Книга: Пересадка
Назад: ОСТРОВ БЕССМЕРТНЫХ
Дальше: 1

ВЕЛИКАЯ ПУТАНИЦА В МИРЕ УННИ

То и дело слышишь о таких мирах, куда отправляться не следует, которые не стоит посещать даже ненадолго. Порой сквозь ужасный шум аэропорта до тебя с соседнего столика бара доносится реплика: «Ну, я и рассказал ему, что эти ньень сделали с Мак-дауэллом!», или «А он-то думал, что сможет уладить это в мире Вавиццуа!». И тут же, заглушая все на свете, взрывается невероятно усиленный динамиками гнусавый голос: «Пассажиры рейса номер…дцать в Хшшхрр! Объявлена посадка! Прошу вас пройти к контрольно-пропускному пункту…дрдцать…шешь!», или: «Шимблглуд Ргррррггррр, подойдите, пожалуйста, к служебному телефону в белой кабине!». Любые голоса тут же тонут в этих загадочных выкриках, уносящих последнюю надежду на отдых у тех несчастных, что прилегли на сиденья синих пластиковых стульев, металлические ножки которых привинчены к полу, и пытаются поспать хотя бы минутку в ожидании нужного им самолета. Разумеется, слова тех людей за соседним столиком тоже мгновенно растворяются в общем шуме. Скорее всего, конечно, думаю я, эти типы просто хвастались друг перед другом, пытаясь приукрасить свою жизнь и путешествия в иные миры. Ведь если бы эти ньень или Вавиццуа были действительно опасны, АПИМ давно предупредило бы всех, что следует держаться подальше от этих миров. Благодаря их предупреждениям, кстати, многие избегают, например, мира Зуехе.
Всем известно, как хрупок мир Зуехе. Туристы даже самого обычного веса и размеров постоянно рискуют проломить насквозь тонкое кружево зуехской действительности и разрушить всю округу, нанеся страшный ущерб счастью и благополучию местных жителей. Нежные, тонкие, я бы сказала, интимные отношения, играющие в жизни народа зуехе столь важную роль, могут мгновенно стать напряженными или даже полностью разрушиться из-за того, что некто невежественный и равнодушный самым беспардонным образом вторгнется в эту спокойную, но безумно хрупкую жизнь. А виновник всех этих бед пострадает лишь в том смысле, что ему придется сразу же вернуться в свой собственный мир. Порой, правда, он возвращается туда в весьма странном виде — например, вверх ногами, — что может, конечно, несколько сбить с толку, но, в конце концов, ведь он находится в аэропорту, среди абсолютно чужих людей, так что особого стыда ему испытывать не приходится.
Конечно, всем бы хотелось повидать башни из лунного камня, что высятся в мире Незихоа, или их бесконечные лестницы, сотканные из тумана (фотографии имеются в «Путводителе» Рорнана); мы мечтаем увидеть окутанные дымкой леса Сезу и прекрасных обитателей мира Зуехе с их полупрозрачными телами, окутанными легкой дымкой одежд, с их дивной красоты светло-серыми глазами и волосами цвета черненого серебра, такими мягкими и легкими, что, даже касаясь, почти не чувствуешь их. Печально, что такой прелестный мир практически нельзя посещать. Хорошо еще, что те, кому удалось взглянуть на него хотя бы одним глазком, оказались в состоянии описать его для нас. И все же некоторые люди отправляются туда. Обычно это люди весьма эгоистичные, которые оправдывают свое вторжение в Зуехе хорошо знакомым доводом: они, мол, не такие, как все прочие, которые только и способны Зуехе загаживать. Этим людям страшно хочется потом похвастаться своим посещением мира Зуехе и прежде всего потому, что он так хрупок и подвержен разрушениям, а значит, представляет собой «ценный трофей».
Сами же зуехе — люди слишком воспитанные и сдержанные, чтобы запретить кому-то входить в их мир. Кроме того, они чудовищно рассеянны. Даже их язык настолько нежен и расплывчат, что более всего напоминает облако. Глаголы в нем вообще не имеют изъявительного наклонения, не говоря уж о повелительном. Зуехе используют только сослагательное наклонение. У них есть тысяча способов для выражения понятий «возможно», «вероятно», «наверное», «впрочем», «если», но слов «да» или «нет» они практически не употребляют.
