15
Отдежурив ночью, Вера из больницы вернулась утром с тяжелой головой и проспала без снов до вечера.
Когда она проснулась, было зябко, шел дождь, и Вера подумала, что, если вскоре растеплит, пойдут белые грибы, колосовики с бледно-коричневыми шляпками, как у подберезовика. От Никольского к Лопасне, к Мелихову и дальше шли знаменитые белым грибом леса, и по воскресным дням московские и местные жители в этих лесах охотничали с ведрами и корзинами, шумели, аукались, гремели транзисторами.
Вера встала, сказала матери:
– Готовь лукошко.
Мать обернулась, заметила:
– И то. Недели на две гриб должен пойти. Потом ему до августа отпуск.
Помолчав, она сказала:
– Я в районе сегодня была. Велели мне послезавтра приходить в больницу. Будет место.
– Да? – растерялась Вера.
– Место, говорят, легкое, счастливое. Женщина, которая с этой койки уходит, старше меня, поправилась, а была опасная.
– Я завтра съезжу к твоим врачам, – сказала Вера, – поговорю, чтоб у тебя все было хорошо.
– Ты уж места моего не меняй.
– Да при чем тут место? – рассердилась Вера.
– Как при чем?.. Да, – вспомнила мать, – тут тебя один человек ждет. Давно уже. Под дождем, на улице...
– Какой еще человек?
– Я не знаю, – сказала мать.
Вера посмотрела на мать с недоверием.
– Кликнуть, что ль, его?
– Да на кой он нужен-то! – раздраженно сказала Вера, но на всякий случай глянула в окно. И никого не увидела.
– Сейчас кликну...
– Да постой! – бросила ей Вера вдогонку, но было поздно.
Хотя она уже и свыклась с мыслью о том, что матери надо в больницу и что чем скорее сделают операцию, тем лучше, хотя, вольно или невольно, она смотрела на беду матери еще и глазами медика, новость Веру расстроила и даже испугала. Раньше матери вообще надо было ложиться в больницу, теперь все становилось срочным и определенным, а слово «послезавтра» приобретало жестокий, быть может и трагический смысл. «Эх, жизнь! – тоскливо думала Вера. – Вот везет нашей семье! Уж точно: бьет ключом – и все по голове...» Сидит где-нибудь в тихом и сухом месте заведующий судьбой навашинского семейства и ключ зловредный держит наготове, как хозяин дома большую ложку за столом, чуть что – хвать по лбу. Но мать-то в чем провинилась? «Надо завтра ехать в ту больницу, опять говорить с врачами и просить похлопотать Тамару Федоровну – в районе у нее есть знакомые...»
Но и эта мысль о завтрашних непременных действиях не прибавила Вере сейчас ни сил, ни оптимизма, опять тяжесть безысходности придавила Веру, словно бы ее в колодец бросили, а крышку замуровали на совесть. И оттого не выгнала она вон, не вытолкала с шумом гостя, тихонечко направленного матерью в комнату. Она не только не выгнала гостя, но и сама не смогла подняться да, взглянув на него презрительно, уйти прочь. К тому же в глазах матери Вера уловила робкое желание спокойствия, ей показалось, что своей тихой улыбкой мать просит ее не устраивать скандала, быть терпимой или хотя бы терпеливой, а любую просьбу матери она готова была выполнить сейчас как ее последнюю просьбу.
Гостем был Леша Турчков.
– Здравствуй, Вера, – сказал Турчков.
– Здравствуй, – сказала Вера вяло.
– Садись, садись, Леша, – озаботилась мать.
– Спасибо... Я так... Вот сейчас...
– И плащ-то сними, а то течет с него.
Плащ Турчков стал тут же послушно снимать, энергично, словно спохватившись, извинялся сокрушенно. Потом отправился в коридор, к вешалке, делал при этом движения неловкие и просто лишние, покачнулся дважды. Он сейчас выглядел человеком с нарушенной координацией движений, но не оттого, что выпил, а оттого, что его чем-то огорошили и он был не в себе. В коридоре Турчков долго вытирал ноги о половик, а затем появился в комнате и, пока шел к столу, останавливался, жался, смотрел на Веру виновато и как бы с опаской. Она показала ему на стул, он сел. Ковбойка его потемнела на плечах и рукавах – болонья пропустила воду. Лицо Леши было мокрое, а волосы тем более, белые кудряшки жалкими косичками прилипли ко лбу. Поймав Верин взгляд, Турчков быстро вытащил расческу, принялся было убирать ею локоны, но без толку, смутившись, он сунул расческу в карман. А Вера вспомнила, что и она нехороша, со сна не умывалась и не поправляла волосы, хотела подняться и подойти к зеркалу, но тут же подумала, что это ни к чему.
