Глава 14

Мало-помалу все пошло, как это обычно бывает, обычным чередом.

Примерно с такой же скоростью, как образуется плесень на стенах в коридоре, жизнь на борту "Шеффилда" начала приобретать привычные очертания, вкус и, наконец, текстуру. Пять сотен людей постепенно знакомились друг с другом, выслушивали первые версии рассказов о прошлом и о мечтах о будущем, узнавали сильные и слабые стороны друг друга, обнаруживали, в чем у нас есть потребность и что мы способны отдать. Медленно, путем проб и ошибок, на основе ярких уроков истории, началась разработка и сборка общества, в котором должны были понадобиться все мы, которое должно было всех нас прокормить и дать нам всем что-то такое, частью чего мы будем на протяжении двадцати лет подряд.

Конечно, задачу усложняло то, что к концу этих двадцати лет общество должно было стать совсем иным, и его постоянно нужно было подталкивать в этом направлении. Для большинства людей все, что дальше нынешнего дня на год, – "далекое будущее". Слишком легко потерять из виду такую далекую цель, а мы были обязаны быть готовыми к тому моменту, когда доберемся до нее. Но хорошо, что нашим координатором была Мерил Гроссман. Она обладала острым умом, здорово разбиралась в своем деле и умела "наезжать" на людей так, что в этом чувствовалась искренняя любовь, и поэтому никто на нее не обижался.

Через шесть месяцев после начала полета она организовала и возглавила первое городское собрание на борту "Шеффилда". Естественно, собрание пришлось провести в электронной форме. На корабле, где постоянно не хватало места, попросту не было такого помещения, куда бы все могли набиться. Даже в бассейне смогло бы одновременно собраться не больше половины, и то только по большой дружбе. Но хорошо организованная электронная конференция срабатывает лучше, чем живой митинг в парке, а координатор Гроссман знала, как организовать такую конференцию.

То есть речи, конечно, произносились: ведь мы тут говорим о людях. Но они были короткими, и всякой дребедени в них содержалось на редкость мало. Капитан Джеймс Бин, мужчина, выглядевший именно так, каким вам хотелось бы видеть капитана звездолета, и обладавший безупречной репутацией, получил для своего выступления пять минут, а использовал три. Весь корабль взорвался аплодисментами, когда он закончил свою речь; его все любили. Пятиминутных выступлений также удостоились губернатор колонии Хайме Роберте и Джордж Р., представлявший команду релятивистов. Кроме того, должен был выступить генерал-губернатор Лоуренс Котт, представитель концерна "Канг – Да Коста", но он прихворнул, поэтому вместо него выступил его партнер, Перри Джарнелл, который проговорил шесть минут. После этого его изображение и звук отключили.

Потом даже самые помпезные ораторы быстренько поняли, что, если не уложатся в две минуты, Меррил им не оставит ни малейшего шанса. К тому времени, как в тот день во всех каютах потемнели дисплеи, на мой взгляд, была проделана просто колоссальная работа.

Во-первых – названия.

Люди спорили о названиях несколько месяцев, и порой эти споры становились настолько горячими, что приходилось вмешиваться охранникам, но каким-то образом нашему координатору удалось так сгладить все острые углы, что никто не остался недовольным и обиженным, и довольно скоро мы все наконец достигли согласия в утверждении названий большинства мест и еще много чего прочего, что станет важным для нас, когда мы долетим до Браво.

Очень многие названия меня порадовали – походило на то, что наша колония должна была стать веселой компанией.

К примеру, три главных материка были наречены Самба, Сервеха и Карнавал. Мы не знали, что нас ждет впереди, но мы намеревались, по возможности, хорошо проводить время на нашей новой родине. Но когда Мэтти всем все растолковал и предложил название для нашего первого поселения – "Саудаде", начались по истине шквальные дебаты. И все же всего лишь меньше двадцати человек оказалось против, и большего единодушия в тот вечер не было. Мы все понимали, что даже самые лучшие наши дни всегда будут приправлены щепоткой острого сожаления, тоской по покинутым близким, нашим родным планетам и жилищам, навсегда оставленным далеко позади. Притворяться, что это не так, было бы глупо.

Почти также единодушно были встречены названия, присвоенные нашим двум новым лунам. Никому не понравились лишенные воображения имена, которые дала спутникам Волынки Клер Иммега – Новый Деймос и Новый Фобос. Во-первых, они не походили на своих тезок и не вели себя в небе так, как те. Во-вторых, многие из нас были родом с Марса и не желали, чтобы к новой жизни примешивалась ностальгическая тоска, чтобы это происходило всякий раз, стоило нам только заговорить о ночном небе и взглянуть на него. (Думаю, по этой же причине, альтернативы для названия "Саудаде" – "Рио-де-Жанейро" и "Нитерой" нашли так мало поддержки.)

