3
— А где же хворост? Ты думал, что он растет на горах, да? На границе с Тувой?
Кешка возился у костра, и Букварь не видел его глаз. Движения Кешкины были расслабленные и спокойные, но Букварь знал, что все это — только начало.
— Значит, ты так и не нашел плантацию хвороста? — Кешка все еще не подымал головы.
— Я впервые увидел тайгу, — сказал Букварь. Почему-то все засмеялись. Букварь понял почему: он сказал это торжественно, глухо, словно у него пересохло горло от волнения, и вместе с тем жалко, оправдываясь. И еще потому, что все ждали очередной стычки. Букварь знал это. Отступать было некуда.
— Я впервые увидел тайгу.
— Ничего себе увидел! — промычал Бульдозер. — Мы успели приехать!
Кешка выпрямился. Оперся на палку, которой постукивал по головешкам.
Букварь смотрел на Кешку и видел только губы. Губы у Кешки были розовые и тонкие.
— Ну и как там небо? Все еще на своем месте?
— На своем.
— Висит?
— Висит...
Опять все засмеялись. Даже Ольга. Даже Николай. И ведь Кешка-то не сказал ничего остроумного.
— Висит, значит?
— Ну, хватит!
Букварь рванулся вдруг к Кешке, схватил за ковбойку Готовый врезать. Справа. В челюсть. Стоял резкий, вспружиненный. Кешка снисходительно улыбался, хлопал по-детски ресницами.
Подошел Николай. Отвел руку Букваря. Спрятал улыбку.
— Ладно. Мы так до ночи не управимся. Букварь, помоги с палаткой...
— А чего же он?.. — обиженно протянул Букварь.
«А чего же ты? Ты же сам просил меня не спешить...» Этого Букварь не сказал. Он просто смотрел в глаза Николая. Николай понял. Он все улыбался. Улыбка у него была счастливая.
— Не на шесть же часов, — сказал Николай. Букварь поплелся к палатке.
Палатка стояла недалеко от домика. Углы ее были ненатянутые и мятые, и она казалась лопоухой. Букварь вместе со Спиркиным и Бульдозером стал вбивать колья, натягивать шершавый двухслойный брезент.
— Ставим парус, — сказал Спиркин. Спиркин мог научно объяснить, что такое парус.
Он родился на море. Его отец имел шаланду, полную кефали.
Кешка наловил в Канзыбе хариусов, сорог и бульбанов. Они плавали в большом бачке над костром и благоухали. Ольга, веселая и счастливая, вертелась у костра вся в саже, скакала, оседлав новенькую метлу, и радостно спрашивала, похожа она на ведьму или нет.
Когда ребята уже курили над Канзыбой в ожидании ужина, Спиркин сказал Николаю:
— Вы с Ольгой дом забирайте, а мы палатку.
— Точно, — сделал затяжку Кешка.
— Нет, — сказал Николай, — Ольга одна будет жить в доме.
— Зачем? — вступил Букварь. — Мы все поместимся в палатке. Чего ее стесняться? Она же хороший товарищ.
Все захохотали. Даже Виталий Леонтьев улыбнулся, хотя он был человеком сдержанным.
— Ребят, сейчас он прочтет нам лекцию о том, как ему удалось сохранить невинность, — скривился Кешка.
И когда уже шли к палатке, Букварь услышал, как Кешка, с трудом сдерживая смех, говорил Бульдозеру:
— Надо ему что-нибудь устроить... Устроим ему любовь!.. А!..
...Костер бросал искры в темно-синее небо. Небо стало совсем низким. Оно опускалось переночевать и погреться у костра. Букварь машинально водил колючей веточкой кедра по светящимся углям. Бачок с ухой шумел. Капли выскакивали на стенки бачка и испарялись, успевая пробежать несколько сантиметров.
Букварь чувствовал, как проходит то радостное, счастливое ощущение жизни, которое возникло у него на сопке у таявшего льда. Стало тоскливо. Всегда так! Какой-то глупый разлад. Природа и люди! Душевное равновесие, обретенное в тайге, когда он был один на один с миром, разлетелось, как фарфоровое блюдце, шлепнувшееся об пол. Конечно, он знал, что люди здесь работают обыкновенные, но он представлял себе их иначе и надеялся, что здесь, на стройке, все будет не так. Все было так...
И пристало еще к нему это глупое прозвище — Букварь! Он подумал о прозвище с жалостью к самому себе и даже сплюнул от досады и злости.
Он уже забывал, что его зовут Андрей Колокшин.
И он знал, что прозвище от него не отстанет.
