Я учусь любви. Я была влюблена в этого знаменитого французского актера Жерара, вот только фамилию его никак не могу вспомнить. Вообще французы очень меня привлекают. Когда я в очередной раз смотрю «Звездный путь — следующее поколение», то каждый раз влюбляюсь в капитана Жана-Люка Пикара, но совершенно не выношу командора Райкера. Когда мне было двенадцать, я была влюблена в Хитклифа, потом некоторое время — в Стинга, пока он не стал совсем уж странным. Иногда я, по-моему, влюбляюсь даже в лейтенанта Уорфа, и вот уж это действительно странно — ведь у него и рога на лбу, и все лицо в морщинах, поскольку он из клингонов; хотя на самом деле ничего особенно странного тут нет. Я хочу сказать, он ведь только в телике инопланетянин. А в действительности — человек по имени Майкл Дорн. И вот это-то мне кажется по-настоящему странным. Я ведь никогда в жизни ни одного настоящего чернокожего не видала, только в кино и в телевизоре. В Итере все белые. И чернокожий человек тут все равно что инопланетянин. Я иногда думаю: а что будет, если такой человек зайдет, скажем, в аптеку — высоченный, с темно-коричневой кожей, с темными глазами и с такими мягкими, пухлыми губами, которые, мне кажется, ничего не стоит поранить, — и спросит своим низким, бархатным голосом: «А где здесь аспирин?» И я ему тогда покажу, где лежит аспирин и тому подобное. А он будет стоять рядом со мной перед стеллажом, ужасно большой и очень темнокожий, и я почувствую, как от него тянет теплом, как из раскрытой дверцы кухонной плиты. И он скажет мне тихо-тихо: «Знаете, я в этом городе чужой», а я отвечу: «И я тоже», и тогда он спросит: «А хотите поехать со мной?»; но спросит по-хорошему, не просто бросит: «Пошли!» — а словно мы, двое заключенных, шепотом договариваемся вместе из тюрьмы бежать. И я кивну в ответ, а он скажет: «За заправочной станцией, в сумерки».

В сумерки.

Я обожаю это слово. Сумерки. Оно звучит как его голос.

Иногда я чувствую себя как-то странно, когда вот так думаю о нем. Наверно, потому, что он ведь действительно существует. Если бы это был просто Уорф, тогда ладно, потому что Уорф — это всего лишь инопланетянин из старого-престарого фильма. А ведь Майкл Дорн на самом деле существует. Так что, когда я думаю о нем как о герое какой-нибудь выдуманной мной истории, мне как-то неловко становится, словно я его в игрушку превращаю, в куклу, с которой могу делать что угодно. И, по-моему, это вроде как не совсем справедливо по отношению к нему. И я даже теряюсь, когда думаю, что у него ведь есть и своя собственная жизнь, которая не имеет ни малейшего отношения к какой-то глупой девчонке из захолустного городишки, о котором он даже никогда и не слышал. Так что я пытаюсь подыскать себе кого-нибудь другого, о ком можно было бы всякие такие истории придумывать. Но у меня ничего не получается.

Вот я честно пыталась этой весной влюбиться в Морри Стромберга, только из этого ничего не вышло. С виду-то он красавчик. Как-то, увидев, как он забрасывает мяч в баскетбольную корзину, я подумала: а что, если в него влюбиться? Руки-ноги у него длинные, гладкие, и движения тоже гладкие, плавные, и вообще он похож на пуму — лоб низкий, надо лбом торчат короткие русые волосы, а сам загорелый до черноты. Но он вечно торчит в компании Джо, а у них только и разговоров, что о забитых голах и машинах; а однажды я слышала, как Морри в классе, разговаривая с Джо, сказал обо мне: «Да ну ее, эту Старру, она же книжки читает!» Он сказал это не то чтобы злобно или презрительно, но как-то так, словно я тоже вроде как инопланетянка, из другого мира явилась, а потому абсолютно, ну то есть абсолютно им чужая. Так могли бы почувствовать себя здесь Уорф или сам Майкл Дорн. Как если бы Морри сказал — ладно, ты вообще-то ничего, но только тебе такой лучше бы где-нибудь в другом месте быть. Где-нибудь не здесь. Как будто сам Итер всегда в одном и том же месте находится! Как будто наш городок — это уже не какое-то другое место. Я что хочу сказать: здесь ведь раньше всегда индейцы жили, верно? А теперь их тут ни одного не сыщешь. Так кого же, если честно, считать настоящим уроженцем здешних мест? И откуда вообще наш город тут взялся?