Поэтому я ожидал, что у всех возникнет жгучее желание переименовать луны. И все же присвоенные им названия меня приятно удивили. Они имели отношение к музыке двадцатого века – Том и Жоао. Великий композитор Антонио Карлос Джобим, известный под прозвищем Том, и его не менее великий ученик, Жоао Жильберто, стали создателями самбы, роскошной основы для всей последующей бразильской музыки… которая оказала огромное влияние на творчество моего любимого саксофониста того периода, Стэна Гетца. Я воспринял это как доброе предзнаменование и решил, что нужно узнать у Кэти, знакома ли она с творчеством Джобима и Жильберто. (Оказалось, что знакома – и вдобавок она знала гитариста, который умел играть в стиле Жильберто. Не прошло и недели, как мы всех сразили наповал в "Роге изобилия".)

Партнер генерал-губернатора Котта к этому времени сумел на кого-то порядком надавить и вернулся в он-лайн. Он выразил глубокую неудовлетворенность своего супруга от имени наших благородных патронов из "Канг – Да Коста", их озабоченность наметившейся склонностью ряда колонистов к сокращению названия нашей будущей родины с Новой Бразилии до Браво. Его партнер считал это проявлением неуважения, а сам Джарнелл полагал, что это вульгарно, если только я их не перепутал. Он не стал требовать запрещения названия "Браво", но попросил, чтобы в резолюции было указано, что официальное название планеты – именно Новая Бразилия. Находившиеся на борту "Шеффилда" бразильцы оказали ему горячую поддержку.

Меррил вздохнула и спросила, не желает ли еще кто-нибудь выступить по этому вопросу. Колонистка по имени Робин Фини взяла слово и сказала о том, что "браво" – это слово, означающее бурную, горячую похвалу деянию величайшей сложности, каковую, безусловно, являл собой прыжок на восемьдесят пять световых лет: наше успешное прибытие в точку назначения само по себе станет "браво" в честь капитана Бина и его замечательной команды. Это заявление было воспринято хорошо. Кроме того, – добавила Робин, – слово "браво" мы также используем для выражения восторга перед талантом художников и артистов, и она надеялась, что, слыша это слово, мы чаще будем вспоминать о том, что искусство играет важную роль в жизни фронтирного сообщества. Кто-то тут же вставил: "Браво!" – и по всему кораблю пронеслось эхо этого слова. Дальнейшие дебаты Меррил пресекла и поставила вопрос на голосование. Так был положен конец возражению Котта. Многие из нас продолжали большую часть времени называть планету Новая Бразилия, потому что, согласитесь, это звучит более утонченно. Но делали мы это исключительно по собственному выбору.

Гораздо больше времени было истрачено почти впустую, когда дело дошло до обсуждения вопроса о том, на каком конкретно континенте следует основать Саудаде. Планета была немаленькая. Почти ни у кого из нас не было мнения на этот счет, но те немногие, у кого оно имелось, отстаивали его с пеной у рта. К счастью, пока ситуация не вышла из-под контроля, Меррил заметила, что отсутствие у многих из нас четкого мнения еще не означает, что кто-то нас лишал возможности его высказать. Пока нельзя было с уверенностью объявить, где именно будет выбрано место для первого, поселения, – просто мы еще слишком мало знали о планете. Данные, получаемые с космических зондов, были довольно качественными, но все же не настолько, чтобы можно было о чем-то судить наверняка. Нужно было просто подождать до тех пор, пока мы не приблизимся к системе Волынки и не посмотрим своими глазами на Новую Бразилию.

В тот вечер мы не только выбирали названия. Было сделано несколько разумных предложений. Специалист по выживанию в экстремальных условиях, Джеральд Нейв, к примеру, предложил учредить какой-нибудь приз за, как он выразился, "самую конструктивную жалобу месяца". Вмешался Сол Шорт и предложил ввести еще и наказание за наименее конструктивную жалобу, но Меррил строго лишила их голоса.

