3. ВОЗВРАЩЕНИЕ ПАЛАЧА
Большие пушистые хлопья падали в ночи, безмолвной и безветренной. Похоже, на свете не существовало ни бурь, ни ветров — ни дуновения, ни вздоха. Только холодная равномерная белизна, плывущая за окном, и безмолвие, подчеркнутое выстрелами, удалявшимися перед тем, как затихнуть. В центральной комнате сторожки единственными звуками были случайные шорохи и шипение обуглившихся дров на каминной решетке.
Я сидел в кресле, повернутом в сторону от стола, лицом к двери. Снаряжение лежало на полу, слева от меня. На столе был шлем — неравномерное сплетение металла, кварца, фарфора и стекла. Если я услышу щелчок микропереключателя, последующий после бормочущего звука изнутри шлема, а затем слабое свечение появится под сеткой у его переднего края и начнет быстро мерцать… Если все это произойдет, это будет означать, скорее всего, вероятность того, что приближается моя гибель.
Я вынул из кармана черный шар, когда Ларри и Берт вышли наружу, вооруженные огнеметом и чем-то, что выглядело ружьем для охоты на слонов. Берт прихватил еще парочку гранат.
Я развернул черный шар, вынул из него бесшовную перчатку, нечто, похожее на большой кусок мокрой замазки, приклеенной к ее ладони. Затем я натянул перчатку на левую руку и уселся, подняв ее, а локоть поставив на подлокотник кресла. Маленький лазерный пистолет, на который я практически не надеялся, лежал у моей правой руки на крышке стола, прямо за шлемом.
Если я шлепну по металлической поверхности левой рукой, вещество приклеится, освободив перчатку. Через пару секунд оно взорвется, и сила взрыва будет направлена вглубь поверхности. Ньютон объяснил бы это своеобразным распределением реакции, в результате которой на поверхности контакта распахивается ад. Эта штука называлась ударным зарядом и служила тайным оружием и инструментом для ночных взломщиков — инструментом, узаконенным во многих местах. И все же это оружие оставляло желать лучшего.
Рядом со шлемом, сразу за оружием стояла рация. Она нужна была, чтобы предупредить Берта и Ларри, если я услышу щелчок переключателя следом за бормотанием, увижу свечение, замечу мерцание его. Затем они узнали бы, что Том и Клей, с которыми мы потеряли контакт, когда началась стрельба, не смогли уничтожить противника и, несомненно, лежали мертвыми теперь на своих постах немногим более километра южнее. Затем они узнали бы, что, весьма возможно, они тоже вскоре погибнут.
Я вызвал их, когда услышал щелчок. Я поднял шлем и вскочил на ноги, когда свечение в нем замерцало.
Но было слишком поздно.
Четвертым местом, указанным в рождественской открытке, которую я послал Дону в прошлом году, были книжная лавка Пибоди и пивная в Балтиморе, штат Мериленд. Соответственно, в последнюю октябрьскую ночь я сидел в ее задней комнате у последнего стола, перед альковом с дверью, ведущей в аллею. В сумрачном помещении женщина, одетая в черное, играла на древнем пианино, и музыка все вздымалась и вздымалась. Справа от меня в узком камине задыхался и дымил огонь, а над каминной полкой дрожала тень древних оленьих рогов. Я потягивал пиво и прислушивался к звукам.
Я хотел надеяться на то, что как раз в этот вечер Дон не появится. У меня оставалось достаточно денег, чтобы дотянуть до весны, и потому я не слишком нуждался в работе. К тому же я сейчас находился слишком далеко на севере, стоя на якоре в Чезапике, и мне хотелось поскорее отплыть к Карибам. Похолодание и появление опасных ветров говорили мне, что я слишком долго задерживаюсь в этих широтах. Словом, дольше, чем до середины ночи я в этом баре не просижу. Еще часа два.
Я съел сэндвич и заказал еще пива. Его еще не принесли, когда я заметил Дона, приближавшегося к входу: пальто у него было переброшено через руку, и он повернулся лицом ко мне. Я изобразил соответствующее удивление, когда он очутился рядом с моим столом со словами: «Рон! Неужели это ты?».
Я встал и пожал руку.
— Алан! Тесен мир — или что-то вроде этого. — Садись! Садись!
Он сел в кресло напротив меня, бросив пальто на другое, слева.
— А что ты делаешь в этом городе? — спросил он.
— Заглянул просто так, — ответил я. — Сказать привет паре приятелей,
— я поглаживал грубые шрамы, запятнавшие поверхность стола передо мной. — И это моя последняя стоянка. Я отправляюсь через несколько часов.
Он кивнул.
— А чего это ты стучишь по дереву?
Я усмехнулся.
— Это я просто прикидываюсь тайной пивной Генри Меккена.
— Это давно-давно?
Я кивнул.
— Представляю, — кивнул он. — Это все из-за прошлого — или из-за сегодняшнего? Я никак не могу сообразить.
— Может, немного того и немного другого, — сказал я. — Хотел бы я снова заглянуть к Меккену. Я послушал бы, что он думает о теперешнем появлении. А вас каким ветром?
— То есть?
— Каким ветром занесло? Сюда. Сейчас.
— Ох, — он перехватил официанта заказал пива. — Деловая поездка, — сказал он затем. — Нанимаю консультанта.
— О. Так есть дело? И какое?
— Сложное. Запутанное.
Он закурил, и чуть погодя принесли пиво. Он курил, пил пиво и слушал музыку.
Я пел эту песню и снова спою ее: мир подобен взметнувшемуся отрывку музыки. Многие перемены происходили в ходе моей жизни, и, кажется, большинство из них имело место в течение последних нескольких лет. Перемены стали образом моей жизни несколько лет назад и я подозревал, что это будет моей постоянной участью все эти годы — если дела Дона не втянут меня в гибельную западню.
Дон заправлял вторым по величине в мире детективным агентством и он иногда пользовался моими услугами из-за того, что я реально не существовал. Меня не существовало теперь потому, что когда-то, в другое время и в другом месте, мы породили самую дикую мелодию нашего времени. Именно я пустил в мир первые аккорды проекта Центрального банка данных, и я принимал существенное участие в попытках создать рабочую модель реального мира, включающую в себя данные о всех и вся. Насколько полно мы преуспели и стало ли обладание подобием мира действительно обеспечивать опеку над ним и наиболее эффективные меры контроля за его функционированием — этот вопрос был спорен для прежних моих сотоварищей, пока вся эта музыка росла и развивалась. Впоследствии я переменил свои взгляды и в результате принятого решения не получил гражданства во втором мире, в Центральном банке данных, который стал теперь гораздо более важным, чем реальная жизнь. Уход из реальности, мой собственный временный выход за грань мира вызвал необходимость других преступлений — нелегальных входов обратно. Я периодически возникал в этой компьютерной реальности, потому что приходилось иногда как-то обеспечивать свою дальнейшую реальную жизнь работой, например, на Дона. Я очень часто становился весьма полезным ему — когда он получал необычные головоломки.
К счастью, в данный момент, похоже, именно такую он и имел — еще до того, как я почувствовал, что помираю от безделья.
Мы прикончили наше пойло, потребовали счет и расплатились.
— Сюда, — сказал я, показывая на заднюю дверь, и он завернулся в пальто и последовал за мной.
— Поговорим здесь? — спросил он, когда мы двинулись вдоль аллеи.
— Пожалуй, нет, — сказал я. — Прокатимся, потом побеседуем.
Он кивнул и двинулся дальше.
