Глава 2
Летнее утро, считал Кленский, можно почувствовать по-настоящему, лишь вылезая на четвереньках из палатки на «росный», как написал бы классик, луг.
А утренняя кружка кофе, сваренного на спиртовке и испитая медленными глотками на мшистой завалинке, на подушке из мха и лесных фиалок, несравнима и вовсе ни с каким иным блаженством.
К тому же вид из палатки Кленского открывался потрясающий…
Здесь когда-то, добравшись до берегов Оки, остановился ледник. Поэтому берег был равнинным, выглаженным, а другой под гигантским напором надвинувшегося ледника вздыбился холмами, был изрыт и прорезан глубочайшими оврагами.
На самом краю такого оврага и стояла палатка Кленского.
И первое, что Владислав Сергеевич видел, распахивая поутру палаточный полог, — великолепная, окутанная легкой утренней дымкой панорама.
Ничто здесь не напоминало о цивилизации, несмотря на несомненную ее географическую близость.
Здесь если не рушилась, то все же немного давала трещину та непробиваемая уже преграда, которой горожанин Кленский был отъединен от природы. Логика — вместо озарений, почти полная утрата интуиции, задавленные инстинкты… Какие-то невидимые щупальца-антенны, которыми прежде люди, жившие в единстве с природой, осязали, слышали, видели, чувствовали, у него, невротика и горожанина в восьмом поколении, уже давно атрофировались.
Единственным в этом идиллическом пейзаже, что все-таки напоминало о «жестокой реальности», было некое сооружение на горизонте. Несмотря на отдаленность, это здание явно доминировало над местностью, вырисовываясь вдали уродливым кубом.
Возможно, было в этом что-то даже символическое, думал Кленский, каждый раз натыкаясь взглядом на этот куб.
Ибо, насколько журналист знал, это был Мширский спиртозавод.
Завод, специализирующийся на производстве спирта для низкосортной суррогатной водки…
Это странное сооружение довольно грубо вторгалось в идиллически прекрасный пейзаж. И напоминало о том, что от отпуска осталось не так уж много и скоро снова надо будет возвращаться в обычную жизнь, для которой ежедневные криминальные новости, агрессия и стрессы давно уже стали привычным фоном.
Но пока еще можно было наслаждаться покоем, исходящим от природы. И перенестись, хотя бы мысленно, примерно на шесть тысяч лет назад.
В этот день, как и в предыдущие, студенты, а также Нейланд и Кленский работали во главе с Арсением Павловичем на раскопе.
Прекрасные Школьницы мыли у реки археологические находки.
Время от времени к работающим на раскопе присоединялась также Китаева. Кроме таких периодических появлений, она еще и готовила обед.
Раскопом в археологии называется участок земли, разбитый на квадраты. Сначала с него снимают дерн, а потом слой за слоем землю. Эту землю сбрасывают рядом. Вырастающую таким образом гору называют отвалом. Работать на раскопе желательно босиком или в обуви с очень мягкой подошвой, которая не оставляет глубоких следов.
При этом нельзя делать ям, «выкапывать» находки, которые появляются из земли, и ни в коем случае не повредить их лопатой. Потому и снимают почву тончайшими слоями. Самые ценные находки расчищают кистью.
Очень важен открывающийся при этом рисунок: пятна угля, например, или «тлена» — так называют остатки органических веществ.
Лаборант с планшетом отмечает каждую находку, делает зарисовки. Потом археологические находки моют, высушивают, снабжают каждую шифром.
К пятнице двадцать седьмого июня на гладко зачищенной поверхности раскопа уже ясно проступали — в виде пятен — очертания жилища, кладка печи, «развал» горшка. Огромный глиняный горшок лежал тут весь, до последнего черепка, словно раздавленный толщей времени. Украшен он был сетчатым орнаментом, характерным для «дьяковской культуры». Этнически представители этой культуры соотносятся с финскими племенами, которые еще со времен отступления ледника, очевидно, занимали эти территории.
Кленского невероятно волновали вот такие будто остановленные на тысячелетия мгновения. Горшок упал и разбился? Его уронили, опрокинули, спасаясь бегством? Или он просто выскользнул из рук у нерадивой хозяйки?
Как человек с воображением, Кленский любил представить что-нибудь эдакое.
«Опять вы за свое! — постоянно одергивал его Арсений Павлович. — Нельзя, Кленский, давать волю воображению, придумывать. Археология — наука. Тут нельзя фантазировать».