Самым популярным оратором на этой конференции был, конечно же, Зог. Он говорил о том, каким будет наш новый мир, о том, какие условия жизни нас ждут на планете, о некоторых растениях и животных, встреча с которыми нам предстояла. Зог не слишком вдавался в детали – он просто старался создать у нас ощущение нашей новой родины. Его рассказ звучал волнующе, захватывающе, загадочно. Влажная планета, поросшая джунглями, окутанная туманами, кишащая жизнью настолько экзотичной, что о ней можно было рассказывать сказки детишкам на ночь. Зог рассказал о змеях-обручах, которые хватали зубами собственный хвост и сворачивались в подобие колеса, а потом, работая мышцами живота, могли кататься по тропинкам, проложенным по джунглям, орудуя здоровенными клешнями, как ножницами. Этот рассказ у всех вызвал смех. Затем Зог с самым серьезным видом стал излагать принцип движения реактивного слизня, и тут уж весь корабль зашелся в конвульсиях хохота. Меррил с трудом восстановила тишину. Потом несколько месяцев подряд слова "зеленый туман" многих заставляли хохотать до упаду. Помню, в тот день я поймал себя на мысли о том, что впервые вся колония дружно смеется над чем-то вместе. Мне очень хотелось верить, что не в последний раз.

Зогу даже удалось – только не спрашивайте меня, как – поведать всем о смертельной опасности лесных пожаров, с которой нам предстояло столкнуться, и даже об угрозе Голодного Призрака, в такой манере, что это тоже выглядело как сказка на ночь – жутко, но не страшно. Думаю, если бы надо было проголосовать, большинство людей согласилось бы со мной в том, что история колонии Браво, как настоящего, а не просто потенциального общества, начинается с того момента, когда в тот вечер взял слово Камал Зогби. До этого мы были просто здоровенной консервной банкой, набитой кучей дурно пахнущих незнакомцев. А когда его выступление закончилось, мы знали, что стали семьей – такой семьей, которая в один прекрасный день, собравшись вместе, сотворит целый мир "с нуля", имея среду обитания, удивительно похожую на ту, какая была на Земле на ту пору, когда там эволюционировали люди. И еще мы знали, что нам предстоят приключения. Все, что мы совершим, станет легендами на десять тысяч лет. Это будут первые легенды нашей планеты.

Потом было еще несколько обязательных завершающих речей и объявлений, а затем Меррил закрыла собрание точно в то самое время, какое назвала вначале: в двадцать три ноль-ноль по времени "Шеффилда".

То есть по бортовому времени. К этому моменту нашего полета, через шесть месяцев после старта, мы уже начали пользоваться вместо солнечного времени часами доктора Эйнштейна. Вступило в силу сокращение Лоренца, и мы теперь старели значительно медленнее, чем те люди, которых мы оставили в Солнечной системе.

Но насколько медленнее? Пока – не так уж сильно. В то мгновение, когда мы, находящиеся на борту "Шеффилда", пересекли шестимесячную отметку нашего путешествия, жители Солнечной системы были всего на семнадцать с половиной часов старше нас.

Но по мере нарастания нашей скорости, эффект должен был постепенно усиливаться. А постоянное ускорение нарастает быстро.

К истечению одного года полета разница между нами и жителями Солнечной системы составит уже около семи дней и семи часов.

Через два года – пятьдесят восемь дней. Через пять лет наши часы разойдутся почти на три года. Мы будем лететь со скоростью, составляющей 0,038 от скорости света.

А к окончанию десятого года полета, когда мне исполнится двадцать восемь, на Земле пройдет больше сорока пяти лет. Оставшейся на Земле Джинни будет около шестидесяти четырех.

А мы уже будем лететь со скоростью, составляющей 99,794 процента от скорости света.

Потом мы развернемся на сто восемьдесят градусов, и все пойдет с точностью до наоборот, и если все сложится как надо, если мы окажемся на орбите Новой Бразилии согласно намеченному плану, мы, волынщики, будем на двадцать лет старше, а люди в Солнечной системе к этому моменту состарятся на восемьдесят пять лет. Джинни исполнится сто три года, но, скорее всего, она будет выглядеть на восемьдесят, не старше.

Время всегда потрясало меня, как одна из идей некоего Условно Разумного Дизайнера, который не подумал подвергнуть ее нормальному бета-тестированию перед запуском в производство.

Знаю: говорят, время служит для того, чтобы все не случилось сразу. Но что в этом было бы такого ужасного? Можно было бы увидеть и Большой Взрыв, если он имел место на самом деле, и Энтропическую Смерть, если она действительно произойдет когда-нибудь. Так или иначе, можно было бы знать наверняка. Все что угодно можно было бы узнать. Вы бы узнали, как обманулись Адам и Ева, узнали, чего им, по их мнению, хотелось. Гнозиса. Знания.

