47
Спиркин где-то раздобыл красный флаг.
Флаг был старый, выцветший, и Спиркин спрятал его под подушкой от надоевших острот Виталия. Утром он вытащил флаг, старательно отгладил его, хотел нести в руке, но застеснялся и сунул под мышку. Букварь шагал с ним рядом, видел сосредоточенное и серьезное лицо, чувствовал, что Спиркин волнуется, точно так же, как и сам он, Букварь, и как, наверное, все остальные в бригаде.
Ребята уже стояли у конторы, курили и ждали Макогона.
— Это у тебя чего? — спросил Ромка Массальский.
— Пригодится, — буркнул Спиркин.
Макогон вынырнул из двери конторы, сказал: «Пошли», махнул рукой и зашагал впереди ребят. Руки свои он держал в карманах синей куртки, снова вытягивал шею по-гусиному, шевелил губами и сдержанно кивал знакомым и незнакомым людям.
На этой тихой, обычно пустой улице, ведущей к насыпи, было неожиданно много людей, они забрели сюда просто так, чтобы посмотреть на бригаду путеукладчиков, они знали уже обо всем. Они стояли и глядели, как глядят болельщики на любимую футбольную команду, выходящую из раздевалки.
Люди стояли у желтых стен общежитий, улыбались и подбрасывали шуточки, а путеукладчики шли степенные и важные, кивали небрежно и суровым выражением лиц своих говорили: «Да, мы те самые, которые...»
— Макогон! Сегодня? Макогон!
— Нет, — бросил на ходу Макогон. — Сегодня не успеем. Сегодня мы проковыряемся со шпалами.
Шпалы лежали у переезда, которого еще не было, и поблескивали на солнце жирными, лоснящимися боками. Макогон сделал резкое, колющее движение рукой, и ребята понимающе закивали. Они научились разбираться в языке его рук. Они стали оркестрантами, читающими взмахи дирижерской палочки. Шпалы надо было таскать на желтую спину насыпи и раскладывать их там на расстоянии шага друг от друга. Потом своей очереди ждали рельсы.
— Креозот, — напомнил Макогон.
Шпалы опускались на ковбоечные плечи, красные, синие, желтые, полосатые и расписанные квадратами, плыли не спеша над насыпью и падали на теплый тубинский гравий. И каждый раз черные пахучие бревна приходилось таскать дальше и дальше.
— Привет, ребята! — сказал Зименко. — Опоздал я к началу. Можно встать с вами?
— Вставай, — улыбнулся Спиркин.
— Спешил, спешил и опоздал...
— Только мы сегодня не будем укладывать.
— Не страшно. Завтра начнем.
— Слушай, ты застегни воротник, — сказал Букварь. — И рукава опусти. А то креозот...
— Ладно, Букварь, — засмеялся Зименко, — я ведь не первый раз...
Шпалы плыли покорные, тихие, готовые годы пролежать на этой невысокой курагинской насыпи. Макогон вытягивал гусиную шею и взмахивал дирижерской палочкой. Шпалы плыли и падали с почерневших ковбоечных плеч.
Букварь шагал, щурил глаза и не мог разобрать, кто это стоит там за насыпью, у коричневого сарайчика, изображавшего контору станции. А у сарайчика собрались командиры поезда, прорабы и мастера, сам начальник поезда Чупров и даже работники бухгалтерии. Они стояли молча, просто любопытствуя, думая каждый о своем.
Чупров вытирал пот, пыхтел и вспоминал свои молодые годы. Ему очень хотелось потаскать сейчас с ребятами эти черные, жирные шпалы, но он думал о том, что если он начнет таскать, то через две минуты придется лезть в карманы за таблетками валидола, пузырьками валокордина и прочей гадостью.
Еще Чупров думал о том, что ему здорово влетит от начальника строительства. Наверное, ему влетит, ему даже влепят выговор. Он не имел права разрешать укладку путей руками. Есть путеукладчики, краны и всякие другие машины, которым ничего не стоит опускать на насыпь звенья, похожие на длинные лестницы. Надо было ждать, когда рельсы доползут от Минусинска до Тубы, когда построят мост через Тубу и когда все эти хитрые машины на своих колесах доберутся до Курагина. Надо было ждать год или два. А Чупров уже не мог ждать.
Для разговора с начальником строительства Чупров приготовил массу доводов, и среди них были такие. У нас есть паровозы, они сейчас спят, мы уложим километра три путей, поставим на рельсы паровозы, и они станут бегать, будут каждое утро развозить народ на объекты. А потом можно будет перебросить на барже по Тубе этот самый не знающий человеческой усталости, не имеющий о ней никакого представления, этот чертов путеукладчик, и у него уже будет плацдарм для всяких рекордов на насыпи.