– Ну что? – спросила Вера.
– Я хотел поговорить с тобой... – сказал Турчков и поглядел на Настасью Степановну.
Настасья Степановна поднялась и вышла.
– Я понимаю, – сказал Турчков, – ты меня ненавидишь, тебе противно видеть меня...
– Оставь, – сказала Вера. – Если есть дело, так о нем и говори.
– Нет у меня никакого дела, – опустив голову, пробормотал Турчков.
– А маму мою зачем выставил?
– Не знаю, – сказал Турчков. – Стыдно мне.
– Твоя забота.
– Ты пойми... Я не оправдываться к тебе пришел, – заговорил Турчков быстро, с жадностью, будто сегодняшние слова долго стерег в себе, запирал на замок с секретом, терпел, а они мучили его, жгли, и теперь, выпуская их на волю, он чувствовал облегчение. – А если и оправдываться, то не за то, главное, а за другое... Ты не думай – вот вчера приходила моя мать, у нее ничего не вышло, и вот теперь явился я со второй атакой... Ты, наверное, так подумала?
– Мне-то не все ли равно...
– Нет, ты поверь, я не знал, что мать пошла к вам... Я бы ее не пустил... Уж совсем мерзко было... – Тут Турчков осекся, какое-то соображение, видимо, остановило его. – Не мне, конечно, говорить так! Совсем мерзко было раньше. И матери наши все из-за нас... Из-за меня...
– Еще что-нибудь скажешь?
– Я и не знаю, что мне сказать... Я просто так пришел, потому что я уже не мог не прийти... Ты пойми меня... Нет, я знаю, что я хотел бы тебе сказать, но я не могу этого сказать.
– Ну и хорошо, – кивнула Вера.
– Ты меня извини, я сейчас мною говорю, это потому, что я много молчал, только матери и смог открыться... Она у меня хорошая...
И действительно, потом он говорил много и путано, нервничал и говорил скорее не для Веры, а для самого себя и, останавливаясь, казалось, ждал одобрения или возражений не от Веры, а от самого себя. При этом взгляд его не был отчужденным, направленным в одну точку, – напротив, он был чрезвычайно живым и прыгал с предмета на предмет, иногда попадал на Веру и тогда на мгновение становился цепким, словно бы желал ухватиться за что-то, успокоиться, но нетерпеливые, горячие слова сейчас же уводили его в сторону. А Вера испытывала теперь странное ощущение. Раз уж она не выгнала Турчкова, раз уж не хватило у нее на это сил, она рассчитывала вытерпеть его присутствие и слушала его, как слушают неживой говорящий предмет вроде транзисторного приемника или телевизора, имея возможность при случае выключить звук и изображение, а то и вообще разбить в сердцах пластмассовый или деревянный ящик. Однако так было поначалу, а потом Вера неожиданно поймала себя на том, что она охотно слушает Турчкова, хотя пока она и не могла уловить сути его слов.
– Ты знаешь, – сказал Турчков, – мать-то моя меня водила к невропатологу и психиатру. И отец конвоировал... Ты не думай, что только из-за суда. Хотя, конечно, им хотелось, чтобы на суде была справка... Но они, главное, испугались за меня... Я ведь на другой день хотел убить себя... всерьез... А теперь не стану... У меня теперь есть цель...
– Ну а мне-то что!
– Извини... Я скотина... Я все про себя... Я понимаю... Я не для этого пришел... Я просто не решаюсь сказать... Врачи-то нашли во мне расстройство нервной системы, это уж я его сам себе устроил, но то, что я тебе скажу, это не блажь, все это я решил в здравом уме... Только вытерпи, что я тебе скажу... Может, это глупость... Ты заранее извини...
– Чего извиняться-то?