Вот все бы и получили знание. И больше никакой чепухи на постном масле.

Да, согласен, не останется никаких отсрочек и ожиданий. Но останутся сюрпризы. Все и всегда будет полным сюрпризом.

Как-то раз Сол сказал мне, что из меня получится потрясающий консультант на обширном поприще устройства вселенной. А я ему сказал, что ему стоило бы нанять меня на работу: некоторые эксперты говорили, что он и его собратья, релятивисты, творили мини-вселенные, словно мыльные пузыри, в течение каждого рабочего дня. Сол ответил, что в тот момент, как только кто-то из его сотрудников начнет жаловаться на жизнь, он сразу возьмет меня, чтобы я у них там все устроил по-новому.

Мне плевать на то, что там болтает доктор Эйнштейн: мои собственные часы, казалось, шли быстрее с течением дней. Первые несколько часов после того, как мы покинули орбиту Земли, вроде бы тянулись целую вечность. Первые несколько дней словно бы заморозились. Потом, на протяжении недель, каждая минута каждого дня приносила новую информацию, новых людей, новые ситуации, новые проблемы, новые ошибки, новые вещи, которые нужно было узнать и которые нужно было забыть. Через несколько месяцев, разумеется, этот поток начал постепенно спадать. Прошло шесть месяцев – и я уже более или менее сносно ориентировался в том, где найти для себя побольше хорошего и как избежать большей части плохого, и вот тут дни начали пролетать так, что я и не замечал, а события, вместо того чтобы развиваться плавно и постепенно, рванули во весь опор.

Между тем многое таки развивалось. К концу первого года полета я встречался с шестой по счету девушкой.

Я уже дважды упомянул о самой первой из них, но, наверное, вы ее попросту не заметили. Робин Финн была примой в той пьесе, на которую я водил Кэти в вечер нашего первого и последнего свидания. Она была той самой актрисой, которую я так восхвалял до того, как все покатилось к чертям. Когда Робин взяла слово на нашем первом городском собрании и выступила в защиту сокращения "Браво", я сидел с ней рядом, держал ее за руку и подбадривающе улыбался. Это я первым крикнул: "Браво!", когда она закончила выступление. В результате заработал пылкий поцелуй после окончания собрания.

И это, стыдно признаться, почти все, черт бы меня побрал, что можно рассказать о наших с ней отношениях. Этот поцелуй, пожалуй, был их апогеем.

Если бы моя жизнь была пьесой, Робин стала бы в ней главной героиней, живой, волнующей, источником нескольких судьбоносных прозрений. Она должна была бы произнести хотя бы одну или две строчки, которые начали бы преследовать меня к третьему акту. К сожалению, некому было написать для нее эту роль, а импровизировать она не мастерица. На сцене она была живой и волнующей. За кулисами она обычно занималась тем, что размышляла над тем, как бы ей стать живой и волнующей в следующий раз, когда она поднимется на сцену.

Получается, будто я хочу сказать, что она более зациклена на себе, чем я, но это было бы нечестно и несправедливо. С полной откровенностью могу заявить, что главная привлекательность Робин для меня состояла в том, что она являлась женской особью с температурой тела в тридцать шесть градусов и была не против моего общества в социальном плане. Конечно, тогда я не определял свои чувства таким образом, но, рассматривая их ретроспективно, я вижу, что самой главной из пережитых мной тогда эмоций было, пожалуй, чувство облегчения из-за того, что я наконец смог отказаться от услуг доктора Эми.

У нас с Робин не получилось даже романтической встречи. Она подошла ко мне после того, как я отыграл в "Роге изобилия", и спросила, как называется пьеса, которую мы только что исполнили вместе с Кэти. Пьеса называлась "Очерчивая кривую" – дуэт для сопрано-саксофона и клавишных, написанный композитором из двадцать первого века Колином Макдональдом. Я спросил Робин, не даст ли она мне свой адрес электронной почты, чтобы я смог послать ей оригинальные записи Макдональда, и послал, а через пару дней у нас завязалась необычайно оживленная переписка, и в конце концов мы договорились о свидании. Вот, собственно, и все.

Герб говорит, что отношения, которые начинаются без хорошего анекдота, не имеют будущего. Возможно, он прав. Мы с Джинни встретились в книжном магазине кампуса в первую же неделю занятий. Она спросила, не одолжу ли я ей обогреватель. Скука смертная. И по смотрите, чем все обернулось.