Тремя четвертями часа позднее мы сидели в салоне «Протеуса» и я готовил кофе. Холодные воды залива мягко покачивали нас под безлунным небом. Я зажег лишь пару маленьких светильников. Уютно. За бортом «Протеуса» — толпа, сумятица, бешеный темп жизни в городах, на земле, и функционально-метафизическую отдаленность от всего этого могли обеспечить всего несколько метров воды. Мы с огромной легкостью повсюду изменяли ландшафт, но океан всегда казался неизменным, и я полагал, что мы пропитывались каким-то чувством безвременья, когда оставались с ним один на один. Может быть, это одна из причин, по которым я так много времени проводил в океане.
— Вы впервые принимаете меня здесь, на борту, — сказал он. — Удобно. Весьма.
— Спасибо. Сливки? Сахар?
— Да. И то, и другое.
Мы уселись с дымящимися кружками, и я спросил:
— Ну, так что у вас?
— Одно обстоятельство, родившее две проблемы, — ответил он. — Одна из них такого рода, что выходит за пределы моей компетенции. Другая — нет. Я скажу, что это абсолютно уникальная ситуация и, соответственно, требует специалиста высокой квалификации.
— Я вообще не являюсь специалистом по чему-нибудь. Разве что — специалистом по выживанию.
Он неожиданно поднял глаза и уставился на меня.
— Я всегда предполагал, что вы ужасно много знаете о компьютерах, — заметил он.
Я смотрел вдаль. Это был удар ниже пояса. Я никогда не обнаруживал себя перед Доном как авторитет в этой области, и между нами всегда существовал неписанный договор о том, что мои методы работы, обстоятельства и личность находятся вне обсуждения. С другой стороны, ему должно было быть ясно, что мои познания этих систем обширны и глубоки. И все-таки мне не нравилось обсуждать это. Итак, я ринулся обороняться.
— Компьютерных мальчиков сейчас — на гривенник дюжина, — сказал я. — Возможно, в ваши времена было иначе, но сейчас начинают обучать компьютерным премудростям с подросткового возраста, с первого года в школе. Так же, как и любой представитель моего поколения.
— Вы знаете, что я имел в виду не это, — пояснил он, — или вы не знакомы со мной достаточно давно для того, чтобы доверять мне несколько больше, чем сейчас? Это весьма близко касается характера предстоящей вам работы. Вот и все.
Я кивнул. Реакция по самой своей природе не самая подходящая, и я вложил немало эмоций в ее проявление. Итак…
— Ладно, я знаю об этом побольше подростка-школьника, — согласился я.
— Спасибо. Возможно, в этой точке мы и расходимся, — он отпил кофе. — Моя собственная подготовка — закон и учет, затем — армейская, военная разведывательная, затем — штатская служба в разведке. Затем я занялся моим сегодняшним бизнесом. Тот технический персонал, в котором я нуждался, я подбирал на время — одного здесь, другого там. Я многое знаю о том, как оно это делает. Я не понимаю всего, как они устроены во всех деталях, так что я хочу, чтобы вы начали сначала, с азов и объяснили мне все настолько, насколько сможете. Мне необходимо основательно подготовленное обозрение, и если вы сумеете обеспечить его, я одновременно пойму, насколько вы подходите для этой работы. Вы можете начать рассказ с того, как работали первые космические роботы — например, рассказать о тех, что использовались на Венере.
— Это не компьютеры, — сказал я, — и что до венерианских, то это даже и не роботы. Они — машины с телеуправлением, манипуляторы.
— А в чем отличие?
— Робот — это машина, которая производит определенные действия в соответствии с инструкциями, заложенными в программу. Телеуправляемый же механизм — раб оператора, осуществляющего дистанционное управление. Он действует только в тесном контакте с оператором. В зависимости от того, насколько вы умелы и опытны, связь может быть аудиовизуальной, осязательной, даже обонятельной. Чем более совершенно вы хотите выполнить работы, тем более антропоморфным должно быть ваше устройство.
Что касается Венеры, если я правильно помню, человек-оператор на орбитальной станции надевал экзоскелет, контролировавший движение туловища, ног, рук, кистей, устройства на поверхности планеты, управляя движением и воспринимая обстановку с помощью системы обратной связи. У него был шлем, управляющий телевизионной камерой механизма, вмонтированной в башенке и передающей ему картину того, что открывалось перед манипулятором на Венере. Он также одевал наушники, соединенные со звукоуловителями. Я читал книгу, написанную таким оператором. Он писал, что на протяжении долгого времени забывал о том, что находится в кабине и является главным звеном в цепи управления: он действительно чувствовал себя так, словно пробирался по адскому ландшафту. Я помню, что меня это очень взволновало — ведь я был еще подростком, и я мысленно бродил по окрестным лужам, сражаясь с микроорганизмами.
— Почему?
— Потому что на Венере не было драконов. Во всяком случае, эти телеуправляемые механизмы — вещи совершенно иные, нежели роботы.
— Теперь расскажите мне об отличиях первых телеуправляемых машин от манипуляторов последнего поколения.
Я отхлебнул немного кофе.
— Стало куда сложнее, когда дело дошло до внешних планет и их спутников, — сказал я. — Там поначалу не применяли орбитальных телеоператоров. Из-за экономических и некоторых нерешенных технических проблем. В первую очередь — из-за экономических. Во всяком случае, на избранные миры были высажены механизмы, но операторы остались дома. Потому что при применении управления с помощью обратной связи из-за расстояния возникала проблема с запаздыванием сигнала. Получить информацию с планеты занимало некоторое время, а затем требовалось время, чтобы команда совершить то или иное действие достигала телеуправляемого механизма. Компенсировался этот недостаток двумя способами: первый заключался в использовании стандартного набора «раздражение-ответ», второй был куда более сложным и именно здесь пошли в дело компьютеры в цепях управления. Это достигалось включением в программу факторов оценки окружающей обстановки, обогащенную затем первоначальной последовательностью «ожидание
— необходимое движение». На основе этого компьютер использовали затем для выбора улучшенной программы реакции на внешние условия. Наконец, компьютер был включен в другую цепь, позволяющую выбрать наилучшую комбинацию анализа обстановки и ответной реакции. Конечно, и здесь наш железный посланец мог призвать на помощь человека, когда происходило нечто совсем уж непредвиденное. Итак, во время исследования внешних планет подобные устройства не были ни целиком автоматизированными, ни целиком контролируемыми, — ни целиком соответствующими требованиям — поначалу.
— Ладно, — сказал он. — А следующий шаг?
— Следующий шаг не был шагом в полном смысле этого слова с точки зрения техники телеуправления. Этому была причиной экономика. Кошельки развязались, и мы получили возможность послать туда своих людей. Мы высадили их там, где смогли, послали телеуправляемые манипуляторы и операторов для них на орбитальные станции. Все, как в прежние времена. Проблема запаздывания сигнала отпала, потому что оператор был рядом и снова успешно справлялся со всем. Пожалуй, если хотите, вы могли бы расценить это как возвращение к прежним методам. Именно так мы по-прежнему зачастую и поступаем — в тех случаях, когда это необходимо.
Он покачал головой.
— Вы что-то пропустили между компьютерами и увеличившимся бюджетом.
Я кивнул.
— Несколько штучек было испытано на протяжении этого периода, но ни одна из них не оказалась столь же эффективной, как то, что мы уже имели от партнерства человека и компьютера с телеуправлением.
— Там был один проект, — уточнил он, — попытка обойти неприятности, связанные с задержкой сигнала благодаря посылке компьютера с телеуправлением как части механизма. Только компьютер не был в полном смысле слова компьютером, а механизм телеуправления не был просто механизмом телеуправления. Вы знаете о той попытке, о которой я вас спрашиваю?
Я закурил, обдумывая это, а затем ответил:
— Думаю, вы имеете в виду Палача.
— Верно, и это как раз то, о чем я меньше всего знаю. Можете ли вы объяснить мне, как он работает?
— В конце концов он попал в катастрофу, — заметил я.
— Но поначалу он работал.
