32

За мостом дорога шла вправо, а потом — вверх.

Спиркин выдохся, он мог свалиться, и Букварь видел это. Спиркин останавливался несколько раз, дышал тяжело и не мог выговорить ни слова, стоял, покачиваясь, стоял с секунду, а потом срывался с места и бежал боком, выставляя вперед худенькое плечо.

Дорога дернулась резко вправо, побежала вверх, и там наверху, метрах в двухстах впереди, Букварь увидел толпившихся людей, притихшие машины, и ему стало страшно.

— Погоди, — сказал Букварь.

Он остановился, начал вдруг шарить по карманам и ничего не нашел.

— Ладно, пошли, — сказал Букварь. — Я хотел закурить.

Снова бежали, и снова било в глаза солнце, и снова Букварь чувствовал, что у него отяжелели ноги, почти не гнулись. И все же Очкин, Спиркин и сам он бежали все быстрее, будто там, впереди, были не люди, не страшные, притихшие машины, а финишная ленточка, и ее надо было рвать.

Солнце было жизнерадостное, слепящее, летели навстречу покачиваемые ветром живые, зеленые лапы деревьев, шумела, перезваниваясь птичьими песнями, жила тайга, и они втроем бежали, живые, сильные, и люди деловито суетились наверху, и все это противоречило глупым словам Очкина, не совмещалось с ними, перечеркивало их. И Букварь подумал, что люди окружили, наверное, машину, у которой вышел из строя карбюратор, и чинят ее, и ему стоит только разорвать их плотное, тугое кольцо — и он увидит раскрытый капот машины, сплетения проводов и черные, пахнущие маслом грани металла.

Он ворвался в шевелящуюся, двигающуюся кучу людей, расталкивал их локтями, и люди пропускали его, видел, как пробираются рядом Спиркин и Очкин, видел их красные лица, не рассчитав движений, выскочил из людского кольца и тут же отступил назад.

На земле, у края дороги, прямо перед ним, прямо перед его тяжелыми, запылившимися сапогами, лежал Кешка.

Кешка лежал сжавшись, подтянув ноги к груди, и казался маленьким.

На нем были выцветшие ковбойские брюки Виталия, прошитые красными нитками, с поблескивающими заклепками на карманах. Правая рука Кешки вытянулась, а левая закрывала лицо, словно загораживала его от солнца, и были видны только тонкие Кешкины губы. Они не шевелились.

Кешкина голова лежала в красной луже.

Лужа была небольшая, неровная. Пыль, рыжая и серая, наступала на нее, засыпала пылинками красные, нерастекшиеся края.

Букварь почувствовал, что его начинает тошнить, он не мог больше смотреть себе под ноги и стал отступать, и толпа пропустила его так же молча, как и впустила, словно не заметила.

Пятясь, Букварь натолкнулся на что-то твердое, оглянулся, увидел синий с красным кантом крытый кузов милицейской машины; держась за нагретый солнцем металл, добрел до подножки и опустился на нее, теплую, даже горячую.

Перед его глазами проходили люди, знакомые и незнакомые, в пестрых рубашках, в милицейских кителях и белых халатах, говорили о чем-то, размахивали руками и что-то фотографировали. Он видел Виталия, Николая, Ольгу и многих кошурниковских ребят, но он не воспринимал всех этих реальных людей в отдельности, а казалось ему, что перед ним движется какое-то месиво, увиденное им на экране в клубе Седьмого километра.

Мысли Букваря скакали, и это были даже не мысли, а обрывки мыслей, какие-то слова, они сменяли друг друга и уплывали, не возвращались. Только в одну мысль вцепился мозг Букваря, он отпускал ее на секунды и все же вылавливал ее в каше обрывков и случайных слов.

В том, что произошло, думал Букварь, не было никакой логики. Все двигалось, жило: и солнце, и планета, и тайга, и люди, толпившиеся на таежной дороге. И только человек, прижавший колени к груди, замер в рыжей пыли. Словно его отключили от всеобщего движения. Неподвижного человека этого Букварь даже мысленно старался не называть Кешкой, потому что Кешка был для него само движение, и еще несколько часов назад Букварь видел загорелое Кешкино тело, которое жило и двигалось.

Все плыло перед глазами, фильм продолжался. Букварь ухватился пальцами за металл подножки, он боялся встать, шагнуть на пестрый экран, шагнуть в людское месиво и тем самым признать его реальность.

Проплывали ковбойки, ватники, испуганные и хмурые лица, какие-то бумаги, белые, как руки человека, лежавшего у самого края дороги. Слышались слова, обрывочные, тихие, словно приглушенные.

— Знаешь, как было?

Рука Спиркина легла на плечо Букваря. Букварь мотнул головой. Спиркин облизывал губы, часто глотал слюну, у него, наверное, пересохло горло. Голос его был сиплый и неестественный:

— Он бежал. Вскочил на подножку проходившей машины. Так и ехал на подножке, шутил с шофером. На колдобине машину тряхнуло. Он ударился о борт. Виском.

Спиркинская спина, вздрагивая, ушла вперед, прошла мимо кителя, белого и натянутого. Лицо с отваливающимися щеками было опущено, смотрело куда-то вниз. Лицо было жалкое и растерянное. «Может, это шофер. Той самой машины... А не все ли равно?..»

Потом лицо пропало, и белый китель пропал. Люди засуетились, стали тесниться и отступать, образовали неширокий коридор. По этому коридору к человеку, лежавшему в пыли, медленно подъехала неуклюжая кремовая машина, — «газик» с крытым кузовом и красным крестом на крашеных досках. Двое пожилых мужчин в белых халатах выскочили из кабины, открыли дверь кремового кузова и с носилками в привыкших к ним руках заспешили по дороге. Толпа стояла застыв, притихнув, и только Николай и Виталий пошли за санитарами, и их сразу же скрыла кремовая машина. С минуту Букварь видел только толпу, напряженную, смотревшую на дорогу, а потом четверо появились из-за машины, несли на носилках Кешку осторожно, словно боялись причинить ему боль. Один из санитаров поднялся по металлическим ступенькам в кузов спиной, а снизу ему подавали носилки. Второй санитар закашлял и кашлял долго и хрипло, у него, наверное, были прокурены легкие, он пытался сказать что-то насчет двери, но кашель гнул его, и носилки не двигались. Тогда Николай и Виталий подняли носилки выше, и они уплыли в кузов. Санитар спустился по ступенькам, закрыл дверь, сказал что-то и вдруг улыбнулся. Букварь похолодел: все произошло так быстро и просто, словно в машину погрузили картошку

Машина покатила вниз, и все стояли и смотрели в ее кремовую спину с красным крестом на крашеных досках. Пальцы все держались за теплый металл и не давали Букварю встать. Он видел, что люди расходятся, уходят в Кошурниково, медленно и молчаливо, и все сидел. Он сидел до тех пор, пока чья-то рука не постучала ему по плечу: «Гражданин! Освободите подножку!»

Тогда он встал и теперь уже стоял в двух шагах от машины, слышал, как заревел ее мотор и как рев этот становился все тише и потом пропал совсем, а он все стоял и смотрел себе под ноги в рыжую пыль и долго не мог понять, откуда прозвучал голос Виталия:

— Слушай, старик, пойдем домой. Надо идти...