В день нашего первого свидания с Робин наш выбор был един: мы вместе отправились в сим-комнату. И насчет выбора виртуалки особых споров у нас не возникло – мы решили рассказать друг другу о нашем прошлом. Я показал Робин типичные картины жизни на Ганимеде, кое-какие места и виды деятельности, которые когда-то были важны для меня. Она провела меня по дорогим для нее местам на Колесе, одной из малых планет системы О'Нила, где она родилась. На мой взгляд, это было довольно глупое сообщество – странная помесь мистики и аскетизма. Жители этой планеты исповедуют принцип антропогенности, живут коммунами и принимают энтеогены, но никто из них не додумается не начистить до блеска то, что нужно начистить, или не поставить какую-то вещь на место. Я свое мнение не высказал, а Робин ни словом не обмолвилась о том, что Ганимед произвел на нее впечатление слишком материалистичного и сентиментального мира. Уровень нашей искренности нисколько не повысился.

Я обратил внимание на то, что, когда мы с ней путешествовали по виртуальному Колесу, она стала другой, и такой она бы мне, пожалуй, понравилась больше. С ней вряд ли произошло то же самое.

Если я хочу или если мне это нужно, я могу покопаться в кладовых своей памяти и извлечь оттуда объемистые материалы, касающиеся почти всех главных периодов моей жизни и людей, что-то значивших для меня. Обычно эти воспоминания имеют характер коротких видеозаписей с перенасыщенными цветами и полным спектром звука с усиленной вибрацией и басом. В ящиках, помеченных ярлычками "Папа" и "Джинни", хранятся длинные трехмерные серии, приправленные запахами, близкими к реальным, а порой в них даже есть вкус. Увы, подобные ментальные файлы больше похожи на аналоговые записи, чем на цифровые, в том смысле, что они при каждом проигрывании немного разрушаются. В то же самое время, как это ни парадоксально, некоторые из самых ранних воспоминаний наиболее подробны и живы.

Но когда я пытаюсь извлечь из памяти яркие сцены моих отношений с Робин, я получаю всего лишь набор разрозненных тусклых кадров, похожих на старинные фотографии, которые порой оживают на несколько секунд и изредка сопровождаются куском саундтрека, но зачастую звук не соответствует картинке.

Вроде бы в драматургии не бывает непоследовательных отношений. Думаю, это из-за того, что в пьесах просто не хватает времени для развития таких отношений. А у нас времени было навалом. Если бы мы разыгрывали пьесу и не имели при этом субсидий, наш театрик закрылся бы через неделю. А мы умудрились давать представления несколько месяцев подряд, награждая друг дружку контрамарками и притворяясь, что не замечаем "консервированных" аплодисментов. Но положительных отзывов было не так много, чтобы складывать их в папку.

Конечно, в результате все закончилось тем, что мы смогли расстаться, не причинив при этом особого вреда друг другу. Правда, мы вели себя так, словно на самом деле жутко страдаем – все-таки драма как-никак. Но вскоре мы даже перестали делать вид, что страдаем, и похоже, это здорово облегчило жизнь нам обоим. Мне по крайней мере точно облегчило.

Примерно неделю спустя, когда я пребывал в тумане раздумий типа: "Что ж, было не так уж ужасно, как могло бы быть", у меня произошла неожиданная встреча с Дайэн Леви. Мы сидели рядом за обедом, она обернулась, чтобы взять сахар с соседнего столика, и случайно задела меня локтем. "Случайно ли?" – подумал я, а очнувшись, увидел ее большие влажные глаза так близко, как можно увидеть только глаза возлюбленной. Четыре часа спустя она уже была моей возлюбленной. К моему полнейшему изумлению, она сделала мне большой подарок – лишила меня девственности и словно бы не заметила этого.

Я лежал рядом с ней, задыхаясь от благодарности. Что я теперь мог ей сказать? Мои мысли метались, пока я пытался отдышаться; я открыл глаза, разжал губы… и обнаружил, что Дайэн вовсе не интересуется ни моими глазами, ни моими губами.

Через некоторое время, купаясь в чудесном море удовлетворения, гордости и сожаления, я нашел нужные слова. Я думал, что просто объясню ей все, честно поведаю ей мою историю, помогу ей понять, почему стал эмоциональным калекой, покрытым шрамами трагической любви, – калекой, которому трудно полюбить снова. Если она согласится потерпеть… и продолжить отношения со мной, моя совесть будет чиста. (Кто-то сказал, что серое вещество семенной жидкости вбирает в себя клетки головного мозга. Очень может быть, что это так и есть.)