Так что для начала Агентство построило в этом мире не гостиницу, а сеть, огромную крепкую нейлоновую сеть, в которую попадается любой, кто окажется здесь пусть даже чисто случайно. Его тут же обрызгают жидкостью для уничтожения паразитов (точно паршивую овцу) и вручат брошюру, где на 442 языках содержится недвусмысленное предупреждение о крайней нежелательности посещения данного мира. Ну, а затем его прямиком отошлют обратно, в его родной мир, куда более прочный и куда менее заманчивый, где он, однако, наверняка не окажется вниз головой.
Я побывала только в одном мире, который, по-моему, действительно не стоит посещать никому. Во всяком случае, я наверняка никогда больше туда не вернусь! Я, правда, не уверена, что этот мир так уж опасен. Не мне судить об опасности — об этом может судить только смелый человек. Ужасы и потрясения, для некоторых людей составляющие смысл жизни, лишают лично мою жизнь всякого смысла. Когда я чем-то напугана, пища напоминает мне опилки, секс с его уязвимостью и зависимостью от поведения тела вообще уходит на самый задний план, слова становятся бессмысленными, мысли — бессвязными, любовь парализована… Впрочем, подобная трусость, насколько я знаю, встречается нечасто. Многим пришлось бы повиснуть, вцепившись зубами в перетершуюся веревку, прикрепленную обычной канцелярской скрепкой к корзине воздушного шара, стремительно остывающего и летящего над Великим Каньоном, чтобы ощутить то, что ощущаю я, стоя на третьей ступеньке приставной лестницы и пытаясь насыпать просо в птичью кормушку. Между прочим, многие, кому удалось бы пережить только описанный мною полет над Великим Каньоном, пожалуй, назвали бы весь этот ужас «настоящим кайфом» и занялись бы скайдайвингом сразу же после того, как их раздробленные тазовые кости срастутся. Ну, а я всегда медленно спускаюсь по любой лестнице, крепко вцепившись в перила, и каждый раз клянусь себе, что никогда больше не поднимусь на высоту больше шести дюймов над землей.
Именно поэтому я и не летаю на самолетах чаще, чем это бывает АБСОЛЮТНО НЕОБХОДИМО. А когда попадаю в очередную ловушку в аэропорту, то не бросаюсь искать какие-то опасные миры, а наоборот, выискиваю самые мирные, самые скучные, самые обыденно-сложные, где я не могу испугаться до потери сознания. В лучшем случае, я готова на обыкновенный легкий испуг — то состояние, в котором трусы и пребывают большую часть времени.
Ожидая отложенной пересадки в аэропорту Денвера, я разговорилась с дружелюбной парой, которая только что побывала в мире Унни. Они сказали, что это «очень милое местечко», а поскольку люди это были немолодые, и у него на плече висела дорогая видеокамера со всякими электронными «прибамбасами», а она была в изящных брючках и в высшей степени элегантных белых босоножках на танкетке, какие, разумеется, не носят люди, склонные к авантюрам и приключениям, я подумала, что вряд ли они стали бы называть «милым» мир, грозящий какими-либо опасностями. Весьма глупо, конечно, было с моей стороны проявлять подобную доверчивость. Меня должно было бы насторожить уже то, что они не слишком щедро его расписывали.
— Там много чего происходит, — туманно заметил муж. — Но все очень похоже на наш мир, и ничего общего со всякими ЧУЖЕРОДНЫМИ мирами.
А жена прибавила:
— Просто попадаешь в страну из волшебной сказки! В точности, как в телефильмах!
Но меня даже и эти слова не насторожили!
— Погода там очень приятная, — продолжала жена.
— Переменчивая, правда, — прибавил муж.
Это ничего, подумала я. У меня был с собой плащ. До моего рейса в Мемфис оставалось еще полтора часа. И я отправилась в мир Унни.
Я зарегистрировалась в гостинице АПИМа. «Добро пожаловать, наши друзья из астрального мира!» было написано над стойкой администратора. Администратор, бледная, грузная, рыжеволосая женщина, выдала мне трансломат и туристическую карту-схему, а потом указала на большой плакат «ИСПЫТАЙТЕ НАШУ ВИРТУАЛЬНУЮ РЕАЛЬНОСТЬ! В МИРЕ УННИ ОНА МЕНЯЕТСЯ КАЖДЫЙ ИЗ! МИТ!»