— Очевидно. Но только в легких условиях, на Ио. Он испортился позднее и был списан как потерпевший аварию. Рискованное предприятие — это была с самого начала чересчур честолюбивая затея. Что, казалось, и должно было случиться тогда, когда человек получает благоприятную возможность для соединения авангардных проектов, тех, что все еще находятся в стадии исследовательских разработок, с совершенно новым оборудованием. Теоретически все это казалось совмещающимся настолько прекрасно, что они уступили искушению и объединили слишком много нового. Начало было хорошим, но конец — плачевным.
— Но что включала в себя эта штука?
— Господи! Чего только не было! Компьютер, который был не совсем компьютером… Ладно, начнем вот с чего. В последнем столетии три инженера из Висконсинского университета — Нордман, Перментир и Скотт — совершенствовали изобретение, известное как сверхпроводимый туннельно-соединенный нейристор. Две крохотных полоски металла с тонким изолятором между ними. В сверхохлажденном состоянии он пропускает электрические импульсы без сопротивления. Окружите их магнитным материалом, сведите воедино множество их — биллионы, и что вы получите?
Он покачал головой.
— Ну, что касается этой штуки, то была получена такая ситуация, когда совершенно невозможно было составить схему и учесть все соединения и связи, которые могли быть образованы. Чем не точное подобие мозга? Итак, теоретизировали они, вы даже не пытаетесь механически отладить такой прибор. Вы просто накачиваете туда сведения и позволяете искусственному мозгу устанавливать свои собственные связи, которые он сможет посредством намагничивающегося материала, становящегося все более намагниченным каждый раз, когда ток проходит через него, разрывая таким образом сопротивление. Искусственный мозг создает свои собственные цепочки способом, аналогичным функционирующему живому мозгу, когда тот что-то изучает.
В случае с Палачом они использовали устройство, очень напоминающее нечто подобное, и им пришлось упаковать более десяти биллионов ячеек нейристорного типа в очень маленьком пространстве — около кубического фута. Они стремились к этой магической цифре, потому что это приблизительно соответствует количеству нервных клеток в человеческом мозге. Вот именно это я и имел в виду, говоря, что это был не совсем компьютер. Они действительно работали над проблемой создания искусственного интеллекта — неважно, как они называли его.
— Если эта штука располагала своим собственным мозгом — компьютерным ли, квазичеловеческим ли — тогда это скорее робот, а не манипулятор, верно?
— И да, и нет, и может быть, — ответил я. — Она начала свое существование как манипулятор, работавший здесь, на Земле — на океанском дне, в пустыне, в горах, и это было частью его программирования. Я полагаю, вы могли бы назвать это также его обучением — или воспитанием. Возможно, что это даже более подходящее слово. Все это было обучением тому, как вести разведку в сложных условиях и отдавать отчет. И когда Палач овладеет этим, его создатели теоретически могут направить его туда, в небеса, без каких-либо управляющих цепей и позволить ему сообщать о его собственных открытиях.
— И с этого момента такую машину считали бы роботом?
— Робот — это машина, которая выполняет некоторые операции в соответствии с инструкциями, заложенными в программу. Палач же принимал свои собственные, самостоятельные решения, понимаете? И я подозреваю, что, попытавшись произвести на свет нечто такое, что близко к человеческому мозгу по структуре и функциям, по-видимому, неизбежно в его моделировании будет закладываться случайность. Это не было машиной, следующей заданной программе. Палач был слишком сложен для этого. Возможно, потому он и погиб.
Дон усмехнулся.
— Неизбежное следствие получения свободы воли?
— Нет. Я уже говорил, что они навалили много всякой всячины. Все, что казалось им насколько-либо подходящим, покупалось и пихалось туда. Например, возникла некая идейка у психофизиков, они предложили ее испытать
— и ее использовали в Палаче. Очевидно. Палач представлял собой изобретение в области связи. Фактически ему передавались все чувства и ощущения его операторов.
— Абсолютно все?
— По-видимому, так, с небольшими ограничениями. Все, что закладывалось в первичные цепи манипулятора, было порождением индукционных полей в мозгу оператора. Машина воспринимала и усиливала образцы электрической деятельности, поступавшие внутрь Палача — можно сказать, в его «мозг», а затем все проходило через сложный модулятор и вливалось в индукционное поле в мозгу оператора — это я перехожу из своей области в ту, которой занимались Вебер и Фечнер — но невроны имели порог, выше которого они возбуждались, а ниже — нет. Там было каких-то сорок тысяч невронов, сведенных в коробке для мозга и таким образом, что каждый из них имел несколько сотен связей с другими вокруг него. В любую секунду часть из них могла находиться ниже порога возбуждения, в то время, как другие были в положении, которое сэр Джон Экклес в свое время охарактеризовал как «равновесие в критической точке» — готовность к возбуждению. И стоило лишь одному из них перешагнуть порог возбудимости, как это тотчас же влияло на разряд в сотнях и тысячах других — точнее, за 12 миллисекунд.
Пульсирующее поле обеспечивало такой толчок достаточно убедительно, чтобы подсказать оператору, что такое пришло в голову Палачу. И при недостатке вариантов у Палача должна была быть его собственная встроенная версия подобной штуки. И родилась также идея, что это может произвести очеловечивание машины тем или иным образом, так что она будет полнее оценивать важность своей работы — приобретет нечто вроде лояльности, если можно так выразиться.
— Вы думаете, это каким-то образом содействовало в неизвестной сейчас нам ситуации? Если вам нужна догадка — я отвечу утвердительно. Но это лишь предположение.
— Угу, — сказал он. — А каковы были его физические возможности?
— Антропоморфная конструкция, — пояснил я. — Как потому, что по происхождению своему он был манипулятором с телеуправлением, так и по психологическим причинам, о которых я только что упоминал. Он мог пилотировать свой собственный маленький космический корабль. Конечно, там не было системы жизнеобеспечения. Оба, и Палач, и его корабль, были снабжены силовыми водородными агрегатами, так что топливо проблемой не было. Самовосстанавливающийся. С возможностью выполнения огромного разнообразия утонченных текстов и измерений, проведения наблюдений, формулирования записей-сообщений, изучения новых материалов, отправки отчетов по радио о своих находках в Центр управления полетами. Возможность функционировать практически в любых условиях. В действительности он нуждался в меньшей энергии для работы на внешних планетах — охлаждающие агрегаты не перегружались, поддерживая его мозг, расположенный в туловище, в сверхохлажденном состоянии.
— Насколько он силен?
— Не помню всех данных. Может, в дюжину раз мощнее человека в таких упражнениях, как подъем груза или толчок.
— Он произвел для нас разведку на Ио и принимался за Европу?
— Да.
— Затем он начал вести себя неуверенно — тогда мы думали, что это вызвано изучением планеты?
— Верно, — ответил я.
— Он отказался подчиниться прямому приказу исследовать Каллисто и затем направился к Урану.
— Да. Прошло несколько лет с тех пор, как я читал сообщения…
— И без того плохое функционирование его стало еще хуже. Долгие периоды молчания разнообразились искаженными передачами. Теперь, когда я больше узнал о его природе, мне кажется, что это походило на предсмертный бред.
— Это представляется вероятным.
— Но на некоторое время он снова пришел в себя. Он высадился на Титании и начал посылать нам нечто, весьма похожее на сообщения исследователя. Правда, это продолжалось лишь короткое время. Он снова принял неразумное решение, означавшее, что он собирается высадиться на Уране, и, похоже, так и сделал. Больше мы не слышали о нем ничего. Теперь, когда я знаю об этом приспособлении для чтения мыслей, я понимаю, почему психиатры из Центра управления были настолько уверены, что Палач никогда больше не заработает.
— Об этой части его путешествия я не знал.
— Зато я знаю.
Я пожал плечами.