Однако рассуждать об этом бессмысленно. Я открыл глаза и приготовился к тому, чтобы как можно более бережно разочаровать Дайэн. И обнаружил, что я один.

Потом я несколько дней пытался с ней связаться, но отвечал мне только автоответчик. Текстовые сообщения оставались без ответа. Бортовая компьютерная система "Шеффилда" напрочь отказывалась сообщить мне какие-нибудь полезные сведения. Ни тебе номера каюты, ни обычных мест пребывания, ни имен друзей, ни биографической информации. При третьей попытке вытрясти что-нибудь из системы, она пригрозила мне, что в следующий раз направит меня к доктору Льюис.

К этому моменту я знал правду. Это была любовь.

Настоящая любовь – не та жалкая пародия, которую пережили мы с Джинни, а любовь на века, истинно мистический союз двух душ. Я знал о Дайэн нечто такое, чего она сама о себе не знала. А она могла рассказать мне обо мне, причем я был неопровержимо уверен в том, что, если она позволит мне сказать ей всего тринадцать слов, я смогу сделать так, что она все увидит так же ясно, как я. Я сократил свою тираду до этих тринадцати слов, и мне казалось, что они настолько хороши, что будут отлично выглядеть даже на дисплее – но я не мог к ней пробиться.

В первую ночь я просто непрерывно стонал. На следующий вечер я злился и плакал и жутко извел своими страданиями соседей по каюте. Бальвовац в итоге тайком подпоил меня и уложил на койку. На третий вечер я отправился в "Рог изобилия" и обрушился с пьяным монологом на Кэти, вследствие чего наша дружба с ней прекратилась на несколько месяцев. А в тот вечер она ограничилась вежливой надеждой на то, что со мной все будет хорошо, и еще залепила мне такую смачную пощечину, что к нашему столику направился охранник, но я помахал ему рукой, дав знак, что все нормально.

Рухнув той ночью на мою суперудобную койку, я решил ограничить свою роковую фразу до шести слов. Мне нужно было встретиться с Дайэн глазами, но мне необходимо сказать ей всего каких-то шесть треклятых слов…

На следующее утро, когда я стоял под душем, отмокая после двух ночей запоя, позвонила Дайэн.

– Даэйн… О… Позволь, я тебе перезвоню…

– Джоэль, милый. Я очень ценю твой интерес ко мне. Я чудесно провела с тобой время. Возможно, мы еще как-нибудь это повторим. Но не скоро. Это простая математика, милый.

– Я не понимаю. Послушай, не могу ли я…

– За двадцать лет я должна принять серьезное решение. Оно повлияет на всю мою жизнь. Ясно, что я должна получить как можно больше информации. Даже после того, как я исключу тех, кто значительно старше меня, гомосексуалистов и прочие неподходящие кандидатуры, все равно на борту останется около двухсот потенциальных кандидатов в супруги. По выходным я люблю читать. А это значит, что к тебе я вернусь недель через сорок. Это даже поменьше года.

Я взглянул на часы и напомнил себе о том, что затошнило меня еще до того, как зазвонил телефон.

– Ты хочешь сказать, что ты уже…

– Да, милый, но заверяю тебя: я вспоминаю о тебе с особенной нежностью.

Спазм.

– Одного дня слишком мало, чтобы…

– Я убедилась в том, что ко второму-третьему дню обычно формируется привязанность, ты так не считаешь? С такой скоростью мне придется все путешествие посвятить поискам нужного мужа. То есть я буду еще пребывать в поиске в тот момент, когда мы приземлимся на Браво. Ты меня понимаешь, уверена. Вернее, надеюсь. Если так – увидимся через сорок недель, не раньше. Если только мне не повезет и меня не поразит удар молнии.

Она отключилась, не дав мне даже простонать ее имя. Но это меня не остановило. Я его все же простонал.

О дальнейшем скажем только, что следующие пять-десять минут санузел трудился на пределе своих возможностей, и покончим с этим.

Короче, я пустился на поиски талисмана.

Это такое словечко из докризисных времен. Любовные чары. Волшебное заклятие или фетиш, – с помощью которого я смог бы заставить Дайэн увидеть, что ее по иски закончены.

Естественно, я отправился за советом к эксперту. Мэтти Джеймс сочувственно слушал мой душераздирающий рассказ, кивая в правильных местах. Так продолжалось до тех пор, пока я не назвал имя своей возлюбленной. Тут его лицо поскучнело, он откинулся на спинку кресла и покачал головой.

– Сынок, – сказал он, – боюсь, я не в силах тебе помочь.