Прошлой осенью, в октябре, когда уже лежал снег, горела ночью на горе Козиной палатка бригады Лавки Алферова. Тридцать километров тащились по тайге до ближайшего жилья на спине трелевочного трактора погорельцы. Три часа тащились. Было их четырнадцать человек. Двое сидели на крыше, двенадцать на щите, вцепившись в металл. Трактор подбрасывал их вверх, когда лез на сопку или через валун. Теплее от этого ребятам не было. Кто-то из наиболее хозяйственных успел вытащить из огня телогрейку и валенки и натянуть их на голое тело. Остальные выглядели пижонами. Сидели босиком, в трусах и майках. Мороз был двадцатиградусный.
На втором часу пути сообразили, как можно греться. Сползали на ходу к концу щита, к выхлопной трубе. Лежали, свесив голову вниз, подставив грудь теплой вонючей струе отработанного газа. Прямо перед глазами летело натянутое белое полотно, кое-где прорванное камнями. Ночная тайга не была уже такой страшной. Менялись у трубы через каждые пять минут. Уползали к своим кускам холодного металла.
После этого рейса у каждого из погорельцев на груди остались полосы солярки. Их пытались стереть разными способами. Пытались в течение долгого времени. Ничего не вышло. В конце концов ребята отказались от борьбы с клеймом «пожарной» ночи. Надеялись, что со временем полосы сами исчезнут.
С прозвищами дело обстоит хуже.
Тут уж никакой надежды нет. Они не исчезнут. Въедаются, как капли солярки, но уж навсегда.
А в общежитии двадцатилетних без прозвища и житья нет. Человек без прозвища — человек без имени. Так повелось. Фамилии и имена записаны во всякие бумажки, их склоняют на собраниях, пишут на досках почета и в протоколах заседаний народного суда. Они надоели. Они нужны обществу как номерок на руке, чтобы не потерять человека среди двухсот двадцати миллионов других.
А прозвище — для души. В них не буквенная формула человека, в них — характер его, даже облик. Одно слово — и сразу поймешь, что это за фрукт. Когда-то, в музейные времена, люди обходились без всяких фамилий. И ничего, жили. А потом гусиными перьями дописали к прозвищам «ов» и «ин», и получились фамилии. Выросли дети и внуки, совсем не похожие на своих предков, и фамилии потеряли содержание. Повести о людях стали бирками.
Преимущества прозвищ перед фамилиями очевидны. Для двадцатилетних. Как очевидны преимущества вкусного, прозрачного, мокрого, пахнущего морем слова «вода» перед сушеной, как вобла, формулой Н2О.
Вот и Андрею подобрали прозвище.
...Все началось в поезде. Поезд тащился четверо суток от Владимира до Абакана. Андрей стоял в тамбуре, приплюснув нос к стеклу. С землей творилось неладное. На нее набросили унылую, ровную-ровную белую шубу длиною в тысячи километров. Кое-где в шубу воткнули худосочные голые палки, которые летом становились березами. На третий день Андрею стало скучно. Неужели Сибирь не могла быть повеселее?
— Это и есть тайга? — спросил Андрей.
Ему объяснили, что это степь, Барабинская, что тайга начнется, когда проедут станцию Тайга, и вообще посоветовали заглянуть в учебник географии. Вопросы, которые Андрей задавал и любому поводу, осточертели ребятам. И когда он задал новый вопрос, ему напомнили, что на свете есть букварь. Для первого класса. «Рабы не мы», «Мы не рабы».
И пошло!
Уже в Курагине, сам того не зная, подлил масла в огонь прораб Мотовилов. Рассказывая новичкам, что к чему, он сказал:
— Вы школы кончали, освоите все быстро.
— А если я неграмотный? — спросил Андрей.
— Если неграмотный, купи букварь.
Ребята захохотали. И Андрей понял: все! Сколько ни крутись, ничего не выйдет.
Теперь он навсегда стал Букварем, хоть метрики переписывай...
И хотя он окончил школу с серебряной медалью, был рослым, здоровым парнем и у себя под Суздалем целый год работал трактористом, на стройке все относились к нему как к юнге на корабле.
Он и сам понимал, что выглядит мальчишкой. Большие синие глаза его смотрели на мир удивленно, словно не могли поверить во все то, что происходило перед ними, и ждали еще чего-нибудь более удивительного.
И свое отношение ко всему, что он видел и слышал, Букварь выражал не спеша и не сразу. Смешило ребят и его «володимирское» произношение, медлительное, степенное и тоже чуть удивленное оканье.
На стройке Букварь открывал многое и часто принимался размышлять. Размышления его уже по инерции считались наивными. Огрызаться он не умел и сразу стал удобной мишенью для Кешкиных острот. Хорошо еще, что он не умел по-настоящему злиться и Кешке не всегда удавалось вывести его из себя.