— В любом случае это было дюжину лет назад, — сказал я, — и, как я уже говорил, прошло много времени после того, как я что-либо читал об этом.
— Корабль Палача затонул — или, может, это выглядело приземлением — в Мексиканском заливе пару дней назад.
Я только и смог, что выпучить глаза.
— Корабль был пуст, — продолжал Дон, — когда поисковая партия в конце концов обнаружила его.
— Ничего не понимаю.
— Вчера утром, — продолжал он, — владелец ресторана Мэнни Барнс был найден забитым до смерти в собственной конторе в Мейсон Сент-Мишеле, Нью-Орлеан.
— И все равно не понимаю…
— Мэнни Барнс был одним из четырех операторов, которые программировали… простите, «учили» Палача.
Молчание затягивалось.
— Случайное совпадение? — спросил я наконец.
— Мой клиент так не считает.
— А кто ваш клиент?
— Один из трех оставшихся членов этой группы операторов. Он убежден, что Палач вернулся на Землю затем, чтобы расправиться со своими прежними операторами.
— Он известил о своих опасениях своих прежних нанимателей?
— Нет.
— Почему?
— Потому что тогда потребовалось бы назвать причину его страха.
— А это было…
— Он не объяснил ее и мне.
— А каким тогда образом мы должны выполнить эту работу, по его мнению?
— Он сказал мне, что рассчитывает наметить свой собственный план. Он хотел, чтобы было сделано две вещи, и ни одна из них не требовала полного изложения всей истории. Он желал, чтобы его обеспечили надежными телохранителями и он желал обнаружить Палача, чтобы избавиться от него. О первой части я уже позаботился.
— И вы хотите, чтобы я взялся за вторую?
— Верно. Вы укрепили меня во мнении, что вы именно тот человек, который предназначен для этой работы.
— Я вижу. А вы понимаете, что если эта штука действительно обладает разумом, то все это будет смахивать на убийство? Если же это не так, конечно, то тогда остается только уничтожение дорогостоящего имущества, находящегося в собственности правительства.
— Как вы это оцениваете?
— Я оцениваю это как работу, — ответил я.
— И вы беретесь за нее?
— Мне нужно побольше фактов для того, чтобы принять решение. Например
— кто ваш клиент? Кто эти другие операторы? Где они живут? Что они делают? Что…
Он поднял руку.
— По первому вопросу, — ответил он. — Почтенный Джесси Брокден, сенатор от Висконсина — это наш клиент. Сведения, конечно, секретные, как и все другие.
Я кивнул.
— Я помню его, он был связан с космической программой перед тем, как ушел в политику. Хотя подробностей я не знаю. Но ему было настолько легко получить защиту от правительственных организаций…
— Для получения ее он, очевидно, должен был сказать нечто такое, о чем не желал бы говорить. Возможно, это нанесло бы урон его карьере. Я точно не знаю. Он не хотел этого. Он выбрал нас.
Я снова кивнул.
— А как насчет других? Они тоже выбрали нас?
— Совсем наоборот. Они даже вообще не поддержали предположение Брокдена. Они, похоже, сочли, что у сенатора это что-то вроде паранойи.
— Насколько хорошо они знали друг друга в последнее время?
— Жили в различных частях страны и годами не виделись. Хотя случайные встречи и были.
— Весьма слабые основания для подобного диагноза.
— Один из них — психиатр.
— Ого! Который?
— Лейла Закери — так ее звать. Живет в Сент-Луисе. Работает там же, в госпитале.
— Никто из них не обращался к властям — федеральным или местным?
— Верно. Брокден вышел на контакт после того, как узнал о Палаче. Он был тогда в Вашингтоне. Отправил известие о возвращении его и затребовал сообщение об убийстве. Он попробовал разыскать всех своих бывших сослуживцев, узнал в процессе поисков о Барнсе, вышел на меня, а затем попытался уговорить остальных отдаться под мою защиту. Но они не согласились. Когда я разговаривал с доктором Закери, она указала мне — очень вежливо — что Брокден очень больной человек.
— Что у него?
— Рак. Поражен позвоночник. Это уже неизлечимо, когда рак поражает его и внедряется внутрь. Он даже сказал мне — как-то так выразился — что ему необходимо протянуть где-то месяцев шесть, чтобы закончить доработку очень важной части законодательства — нового уголовного реабилитационного акта — и я допускаю, что это выглядело идеей параноика. Но черт бы меня побрал, кто бы не свихнулся в такой обстановке? Доктор Закери, например, все это расценила именно так, хотя и не связывала убийство Барнса с Палачом. Она считает, что это был вульгарный грабитель, которого вспугнули
— и он, естественно, перепугался и убил хозяина.
— Значит, она не боится Палача?
— Она сказала, что ей-то куда больше известно о психике Палача, чем кому бы то ни было, и она поэтому не особенно беспокоится.
— А как насчет другого оператора?
— Он сказал, что доктор Закери может превосходно разбираться в психике Палача, и что сам он больше всех знает о мозге этого существа и что совсем не беспокоится.
— Кого вы имеете в виду?
— Дэвид Фентрис — инженер-консультант в области электроники и кибернетики. Он действительно немало потрудился при создании Палача.
Я встал и сходил за кофейником. Не то, чтобы я страшно захотел опрокинуть чашечку как раз сейчас. Но я услышал знакомое имя: мне пришлось в свое время поработать с Дэвидом Фентрисом. И он некоторое время участвовал в космической программе.
Около пятнадцати лет тому назад Дэйв был связан с проектом Центрального банка данных — именно тогда мы и познакомились. И хотя у многих из нас заметно изменялись взгляды на свою работу по мере того, как мы добивались все большего и большего прогресса, Дэйв все оставался по-прежнему неукротимым энтузиастом. Жилистый, с седыми коротко подстриженными волосами, сероглазый, в очках с роговой оправой и тяжелыми стеклами, постоянно колеблющийся между рассеянностью и взведенностью, стремительностью, он имел привычку выражаться полусформулированными мыслями на бегу, так что вы могли начать думать о нем, как о представителе той породы людей, которые добрались до поста с небольшой властью за счет подкупа и интриг. Тем не менее, если вы подольше присматривались к нему, мнение ваше изменилось бы — он умел прогонять рассеянность и жестко брать себя в руки. К тому времени, когда он заканчивал дело, вы весьма недоумевали, как это не смогли разглядеть всего этого давным-давно и почему парень вроде него до сих пор находится на такой незначительной должности. А еще позже вас могло поразить то, каким печальным кажется он в то время, когда не пылает энтузиазмом насчет чего-нибудь. Сила духа его была чересчур высока для небольших проектов, в то время как значительные предприятия нуждались в ком-то более хладнокровном. Так что меня не удивило, что выше консультанта он так и не поднялся.
Больше всего меня занимало теперь, конечно, то, помнит ли он меня. Правда, внешне я изменился, личность стала более зрелой (во всяком случае, я на это надеялся), поменялись и привычки. Но хватит ли этих перемен, если в ходе расследования придется столкнуться с ним? Мозг, прятавшийся за очками в роговой оправе, был способен много чего сделать даже с более ничтожными данными.
— Где он живет? — спросил я.
— В Мемфисе… А в чем дело?
— Просто пытаюсь выстроить географическую карту, — пояснил я.
— А сенатор Брокден в Вашингтоне?
— Нет. Он вернулся в Висконсин и сейчас забился в берлогу в северной части штата. С ним четверо моих парней.
— Понятно.
Я сварил еще кофе и уселся снова. Мне вообще не нравилось это дело, и я решил не браться за него. Хотя мне и не нравилась необходимость сказать Дону решительное «нет». Его поручения стали важной частью моей жизни, а это было не просто работой для ног. Оно было для него, очевидно, важным, и Дону хотелось, чтобы я взялся за него. Я решил поискать лазейку, найти какой-нибудь способ свести дело к какому-то подобию работы телохранителя в процессе развития расследования.