— Вы непременно должны это попробовать, — сказала мне она.
Вообще-то я избегаю «виртуальных экспериментов»; запись всегда сделана при погоде, значительно лучшей, чем сегодня, так что во всем, что вам предстоит увидеть, пропадает ощущение новизны, но никакой реальной информации вы при этом не получаете. Но тут ко мне с самым дружелюбным видом подошли два бледных грузных клерка и так решительно подвели меня к кубу виртуальной реальности, он же «куб ВР», что у меня не хватило мужества протестовать. Они помогли мне засунуть голову в шлем, застегнули на мне массу привязных ремней, а на ноги и на руки мне надели длинные носки и перчатки. Потом мне пришлось по крайней мере четверть часа просидеть в этом дурацком кубе, ожидая, когда же начнется шоу, и с трудом подавляя приступы клаустрофобии. Я следила за разноцветными пятнами, мелькавшими у меня под зажмуренными веками, и пыталась представить себе, чему все-таки равен этот загадочный «из! мит». Или единственное число будет «из! м»? Или, может, множественное число обозначается префиксом, и тогда форма единственного числа — «з. 'мит»? Со мной ровным счетом ничего не происходило, грамматические догадки перестали меня развлекать, и я сказала: хватит, черт с ним! Я вылезла из «куба ВР», с видом несколько виноватого безразличия прошествовала мимо клерков и вышла из здания на просторное крыльцо, окаймленное кустами в больших горшках. Эти кусты в горшках всегда одни и те же у входа в любую гостиницу в любом из миров.
Заглянув в карту-путеводитель, я решила посетить Музей Искусств, обозначенный тремя звездочками. День был холодный и солнечный. Город, построенный в основном из серого камня, со своими красными черепичными крышами выглядел старинным, благопристойным и процветающим. Люди спешили по своим делам, не обращая на меня никакого внимания. Местные жители почти все довольно плотного телосложения, белокожие и рыжеволосые, и все носят пальто, длинные юбки и башмаки на толстой подошве.
Я отыскала Музей Искусств, окруженный маленьким парком, и зашла туда. На картинах были изображены в основном крупные белокожие рыжеволосые женщины, совершенно обнаженные, но некоторые почему-то в башмаках. Нарисованы они были хорошо, но никаких особых чувств у меня не пробуждали, так что я уже направлялась к выходу, когда неожиданно оказалась втянутой в дискуссию. Двое людей — оба мужчины, как мне показалось, хотя они тоже были в пальто, длинных юбках и тяжелых башмаках, — стояли и спорили возле одного из полотен. На картине пышнотелая рыжеволосая женщина, нагая, но все в тех же грубых башмаках, возлежала на цветастой кушетке. Вдруг один из споривших мужчин повернулся ко мне и сказал прямо в мой трансломат:
— Если эта фигура является центром композиции из массы неких непонятных объектов, то нельзя же сводить изобразительное искусство к изучению игры непрямых солнечных лучей на поверхности предметов, не так ли?
Он (или она?) задал мне этот вопрос так просто, прямо и настойчиво, что я не смогла обойтись обычным «простите», покачать головой и притвориться, что не понимаю. Я остановилась, еще раз внимательно посмотрела на картину и, минуту подумав, сказала:
— Да, пожалуй, это не имело бы смысла.
— Но послушайте, что говорят деревянные духовые инструменты! — воскликнул второй собеседник, и только тут я осознала, что нас со всех сторон как бы обтекает музыка — это была некая оркестровая пьеса, и в данный момент в ней действительно доминировали заунывные звуки деревянных духовых инструментов, гобоев или фаготов, играющих в самом верхнем регистре.
