Катерина Дворецкая,
19 октября 200… года, Париж

Мы все продумали и разработали, казалось, гениальный план, но, едва очутившись на Марше-о-Вернэзон и войдя на знакомую маленькую площадь с фонтаном посередине (ага, значит, та красотка-Дракон все еще не нашла способа вывезти с Блошиного рынка понравившуюся ей «вещичку»!), я начала спотыкаться. Почему-то чудится, что вот-вот рядом с рыцарем (он по-прежнему охраняет вход в лавку Пьера Куси) появится долговязая фигура Фюре…

Какой-то человек и в самом деле находится в лавке, но это, к счастью, не Фюре. Он сидит на круглой вертящейся табуретке. На худых, угловатых, сутулых плечах, как на вешалке, болтается серый пиджак из шелковистой ткани. Седоватые волосы, тщательно подстриженные и уложенные, спускаются на шею в продуманном беспорядке, тонкие пальцы в перстнях перебирают стопку каких-то бумаг.

При взгляде на эти бумаги меня охватывает странное чувство. Будто я снова держу в руках дневник, найденный в потайном ящике бюро работы Вернона… Тот же оттенок бумаги – бледно-желтоватый, словно у старинных манускриптов; тот же едва уловимый, может быть, даже воображаемый аромат сухих цветов, от которого у меня начинают легонько трепетать ноздри. Да еще пальцы, которые перебирают эти листки, какие-то… какие-то такие – с отличным маникюром и при этом удивительно «старорежимные». Худые, нервные, унизанные перстнями. А впрочем, перстней всего два – потемневшая серебряная печатка и большой темный изумруд в тонкой золотой оправе, – но это уж таки-ие перстни… Небось даже не у Картье куплены, а какие-нибудь подлинные фамильные драгоценности. Поэтому пальцы и кажутся унизанными ими. Вообще эти узкие руки, перебирающие желтоватые листки, исписанные наклонным тонким почерком, если их заснять на фото, послужили бы отличной иллюстрацией к журналу «Любитель старины», или «Лавка древностей», или еще к чему-то в этом роде.

– Прелестные письма, Пьер, – говорит обладатель этих музейных рук. Между прочим, голос у него тоже «антикварный». Более всего он напоминает шелест ветра над какими-нибудь доисторическими руинами: легкий, тихий, лишенный эмоциональных оттенков. – Масса интересных деталей. Конечно, это не совсем то, что я разыскиваю, но все же я возьму некоторые из этих писем. Сейчас еще просмотрю вон ту стопку и тогда выберу окончательно… – Он берет другой листок и начинает разворачивать его бережно, словно священнодействуя.

Я вздыхаю с превеликим облегчением. Итак, у «пирата» клиент! Слава богу, мы не одни с этим опасным «криминэлем»! Моментально чувствую себя свободнее и принимаю именно тот вид, который от меня требовал Бертран: богатой и легкомысленной особы, лишенной каких бы то ни было моральных устоев.

– Бонжур, месье, – говорит Бертран, оглядываясь. – О, кажется, мы наконец-то попали именно туда, куда надо!

– Чем могу служить, месье, мадам? – с полупоклоном спрашивает «пират».

Я бросаю на него взгляд из-под ресниц, как и положено роковой женщине. Все-таки очень эффектная у него внешность! Ему бы в кино сниматься, какой типаж! А может, Бертран ошибся? Может быть, это вовсе не пират грузил вчера вечером в мусорный контейнер труп убитого им человека? И он вообще не имеет никакого отношения к нападениям на антикваров?

– Я – литературный агент Мишель Дюпор, – нагло врет Бертран. – А это – моя клиентка. Она русская, – он делает кивок в мою сторону. – Она известная в своей стране писательница, автор многочисленных исторических романов. Некоторые из них сейчас готовятся к печати в издательстве «Глоб». Мою клиентку зовут… Алена́ Е…Есени́н.

Матушка Пресвятая Богородица! Это имя Бертран повторил раз сорок, пока не выучил наизусть. И все же перепутал! Право, только французы с их манерой ставить ударение на последнем слоге, способны произнести имя Алена как Алена́. Просто фантастика какая-то. И что еще за Есенин?! Пусть простит меня моя любимая писательница Алена Есенина за то, что я прикрылась ее именем, как вуалью, но она правда пишет очень недурные исторические романы, и с этим «псевдонимом» я гораздо увереннее себя чувствую. Правда, я и не предполагала, что это красивое имя можно так исковеркать.