— Кажется весьма своеобразным, — заметил я, — что Брокден единственный, кто боится своего детища.
— Да.
— …И что он не называет причин этого.
— Верно.
— Плюс его состояние и то, что доктор сказал о влиянии его состояния на его разум.
— У меня нет сомнений, что он невротик, — сказал Дон. — Погляди на это.
Он дотянулся до пальто и вытащил пачку бумаг. Порывшись в них, он извлек единственный лист, который предал мне.
Это был обрывок бланка Конгресса, судя по тексту сверху, а на нем было нацарапано послание.
«Дон, — гласило послание, — мне нужно увидеть тебя. Чудовище Франкенштейна только что вернулось оттуда, куда мы загнали его, и оно ищет меня. Будь проклята вселенная, пытающаяся замучить меня! Позвони мне между 8 и 10. Джесс».
Я кивнул, протянул было лист назад, но затем придвинул снова. Сатана тебя побери!
Я отхлебнул кофе. Мне казалось, что я давным-давно поджидал подобное дело, но я отметил и кое-что из того, что непосредственно обеспокоили меня. С краю, где обычно бывают такие пометки, я увидел, что Джесси Брокден был в комитете по наблюдению за программой Центрального банка данных. Я вспомнил, что комитет этот был создан для разработки серии рекомендаций по совершенствованию работы Банка. Прямо сейчас, без подготовки, я не помнил позицию Брокдена по какому-либо спорному вопросу, в обсуждении которого он участвовал, но — о, черт! Просто это было слишком серьезным, чтобы его можно было изменить, и, существенно, сейчас. Но Центральный банк был единственным реальным чудовищем Франкенштейна, которое меня беспокоило, и там всегда была возможность… С другой стороны… вот черт, опять! Что, если я позволю ему погибнуть, когда мог бы спасти, и он был бы тем, кто?..
Я еще отхлебнул кофе. Закурил новую сигарету.
Должен был быть способ выполнить это задание так, чтобы Дэйв даже близко не был замешан. Я мог бы перво-наперво переговорить с Лейлой Закери, поглубже копнуть убийство Барнса, собрать самые последние известия о развитии всех дел, побольше разнюхать о корабле в Заливе… Я бы сумел добиться кое-чего, даже если бы это кое-что было опровержением теории Брокдена, и без того, чтобы наши с Дэйвом тропки пересеклись.
— Все, что есть на Палача? — спросил я.
— Здесь, справа.
Он положил данные наверх.
— Полицейский отчет об убийстве Барнса?
— Здесь.
— Адреса всех, кто замешан в деле и некоторые подробности о них?
— Здесь.
— Место или места, где я могу разыскать вас в течение нескольких следующих дней — в любой час? В этом деле может потребоваться координация некоторых действий.
Он улыбнулся и достал ручку.
— Рад побывать у вас на борту, — сказал он.
Я протянул руку и постучал по барометру. Затем тряхнул головой.
Звонок разбудил меня. Рефлекторно перенесясь через комнату, я включил звук.
— Да?
— Мистер Донни? Восемь часов.
— Спасибо.
Я повалился в кресло. Меня можно охарактеризовать как человека с поздним зажиганием. Каждое утро я раскачивался понемногу. Основные желания медленно потекли по серому веществу. Медленно я протянул свою лапу и щелкнул когтями по паре номеров. Потом прокаркал заказ — завтрак и побольше кофе — обладательнице ответившего мне приятного голоса. Получасом позже я уже мог рычать. Затем вышел, покачиваясь, в то место, где течет вода, чтобы обновить свои контакты.
Несмотря на то, что в крови гуляло нормальное количество адреналина и сахара, я почти не спал предыдущей ночью. Я закрыл лавочку после ухода Дона, набил карманы всем, в чем может появиться острая нужда, покинул «Протей», отправился в аэропорт и сел в самолет, который унес меня в Сент-Луис в спокойные часы темноты. Я не спал во время полета, размышляя о деле, о той задаче, решить которую я прибыл к Лейле Закери. По прилету я устроился в мотель аэропорта, оставил записку с просьбой разбудить меня в определенный час и провалился в сон.
Пока я ел, я пересмотрел записи, которые дал мне Дон.
Лейла Закери в настоящее время была одинока, разведясь со своим вторым мужем чуть менее двух лет назад; ей сорок шесть, живет она в квартире вблизи госпиталя, в котором работает. К досье было прикреплено фото давности этак десятилетней, и, судя по всему, Лейла была светлоглазой брюнеткой, комплекцией где-то между полнотой и толщиной, с фантастическими стеклами, оседлавшими вздернутый нос. Она опубликовала немало книг и статей с заголовками о всяких умопомешательствах, функциях, трудах, социальных контекстах и так далее.
У меня не было времени на то, чтобы действовать своим обычным методом, становясь полностью новой личностью, существование которой подтверждает вся его история в Центральном банке данных. Только имя и легенда — и все. Хотя на этот раз не казалось необходимым даже это. На этот раз разумным подходом казалось нечто приближенное к настоящей правдивой истории.
Я воспользовался общественным транспортом, чтобы добраться до ее дома. Я не стал предварительно звонить, потому что отказать во встрече голосу в телефонной трубке куда проще, чем пришедшему человеку.
Если верить написанному, сегодня был один из тех дней, по которым она принимала на дому амбулаторных больных. По-видимому, ее задумкой было помочь пациенту избежать неприятия образа учреждения и не допустить ощущения стыда превращением приема у доктора, в нечто более похожее на обычный визит. Я не хотел отнимать у нее слишком много времени — я решил, что Дон мог бы заплатить за это, как за прием, если дело дойдет до этого — и был уверен, что мой визит был спланирован так, чтобы она могла, так сказать, перевести дыхание.
Я едва нашел ее имя и номер квартиры среди кнопок в фойе здания, когда пожилая женщина прошла позади меня и отперла дверь. Она оглянулась на меня и придержала ее открытой, так что я вошел без звонка. Неплохо.
Я поднялся на лифте, нашел дверь Лейлы и постучал. Я уже приготовился стучать еще раз, когда дверь приоткрылась.
— Да? — спросила хозяйка, и я пересмотрел свою оценку насчет возраста фотографии. Она выглядела почти как на снимке. — Доктор Закери, — сказал я, — меня зовут Донни. Вы можете прояснить вопрос, с которым я пришел.
— А что за вопрос?
— Он касается некоего изобретения, прозванного Палачом.
Она вздохнула и слегка поморщилась. Пальцы ее стиснули дверь.
— Я проделал длинный путь, но много времени у вас не отниму. У меня лишь несколько вопросов, которые я хотел бы вам задать.
— Вы работаете на правительство?
— Нет.
— Вас нанял Брокден?
— Нет. Я нечто иное.
— Ладно, — сказала она. — Сейчас у меня идет групповой сеанс. Это займет еще, возможно, с полчаса. Если вы подождете внизу, я дам вам знать сразу же, как только он закончится. Тогда мы сможем переговорить.
— Договорились, — сказал я. — Спасибо.
Она кивнула и закрыла дверь. Я отыскал лестницу и пошагал вниз.
Выкурив сигарету, я решил, что дьявол-таки подбирает работу для лодырей и поблагодарил его за предложение. Я снова прогулялся к дверям. Через стекло я прочитал фамилии нескольких жителей пятого этажа. Поднявшись, я постучал в одну из дверей. Перед тем, как ее открыли, я достал записную книжку и встал на видное место.
— Да? — коротко, но с любопытством.
— Меня звать Стефен Фостер, миссис Глантз. Я провожу исследование по заказу Североамериканской Лиги потребителей. Я бы заплатил вам за пару минут вашего времени, во время которых вы ответите на несколько вопросов о продуктах, которыми вы пользуетесь.