— Перемена ключа играет определяющую роль, — пояснил мне тот, второй, хотя, пожалуй, чересчур громко. Человек, что сидел чуть поодаль и позади нас, наклонился в нашу сторону и прошипел: «Ш-ш-ш!», а человек, стоявший чуть дальше у стены, обернулся и гневно на нас посмотрел. Меня это настолько потрясло, что я до конца музыкальной пьесы просидела тихо, как мышка, и эта странная музыка мне даже понравилась, хотя бесконечные перемены ключа или как там это называется — я способна отличить скрипичный ключ от басового только когда плачу, не сознавая этого, — придавали исполнению некую непоследовательность. Я была удивлена, когда певец — тенор, а может, контральто, — которого я прежде не заметила, встал и стал весьма звучно выпевать основную тему, завершив ее протяжной высокой нотой и вызвав бурю аплодисментов у слушателей, заполнивших большой зал. Они кричали и хлопали в ладоши, требуя повторить. Но порыв ветра, дувшего с высоких холмов у западной границы деревни, налетел на центральную площадь, заставив деревья дрожать и раскачиваться, и я, взглянув вверх, на несущиеся стремительным потоком облака, поняла, что буря неизбежна. Все темней становились тучи, опять налетел ветер, вздымая пыль и листья, и я подумала, что, наверное, стоит надеть плащ. Но ведь плащ-то я оставила в гардеробе Музея Искусств! Трансломат, правда, был прикреплен к отвороту пиджака, но карта-путеводитель осталась в кармане плаща. Я подошла к крошечной билетной кассе и спросила, когда уходит следующий поезд, и одноглазый кассир за окошечком, забранным железной решеткой, сообщил мне удивленно:
— А у нас теперь поезда не ходят.
Я повернулась и увидела пустые железнодорожные пути, уходящие вдаль за изогнутую аркой крышу вокзала, множество рельсов, и каждый из путей имел свой номер и свой перрон с выходом. Тут и там виднелись тележки для багажа, а по длинной платформе лениво слонялись одинокие пассажиры, но никаких поездов действительно видно не было.
— Мне нужен мой плащ! — сказала я, с трудом сдерживая охватившую меня панику.
— Попробуйте спросить в камере хранения, — посоветовал одноглазый кассир и погрузился в изучение графиков и расписаний. Я прошла через просторную пустую площадь и вошла в здание вокзала. Там за рестораном и кофе-баром я отыскала камеру хранения, вошла туда и сказала:
— Видите ли, я оставила свой плащ в Музее Искусств, но заблудилась и не могу отыскать сам музей.
Огромная, похожая на белую алебастровую статую рыжеволосая женщина за стойкой довольно раздраженно бросила:
— Подождите минутку. — Она немного порылась на полках, вытащила большую карту, расстелила ее на стойке и сказала: — Вот, — ткнув белым пухлым пальцем с красным лаком в какую-то площадь. — Вот ваш Музей Искусств.
— Но я не знаю, где нахожусь в данный момент, в том-то все и дело! — Я умоляюще посмотрела на нее. — Что это за деревня?
— Мы сейчас находимся вот здесь, — рыжая женщина потыкала пальцем в другой квадрат на своей карте. Похоже, мне нужно было пройти всего улиц десять-двенадцать, чтобы попасть в музей. — Вы лучше идите прямо сейчас, пока тихо. Сегодня грозу обещали.
— Не могу ли я взять вашу карту? — жалобно попросила я. Она молча кивнула.
И я вышла на улицы города, настолько не уверенная в том, куда мне нужно идти, что шла крошечными шажками, словно тротуар передо мной вот-вот мог закончиться пропастью или крутой, непреодолимой скалой, а обыкновенный перекресток — превратиться в палубу судна, плывущего по морю. Но ничего такого не произошло. Широкие ровные улицы города пересекали друг друга через более-менее равные интервалы и были тихими, спокойными, хотя и лишенными какой бы то ни было растительности. Электрические автобусы и такси ведь производят очень мало шума, а частных машин в мире Унни не было. Я упорно продолжала идти, поглядывая в карту, и она привела меня точнехонько в Музей Искусств, который, правда, выглядел немного иначе, чем раньше: мне казалось, что ступени его крыльца были из бело-зеленого мрамора, а не из черного сланца. Зато все остальное вокруг было таким, как мне и помнилось. Если честно, память у меня так себе. В общем, я прошла в гардероб и попросила подать мне мой плащ. Пока черноволосая девушка с серебристыми глазами и тонкими черными губами искала его, я думала: а почему, интересно, я спросила на том вокзале, когда отправляется следующий поезд? Куда это я собиралась поехать? Ладно, теперь самое главное — это получить обратно свой плащ. И все же, если бы там ходили поезда, неужели я бы уехала на одном из них? И куда?