– О! Бонжур, мадам Есени́н! – галантно произносит «пират», неотрывно глядя на мои ноги, точнее, на то конкретно место, где они соединяются с бедрами. Причем это место – не сбоку… И не сзади… Кажется, я все-таки еще недостаточно похудела. Похоже, Аринины джинсы мне по-прежнему чрезмерно узки…

Очевидно, в эту лавочку не очень часто захаживают известные русские писательницы! Седой джентльмен уже не столь внимательно вчитывается в старинные письма. Он тоже косит глазом в мою сторону, но, как человек воспитанный, делает вид, будто вовсе и не прислушивается к нашему разговору.

– Мадам Алена́ работает сейчас над новым романом, который посвящен пребыванию в Париже русского императора – Александра Первого, – вещает Бертран. – Вернее, той романтической истории, которая сопутствовала его знакомству с Жозефиной Бонапарт, бывшей женой Наполеона и бывшей императрицей.

– Романтическая история? – повторяет «пират», глядя своими выпуклыми глазами теперь уже на мою грудь. – А что, там была какая-то романтическая история? С чего вы взяли?

– Ну, об этом упоминает, к примеру, Ги Бретон, – небрежно произношу я, с великой признательностью вспоминая моего начитанного бо фрэр. – И многие другие историки. Не зря говорят, что, именно повинуясь любви к Жозефине, Александр отменил военную контрибуцию и сохранил за семейством Богарнэ такие привилегии, которые привели в негодование аристократию и Бурбонов вообще.

– Ну и чего бы вы хотели? – ухмыляется «пират». – Чтобы я возместил убытки, которые из-за вашего влюбчивого императора потерпела Россия? Ха-ха-ха!

Собственная шутка нравится ему просто-таки чрезвычайно, и он довольно долго покатывается со смеху.

Господи, какой глупец, оказывается! Я-то полагала всех антикваров образованными людьми! Я их, правда, знаю мало, но вот возьмите хотя бы Алика Фрунзевича из магазина «Берегиня», что в Нижнем Новгороде на Покровке. То, чего не знает он о кузнецовском, к примеру, фарфоре, просто не стоит и знать! А этот… Правда что: барыга – он барыга и есть.

Мы с Бертраном чувствуем себя по-дурацки. Да, зря он меня послушался… Это была моя выдумка, это я переусложнила нашу легенду. Бертран предлагал изобразить просто случайных посетителей, интересующихся работами Луи Поля Вернона, а я начала крутить-вертеть. Совершенно по классику: «Образованность хочут показать!» И вот вам результат.

Ну, пора поставить на место этого криминального хама!

– Если вы не в состоянии разговаривать нормально, без идиотских шуток, то мы можем покинуть эту лавчонку! – произношу я с величественным видом. – Мне говорили о вас как о человеке, среди клиентов которого есть люди, интересующиеся этим периодом истории.

«Пират» преображается на глазах. Его горбатый нос непостижимым образом вытягивается, приобретая удивительное сходство с лисьим. Ноздри раздуваются.

– Миль пардон, мадам! – отвешивает он поклон, весьма напоминающий придворный реверанс. – Я приложу все усилия, чтобы исполнить любое ваше желание. Соблаговолите только приказать! Что вас интересует? Документы начала девятнадцатого века? Частные письма? Добыть их сложно, однако возможно. Боюсь, конечно, они будут стоить огромных денег…

– Я не стеснена в средствах, – делаю небрежный жест. – Но мне нужны не собственно документы. Мне нужны услуги эксперта.

– Историка, вы имеете в виду?

– Нет, эксперта-антиквара, который может удостоверить подлинность одного документа, который попал ко мне совершенно случайно. Это… по моим предположениям, это дневник камеристки Жозефины.

– Вы имеете в виду Клер де Ремюза? – вдруг слышу я легкий голос, напоминающий дуновение ветра вечности. О, да это заговорил клиент «пирата»!

Спасибо за вопрос! Прямо в яблочко! Какое счастье, что я успела-таки пролистать дневник!