— Как это… а, заплатите мне?
— Да, мадам, десять долларов. Около дюжины вопросов. Это займет не больше пары минут.
— Ладно, — она открыла дверь пошире. — Может, пройдете?
— Нет, спасибо. Это совсем ненадолго — не успеешь зайти, уже и выходить надо. Первый вопрос касается стирального порошка…
Десятью минутами позже я спустился обратно в вестибюль, добавив три червонца к списку расходов, который я вел. Когда ситуация полна непредсказуемого и мне приходится импровизировать, то приходится предусматривать столько непредвиденных ситуаций, сколько сумею.
Еще через четверть часа — или около того — двери лифта скользнули и выгрузили трех парней — двух молодых и одного средних лет, небрежно одетых и над чем-то хихикавших.
Здоровяк, тот, что был поближе ко мне, подошел и кивнул:
— Это ты тот парень, который ждет, чтобы увидеться с доктором Закери?
— Верно.
— Она велела передать, чтобы ты поднимался.
— Спасибо.
Я снова встал и вернулся к ее двери. Лейла открыла на мой стук, кивнула, приглашая войти, и усадила в удобное кресло на дальнем конце жилой комнаты.
— Чашечку кофе? — спросила она. — Свежего? Я приготовила больше, чем смогу выпить.
— Это было бы прекрасно. Спасибо.
Чуть позже она внесла пару чашек кофе, одну вручила мне, а сама уселась на софу слева.
— Вы заинтриговали меня, — призналась она. — Рассказывайте.
— Ладно. Мне сказали, что манипулятор, известный как Палач, возможно, обладающий теперь разумом — искусственным разумом, вернулся на землю…
— Гипотетически, — заметила она. — Тем не менее вы знаете нечто, чего не знала я. Мне сказали, что корабль Палача вернулся и затонул в Заливе. И никаких свидетельств в пользу того, что на корабле кто-то был.
— Хотя это кажется вполне разумным — что там был некто.
— Не менее мне может показаться, что Палач послал корабль к известной ему точке встречи много лет назад, и что эта точка была лишь недавно достигнута кораблем. А может быть, его направляли не сюда, но из-за сбоя в программе он прибыл на Землю.
— Для чего же ему отправлять корабль, а самому оставаться без средств сообщения?
— Прежде, чем я отвечу на этот вопрос, — заявила она, — я хотела бы знать, каким боком это касается вас. Пресса?
— Нет, — сказал я. — Я пишу о науке. Новинки техники, популяризация и все такое прочее. Но в этот раз меня не интересует публикация. Меня наняли подготовить обзор психологического склада Палача.
— Для кого?
— Частное расследование. Наниматели хотят знать, что может повлиять на его мышление, как он вероятнее всего поведет себя — если он действительно вернулся. У меня есть немало домашних заготовок и я обнаружил, что его синтетическая личность может представлять собой смесь умов четырех его операторов. Итак, напрашивались личные контакты — собрать ваши мнения о том, на что он может походить. По очевидным причинам я пришел к вам первой.
Она кивнула.
— Со мной недавно говорил мистер Вэлш. Он работает на сенатора Брокдена.
— Да? Я никогда не вдавался в дела работодателей сверх того, о чем они просили меня сделать. Сенатор Брокден тоже в моем списке, следом за Дэвидом Фентрисом.
— Вам сообщили о Мэнни Барнсе?
— Да. Бедняга.
— Очевидно, именно это и повлияло на Джесси. Он — как бы мне это выразить — он цепляется за жизнь изо всех сил, пытаясь закончить огромное количество дел за то время, что ему осталось. Каждая секунда важна для него. Он чувствует, как старуха в белом саване уже дышит ему в затылок… И тут корабль возвращается и один из нас погибает. Из того, что нам известно о Палаче, последнее, что мы слышали — он повел себя, как будто спятил. Джесси усмотрел во всем этом какую-то взаимосвязь и отсюда понятно его состояние страха. Здесь нет ничего дурного, пусть позабавится, если это не мешает ему работать.
— Но вы не ощущаете угрозы?
— Нет. Именно я была последней наставницей Палача прежде чем нашу связь прервали и я смогла потом понять, что случилось. Первое, что он освоил — это организация восприятия и двигательная активность. Большая часть всего остального получена им из сознания операторов. Но эти сведения были слишком искажены, чтобы уже с самого начала означать слишком много — представьте себе ребенка, зазубрившего Геттисбергское обращение. Оно сидит у него в голове — и все. Тем не менее, оно может стать для него и интересным, и важным. Постигнутое, оно сможет даже вдохновить его на действия. Конечно, вначале потребуется, чтобы ребенок подрос. Теперь представьте себе ребенка с огромным количеством сталкивающихся образов — позиций, склонностей, воспоминаний — ни одно из которых не действовало на него все то время, пока он остается ребенком. Добавьте ему чуть-чуть зрелости (только не забывайте, что образцы ему дадены четырьмя разными личностями), и каждый образец при этом куда более мощен, чем слова самого умелого агитатора, несущие, как это всегда бывает, заряд своих собственных чувств. Попытайтесь вообразить себе конфликты, противоречия, порождаемые столкновением взглядов четырех людей…
— А почему об этом не подумали раньше? — спросил я.
— Ах, — сказала она, улыбнувшись, — полностью чувствительность нейристорного мозга поначалу и не оценили. Предполагалось, что операторы просто механически добавляют и добавляют сведения, и это все продолжается до тех пор, пока не создастся некая критическая масса — то есть пока не образуется соответствующая картина мира или его модель, могущая в дальнейшем служить своеобразной точкой отсчета, исходным пунктом для саморазвития разума Палача. И он, похоже, начисто опроверг реальность такого способа.
А вот что, тем не менее, действительно имело место — так это феноменальное значение импритинга, «запечатлевания». Запечатлелись личностные характеристики операторов, их отношение к тем или иным ситуациям. Они не вступили немедленно в действие и потому не были сразу обнаружены. Они находились скрытыми до тех пор, пока мозг не развился в достаточной степени, чтобы понять их. А потом было слишком поздно. Палач неожиданно получил четыре дополнительных личности и был не в состоянии координировать их. Когда он попытался разделить их, это ввергло его в нечто вроде шизофрении, а когда решил объединить, привело к кататонии. Он метался между двумя этими вариантами гибели. Именно тогда он и замолчал. Я чувствовала, что он испытывал нечто вроде приступа эпилепсии. Возбудившиеся хаотические токи в этом магнитном материале могли стереть его разум, что повлекло бы в конечном счете нечто эквивалентное смерти или идиотизму.
— Я понял вашу мысль, — заметил я. — Теперь, если продолжать ее, я вижу только такие альтернативы: или успешная интеграция всех этих материалов, или действия металлического шизофреника. Что вы думаете о его поведении — как он будет себя вести, если один из этих вариантов окажется возможным?
— Хорошо, — согласилась она. — Как я только что сказала, полагаю, были какие-то физические ограничения для сохранения множественности личностных структур на очень длительный период времени. Тем не менее, если бы это и было так, личность эта стала бы продолжением его собственной плюс копии четырех операторских — по крайней мере, временно. Ситуация в корне отличалась бы от той, в которую мог попасть человек-шизофреник того же типа, в том, что добавочные личности были бы точными отражениями подлинных личностей, а не ставшим независимым самовозбуждающимся комплексом. Они могли продолжать развиваться, они могли дегенерировать, они могли конфликтовать вплоть до точки разрушения или коренного изменения любого из них или всех их вместе взятых. Другими словами, невозможно предсказать, как это было в действительности и кто получился в результате.
— Можно рискованное предположение?
— Давайте.