Наконец плащ был мне выдан, и я поспешила назад, в гостиницу АПИМа, по крутым вымощенным булыжником улочкам, по обе стороны которых высились чудесные дома с балконами. По тротуарам двигалась целая толпа местных жителей с черными губами, хрупких настолько, что у них чуть ли все кости не просвечивали. В воздухе, как мне показалось, висела какая-то дымка, которая постепенно сгущалась, и вскоре туман скрыл и горы, нависавшие над городом, и остроконечные крыши домов. Возможно, жители Унни поголовно курят что-то галлюциногенное, подумала я. Или, может, в воздухе висит пыльца каких-то неведомых растений, которая как-то странно воздействует на мое восприятие, путая мысли и, похоже — это была очень неприятная мысль! — стирая фрагменты тех или иных воспоминаний, так что все события прошлого утрачивают какую бы то ни было согласованность, и совершенно невозможно припомнить, как ты куда-то попала и что случилось между какими-то двумя определенными событиями. А поскольку память у меня и так плохая, я и не могла быть абсолютно уверенной в том, позабыла я что-то или этого со мной вообще не происходило. До некоторой степени это напоминало сны, но я совершенно точно знала, что не спала, и все сильнее тревожилась, а потому, несмотря на сырость и холод, даже плащ свой не надела и бегом, вся дрожа, поспешила дальше через лес.
Я вдыхала висевший во влажном воздухе запах древесного дыма, острый и сладкий, и вскоре увидела проблеск света в вечерней мгле, которая уже сгустилась настолько, что ее, казалось, можно было пощупать. Хижина дровосека виднелась чуть в стороне от тропы, за деревьями; рядом было темное пятно огорода и сада; низенькое оконце с тесным переплетом светилось золотисто-красным светом; из трубы поднимался дым. Это было уединенное жилище, очень уютное на вид, и я уверенно постучалась. Через минуту дверь отворил какой-то старик — лысый, с огромной бородавкой на носу и со сковородкой в руке, на которой весело шипели жареные колбаски.
— Можешь назвать мне три своих желания, — спокойно предложил он.
— Я хочу найти гостиницу АПИМа! — выпалила я.
— Это желание исполнить невозможно, — пожал плечами старик. — Ты бы еще пожелала, чтобы у меня из носа росли сосиски!
Я немного подумала и сказала:
— Нет, этого я не хочу.
— Итак, чего бы ты хотела, не считая твоего желания узнать дорогу к гостинице, принадлежащей Агентству?
Я снова задумалась.
— Когда мне было лет двенадцать-тринадцать, — сказала я, — я часто воображала, что у меня есть три исполнимых желания и можно пожелать, что угодно. И я придумала: если я смогу благополучно и хорошо дожить до восьмидесяти пяти лет и написать несколько хороших книг, то смогу умереть спокойно, зная, что все те, кого я люблю, здоровы и счастливы. Я понимала, что это глупое, прагматичное, эгоистичное желание. Желание трусихи. Я знала, что надеяться на это несправедливо. Что столько никогда нельзя загадывать в качестве одного из трех желаний. Да и, кроме того, пожелав столько сразу, что бы я должна была делать с остальными двумя желаниями? И я решила, что можно было бы пожелать, чтобы все в нашем мире стали счастливее, или перестали бы воевать друг с другом, или проснулись бы завтра утром и поняли, как хороша жизнь, и были бы добры ко всем в течение целого дня, нет, лучше целого года, нет — всегда!.. И тут я начинала понимать, что по-настоящему не верю в возможность хотя бы одного из этих желаний осуществиться, что это не более чем желания. И пока они оставались просто желаниями, они были очень даже хороши, даже полезны, но больше они ничем стать не могли. И что бы я ни делала, я никогда не смогу достигнуть недосягаемой цели — как сказал царь Юдхиштира, обнаружив, что рай совсем не похож на то, что виделось ему в мечтах, что там есть ворота, которые не перепрыгнуть даже самому смелому и отчаянному коню. Если бы мои желания были конями, у меня был бы целый табун таких коней, гнедых, вороных, рыжих — прекрасных диких коней, никогда не знавших узды и седла, бешеным галопом мчащихся по равнинам мимо красных столовых гор и синих островерхих скал. Но ведь трусы способны мчаться верхом только на лошадке-качалке, сделанной из дерева и с нарисованными глазами; они едут на ней, качаясь взад-вперед, и все равнины и столовые горы находятся для них в одном месте — в детской — и лишь видятся «храброму» ездоку. Так что нечего и говорить о желаниях, — закончила я свой монолог. — Дайте мне, пожалуйста, одну колбаску.