– А? О чем вы? Почему?

– Разок мы с Дайэн были близки. – Он вздохнул. – Потом я два часа вкалывал на сельхозпалубе, чтобы вернуть себе человеческий облик. – Левой ногой он безотчетно постукивал по полу. – Мой тебе совет: радуйся, что ты не стал в ее списке двухсотым, и прекрати плевать в колодец.

С этого дня моя любовная жизнь покатилась под откос. В конце концов я отказался от нее, как от неудачного эксперимента, и переключил внимание на работу.

Так, давайте вспомним… Была Барбара Мэннинг, ученица доктора Эми… сама предложила… а потом инженер по имени Марика Стаппл (предложил Тигр)… а после нее была студентка-физик по имени Дэррен Мэддер, которая вбила себе в голову суеверную надежду на то, что, может быть, в моем поте или еще в чем-нибудь содержатся частицы гениальности моего отца, а после Дэррен была бывшая девушка Тигра, когда надежды Дэррен не оправдались. И та, и другая были идеями Тигра… а потом, если я не ошибаюсь…

Может быть, остановиться на этом? Этот эмоциональный стриптиз меня не только смущает, он просто скучен. Ранняя любовная жизнь у всех скучна, порой она скучна даже у тех, кто так восхваляет эту пору жизни. Скажу только, что со временем неуклюжесть и неумелость стали исчезать, а когда пыль осела, я увидел себя здоровым холостяком, проявляющим время от времени интерес ниже среднего к сексу и еще меньше интереса к эмоциональным проявлениям влюбленности.

Это относится к очень многим из тех, кто находился на "Шеффилде". Никто не торопился завязывать отношения на все двадцать лет полета. Конечно, если только кто-то не мечтал прибыть на Браво с выводком детей, подросших настолько, что они могли бы стать помощниками по хозяйству, кое-кто из колонистов приступил к выполнению этой задачи. Но почти такое же число людей решили, как и я, что гораздо лучше родить и вырастить детей на комке грязи – пусть даже незнакомом комке грязи, чем в металлической консервной банке. А последние пять-шесть лет полета, когда все будут поуши в важных делах, должны были стать не самым лучшим временем для воспитания скучающих, капризничающих, невероятно невежественных подростков. Вроде меня на данный момент.

Сол Шорт как-то раз сказал мне, что человечество делится на два основных типа: на тех, кто считает неизвестное будущее пугающим… и на тех, кто находит его волнующим. Он утверждает, что различие между этими двумя типами людей в ответе за большинство кровопролитий в истории. Если перемены тебя пугают, ты закосневаешь в самозащите. Если они тебя возбуждают, ты становишься либералом самоосвобождения. Сол говорит, что боязливым поначалу больше везет в жизни, потому что они всегда используют грязные методы борьбы. Но в конце концов они проигрывают, потому что люди, глядящие на будущее веселее, кое-чему учатся и потому достигают большего.

Не знаю. В те дни я, пожалуй, больше склонялся к школе боязливых. В самом начале своей жизни я потерял мать. Я ничего не знал о ней, ничего не помнил, кроме ритмичных глухих звуков – наверное, это было ее сердцебиение, – кроме уютного тепла. Потом, когда я повзрослел достаточно для того, чтобы это осознать, я обнаружил, насколько труднее потерять того из родителей, кого ты знал. Мой мир только-только начал сотрясаться от перемен, пришедших с периодом полового созревания, когда этот ужас обрушился на меня; в тот самый момент, когда мне так нужна была поддержка взрослых, я остался совсем один.

Потом некоторое время моя жизнь была наполнена сплошными переменами, и почти все они оказались неприятными. До тех пор я не до конца осознавал свою необычность, что есть что-то странное в том, чтобы расти рядом с отцом-одиночкой и гением в одном лице. Я думал, что у всех дома шкафы и стены исписаны уравнениями, чистое постельное белье лежит в холодильнике, а размороженные цыплята – в ящике для инструментов. Я думал, что каждый человек прочитывает по книге в день и часами слушает старинную музыку.

Мой папа не растил нытиков. Я взял себя в руки и принялся за дело. Рассмотрел свои возможности, составил план, начал работать над ним и в конце концов стал обретать уверенность в том, что смогу пробиться в этой жизни, как все остальные…

И тут я познакомился с Джинни.