— После длительных неприятностей Палач справился с этими личностями. Он отстоял свои права. Он отбил атаку квартета демонов, который терзал его, и приобрел в процессе обороны всепоглощающую ненависть к реальным индивидуумам, ответственным за эти его мучения. Полностью освободиться, отомстить, добиться своего полного очищения — и он решил отыскать своих операторов и уничтожить их.
Она улыбнулась.
— Вы спутали два предположения — обычную шизофрению и способность преодолеть ее и стать полностью независимым и автономным. Это равные ситуации — неважно, какие связи вы между ними усматриваете.
— Ладно, согласен. Но все же — как насчет моих заключений?
— Вы говорите: если он превозможет все это, он возненавидит нас. Это напоминает мне не совсем честную попытку вызвать дух Зигмунда Фрейда: Эдип и Электра в одном лице, уничтожение их родителей — творцов всех их напряжений, тревог, воспламеняющих их впечатлительные сердца вместе с молодостью и беззащитностью. Как бы это назвать?..
— Гермацисов комплекс? — предположил я.
— Гермацисов?
— Гермафродит был объединен в одно тело с нимфой Салмацис. Я произвел нечто подобное с их именами. Чтобы намекнуть на наличие четырех родителей, против которых возмущено дитя.
— Остроумно, — согласилась она, улыбаясь. — Даже если бы свободные искусства не давали ничего больше, они обеспечили бы великолепными метафорами всех исследователей. Но это недопустимо, это чрезмерно антропоморфно. Вам хочется знать мое мнение. Ладно. Если Палач и осилил это, то случилось это только благодаря отличиям нейристорного мозга от человеческого. Исходя из моего профессионального опыта, могу заверить вас, что человек не смог бы справиться с подобной ситуацией и добиться стабильности. Если бы Палач сделал это, он должен был разрешить все противоречия и конфликты, овладеть ситуацией настолько основательно, что я не верю, что оставшееся могло повлечь такой вид ненависти. Страх, неуверенность — все, что рождает ненависть — должно было быть изучено, систематизировано и превращено в нечто более полезное. Возможно, все это привело бы к чувству отвращения или к желанию независимости и самоутверждения. Я полагаю, это единственная причина для возвращения корабля.
— Следовательно, по вашему мнению, если сегодня Палач представляет собой мыслящую личность, то отношение его к своим бывшим операторам единственное: он не хотел бы иметь с ними больше ничего общего?
— Верно. Как ни жаль вашей гипотезы о Гермацисовом комплексе. Но в таких случаях мы должны оценивать мозг, а не душу. И мы видим два варианта: либо он гибнет от шизофрении, либо успешное решение его проблем совершенно исключает возникновение желания отомстить. Другими словами, беспокоиться не о чем.
Как бы мне это изложить потактичнее? Я решил, что не смогу…
— Все это прекрасно, — сказал я, — настолько, насколько это реально. Но оттолкнемся одновременно и от чистой психологии, и от чисто физического. Могла ли существовать какая-то особая причина для того, чтобы он жаждал вашей смерти — то есть, я имею в виду простой и старомодный мотив убийства, основанный скорее на событиях, чем на всяких особенностях его мышления или психических отклонениях?
Выражение лица ее было трудно разгадать, но, учитывая характер ее работы, я мог рассчитывать и на меньшее.
— На каких событиях? — спросила она.
— Понятия не имею. Потому и спрашиваю.
Она покачала головой.
— Боюсь, что не знаю.
— Ну, что ж, — сказал я, — я больше не могу придумать, о чем вас еще порасспросить.
— А я не могу придумать, о чем вам еще рассказать.
Я допил кофе и поставил чашку на поднос.
— Тогда благодарю вас, — сказал я, — за ваше время, за кофе. Вы были очень полезны.
Я поднялся. Она тоже.
— Что вы будете делать дальше? — спросила она.
— Я еще не совсем решил, — ответил я. — Хочется подготовить как можно более полное сообщение. Может, вы что-нибудь посоветуете?
— Я полагаю, что тут и изучать больше нечего, я дала вам все факты, которые только можно найти для вашего сообщения.
— Вы полагаете, Дэвид Фентрис не мог бы найти здесь какое-нибудь дополнительное толкование?
Она фыркнула, затем вздохнула.
— Нет, — сказала она. — Я не думаю, чтобы он сказал вам что-нибудь полезное.
— Что вы имеете в виду? То, как вы это сказали…
— Я знаю. Ничего я не имела в виду. Некоторые люди находят утешение в религии. Другие… Вы знаете. Другие в конце жизни платят ненавистью первой ее половине. Они не использовали ее так, как намеревались. Отсюда и своеобразная окраска их мыслей.
— Фанатизм? — спросил я.
— Не обязательно. Неуместное рвение. Нечто вроде мазохизма… Черт побери! Я не могу ни поставить диагноз на расстоянии, ни повлиять на ваше мнение. Забудьте то, о чем я вам сказала. Составьте свое собственное мнение после того, как повстречаетесь с ним.
Она подняла голову, оценивая мою реакцию.
— Ну… — отреагировал я. — Я вообще-то не уверен, что отправлюсь с ним повидаться. Но вы возбудили мое любопытство. Как может религия сказаться на деятельности инженера?
— Я разговаривала с ним после того, как Джесси сообщил нам новость о возвращении корабля. Тогда у меня сложилось впечатление, что он почувствовал, что мы вторглись в сферу Всемогущего Господа попыткой сотворить искусственный разум. То, что наше творение спятило, было единственным подходящим концом — ведь оно представляло собой результат несовершенного человеческого творения. И ему, кажется, показалось вполне возможным, что Палач вернулся для возмездия — как карающая нас рука правосудия.
— О!
Она улыбнулась. Я улыбнулся в ответ.
— Да, — сказала она. — Но, может быть, я просто застала его в дурном настроении. Наверное, вам стоит оценить все это самому.
Что-то толкнуло меня покачать головой — некоторая разница прослеживалась между оценкой его, моими воспоминаниями и замечаниями Дона о том, что Дэйв заметил, что знает мозг Палача и не особенно тревожится. Где-то среди этих точек зрения лежало нечто, что, как я чувствовал, я должен знать и узнал бы без особого расследования.
Итак, я сказал:
— Ну, думаю, теперь достаточно. Это, так сказать, психологическая сторона изучаемого мною вопроса — не механическая и уж точно не теологическая. Вы очень мне помогли. Еще раз спасибо.
Она шла с улыбкой вплоть до двери.
— Если вас не слишком затруднит, — сказала она, когда я шагнул в коридор, — я бы хотела узнать, чем закончится вся эта история — или любой интересный поворот, касающийся его.
— Моя связь с этим делом закончится, как только я составлю свой отчет, а сейчас я как раз отправлюсь его писать. Конечно, я могу по-прежнему почерпнуть какую-нибудь информацию…
— У вас есть мой номер?
— Нет, но…
У меня он был, но я записал его снова — прямо под ответами ее соседки, касающимися моих исследований по части моющих средств.
Двигаясь в намеченном направлении, я для разнообразия размышлял над всеми связями в этом деле. Я направился прямо в аэропорт, нашел самолет, готовящийся к полету в Мемфис, купил билет и последним взошел на борт. Несколько десятков секунд, возможно, вот и все. И не осталось даже запаса, чтобы освободить номер в мотеле. Неважно. Добрый доктор, вправляющий мозги, убедила меня, что так или иначе Дэвид Фентрис будет следующим, черт бы его побрал. Слишком прочно сидело во мне чувство, что Лейла Закери не рассказала мне всей истории. Я должен был получить возможность пронаблюдать все изменения в этом человеке для себя и попытаться представить, какое отношение они имеют к Палачу. Ибо по многим причинам я мог судить, что отношение к Палачу эти изменения имеют.
Я высадился в холодный, немного облачный полдень, почти сразу же нашел транспорт и направился по адресу конторы Дэйва.