Но журналист все равно придумывал, воображал, фантазировал.
А этот археологический памятник под названием «Мширское городище» — располагавшийся неподалеку от малого городка Мшира, в какой-нибудь сотне километров от Москвы, словно специально для того и был создан — очень и очень будоражил воображение.
Визуально городище представляло собою холм со срезанной вершиной.
Выглядел этот холм, на взгляд постороннего человека, не археолога, довольно заурядно. Ну, холм и холм… Таких вроде бы немало в округе.
Речка Мутенка, изгибаясь, охватывала этот холм с востока. Вниз, к Мутенке, по естественному склону холма шла тропа. И была эта тропа настолько крута, что подняться или спуститься по ней, например, в шлепанцах было невозможно — только босиком.
С севера был глубокий овраг, заросший орешником и рябиной; с запада и юга довольно высокая насыпь.
И только Корридову ясно было видно, что над созданием этой насыпи потрудились люди. Что здесь «явно просматриваются» земляной вал и ров.
На этом холме и располагалось несколько тысячелетий назад городище. Укрепленное поселение…
Выбор предков, по мнению Корридова, можно было одобрить. Место идеальное с точки зрения безопасности и условий проживания. С востока и севера холм защищают преграды, созданные природой и естественным ландшафтом. С юга и запада — преграды, созданные руками человека.
— Как все тут выглядело тогда, Арсений Павлович? — мечтательно оглядываясь по сторонам, поинтересовался Кленский. — Пейзаж описать можете?
— Климат был хуже… — буднично, словно речь шла о прошлом лете, заметил Корридов, затачивая лопату бруском. — Холодно, сыро. Все-таки, по историческим меркам, с момента отступления ледника прошло тогда еще не так много времени.
— А деревья?
— Деревьев таких высоких тогда не было. В основном кустарник. Берез подобных, разумеется, не наблюдалось! — Корридов кивнул на два огромных сросшихся дерева, загородивших тропу, спускающуюся к воде. — А вот тропа была и тогда. Как вы видите, она защищена двумя земляными валами. И они, безусловно, искусственного происхождения.
— Значит, это водяные ворота?
— Да, дорога, защищенная укреплениями, по которой из городища когда-то спускались к воде. И это, конечно, говорит о ежедневной опасности того времени. Заметьте, это городище окружают две линии обороны! Что в общем редкость.
— И что же это значит?
— Скорее всего, это означает, что люди селились в этих местах тогда довольно плотно, — объяснил Корридов. — И, стало быть, угроза нападений была постоянна и велика. Я думаю, вторая линия защиты явно была предназначена для скота.
— Боялись, угонят?
— Разумеется. С наступлением темноты скот загоняли за вторую линию укрепления, перекинутый через ров мост убирали. И городище превращалось в неприступную крепость. Жили в городище тесно, грязно. Все вперемешку! Скотина и люди. Обратили внимание: темно-коричневые пятна тлена на раскопе — скорее всего, это был просто навоз! — очень наглядно это доказывают. Кроме того, идет много костей.
— Я заметил. Костей мы находим действительно очень много…
— В общем, с вашим воображением, Кленский, вы вполне можете представить, как хрюкало на закате, возвращаясь в городище, стадо свиней, переходя по мосту вот через этот ров.
Кленский представлять хрюканье не стал, но все же «убрал» мысленно гигантские сросшиеся березы, перегораживающие тропу, ведущую вниз через водяные ворота к реке.
— Вид открывался отсюда, наверное, потрясающий?!
— Ну, замечательный тот вид здорово портил частокол из бревен. Причем, думаю, устроен «забор» был основательно… Ведь, подумайте, Кленский, племенных союзов еще не было и в помине. Все конфликты решались только вооруженным путем. И вот такое городище с его укреплениями и мощным частоколом — это единственная защита.
— Да-да, верно… Похоже на то, как сейчас огораживают участки четырехметровыми заборами.
— Тот же уровень агрессивности, вы хотите сказать?
— А вы так не думаете?
Корридов пожал плечами:
— Агрессивность, на мой взгляд, безусловно, ведет к вырождению.