Был и еще один довод, и его Чупров считал самым важным. Просто он хорошо знал начальника строительства, знал, как он любит укладку путей.
На стройке много работ, и все они главные, и без труда плотников, землекопов, лесорубов, экскаваторщиков, каменщиков ничего не получится, не застучат вагонные колеса по стыкам серебряных рельсов. Но укладка путей — работа особая. Когда идет укладка — работает сборочный цех стройки, и все гвозди, вбитые в стены первых таежных домов, деревья, сваленные на сопках, камни, уложенные на полотно тракта, жадные поклоны экскаваторов, спешка самосвалов на кизирских берегах, все радости и огорчения людей воплощаются в стальную дорогу, которой лежать века и держать на своих плечах тысячи составов с углем, рудой и саянским лесом.
Чупров соскучился, изголодался по укладке путей, он понимал, что и другие в его поезде изголодались тоже, и он разрешил. Он хотел, чтобы все, кто собрался в Саянах, увидели, ради чего они живут здесь, поняли смысл труда и ощутили праздничность его.
«Ну и пусть, — подумал Чупров, — пусть выговор. Черт с ним!»
Рука его забралась в карман, нащупала жестянку с валидолом и как-то нерешительно потянула вверх белую таблетку. Чупров смущенно оглянулся, но никто не заметил движения его руки, все смотрели молча на насыпь и на крепких неторопливых парней.
Букварь так и не разобрал, кто стоял у коричневого сарайчика, но он знал, о чем думали сейчас эти люди, он испытывал те же чувства, что испытывали они.
— Спиркин, — шепнул Букварь, — а где твой флаг?
— Погоди, — сказал Спиркин. — Видишь?
— Чего?
— Нет, не там. Понял?
— Ах, там...
По насыпи шел Виталий. Он шел медленно, засунув руки в карманы брюк, поглядывал на небо и на сопки, словно прогуливался, словно здесь, на насыпи, можно было найти повод для пары хороших усталых острот.
— Понял? — зашептал Спиркин.
— Ну, и чем я могу помочь? — спросил Виталий.
— Ты ничем не можешь помочь! — рассердился Спиркин. — Ты пижон! Ты не ходил на курсы...
— Погоди, Спиркин, — сказал Букварь, не шуми. Я тебе покажу, Виталий. Только надо было бы кепку. А то креозот...
— Ничего, старик, я повяжу платок...
Он достал платок, яркий и чистый, стал повязывать его, и Букварь увидел, как у него дрожат пальцы. И он понял, чего стоили Виталию его небрежная походка, эти шаги по насыпи и усталое, равнодушное выражение лица.
— Ничего, — улыбнулся Букварь, — у тебя получится... у тебя пойдет...
Шпалы плыли терпеливо и медленно, еще час, или два, или три накрывали насыпь полосатой шкурой черно-желтой зебры.
— Перекур, — сказал Макогон. — Обеденный перерыв. После обеда начнем рельсы...
Почему-то никто не пошел в столовую. Сняли рукавицы, зашелестели газетными свертками, вытаскивали булки с молоком, бутерброды, яйца, вареную картошку, черемшу и куски колбасы. Жевали молчаливо и деловито, но с жадностью и аппетитом усталых людей. Букварь протянул Виталию очищенный кусок колбасы, а Зименко добавил картошки. Виталий отказывался вначале, но потом закивал благодарно и стал макать картошины в горку соли, насыпанную на доске. Спиркин чавкал громко и с удовольствием, и его оттопыренные уши шевелились, стараясь приспособиться к движению быстрых челюстей.
Кто-то заиграл на гитаре, тихо, в четверть гитарного голоса, и зазвучала задумчивая, усталая «Ноченька». Гитару передавали из рук в руки, она бренчала неумело, словно была из подготовительного класса или просто дурачилась. Виталий получил гитару, начал какую-то незнакомую Букварю мелодию и стал напевать тихо, почти шепотом, словно про себя. Букварь вслушивался в слова песни, сумел запомнить:
...Какое б новое сражение ни покачнуло шар земной, я все равно паду на той, на той далекой, на гражданской, и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной.
Виталий замолчал, и только гитара чуть-чуть позвякивала, повторяла спетую им песню, а Букварь сидел и думал о той далекой, о гражданской, и комиссарах в пыльных шлемах.
— Это здорово, — сказал Букварь, — насчет комиссаров. И пыльных шлемов. Это хорошо.
Вырос вдруг Макогон, махнул рукой, и надо было вставать и идти на насыпь и дальше к рельсам. Рельсы были тяжелого типа, не для каких-нибудь там паровозиков, а для электровозов и тепловозов вполне современного типа. Рельсы можно было подвозить на лесовозе, командированном Чупровым, но лесовоз был один, и хилый к тому же, и ребята брали в руки захваты, похожие на ножницы для стрижки овец, и ввосьмером волочили этими ножницами рельсы тяжелого типа.