– Мадам де Ремюза была одной из приближенных дам императрицы, – изрекаю я со знанием дела. – Речь же идет о дневнике ее камеристки по имени Жизель.

– Пардон, мадам! – говорит клиент «пирата», поворачиваясь на своей крутящейся табуретке.

Я вижу его лицо, изрезанное морщинами. Твердый подбородок, подпертый крахмальным воротничком, бакенбарды… Вид франтоватый и интеллектуальный одновременно. Такое ощущение, что на меня смотрит оживший портрет начала девятнадцатого века! И я уже где-то видела этот портрет. Только не помню, где и когда. В Лувре? В Историческом музее? Просто в сборнике портретов минувших эпох?

– Позволю себе с вами не согласиться, – возражает он. – Боюсь, вы введены в заблуждение, стали жертвой мистификации! Ведь дневник Жизели де Лонгпре – не более чем литературно-исторический миф.

– То есть как это? – теряюсь я.

– Да так. Вы слышали, конечно, о прекрасной Елене, из-за которой погибла Троя? Многочисленные мифы говорят о ее невероятной красоте, однако не сохранилось ни одного, подчеркиваю, ни единого конкретного ее описания: цвета волос, цвета и разреза глаз, формы носа, фигуры, роста… Мы знаем только, что Елена была прекрасна.

А ведь он прав, ей-богу, прав, размышляю я. Ни у Гомера, ни у Вергилия, вообще ни у кого нет портрета Елены. Как это там, у Юрия Кузнецова?

– На примере Елены Троянской мы имеем прекрасную иллюстрацию к известному выражению: «Короля играет свита», – продолжает изысканный господин. – Так вот, дневник Жизели де Лонгпре – нечто вроде портрета Елены. О нем слышали, его ищут, им желают обладать, некоторые даже ссылаются на него – но его никто и в глаза не видел. И когда начинаешь всерьез расследовать ту или иную ссылку, выясняется, что она основана на каких-то словах Жизели, которая, как известно, не покидала бывшую императрицу до последних минут жизни. То есть кто-то кому-то сказал, будто Жизель говорила то-то и то-то. Дело доходит до совершенно скандальных, просто-таки непристойных обвинений людей, которые отдали жизнь преданному служению Франции, для которых судьба государства была дороже собственной жизни. Ссылаясь на дневник Жизели де Лонгпре, их обвиняют в страшных прегрешениях. Слухи плодятся и размножаются, а ни опровержения, ни подтверждения им не найти. Например, так называемая мемуаристка Франсуаза Пелапра, бывшая любовница Наполеона…

– Кажется, мадам Алена, перед вами именно тот эксперт, которого вы искали, – слышу я напряженный голос Бертрана. Это он напоминает: «Подводи ближе к делу!»

Он прав, конечно… К делу, да, пора… Но Бертран держал дневник Жизели де Лонгпре в руках только несколько минут. Он не успел вчитаться в текст, проникнуться его неувядаемым обаянием, отравиться этим тонким, почти неразличимым ароматом! Он не ощутил себя стоящим воистину между двух миров, как это произошло со мной… Бертран ничего такого не уловил. А этот человек с лицом какого-то давно умершего государственного деятеля, похожий на оживший музейный экспонат, – он такой же, как я! Нас с ним бьет та же дрожь первооткрывателей. Мы, чудится, больны одной болезнью – только он, чувствуется, хроник, а я как бы только что подцепила заразу библиофильства. Мы говорим на одном языке, и я никак не могу остановиться:

– Что вы имеете в виду, говоря о голословных обвинениях? Уж не те ли доводы, которые приводит Жизель, упрекая в смерти Жозефины самого Талейрана?

Мгновение он смотрит на меня, чуть приподняв свои седоватые брови, потом произносит:

– А что вы имеете в виду, мадам? Неужели бредни о том, будто именно Талейран дал приказ отравить Жозефину? Ну и каким образом, интересно знать? Подкупив ее повара? Послав ей отравленные перчатки – на манер тех, которыми обезумевшая от ревности мадам де Монтеспан пыталась отравить Людовика Четырнадцатого? Кстати, столь почитаемый вами Ги Бретон – этот невероятный сплетник! – всерьез пишет и о такой ерунде.

