Они ели вдвоем, сидя у откидного стола в задней части кабины. Дорога шла ровно, и Отакар сидел за рулем один. Если разговаривать тихо, он их не слышал. Гизо ушел вниз к Эйно; время от времени оттуда доносились возгласы, слышно было, как шлепают карты, — там все ясно. Есть Яну совершенно не хотелось, но он все-таки ел: знал, что это необходимо. А Эльжбета жевала медленно, словно во сне; словно не осознавала, что делает.

— Нельзя было иначе, — сказал, почти прошептал Ян. Она не ответила. — Неужели ты не понимаешь? Ты мне с тех пор ни единого слова не сказала, вот уже два дня. — Она по-прежнему смотрела в тарелку. — Либо ты мне сейчас ответишь, либо пойдешь к себе в семейный вагон!..

— Я не хочу с тобой разговаривать. Ты убил их.

— Так я и знал!.. Да не убивал я их! Они сами себя убили!

— Они же дети…

— Глупые дети… А теперь — мертвые дети. Почему родители за ними не смотрели? Где они были? Эти ваши семьи просто культивируют идиотизм. Ведь все знают, что за звери здесь, в джунглях. Мы никогда здесь не останавливаемся. И что бы мог сделать наш несчастный доктор?

— Этого мы не знаем.

— Знаем. Дети погибли бы в любом случае, а вместе с ними и кто-нибудь еще. Неужели ты не понимаешь, что у меня не было выбора? Я обязан был думать об остальных.

Эльжбета смотрела вниз, на свои сплетенные пальцы.

— Все равно. Это ужасно!..

— Я знаю, что ужасно. И мне это нелегко далось, поверь. Ты думаешь, я спал хоть минуту с тех пор?.. Пусть их смерть будет на моей совести, если тебе от этого легче. Но как бы я себя чувствовал, если бы остановился — и это привело бы к новым жертвам?.. Подумай!.. Детишки все равно бы умерли, доктор даже не успел бы до них дойти. Остановись мы — все было бы еще хуже, гораздо хуже.

— Может, ты и прав. Я теперь уже не знаю.

— А может, и не прав. Но прав или нет — я обязан был сделать именно то, что сделал. Выбора не было.

Оба замолчали. Простого ответа тут не найти.

Поезда двигались теперь вдоль цепи островов, по срезанным горным вершинам. Время от времени по обе стороны виднелся океан. С этой высоты он казался почти привлекательным: кишащей в нем жизни видно не было, только катились и катились волны, белели пенные гребни.

Вскоре неясная дымка на горизонте разрослась в длинный горный хребет. Перед въездом на Южный материк Ян приказал остановиться на целых восемь часов. Были проверены все трансмиссии, колеса, шины, тормоза; были прочищены все воздушные фильтры, хотя пока никто в них не нуждался. Впереди их ждал еще один пояс джунглей, и там тоже нельзя было останавливаться. Хоть он и не так широк, как на севере, но опасен не меньше.

Это был последний барьер, последнее испытание. Они прошли его за три дня, без единой задержки. Только когда все поезда, включая самый последний, ушли глубоко в туннель, они остановились отдохнуть, а через несколько часов двинулись дальше. Этот туннель был самым длинным из всех, он пересекал весь горный хребет от подножия до подножия. Когда поезда снова вынырнули в солнечный свет, вокруг была пустыня; в свете прожекторов искрились песок и камни. Ян проверил температуру снаружи.

— Тридцать пять градусов! Прошли!.. Гизо, вызывай всех водителей. Остановимся на час. Можно открыть двери. Кто захочет выйти — можно. Только предупреди, чтобы к металлу не прикасались; он еще, наверно, не остыл.

Это был праздник, восторг, освобождение… Во всех вагонах с треском распахнулись двери, и начался исход. Застучали по камню Дороги трапы; спускаясь, люди окликали друг друга… Тут, в пустыне, было жарко и мерзко, — но после скученности в запертых вагонах это была свобода. И мужчины, и женщины — не говоря уж о детях — высыпали наружу и прогуливались взад-вперед при свете окон и фар. Несколько ребятишек помчались к краю Дороги, чтобы порыться в песке, — Яну пришлось распорядиться, чтобы их оттуда забрали.

В голой пустыне не было опасностей, кроме буграчей, но он больше не мог допустить никакого риска. Он дал людям целый час. К концу этого срока большинство, устав и обливаясь потом, уже вернулось в прохладные вагоны. После ночного отдыха караван двинулся дальше.

Короткая осень халвмеркского лета была почти на исходе; и чем дальше продвигались они на юг, тем короче становились дни. Скоро солнце вообще перестанет появляться, и в южном полушарии начнется зима. Четыре земных года сумерек. Сельскохозяйственный сезон.

Когда вагоны понеслись по пустыне, пассажиры забыли о всех неудобствах и даже стали просить, чтобы остановки делали покороче. Скоро они будут дома, а значит, кончатся все их беды.