И мы со стариком сели ужинать. Колбаски были великолепны, как и картофельное пюре, и жареный лук. Лучшего ужина я не могла и желать. Потом мы некоторое время сидели в дружелюбном молчании и смотрели на огонь, пока я не спохватилась: мне ведь пора было идти. Я поблагодарила старика за гостеприимство и попросила показать мне дорогу к гостинице АПИМа.
— Сейчас ведь глубокая ночь, — возразил он, покачиваясь в кресле-качалке.
— Но мне завтра утром нужно быть в Мемфисе!
— Мемфис, — пробормотал он задумчиво. Впрочем, может быть, он сказал: «Мемфиш». Подумав немного, он все же сказал: — Ну, хорошо, тогда вам лучше идти на восток.
И в это мгновение из какого-то внутреннего помещения, которого я раньше не заметила, вдруг вывалилась целая толпа людей с голубоватой кожей и серебристыми волосами. Все они были одеты в смокинги и бальные платья с глубокими декольте; на дамах были прелестные крошечные остроносые туфельки, и все они что-то говорили пронзительными голосами, преувеличенно громко смеялись и жестикулировали. У каждого в руке был высокий стакан для коктейля с какой-то маслянистой жидкостью и одной блестящей зеленой оливкой. В общем, мне совершенно расхотелось оставаться в хижине старика, и я вышла в ночь, хотя она явно обещала быть крайне неспокойной, грозовой, когда мы смотрели на небо из окон лесного домика. Но оказалось, что на берегу моря совершенно тихо, над ровной темной поверхностью вод светит месяц, тихонько скользя над широкой дутой пляжа.
Не имея ни малейшего представления, где находится восток, я пошла направо, поскольку восток для меня обычно почему-то связан с правой рукой, а запад — с левой, что, видимо, означает, что я довольно часто стою лицом на север. Вода выглядела призывно; я сняла туфли и чулки и брела по песчаному мелководью среди набегающих и отступающих волн. Все вокруг было таким мирным, что я совсем не была готова к внезапному взрыву громких голосов и странного шума, к свирепо яркому свету, к запаху горячего томатного супа, которым меня то и дело обильно поливали какие-то люди, чуть не сбившие меня с ног, когда я, спотыкаясь, наконец взобралась на палубу судна, покачивавшегося в полосах дождя над исхлестанным дождем и ветром серым морем, полным белых пятнышек, похожих на шапочки на головах у бурых дельфинов или морских свиней, не могу сказать точнее. Оглушительный голос, донесшийся с мостика, проревел какие-то непонятные приказы, и еще более оглушающий вой пароходного гудка печально пронесся сквозь дождь и туман, предупреждая о появлении айсбергов. «Господи, как бы мне хотелось очутиться сейчас в гостинице АПИМа!» — воскликнула я в полный голос, но мой жалобный крик утонул в шуме, царившем вокруг. Впрочем, я ведь все равно никогда не верила в возможность исполнения трех желаний. Я промокла насквозь от вылитого на меня томатного супа, с неба тоже полил дождь, было чрезвычайно неуютно, и я совсем заскучала, но тут сверкнула молния — зеленая, в виде шара, я о таких только читала, но никогда не видела, — и с легким жужжанием, напоминавшим звук жарящихся на сковороде колбасок, слетела вниз из огромного, нависшего прямо надо мной облака и с громким хлопком расколола палубу ровно пополам. К «счастью», мы как раз в этот момент врезались в айсберг, и часть этого ледяного чудовища клином вошла в тело судна. Недолго думая, я взобралась на поручни и спрыгнула с чудовищно качавшейся палубы прямо на лед. С вершины айсберга я смотрела, как две половинки судна отодвигаются друг от друга все дальше и медленно уходят под воду. Все пассажиры высыпали на палубу; они были одеты в голубые купальные костюмы — мужчины в плавках, женщины в олимпийских закрытых купальниках. На некоторых купальниках и плавках имелись золотые полоски — по всей вероятности, это были знаки отличия, как у офицерского состава, ибо обладатели таких полосок громко выкрикивали разнообразные приказы, которым все прочие незамедлительно подчинялись. На воду было спущено шесть спасательных шлюпок, по три с каждого борта, и пассажиры уселись в них, соблюдая строгую дисциплину и порядок. Самым последним в лодку сел мужчина с таким количеством золотых полосок на плавках, что об истинном цвете самих плавок можно было только догадываться. Как только он оказался в шлюпке, обе половинки корабля полностью и совершенно бесшумно затонули. Шлюпки выстроились в ряд и поплыли куда-то вдаль, окруженные беломордыми дельфинами.