– Я хочу предложить тебе... То есть это не предложение, это просьба... Ты можешь выгнать меня тут же, как я скажу... Я... Ну, в общем... ты не могла бы выйти за меня замуж?
– Чего? – вскинула ресницы Вера.
– Выйти за меня замуж, – медлительно, но и с твердостью произнес Турчков. – Не сейчас, а через год, когда станем совершеннолетние. Но все будут знать, что мы с тобой женимся...
– Зачем?
– Ну... Я не знаю, как тебе объяснить, что я чувствую... Ну... хотя бы и для того, чтобы у ребенка был отец...
– Какого ребенка?
– Твоего...
– Какого еще ребенка! – возмутилась Вера – Ты что, сдурел? Никакого ребенка не будет! Как ты мог подумать! Ты что?
Турчков посмотрел на нее, и то ли удивление, то ли растерянность были в его взгляде. Потом он сказал:
– Если не ради ребенка, то просто так.
– Ну ты даешь, Турчков! – сказала Вера. – И долго ты думал? Ты что же, себя в жертву решил принести? Так мне ее не надо! Или ты собрался взять всю вину на себя? Может, посоветовался с кем? А?..
– Нет, нет! – поморщился Турчков как от боли. – Все ты не то говоришь! Все не так!
Потом он сказал:
– Ведь я люблю тебя.
– Вот тебе раз, – удивилась Вера. – Как кот мыша, что ли?
Но тут же, взглянув на Турчкова, она подумала, что, несмотря ни на что, ехидничать и злиться ей сейчас не следует.
– Нет, – качнул головой Турчков, – ты не так говоришь. Все не так. Я всерьез.
– И давно ты успел полюбить? – спросила Вера. – До или после?
– Я не знаю, как тебе все это объяснить... Я не могу словами назвать то, что я чувствую... Я, наверное, и раньше тебя любил...
– Ну хорошо. Спасибо и за это...
– Я понимаю... У тебя есть другой?
Вера хотела сказать, что да, у нее есть другой, чтобы облегчить Лешины страдания, но другого у нее вот уже пять дней как не было.
– Не имеет значения, – хмуро сказала Вера.
– Я понимаю... Я все понимаю... Но и ты пойми меня... Конечно, я подлец... Я ничтожество... Я не только не могу, но я и не хочу просить у тебя прощения, потому что меня нельзя простить... Я знаю, какое у тебя отношение ко мне... И вот я набрался наглости предложить тебе такую чушь... Это и вправду чушь: как же я вообще смогу жениться через год, когда меня вот-вот посадят?.. Я ведь помню про суд. Он мне нужен... Я ведь шел к тебе сказать, что я тебя люблю, и больше ничего, потому что я уже не мог этого не сказать... Но сначала вырвалась нелепость... То есть ужасно... Ведь все это можно понять так, будто я придумал способ, чтобы избежать наказания... Это случайно вышло... Я... я не знал, какие слова найти... Я без всякой корысти... Я хочу наказания...
Турчков замолчал, сидел сникнувший и несчастный, и Вера забоялась, как бы он не заплакал. Опять, как и в день рождения, он показался Вере побитым щенком, и жалость взрослой женщины проснулась в ней. Но ласковых слов успокоения теперь у Веры не было. Она хотела предложить Турчкову воды или квасу, но подумала, что этим она его совсем расстроит. Она поднялась, нашла свою сумочку, достала сигареты.
– Закурю, если не возражаешь, – сказала Вера. – Хочешь?
– Дай, пожалуйста, – кивнул Турчков.
Курить Вера, как и Турчков, не курила, но иногда, по настроению, баловалась и пачку «Новости» держала на всякий случай в сумке.
Турчков поднес к губам сигарету, затянулся с усердием, но и небрежно, будто опытный курильщик, и тут же закашлялся, даже покраснел от напряжения.
– Я пойду.
– Смотри, – сказала Вера.
– Мне на завод ехать... Пусть я и недотепа, а там я на хорошем счету... Я ведь научился кое-чему... Там я для всех без вины виноватый... А мне от этого еще тошнее, понимаешь...
– Твоя забота.
– Ну да, ну да, – кивнул Турчков. – Моя и ничья больше. Еще, к несчастью, и моей матери. Что мое, то и ее... Ну ладно, я пойду...