Из окна головного тягача Ян увидел столбы первым. Солнце садилось за горизонт, тени были длинные… Вот уже несколько дней вокруг расстилались все те же пески — и вдруг резкая перемена. Длинная шеренга заборных столбов промелькнула назад, отмечая границу растрескавшихся, иссохших полей. Потом появились окраинные фермы. Одна, другая… По всем поездам прокатилась волна ликования.

— Ну наконец-то, — сказал Отакар. — Доехали все-таки. А то я уже уставать начал.

Ян не поддержал его радости, даже не улыбнулся.

— Подожди, ты еще не так устанешь, пока все это кончится. Надо разгружать зерно и разбирать поезда.

— Мне-то ты можешь не напоминать. Но воркотни будет выше крыши, наслушаешься, вот увидишь.

— Пусть ворчат. Если у вашей планеты вообще есть хоть какое-нибудь будущее — оно зависит от того, будет ли у нас зерно, когда придут корабли.

— Если, — поправила его Эльжбета.

— Да, конечно. Это «если» всегда присутствует. Но мы должны действовать так, будто это произойдет. Потому что, если они вообще не придут — конец всему. Но об этом мы сможем погоревать потом; времени будет достаточно. А пока давайте не будем портить праздник. Остановим поезда на центральной улице, встанем на тормоза и посмотрим, нельзя ли устроить пир веселый. Я думаю, сегодня у всех настроение подходящее. А зерно разгружать можно начать и завтра, когда выспимся вволю.

Праздник так праздник, возражать никто не стал. При температуре воздуха около тридцати градусов вполне можно было устроиться на свежем воздухе, просторно и удобно. Когда поезда остановились в последний раз — уже посреди пустых фундаментов Южгорода, — все двери распахнулись настежь. Ян посмотрел, как люди толпами вываливаются в сумерки, и стал медленно спускаться по лестнице из кабины.

Его работа еще не кончилась. Уже вытаскивали первые стулья, уже расставляли столы на козлах, — а он направился к зданию главного зернохранилища. Стены, прогревшиеся за четыре года беспрерывной жары, до сих пор излучали тепло. Перед тяжелой металлической дверью скопился толстый слой пыли. Ян разгреб ее сапогом. На двери два механических замка и один электронный. Ян открыл их своим набором ключей, потом навалился на дверь. Открылась она легко, и его обдало прохладой. Войдя, он запер за собой дверь и оглядел знакомую картину: центральный пульт водоснабжения был точно таким же, как тот, что он запер в Севгороде перед отъездом. Два эти помещения — единственные на планете, в которых всегда работают кондиционеры и поддерживается постоянная температура. Без этого люди не смогли бы здесь жить.

Прежде чем запустить программу, Ян сел в кресло перед экраном и включил одну за другой телекамеры на опреснительной станции, за полторы тысячи километров отсюда, в горах над морем. Первая была установлена на мощном куполе из стали и бетона и давала при вращении панорамный обзор. Там все было в порядке, как и должно было быть. Ян и так это знал: в случае каких-нибудь неполадок аварийный сигнал предупредил бы его заранее. Но ему всегда казалось, что надо посмотреть самому, иначе не надежно. Конечно же, это было иррационально, но у всех хороших механиков есть такой пунктик иррациональности. Чтобы по-настоящему работать с машинами, надо их любить.

Мощь и надежность, цитадель совершеннейшей технологии. Снаружи — невзрачная, выщербленная ветром поверхность бетона, а его толщина более трех метров. На верхней плите купола сидели какие-то летающие ящероиды… Когда глаз телекамеры повернулся в их сторону, они снялись и, лениво хлопая крыльями, удалились. Далеко внизу расстилалось море; было видно, как разбиваются волны о скалу. Потом в поле зрения попали бункеры, наполовину заполненные сокровищами, извлеченными из морской воды; это побочные продукты опреснения. В одном из бункеров хранилась по меньшей мере тонна золота. На Земле это составило бы несметное богатство; но на Халвмерке оно ценилось только за химическую стойкость и использовалось для антикоррозийного покрытия тягачей и сельскохозяйственных машин. Последнее, что увидел Ян, медленно поворачивая камеру, — глубокий канал, уходивший по склону горы к черному устью туннеля, в двух километрах ниже станции.

А внутренние камеры показывали совершенство и мощь гигантского комплекса машин, созданных для надежной, безотказной работы. Он был сконструирован настолько хорошо, что Яну за все годы, проведенные здесь, лишь однажды пришлось заходить туда самому. Весь контроль и техническое обслуживание осуществлялись автоматически, постоянно. Это был громадный, гулкий храм науки, функционировавший беспрерывно, хоть туда редко кто заходил; Яну вспомнилось, как отдавались эхом его шаги. Четыре года комплекс бездействовал; плазменный генератор бесшумно выдавал лишь столько энергии, сколько было нужно для поддержания температурного режима. Теперь он должен был ожить снова. Стартовая программа была большой и сложной, с саморегуляцией на каждом этапе; такой ее создали конструкторы, умершие много столетий назад. Они хорошо потрудились. Ян включил компьютерный терминал, получил обратную связь и набрал команду запуска.