– Что касается Талейрана, это не такая уж ерунда! – запальчиво возражаю я, отчего-то страшно обидевшись за Ги Бретона, а вернее, за Мориса, от которого впервые услышала это имя. – Конечно, он не подкупал повара Жозефины. Однако он послал ей отравленный букет фиалок!

– Что, немножко аква тофана? – скептически хмыкает мой ученый оппонент.

– Ничего подобного! Это был всего лишь водный раствор кайенского перца. Выражаясь современным медицинским языком, у Жозефины была идиосинкразия к перцу. Об этом все знали, никакого секрета тут не было. И запах перца вызвал у нее приступ жесточайшей аллергии. Начался отек горла, некротическая ангина, и этот недуг через три дня свел ее в могилу. Такие случаи происходят и в наше время! Иногда люди умирают от аллергического отека горла в течение нескольких минут! Жозефина продержалась несколько дней. Возможно, ей бы удалось выкарабкаться, не будь она вдобавок ко всему сильно простужена. Именно ваш Талейран первый начал распространять слух, что Жозефина так хотела удержать около себя русского императора, что забыла: в ее возрасте следует быть осторожней, заботиться о своем здоровье, – и поехала кататься с ним в открытой коляске, будучи в легком платье, с открытыми плечами. И вот вам-де инфекционная ангина! Но ведь причина этой болезни крылась в отравленных фиалках!

– Ну и зачем князю Беневентскому врать? А, ну да, я и забыл: чтобы отвести от себя подозрения в преднамеренном убийстве! – усмехается мой собеседник.

С трудом вспоминаю: князь Беневентский – это тоже Талейран. Еще его называли Перигор. Многоликое, многоименное такое существо!

– Вы напрасно не верите, месье… простите, как ваше имя?

– Прошу извинить, что не представился вам по всей форме. – «Экспонат» поднимается и отвешивает мне сдержанный поклон. – Пока можете называть меня Шарль Дино.

– А я – Кате…

За моей спиной Бертран делает какое-то резкое движение – и я торопливо глотаю то, что, по счастью, еще не успела брякнуть.

– То есть, как вы уже слышали, Алена Есенина, – торопливо поправляюсь я, ужасаясь, что чуть не прокололась самым бездарнейшим образом, и одновременно удивляясь, при чем здесь словечко «пока»? Почему я могу называть его этим именем всего лишь пока? Да ладно, бог с ним. Главное – продолжить наш необычайно интересный исторический диспут! – Так вот, месье Дино, вы напрасно не верите обвинениям Жизели! У Талейрана были веские причины ненавидеть как Наполеона, который отправил его в отставку, недовольный условиями Тильзитского мира, так и Жозефину. И не только потому, что император в глубине души по-прежнему любил свою разведенную жену, а она всегда презирала Талейрана за то, что тот побуждал Наполеона к разводу и браку с Марией Луизой. Прежде всего Жозефина и Талейран были врагами из-за того, что Талейран желал возвести на французский престол графа Прованского, одного из Бурбонов, хотя и не прямого наследника короны. А Жозефина… а она уверяла, что жив Людовик Семнадцатый, сын короля Людовика Шестнадцатого! И рассказывала, как сообща со своим старинным знакомым Баррасом вызволила дофина из тюрьмы, помогла ему бежать в Бретань, потом в Вандею. Она знала, где искать следы дофина, вы понимаете? Она рассказала об этом императору Александру Павловичу. Русский царь пытался убедить Талейрана в том, что на престоле должен быть законный сын короля, а не граф Прованский. Но князь Беневентский слишком много терял, если бы его замыслы провалились. Он убедил Александра в смерти дофина. А Жозефина, которая обладала опасной для Талейрана информацией и имела огромное влияние на русского царя, понюхала фиалки, свои любимые цветы, – и умерла. Несколько дней спустя погиб Моршан, один из охранников Жозефины. Он был смертельно ранен из-за угла неведомым злодеем. И перед смертью успел признаться Жизели, что нашел человека, который принес отравленный букет. Нашел – и вытряс из него признание. Тот описал пославшего его человека – Моршан узнал его по приметам. Это был Корелли – итальянец, доверенное лицо Талейрана и его секретарь. Моршан был так потрясен своим открытием, что не решился сообщить о нем, понимая, что ставит под удар благо государства, обвиняя Талейрана. Однако после смерти любимой госпожи устроил ссору с Корелли и вызвал его на дуэль, желая во что бы то ни стало отомстить. Но был так неосторожен, что бросил в лицо Корелли прямое обвинение. И… не дожил до дуэли. Жизель де Лонгпре доверила признание Моршана дневнику, а может быть, и рассказала кому-то еще. Вы же сами упоминали, что слухи ходили! Потом камеристка поняла, что ее жизнь под угрозой. Она спрятала дневник в тайнике, а сама бесследно исчезла. Никто не знает, какова ее дальнейшая судьба…