Примерно с месяц назад мама рассказала мне, почему она ушла от отца. Я-то об этом вообще ничего не помню. И никакого отца тоже не помню. И ничего из того, что было до Итера. Мама говорит, что раньше мы жили в Сиэтле. У них там был магазин, где они продавали «кристаллы», ну, то есть кристаллический героин, и всякую дурь, и экстази, и тому подобные современные штучки; а однажды ночью она встала, чтобы пойти в туалет, и увидела его в моей комнате: он меня обнимал. Она хотела все мне рассказать — о том, как он меня обнимал и так далее, а я взяла и прервала ее, сказав: «То есть он ко мне приставал?» И она ответила: «Да», а я и говорю: «И что же ты сделала?» Я-то была уверена, что они здорово подрались. Но она так и не сказала ему ни слова, потому что боялась его. А мне она призналась: «Понимаешь, он ведь считал, что мы обе ему принадлежим, и я, и ты. А когда я не желала с этим мириться, он просто в бешенство приходил, просто невменяемым становился». Мне кажется, они оба тогда здорово пили и употребляли тяжелые наркотики, у нее и сейчас в разговоре это иногда проскальзывает. Короче говоря, на следующий день, когда он ушел в магазин, она прихватила несколько пакетиков с «кристаллами» и прочей дрянью, которой у них дома было навалом — у нас и до сих пор кое-что из тех запасов сохранилось, — вынула из жестянки на кухне все деньги — она и здесь деньги в точно такой же жестянке хранит — и села вместе со мной на автобус, идущий в Портленд. А уже потом кто-то из ее тамошних знакомых перевез нас сюда. Но я ничего этого не помню. Мне-то кажется, будто я здесь и родилась. Я спрашивала у матери, не пытался ли отец когда-нибудь ее отыскать, и она говорит, что ей об этом ничего не известно, но если он все же попытается это сделать, ему придется здорово попотеть. Она ведь здесь и фамилию переменила — на Аметист, это ее любимый камень. А по-настоящему ее фамилия Уэйлиноу. Она говорит, что это переделанная польская фамилия.

Я не знаю, как его звали. Не знаю, что он сделал. Да мне и плевать. Как будто его и не было в моей жизни. Но принадлежать я никому не намерена!

И вот что я поняла: я буду любить людей. Они этого, конечно, никогда не узнают. Но я собираюсь научиться очень хорошо любить. Я знаю, как это сделать. Я уже начала практиковаться. И это вовсе не значит, что ты кому-то принадлежишь или кто-то принадлежит тебе — в общем, все в таком роде. Как когда Чел-си выходила замуж за Тима. Да ей просто хотелось свадьбу, и мужа, и блестящий пол в кухне, который даже натирать не нужно, и прочую дребедень. Она хотела, чтобы все это ей принадлежало.

А мне все эти глупости ни к чему. Но практика все же нужна. Вот мы с мамой живем в развалюхе, где даже и кухни-то нет, не говоря уж о полах, которые натирать не нужно; а готовим мы на печке, в которой мусор сжигают, и по всей квартире у нас валяется героин, и воняет кошачьей мочой из-за тех бродячих кошек, которых мама вечно в дом приносит. Мама хватается за любую бросовую работу, например убирается в салоне красоты, принадлежащем Мирелле, и у нее все время прыщи, потому что она ест всякую дрянь вроде «Хостес Твинкиз», а не нормальную пищу. И она все время что-то копит, запасает. А мне нужно отдавать.

Я думала, что практиковаться в любви — это одно и то же, что заниматься сексом, и прошлым летом мы с Денни занимались сексом. Мама купила нам презервативы и заставила меня, держась с нею за руки, ходить вокруг горящей свечи, а сама что-то вещала о «превращении в Женщину». Она хотела, чтобы и Денни тоже при этом присутствовал, но я ее от этого отговорила. Секс — это неплохо, но он не помог мне добиться того, к чему я так стремилась: влюбиться по-настоящему. Наверное, я выбрала ошибочный путь. А Денни привык заниматься со мной сексом и всю осень таскался за мной и долдонил одно и то же: «Старра, детка, ты же сама знаешь, что тебе это нужно». Он ни за что не желал признаться, что это ему нужно, а вовсе не мне. Если бы мне это было нужно, я бы могла и сама все сделать, причем куда лучше, чем он. Я, правда, ему этого не сказала. Хотя однажды у меня это чуть не сорвалось с языка, когда он уж совсем меня достал и не желал оставить меня в покое, даже когда я ему сказала, чтобы он заткнулся. И если бы он в конце концов не начал гулять с Даной, я вполне могла и не выдержать и наговорить ему всяких гадостей. А больше я никого здесь не знаю, в кого можно было бы влюбиться. Я бы, например, с удовольствием попрактиковалась на Арчи, да ничего не выйдет: он на Грейси Фейн запал. И лезть к нему было бы просто глупо. А еще я подумывала о том, чтобы спросить у отца Арчи, мистера Хидденстоуна, нельзя ли мне поработать у него на ранчо, когда наш город в следующий раз окажется поблизости от его хозяйства. Я тогда могла бы и маму часто навещать. А на ранчо могла бы познакомиться с каким-нибудь симпатичным парнем, работником или ковбоем. Или, может, туда Арчи заехал бы. И хорошо бы без Грейси. А вообще-то и сам мистер Хидденстоун тоже ничего. Они с Арчи очень похожи. И отец, если честно, куда привлекательнее сына. Но для меня он, наверное, слишком стар. И лицо у него — как пустыня. Зато глаза, я заметила, того же цвета, что бирюза в мамином колечке. Впрочем, не знаю. Вряд ли ему нужна повариха или еще какая-нибудь прислуга. Да и лет мне всего пятнадцать — маловато для такой работы, наверное.