В тот же день после обеда Владислав Сергеевич копал яму для мусора. В некотором удалении от палаток. А когда в очередной раз выкинул землю и разогнулся, то увидел на краю ямы девушку. Заткнутый подол платья, молочно-белые длинные ноги… Идеальные классические черты лица. Зеленоватые, очень красивые глаза…
В общем, когда ошеломленное сознание Кленского наконец соединило эти разрозненные детали воедино, то получилось, что на краю мусорной ямы стоит потрясающей красоты девушка. Потрясающей… Правда, несколько старомодной. Классический вариант.
А глаза у нее были цвета ивовых листьев. Да… Как листва над речкой Мутенкой. Заткнутый подол был полон сморчков и каких-то синих цветов.
«Возможно, она пришла из соседней деревни», — подумал Кленский.
— Вы из Корыстова? — как можно мягче улыбаясь — что стоит испугать одиноко гуляющую в лесу девушку! — поинтересовался Кленский.
Девушка с подолом, полным цветов и сморчков, молчала.
— A-а… вы, наверное, дачница!
«Дачная интеллигенция… Слишком утонченная красота для деревенской девчушки».
Опять молчание.
Кленский сделал попытку выбраться из своей ямы — девушка отодвинулась от ее края.
И то сказать, мужик с лопатой, в лесу — и копает яму.
Возьмет да закопает.
— Да вы не бойтесь. Я археолог.
Но красавица снова промолчала. И, повернувшись, стала удаляться.
— Как вас хоть зовут?
Девушка оглянулась — и вдруг улыбнулась:
— Вита.
Она исчезла за зеленой стеной деревьев.
Потеряв обычное благоразумие, расхрабрившись, Владислав Сергеевич на редкость проворно выкарабкался из ямы и последовал за ней.
Но красотка как в воду канула.
Поблуждав по лесу, Кленский вернулся обратно к своей недокопанной яме.
«Ну их, этих красоток… Все-таки я уже вышел из этого возраста!» — подумал он.
День, от которого Кленский — мертвая птица, да и вся атмосфера предыдущего вечера произвели-таки на него впечатление! — ожидал невольно чего-то эдакого, ничего эдакого не принес. День прошел спокойно.
А вечером Кленский забрался в спальный мешок, поправил свечу и открыл том Рене Менара. Он любил открывать книги наугад…
Это снова была великолепная мраморная ваза, украшенная скульптурным изображением вакханалии.
«Одна вакханка, готовая к страшной резне, повязывает на голову кожи двух змей; другая надевает плащ леопардовой окраски; третья пеструю шкуру горного козленка, — прочел Кленский комментарий Менара. — Одна яростно сжимает в руке тирс с железным острием; другая, еще более яростная, трясет своими длинными волосами. Менады стучат в металлические тарелки, гремят барабаны…»
Талии вакханок, изображенных на иллюстрации, обвивали мохнатые лапы сатиров. «Раскосые глаза, растрепанные волосы, маленькие рожки и два небольших нароста на подбородке, как у козленка».
Кленский потянулся, зевнул и снова уткнулся в книгу:
«У одной из вакханок была на голове повязка из кожи гадюки. У другой благоухающий венок из плюща».
Владислав Сергеевич хотел перевернуть страницу, но задержался. Изображение вакханки с плющом вдруг показалось ему особенно волнующим — оно как бы было связано с событием минувшего дня, с той странной и приятной встречей-полузнакомством…
Кленский блаженно улыбнулся.
Девушка с зелеными глазами отчего-то никак не выходила у него из головы. Даже менада на луврской вазе вдруг напомнила ему эту лесную незнакомку.
Наконец, оторвавшись от созерцания украшавшей вазу пленительной менады, Владислав Сергеевич собрался перевернуть страницу.
Но в это время античные женщины, выстроившиеся на барельефе в цепочку, вдруг тронулись с места, медленно закружились — веки у Владислава Сергеевича сомкнулись, и он так и не уловил тот миг, когда явь переходит в сон. Вслед за вакханками, догоняя их, понеслись сатиры.
Разбудил Кленского чей-то голос. Вполне ясно, над самым его ухом, он произнес:
— Молодой человек, греческая и римская скульптура — это вам не изображения богов… Нет, милый мой! Это ведь… хе-хе! Это сами боги…
Кленский вздрогнул, но быстро сообразил, что голос ему приснился.
Причем ясно было, что приснился ему голос профессора Просвирского, преподававшего ему когда-то в университете античную литературу.
Сон был непонятно отчего очень неприятный: Но Кленский довольно быстро его забыл. Потому что снова заснул.