Так что, возможно, вы поймете, что в первые годы полета меня инстинктивно тянуло к тому, чтобы опустить голову, поднять плечи, обхватить себя обеими руками и погрузиться в тоску. Краткое безумие с Дайэн стало моей последней интрижкой, наполненной страстью и романтикой. Потом я больше посвящал себя дружбе, компанейскому общению, интеллектуальным беседам и лишь порой из любопытства позволял себе секс, но чаще не позволял.

Я по-настоящему осознал (по крайней мере понял умом), что участвую в одном из самых грандиозных предприятии в истории человечества. Разве можно остаться консерватором, если уж ты спрыгнул с края Солнечной системы? Разве люди консервативного склада путешествуют с релятивистскими скоростями? К концу первого года полета мы уже летели с третьей частью скорости света – и хотя это никак не ощущалось, мы все это осознавали и верили в это, и, думаю, я могу с уверенностью заявить, что всех нас это более чем радовало. Через девять лет нам предстояло совершить разворот, к этому моменту наша скорость должна была достигнуть 99,794 процента от скорости света – просто волосы дыбом! Разве консерватор может лететь наперегонки с фотонами?

Не то чтобы будущее вызывало у меня бурную радость. Не то чтобы я не хотел радоваться. Просто у меня в этом было мало опыта.

Принципы, морали, традиции, в лоне которых мы были воспитаны, плоды Конвенции продолжали творить невероятное чудо: даже в тесных и замкнутых помещениях мы учились жить друг с другом без насилия и жестокости, почти без злобы и с добротой, какую только могли найти внутри себя.

К концу первого года мы устроили праздничную вечеринку которая стала настолько легендарной, что, думаю, здесь не стоит тратить время на ее описание. Об этом празднике существует несколько подробных отчетов, и по ряду деталей я не согласен со всеми этими отчетами. Согласен, однако, в одном – в самом деле, не было никаких ссор. Не было разорванных отношений, не зародилось вражды. Если кому-то было худо, эти люди каким-то образом ухитрялись скрывать это от одного из лучших рынков сплетен в истории.

Я не хочу сказать, что несчастливых людей на борту корабля не было вовсе. Прогнозируемое число колонистов слишком поздно осознало, что они совершили ужасную ошибку, подписавшись на этот полет. Прогнозируемое число из этих людей превратилось в сеятелей тоски, предсказателей бед, носителей самой опасной на свете болезни – страха. А некоторые настолько задепрессировали, что стали здорово досаждать остальным. Доктор Льюис и трое ее коллег, засучив рукава, принялись работать с нытиками.

По этой причине мне захотелось поскорее избавиться от занудства, чтобы не отнимать у доктора Льюис ее драгоценное время. В общем я стал над собой работать.

К концу первого года полета у меня хотя бы возник более или менее достойный ответ из двух частей на вопрос: "Кто такой Джоэль Джонстон?"

Во-первых, я был парнем, который намерен пропеть песнь звездам.

Я решил пропеть эту песнь с помощью моего саксофона и всех прочих орудий мужчины, звезде, о самом существовании которой большую часть истории никто не догадывался. Я был готов без слов – потому что слова тут не годились – спеть о людях звездной системе, которая ничего не знала о таких, как мы. Я был готов спеть о моих собратьях-колонистах на языке, который с надеждой считал универсальным, вселенским, планете, которая, как мы надеялись, прокормит и даст жизнь всем нам. Я был готов спеть о себе – возможно, о другом себе – двум странным новым лунам в ночном небе и немного искаженным созвездиям.

Во-вторых, я был парнем, который собирался поговорить по душам с незнакомой землей.

За время долгого путешествия я готовился нежно и тихо разговаривать с незнакомой землей, стараясь научиться ее языку, пытаясь как можно любезнее просить ее принять земные растения, которые прокормят мою колонию. Я собирался вступить в переговоры с экосистемой Браво и внимательно слушать ее ответы. Мы с Зогом и все остальные люди с "Шеффилда" истратим годы, до боли в глазах вглядываясь в снимки поверхности Новой Бразилии, стараясь предугадать эту планету, бесконечно рассуждая о том, каких мы там встретим незнакомых хищников, паразитов и прочих гадов, бесконечно пытаясь решить, как нам с ними обходиться. Трудно строить планы относительно неизвестности – ладно, не то что трудно, это попросту невозможно – и все же мы старались изо всех сил.

Это было неплохой точкой опоры. Спеть звездам, поговорить с новой землей. Я мог крепко упереться обеими ногами, чтобы выстоять в ближайшие двадцать лет. Сначала мы любим музыку. Потом мы любим еду. Много лет спустя мы дорастаем до того, чтобы полюбить другого человека – если повезет.