Шагали медленно и снова молча, давали понять этим рельсинам, что тащат их мужчины, которым не до болтовни, опускали их осторожно на теплый речной гравий и вытирали со лба пот.
Букварь шел последним в восьмерке, видел стриженые затылки, светлые, русые и черные. Затылки Виталия и Зименко были затылками близнецов. Спиркинские уши краснели, Спиркин вытягивал руки, напрягался, он был самым маленьким в восьмерке, и ему приходилось труднее всех.
— Спиркин! Колокшин! Леонтьев!
— Чего? — обернулся Букварь.
— Вас там спрашивают.
У насыпи, у черных упавших шпал, стояли два парня. Они были крупные, мордастые, в старомодных пиджаках, держали в боксерских руках чемоданы, авоськи и мешки. Парни походили друг на друга, только один из них был постарше и все время морщил нос.
— Поповы мы, — сказал старший.
— Ну и что?
— Нас к вам направили. — Младший мотнул авоськой. — Сказали, вы нас устроите с койками...
— К нам? — спросил Букварь.
— Поповы мы, — обиделся старший и сморщил нос. — Я Василий, а он Прокофий. А с вами работал Иннокентий...
— Так вы Попы! Попы! Гады и обыватели! — закричал Спиркин. — Так бы сразу и сказали! Попы вы...
— Во-во! — обрадовано заулыбался Василий и снова сморщил нос. — Попы мы! Гады! И обыватели. Попы мы!
— У вас был верблюд? И собака?
— Во-во! Хороший был верблюд. Оставили мы его ребятам. Мясокомбинатским.
— А собаку они зарыли, — сказал Виталий. — И надпись написали. Она у них съела кусок мяса.
— Мы сюда работать, — насупился младший Поп и помотал авоськой, — нас к вам насчет коек направили.
— Устроим, — сказал Букварь, — только мы сейчас не можем уйти. Вы уж подождите, а?
— Подождем. Мы вам подсобить можем. Мы все умеем. Видал, какие мы здоровые!
— Вами дороги мостить можно.
— Или вместо шпал класть, — обрадовался старший Поп.
— Ага, — сказал Букварь. — Будете с нами рельсы таскать.
Рельсы все пристраивались к шпалам. Букварь смотрел на часы, стрелки бежали быстро, и теперь можно было поверить твердо в то, что начать укладку они сегодня не успеют. Но на это было уже наплевать. Букварь понимал, что слова и звуки, которые он сегодня слышит, движения рук человеческих и инструментов, которые видит он, — самые обычные и будничные, нет в них ничего сверхкрасивого и музейного, и все же Букварь с жадностью старался запомнить все эти звуки и движения, запомнить их надолго, на всю жизнь.
Рельсы улеглись на насыпи, все, как им положено было улечься. Металл заскрежетал, заскрипел, запылил едкими крошками, сверла впились в него, начали выгрызать отверстия для костылей, узкие глубокие дыры.
— Все. Кончили, — поднял руку Макогон. — Спасибо. До завтра.
— Ну уж нет! — сказал Букварь.
— Василь Михайлович, — взмолился Зименко, — дайте хоть первое звено...
— Законодательство, — сказал Макогон. — Семичасовой рабочий день.
Рука его опустилась нерешительно, дернулась, и это означало: Макогон колеблется и хочет, чтобы его переубедили.
— Василь Михайлович... Мы ж для души...
— Это вроде учебное занятие будет.
— Ну хорошо, — махнул рукой Макогон. — Ну ладно. Ну, если учебное...
Заорали, запрыгали здоровые парни, как дети, как необсохшие несмышленыши, которым принесли в детский сад новую заводную игрушку Рванулись всей оравой к двум блестящим рельсинам, уложенным на шпалы, затопали сапожищами, разбрызгивая гравий на насыпи. Бежали радостные, довольные, кричали громко, хохотали и шлепали друг друга по спинам. Букварь видел рядом с собой смеющееся лицо Виталия, хотел крикнуть ему что-то и не нашел слов. Макогон семенил за ними, улыбался и мотал головой: «Ну и дурачье! Ну надо же! Ну и дурачье!» У рельсов застыли, замолчали, стали серьезными.
— Теперь без шума, — сказал Макогон, — теперь по-взрослому... Теперь рельсы...
Начиналось самое святое. Начиналось так просто, словно надо было вбить в стену какой-нибудь ерундовый гвоздь. Всего-навсего. Рельсы уложили прямо-прямо. Металлический треугольник приник к их стальным концам и проверил, как они лежат. Треугольник был большой, и вершина его показывала на восток. Там, за сопками и тайгой, деревянный город Тайшет ждал постукивающие по стыкам вагонные колеса.