— Погодите! — закричала я. — Погодите! А как же я?
Они даже не обернулись. Шлюпки быстро исчезли в клубящейся мгле, и в ледяной воде теперь виднелись только дельфины. Я снова взобралась повыше и стала смотреть в морской простор, надеясь невооруженным глазом заметить хоть какую-то помощь. Карабкаясь по ледяным торосам, я думала о Питере Пэне и о том, как он сказал на своей скале: «Умереть — вот будет самое большое приключение на свете!» Во всяком случае, я эти его слова запомнила именно так. Я всегда считала, что это очень смелое заявление и что вот так конструктивно воспринимать смерть — пожалуй, единственно правильный выход. Но в данный момент мне отчего-то совсем не хотелось размышлять, насколько прав был Питер Пэн. В данный момент мне хотелось одного: вернуться в гостиницу АПИМа. Но, увы, с вершины айсберга я, естественно, никакой гостиницы разглядеть не смогла. Я видела лишь серое море, дельфинов в белых шапочках, серый туман, тяжелые тучи и медленно сгущавшуюся тьму.
А ведь раньше все менялось очень быстро, превращаясь во что-нибудь совершенно другое, думала я. Почему бы и сейчас этому айсбергу не превратиться в пшеничное поле, или нефтеочистительную станцию, или, на худой конец, писсуар? Почему я вдруг так здесь застряла? Неужели ничего нельзя с этим поделать? Стукнуть, например, кулаком (или топнуть ногой) и заявить: «Я хочу оказаться в Канзасе!»? Что, собственно, происходит с этим НЕПРАВИЛЬНЫМ миром? Вот уж действительно, мир из волшебной сказки! Ноги у меня совершенно закоченели, и только липкая корка бывшего томатного супа предохраняла мою одежду от полного обледенения на пронизывающем ветру, свистевшем над айсбергом. Нет, поняла я, надо двигаться, иначе замерзнешь. Надо что-то делать. И я принялась рыть во льду пещерку, руками и каблуками откалывая кусочки льда, отбрасывая более мелкие и расшатывая те, которые могла расшатать и вытащить целиком. Летевшие в разные стороны осколки льда над морем были удивительно похожи на чаек или на бабочек. Это дивное зрелище очень мне помогло, немного меня успокоив, потому что я уже настолько разозлилась, что покраснела от гнева и стала погружаться в лед, точно раскаленная докрасна кочерга, и айсберг стал таять вокруг меня, исходя паром и слабо шипя. И тут я заорала на пару каких-то бледных идиотов, которые зачем-то принялись поспешно стягивать с меня длинные перчатки и чулки: «Какого черта! Чем это вы занимаетесь?»
Они ужасно растерялись и встревожились. Они боялись, что я либо сошла с ума, либо подам на них в суд. Они, видимо, боялись также, что я буду рассказывать всякие гадости о мире Унни в других мирах. Они никак не могли понять, что стряслось с их «кубом ВР», хотя их виртуальная программа явно дала сбой. В итоге им пришлось позвать главного программиста.
Когда он явился — на нем были только синие плавки и очки в роговой оправе, — то едва взглянул на «куб» и сразу заявил, что «машина в полном порядке», а «конфузия», приключившаяся со мной, произошла в результате несчастного случая, точнее, весьма необычного частичного перекрывания частот компьютера неким ментальным излучением (видимо, моим собственным). Он назвал это «аномалией» и «эффектом сопротивления». Тон у него был обвиняющий. Я тут же снова взбеленилась и заявила ему, что если этот чертов куб как следует не отлажен, то нечего винить в этом меня; пусть лучше либо починят его, либо навсегда выключат и позволят туристам получать свой собственный опыт от общения с прекрасным Унни, сколь бы «аномальной» или «сопротивляющейся» ни была ментальность этих туристов.