Какое-то время ничего не происходило, потому что первым этапом пусковой серии была внутренняя проверка всех агрегатов и узлов. Когда машина убедится, что все в порядке, она начнет постепенно увеличивать выход энергии. Потом заработают насосы, скрытые в скале под уровнем моря. У насосов не было движущихся деталей; они бесшумно поднимали воду по громадным трубам к опреснительной станции на гребне горы, используя вариант той же магнитной бутылки, в которой происходит термоядерный синтез. Такие «бутылки» захватывали воду и выбрасывали ее все выше и выше, пока она не попадала в камеру мгновенной дистилляции. Здесь она моментально испарялась, и почти весь пар засасывался в конденсатор. А дальше работала уже естественная сила гравитации.

Ян достаточно насмотрелся на людей, достаточно наговорился с ними — и теперь наслаждался одиночеством. Несколько часов просидел он, глядя на экраны и читая распечатки, пока в канале не появились первые ручейки, через несколько секунд превратившиеся в ревущий поток, который ринулся вниз, смывая песок и накопившийся мусор, и вскоре ворвался в туннель. Пройдет еще несколько дней — и первая грязная струйка, пройдя все туннели и каналы, достигнет города.

Отдельный поток насыщенного рассола вытекал по туннелю, пробитому в склоне горы, обратно в море. Экстракторы, извлекающие из морской воды химические элементы и соединения, Ян собирался включить не раньше чем через неделю. Поначалу нужен только мощный поток, который наполнит и промоет каналы. Все шло нормально, как и должно было быть, а Ян устал. И совсем забыл о празднике. Сейчас там, наверно, веселье в самом разгаре… Хорошо бы, если бы удалось избежать его. Устал страшно, надо выспаться… Ян снял с полки трансляционный усилитель и прицепил к поясу, с этим прибором можно следить за опреснительной станцией откуда угодно.

Ночь была жаркая, но свежий ветерок делал ее вполне терпимой. Судя по доносившимся звукам, праздник действительно был в разгаре: похоже, что все уже съели, а теперь напиваются. Ладно, пусть повеселятся. Даже без тягот, связанных с переездом, у них не так уж много радостей в жизни. Когда снова начнутся полевые работы, праздников не будет несколько лет.

— Ян! А я как раз за тобой иду!.. — Из-за угла появился Отакар. — Главы семей собрались, ты им нужен.

— Неужто они не могли подождать, пока мы не выспимся толком?

— Наверно, что-нибудь срочное. Меня оторвали от холоднющего кувшина с пивом — я возвращаюсь к нему. Они поставили купол и заседают там. Утром увидимся, да?

— Доброй ночи.

Идти медленно у Яна не получалось, а до купола было рукой подать. Теперь, когда первый рейс закончен, они наверняка снова примутся за прежнее нытье. Обидно, но, хочешь не хочешь, придется с ними поговорить. Пусть сольют излишки желчи, чтобы с утра могли приняться за разгрузку зерна… У входа в купол стоял проктор, при полном параде и с оружием. Когда Ян подошел, проктор постучал в дверь и отворил ее.

Все были в сборе. Главы семей и технические руководители молча ждали, пока он сядет. Первой заговорила Градиль. Так было заведено, что первой начинала говорить именно она.

— Серьезные обвинения, Ян Кулозик.

— Кого я на этот раз обидел? И не может ли это подождать до утра?

— Нет. Дело не терпит отлагательства, правосудие должно свершиться. Ты обвиняешься в том, что напал на проктора-капитана Хайна Риттершпаха, и в том, что твои действия повлекли за собой смерть троих детей. Это очень серьезные обвинения, поэтому до суда ты будешь взят под стражу.

Он вскочил, усталость как рукой сняло.

— Но вы не… — договорить он не успел. Два дюжих проктора бесцеремонно схватили его за плечи, а напротив возник ухмыляющийся Хайн Риттершпах с пистолетом в руке.

— Без фокусов, Кулозик, иначе стреляю. Ты опасный преступник и должен сидеть под замком.

— Слушайте вы, идиоты! Что вы затеяли? У нас нет времени на дурацкие забавы! Нам надо ехать — разворачивать поезда и мчаться! — за оставшимся зерном… После этого я готов играть в ваши игры, если вы так уж настаиваете.

— Нет! — Градиль победно улыбалась; в ее улыбке не было и следа человеческой теплоты. — Мы решили, что зерна вполне достаточно. Еще один рейс может быть слишком опасен. — Улыбка ее погасла, осталась только холодная злость. — И жить мы здесь будем, как жили всегда, пока тебя не было… А тебя и не будет. Некому станет воду мутить.