— Зрители, — сказал Виталий. — Собираются. Кончилась всюду работа, и вот теперь потянулись к насыпи люди. Их становилось все больше и больше. Они стояли молча, словно боялись помешать самым главным рабочим в Курагине. Они смотрели.
— Тоже мне, — хмыкнул Спиркин, — что здесь, стадион, что ли?
Букварь увидел внизу, у насыпи, Ольгу, Дашу и Зойку, они смеялись и махали ему руками. Но Букварю было не до шуток, и он с серьезным видом поднял костыльный молоток.
Молотки начали стучать по металлу, начали неуверенно, словно примериваясь, словно не решались стучать всерьез. Костылями пока приметывали рельсы к шпалам, как закройщик приметывает рукав к пиджаку Макогон обползал, согнувшись, обе рельсины, все проверил жадными пальцами и желтой линейкой, выпрямился и, подумав, махнул рукой. Первый костыль можно было пришивать навечно.
— Ну, кто? — спросил Макогон. — Кого вы решили?.. Давай, Букварь, ты, что ли... Давай...
Букварь замотал головой, у него пересохло вмиг горло, но его тут же вытолкнули к торчащему черным грибом костылю: он растерянно оглянулся на застывших сзади ребят, вспомнил вдруг мелькнувшее когда-то «... с двух ударов», напрягся и ахнул молотком по тугой, неподатливой шляпке, потянул длиннющую рукоятку назад, крутанул ее и, крякнув, ахнул еще.
Шляпка чуть-чуть расплющилась и вмялась в металл накладки.
Букварь опустил молоток и потер нос.
Рванулись к нему парни, бежали, прыгали по шпалам, кричали что-то несуразное, подскочив, начали жать ему руки, шлепали своими лапищами его по плечу, вспомнили вдруг: «Качать!» — подхватили его, Букварь полетел вверх, перевертываясь, увидел, как прыгали и обнимались у насыпи люди, как махал красным флагом маленький Спиркин.
— Что вы, ребята! Я-то при чем!..
— Ты тут ни при чем! Тут первый костыль!
— Первый костыль на линии Абакан — Тайшет забит, — декламировал Спиркин, и старый, выцветший флаг рвался из его рук.
Вовсе это был и не первый костыль, — первые уже заколотили ребята в Абакане и Минусинске, но это ничего не меняло. Букварь стоял, счастливый, ошалевший, смотрел, как парни по очереди трогали вбитый им костыль и как стучали они по нему своими тяжелыми молотками, чтобы сидел крепче.
Солнце уже зашло, и воздух стал синеть. Костыльные молотки успокоились, делали теперь свое дело играючи, падали на гулкие рельсы, выбивали снопы голубых искр. Искры подскакивали и гасли тут же. Небо скучнело и на востоке стало мрачным.
— Ну ладно, — сказал Макогон. — Одно звено я вам разрешил сделать. И все. Можете идти домой.
Можно было идти домой, но никто не пошел. Стояли на насыпи всей бригадой, уставшие здорово, курили, молчали. Стояли полчаса или час, любовались первым своим звеном, смотрели на «зрителей», качали головами. «Чудные, честное слово, люди. Что мы, перекрыли Ангару, что ли? Или Волгу? Подумаешь, уложили одно звено. А сколько таких звеньев до Тайшета!»
Букварь подумал вдруг, что вот и в его взрослой жизни «уложено» первое звено, первые двенадцать с половиной метров. Это так мало, ну просто ерунда. И это страшно много. Ведь в этом звене — и Шушенское, и стальные рельсы в Саянах, и все, что произошло с Кешкой, и Николай, и Зойка, и Ольга.
Он невольно перевел взгляд туда, где час назад стояли Ольга, Зойка, Даша. Они и сейчас были там и кричали ему что-то. Он засмеялся и хотел спуститься к ним с насыпи.
Но тут он увидел, как один из каменщиков, пожилой уже, наклонился и прижал ухо к рельсине. Что он там мог услышать: постукивание колес, что ли? Ведь вся дорога была длиною в двенадцать с половиной метров. Чудак... Букварь засмеялся, покачал головой и, не выдержав вдруг, подошел к застывшему навсегда стальному звену, опустился на корточки и тоже прижал ухо к рельсу.
Металл был теплый и шумел как-то таинственно и странно, словно гул его складывался из человеческого смеха, паровозных гудков, шума ветров и колесных ударов по стыкам. Может быть, рельсы были сделаны из особого металла, умеющего передавать звуки на расстоянии, а может быть, сам он, Букварь, был чудак и выдумщик, и всё эти звуки ему просто послышались.
Январь 1961 — октябрь 1962