На шум явился менеджер отеля и оказался женщиной, тяжеловесной, белокожей, рыжеволосой и совершенно голой, но в башмаках. На клерках были коротенькие мини и все те же тяжеленные башмаки. Особа, пылесосившая вестибюль, казалась издали просто ходячим ворохом юбок, штанов, жакетов, шарфов и вуалей. Оказалось, что чем выше ранг местного служащего, тем меньше он носит одежды. Впрочем, теперь меня их фольклорные и культурные традиции совершенно не интересовали. Я гневно посмотрела на менеджера. Она фальшиво пресмыкалась и даже попыталась заключить со мной нечто вроде сделки, содержавшей одновременно и извинение, и угрозу по принципу «бери, что тебе предлагают, а то хуже будет». К этому часто прибегают подобные люди. Она заявила, что мне не придется платить за проживание в любой гостинице Унни; у меня будет бесплатный проезд по железной дороге в живописную Джейму, бесплатные билеты во все музеи, в цирк, на фабрику сосисок — в общем, все, что я захочу. И она машинально начала перечислять то, чего я могу захотеть, но я прервала ее. Нет, спасибо, сказала я, с меня довольно, и я покидаю мир Унни прямо сейчас, потому что мне еще нужно успеть на свой рейс до Мемфиса.
— Как это? — спросила менеджер с неприятной улыбкой.
И тут волна ужаса окатила меня, точно я все еще находилась на подтаявшем айсберге; смертный холод сковал мое тело, не давая дышать, парализуя мысли.
Я, конечно, знала, как я попала в мир Унни. Точно так же, как и другие миры — благодаря долгому ожиданию в аэропорте.
Но аэропорт-то находился в МОЕМ мире! И я понятия не имела, КАК ТУДА ВЕРНУТЬСЯ!
Мне показалось, что я сейчас умру.
Но, к счастью, менеджер была только рада от меня поскорее избавиться. А то, что мой трансломат перевел как вопрос «Как это?», на самом деле было фразой в сослагательном наклонении «Как это печально!», которую мясистые сердито поджатые губы рыжеволосой дамы произнесли недостаточно четко. Мой же трусливый разум, восприняв неверный сигнал, чуть не отключился и в итоге все перепутал в моей памяти — так простой страх заставляет порой позабыть хорошо знакомое и вполне конкретное имя (да еще в такой ситуации, когда ты должна этого человека кому-то представить).
— Зал ожидания вон там, — сухо сообщила мне менеджер и проводила меня назад через вестибюль к нужной двери. Ее голые ляжки при этом тяжело и неприязненно подрагивали.
Разумеется, все гостиницы и отели АПИМа тоже имеют зал ожидания. Он в точности такой же, как в аэропортах. Там тоже рядами стоят пластиковые стулья, ножки которых привинчены к полу, такой же ужасный ресторан, который вечно закрыт, хотя оттуда так и разит несвежим говяжьим жиром, и рядом с вами на точно таком же стуле сидит, естественно, совершенно тухлого вида сосед с насморочным носом. На стене точно такой же дисплей, где мелькают номера рейсов и где очень трудно отыскать тот, что нужен именно тебе. Но стоит тебе отыскать его номер среди тысячи прочих, указанных в списке, как тут же меняется номер нужного коридора, а это означает, что в случае чего бежать придется совсем в другом направлении. В общем, ты начинаешь ужасно нервничать — и вдруг снова оказываешься не в каком-то ином мире, а в аэропорту Денвера и сидишь, ожидая пересадки, на пластиковом стуле, привинченном к полу, рядом с толстым флегматичным мужчиной, читающим журнал под названием «Ваш удачный процент», а вокруг воняет несвежим говяжьим салом, рядом орет двухлетний малыш, вопли которого перекрывает невероятно усиленный динамиками гнусавый женский голос. Стоит мне услышать этот голос, и я тут же вижу перед собой тяжеловесную белокожую рыжеволосую особу, совершенно обнаженную, но в грубых башмаках, провозглашающую, что «рейс четыр…… десят» до Мемфиса отменен.
Я страшно обрадовалась возвращению в свой собственный мир. Мне больше не хотелось идти на восток. Мне хотелось лететь на запад. Я обнаружила в списке подходящий рейс в прекрасный и абсолютно нормальный город Лос-Анджелес и тут же отправилась туда. В отеле я налила полную ванну очень горячей воды и долго в ней валялась. Я знаю, люди порой умирают от сердечного приступа в такой горячей воде, но в тот раз я все же решила рискнуть.

 


notes

Назад: ОСТРОВ БЕССМЕРТНЫХ
Дальше: 1