Он пошел к двери и остановился.
– Знаешь, – сказал Турчков, – я тебя прошу, ты забудь, что я тут наговорил тебе, и все... Это ведь я самому себе устроил облегчение... А тебе пришлось меня терпеть... Но ты меня пойми – я уже не мог не прийти к тебе и не сказать... Я совсем бы измучился... И не думай, что я сейчас не в себе или с головой у меня не в порядке, я тебе все верно сказал... А тебе спасибо, что не выгнала...
– Не за что, – буркнула Вера.
– И еще, – сказал Турчков, волнуясь, – как бы ты ко мне ни относилась, мало ли что может случиться в будущем... Вдруг стрясется с тобой беда или еще что... Ты знай, что и на меня можно рассчитывать... Ты не думай... Я сильным стану... Или черту душу отдам, а тебе пособлю.
Вера, выслушав его, подумала, что единственное, о чем она хотела бы просить Турчкова, – это о том, чтобы он никогда не попадался ей на глаза и даже издали не напоминал ей ни о себе, ни о своем дне рождения.
Но Вера сказала неуверенно:
– Ладно...
– Я ведь в тот вечер, – сказал Турчков тихо, – все глядел на тебя... И то любил тебя, то ненавидел... И опять любил и опять ненавидел... Ты тогда ничего не заметила?
– Хватит, – не выдержала Вера. – Чего зря разводить болтовню!
Турчков поглядел на нее с тоской, он словно ждал незамедлительного унижения, губы его задрожали, и Вера снова забоялась, как бы этот ушастый мальчишка с мокрыми кудряшками на лбу и на самом деле сейчас не расплакался.
– Ну что ты? Что ты? – сказала Вера уже поспешно. – Ну зачем об этом сейчас говорить?
Однако слова ее вовсе не успокоили Турчкова, толстые Лешины губы по-прежнему дрожали, а глаза были мокрые и жалостливые, белесые ресницы хлопали часто, невольное сострадание возникло в Вериной душе, и, не выдержав, она пошла к Турчкову, и даже не пошла, а бросилась к нему, будто он тонул или истекал кровью. И тут произошло то, чего она никак не ожидала и о чем позже не то чтобы жалела, но во всяком случае не любила вспоминать, – она, приговаривая ласковые, тихие слова, стала гладить Турчкову волосы и говорить: «Ну что ты, Леша... Ну зачем ты так отчаиваешься... Все пройдет... Все хорошо будет...» Турчков был с нее ростом, но худенький и узкий в кости, и сейчас, уткнувшийся широким носом в ее плечо, казался и вовсе маленьким. Вера и чувствовала себя рядом с ним взрослой, если не матерью этого несмышленого парня, то по крайней мере старшей его сестрой. О своих печалях Вера теперь забыла, она боялась, как бы Турчков, выйдя из их дома, с отчаяния не втемяшил себе в голову крайней глупости и не сделал дурного. И она все прижимала левой рукой повинную голову к своему плечу, а правой гладила и гладила Лешины волосы.
Однако вскоре Турчков сам опомнился, выпрямился и решительно отступил от Веры на шаг. Глаза его были сухи, а узкая, худенькая фигурка стала собранной.
– Это я так... это я на минуту ослаб, – быстро заговорил Турчков, – разнылся и расклеился... Вроде бы я разжалобить тебя пришел... Ты так не думай. Я совсем другим хотел появиться у тебя. Не смешным и не жалким... А не вышло... Но я буду другим, я знаю, каким, раз уж я остался жить после всего этого... Я там, куда меня пошлют, не пропаду, все выдержу... У меня программа есть... Мать бы только выдержала... Ее жалко, ей-то хуже всего. Отец-то перетерпит... А тебе спасибо за сегодня... Ты меня сегодня укрепила...
В коридоре, надев плащ, он сказал:
– Знаешь что, пожелай мне на прощанье, чтоб на суде меня наказали покрепче... Я серьезно... Мне это надо.
– По программе, что ли? – спросила Вера.
– Я серьезно, я не шучу...
– Может, и суда-то, Леш, не будет... Да и не нужен он, наверное, вовсе...
– Нет, нет! – замахал рукой Турчков. – Нужен. То есть не суд, а наказание...