– Ну почему же никто? – небрежно пожал плечами мой собеседник. – Я знаю.

– Вы?! – я всплескиваю руками. – Но как… каким образом…

– Я открою вам тайну, мадам, – улыбается месье Дино. – Если вы откроете мне свою.

На секунду меня обдает жаром – и тут же холодом: я воображаю, что этот оживший музейный экспонат каким-то образом проник под мой тщательно наложенный грим. Хотя нет – ему глубоко плевать на ту авантюристку, которая скрывается под маской Арины Дворецкой и под именем Алены Есениной. Он хочет узнать совсем другое!

– Я по-прежнему убежден, что вам в руки попал не подлинный дневник Жизели де Лонгпре, а умелая подделка, фальшивка, – говорит он. – Я хочу знать, где вы нашли ее.

И тут мне попадает вожжа под хвост. Ничего так не хочу, как взять верх над этим скептиком!

– Фальшивка?! – восклицаю я, с торжеством выхватывая из сумки драгоценную тетрадку. – Фальшивка, говорите вы? Как бы не так! Это подлинник! А нашла я его…

– Бель демуазель! – рявкает в это мгновение Бертран, и у меня язык присыхает к гортани от внезапно нахлынувшего страха.

Нет, правда, это не метафора. Натурально пересохло во рту, стало трудно дышать. Я даже головы повернуть не могу, чтобы бросить на Бертрана виноватый взгляд.

Господи! Да я совершенно забылась! У меня вылетело из головы все на свете: и где я нахожусь, и с кем говорю! Ведь Пьер Куси, который внимательнейшим образом, затаив дыхание и не проронив ни звука, слушает нашу историческую перепалку, – смертельно опасный слушатель! Ведь он разыскивает обладателей мебели Луи Вернона! И это грозит опасностью ее владельцам! А я чуть не выдала ему Мориса…

– Что же вы замолчали, моя дорогая мадам Алена? – ласково спрашивает месье Дино. – Не хотите говорить? Ну что ж, это уже не столь важно. Главное – сам этот дневник, а не то, в ящике какого бюро или письменного стола он лежал. Теперь это не имеет практического значения, верно, мой дорогой Куси? Мы получили дневник – и можем прекратить наши лихорадочные поиски. Я знал, я чувствовал, что когда-нибудь это произойдет – и Жизель приползет ко мне на коленях молить о прощении за ту клевету, которой она покрыла мое имя. Я знал, что все эти годы она каялась, горько каялась! Ведь она очень обязана мне. Я – никто другой, а именно я сделал ей протекцию в Мальмезоне, перед Жозефиной. Я был ее доверенным лицом все эти годы, пока она, по какой-то глупой прихоти, не воспылала сочувствием к этой распутнице Мари-Жозефе-Роз Ташер де ла Падери, потом де Богарнэ, потом Бонапарт, которой Наполеон придумал имя – Жозефина! И вот ты осознала, сколь виновата предо мной. Ты пришла ко мне, Жизель. Ты преклоняешь предо мной колени, ты принесла мне свой проклятый дневник…

Матушка Пресвятая Богородица! Да что он несет! Какая я ему Жизель?! Спятил дядька! Точно, спятил. Кем он себя возомнил, интересно знать?!

– Неужели ты не узнала меня, Жизель? – спрашивает «экспонат» с жуткой, совершенно мертвенной улыбкой. – Взгляни внимательней! Перед тобой Шарль Морис Талейран-Перигор, князь Беневентский, герцог Дино!