Вышел за калитку и исчез, размок, растаял в дожде. В коридоре перед Верой возникла мать, спросила шепотом, с оглядкой на дверь, а в голосе ее, в интонациях, была надежда на то, что появление Турчкова хоть капельку какую изменило к лучшему:
– Ну что? Ну как? Что он приходил?
– А ничего. Просто так приходил, – бросила Вера на ходу и прошла в свою комнату.
Там она первым делом отыскала раздвижное зеркальце в кофейном дерматиновом переплете и рассмотрела свое лицо с пристрастием. «Ну и мымра, ну и чухонка, заспанная, неразглаженная!» – ругала себя Вера. Она достала перламутровую губную помаду и тушь для ресниц и, пока приукрашивала себя, правда, не так ярко, как прежде, все досадовала, что говорила с Турчковым до неприличия простоволосая и в стареньком сарафане, потертом и неукороченном. «Тоже мне мать, опомниться не дала со сна...»
Но тут она вспомнила о материной больнице и загрустила. Отставила зеркальце и помаду с тушью, вздохнула тяжело, обреченно. И позже грусть не покидала Веру, хотя и приутихла, но мысли Веры вскоре приняли странное направление. А что, думала Вера, вдруг бы она и вправду стала женой Турчкова? То есть не сейчас, и не завтра, и вообще никогда, а так, мысленно... И тут ей стали представляться картины реальные, но несбыточные. Впрочем, им и сбываться-то было ни к чему. В этих видениях Вера с интересом разглядывала себя рядом с Турчковым, и фантазия уводила ее в дали дальние. Вот они идут никольской улицей, и Турчков ведет ее под руку, он стал высоким и крепким, завидным стал мужчиной, а все равно ему не обойтись без Вериного покровительства и подмоги. Вот они прогуливаются по районной столице, и вдруг возле галантерейного магазина им попадается Сергей, а рядом с ним востроносая женщина, невзрачная и неопрятная, даже с синяком под глазом. Он видит их с Турчковым, и все понимает, и жалеет обо всем, ох как жалеет... «Фу-ты, чушь какая! – оборвала себя Вера. – Лезут же в голову глупости». В последние дни с ней происходило удивительное – никогда раньше она не была такой мечтательницей и фантазеркой, как теперь, уляжется отдохнуть или присядет в своей комнате к окну – и непременно начинаются утешительные фантазии с лихими сюжетами, сладостные миражи в никольской пустыне. Потом от них было не теплее и не легче, но и не так черно, и не так страшно, а жизнь нынешнюю они хоть на время застилали дымовой завесой.
Вера вздохнула. Все это если бы да кабы. Все это чепуха. Турчков сделал ей предложение. Дождалась. Первое предложение в ее жизни – слова Сергея в счет не шли. Смешно. А еще б смешнее было, если бы она когда-нибудь стала женой Турчкова. Впрочем, кто знает, как может повернуться ее жизнь, и что теперь загадывать! Но неужели Турчков влюбился в нее? Вот уж к кому она никогда не относилась серьезно: лопоухий соседский мальчишка, мученик пианино, губошлеп и маменькин сынок всегда вызывал у нее если не иронию, так усмешку. Правда, она над ним не издевалась, он был добрым мальчишкой. Но какая уж там могла быть у него любовь?
Однако Вера с некоторым удовольствием повторила про себя слова Турчкова: «То любил тебя, то ненавидел...» Нет, она этого не заметила, не почувствовала. Впрочем, вспоминается, говорил Турчков ей какие-то странные слова, в чем-то упрекал ее, выскочил вдруг из комнаты, взглянув на нее перед этим сердито и жалко, – тогда, значит, он и ненавидел? Тогда, наверное. И она желала в те минуты его успокоить, ублажить его, объявиться ему старшей сестрой и опекать его, а ведь от жалости, от желания покровительства слабому женщине до любви – два шага... Но тут же Вере на память пришло то страшное, и все прекратилось, фантазии спалило прихлынувшей ненавистью. «Нет, – думала Вера, – они для меня не люди. Они меня не жалели, отчего же мне теперь их жалеть? Пусть все расхлебывают сами и не ждут от меня ни прощения, ни доброты». Впрочем, в сердитых Вериных мыслях не было сейчас прежней решимости.