Предгрозовое ощущение прокатилось по моим нервам, когда я пересекал город. Черная стена туч продолжала громоздиться на западе. Позже, когда я оказался перед зданием, в котором делал бизнес Дэйв, первые несколько капель дождя уже ударили в его грязный кирпичный фасад. Потребовалось бы куда больше воды, чтобы освежить это здание или любое другое в округе. Я подумал, что дождю пришлось бы для этого идти куда дольше, чем теперь.
Я стряхнул капли и вошел внутрь.
Вывеска указала мне направление, лифт поднял меня, ноги отыскали дорогу к его двери. Я постучал в нее. Немного погодя я постучал снова и снова подождал. Опять ничего. Тогда я потрогал ее, обнаружил, что она не заперта, толкнул и вошел.
Там была маленькая приемная с зеленой дорожкой. Стол в приемной покрывал слой пыли. Я пересек ее и всмотрелся в пластиковую перегородку позади стола.
Человек сидел спиной ко мне. Я загрохотал костяшками пальцев по перегородке. Человек услышал стук и повернулся ко мне.
— Да?
Наши взгляды встретились. Его глаза по-прежнему обрамляла роговая оправа и они были лишь энергичнее, а линзы — толще, волосы — реже, щеки немного запали.
Колебания воздуха после его вопроса улеглись и ничего в его пристальном взгляде не изменилось, показывая, что он меня узнал. Дэйв нагнулся над пачкой схем. Кривобокий шлем из металла, кварца, фарфора и стекла лежал на ближайшем столе.
— Меня зовут Донни, Джон Донни, — сказал я. — Я ищу Дэвида Фентриса.
— Я Дэвид Фентрис.
— Рад познакомиться с вами, — сказал я, подходя к тому месту, где он стоял. — Я помогаю в расследовании, касающемся проекта, в котором вы когда-то принимали участие…
Он улыбнулся, кивнул и потряс мою руку.
— Палач, конечно. Рад познакомиться с вами, мистер Донни.
— Да, Палач, — сказал я. — Я готовлю отчет..
— И вас интересует мое мнение насчет того, насколько он опасен. Садитесь, — и он показал на кресло в конце его рабочего стола. — Принести чашку чая?
— Нет, спасибо.
— А я как раз собирался.
— Ну, в таком случае…
Он подошел к скамье.
— Извините, сливок нет.
— Ну и ладно… А как вы узнали, что это касается Палача?
Он усмехнулся и принес мне чашку.
— Потому что Палач вернулся, — ответил он, — и это единственная вещь, с которой я был связан — вот и решил, что этого дело и касается.
— Вы хотите поговорить о нем?
— До определенного предела.
— До какого?
— Когда мы приблизимся к нему, я дам вам знать.
— И прекрасно… Насколько он опасен?
— Я бы сказал, что он безопасен, — ответил Дэйв, — если не касается трех персон…
— А раньше — четырех?
— Точно.
— А из-за чего?
— Мы делали нечто такое, чем не должны были заниматься.
— Это было…
— Именно это дело — попытка творения искусственного разума.
— Почему бы вы не должны были делать этого?
— Человек с таким именем, как у вас, мог бы этого и не спрашивать.
Я хихикнул.
— Если бы я был проповедником, — сказал я, — я бы вам сказал, что в Библии нет прямого запрета на это — разве только, что вы молились на него тайком.
Он затряс головой.
— Ничего подобного, это очевидно, это ясно. Времена с тех пор, как была написана Великая Книга, изменились, и вы не должны придерживаться исключительно фундаменталистских подходов в сложные времена. То, о чем я говорю, нечто немного более абстрактное. Разновидность гордыни, не отличающейся от классической — попытка состязания, достижения равенства с Творцом.
— Вы ощущали это — гордыню?
— Да.
— Вы уверены, что это не было только энтузиазмом из-за великолепного, хорошо разработанного проекта?
— О, там было немало всего подобного. Доказательства того же — гордыни.
— Я, кажется, вспомнил нечто о человеке, который создан по образу и подобию Творца, и кое-что еще о попытках жить согласно этому. Отсюда, мне, кажется, следует, что упражнение своих способностей в подобного рода занятиях должно быть шагом в правильном направлении — действие в соответствии с идеалом Бога, если вам так нравится.
— Вовсе не так. Человек не может быть настоящим Творцом. Он может только подражать тому, что уже создано. Только Господь способен творить.
— Тогда вам не о чем беспокоиться.
Он нахмурился.
— Нет, — сказал он затем. — Зная это и, по-прежнему, пытаясь творить, мы и проявили свою гордыню.
— Вы действительно так считали, когда работали над Палачом? Или все это пришло к вам на ум после свершившегося?
Он по-прежнему хмурился.
— Я не совсем уверен.
— Тогда мне кажется, что милосердие Господне должно быть склонно простить вам сомнения.
Он выдавил кривую улыбку.
— Неплохо, Джон Донни. Но я чувствую, что правосудие может уже быть на пороге, и что из четырех может не остаться ни одного.
— Тогда вы рассматриваете Палача как ангела мщения?
— Иногда вроде того. Я рассматриваю его как нечто, вернувшееся потребовать правосудия.
— Только для уточнения, — предположил я. — Если бы Палач имел полный доступ к необходимому оборудованию и мог бы сконструировать другой агрегат, такой же, как он сам, вы бы решили, что он виновен той же виной, что и вы?
Дэйв покачал головой.
— Не испытывайте на мне свое остроумие, Донни. Я достаточно далек от фундаменталистов. С другой стороны, я мог бы допустить, что могу ошибиться и что могут иметься и другие причины, по которым дело кончится тем же.
— Такие, как…
— Я говорил вам, что дам знать, когда доберемся до определенного предела. Вот и добрались.
— Ладно, — сказал я. — Но я — нечто вроде банковских стен, знаете ли. Люди, с которыми я работаю, обеспечивают безопасность других. Они хотят остановить Палача. Я надеялся, что вы расскажете мне немного больше — если не для себя самого, тогда ради других. Они ведь могут и не разделять ваших воззрений, и вы не можете не согласиться, что из-за такого вашего решения дело обернется еще хуже. Отчаяние, между прочим, тоже является грехом, по мнению большинства теологов.
Он вздохнул и дернул себя за нос — все его привычки оставались теми же, что и в давно прошедшие времена.
— А вам что за дело до этого? Кем вы работаете?
— Лично я? Я пишу о науке. Я готовлю отчет об этом изобретении для агентства, которое занимается охраной по найму. И чем лучше мой отчет, тем больше у них шансов.
Некоторое время он молчал, затем сказал:
— Я многое читал в этой области, но ваше имя мне не знакомо.
— Большая часть моих работ касается геохимии и морской биологии, — ответил я.
— О! Тогда вы сделали странный выбор, вам не кажется?
— На самом деле — нет. Я гожусь для этого, и босс знает мои способности, уверен, что я справлюсь.
Он глянул через комнату в том направлении, где пачка чертежей закрывала что-то — то, что, как я понял впоследствии, было терминалом. Ладно. Если он решил проверить мои полномочия, Джону Донни пришел конец. Это, казалось, черт знает как удивило его, хотя не родится ли у него снова ощущение греха? Должно быть, он подумал, что грешно не верить мне, потому что больше туда не смотрел.
— Давайте пойдем таким путем… — сказал он наконец, и что-то от старого Дэвида Фентриса прозвучало в его голосе, взятом под контроль чувствами. — По той или иной причине я считаю, что Палач хочет уничтожить своих прежних операторов. Если он — представитель Правосудия Господнего, то, все, что бы я ни сделал — неважно. Он преуспеет. Тем не менее, если это не так, то я не буду нуждаться ни в какой внешней защите. Я сотворил свое собственное наказание, и это позволит мне управиться с создавшейся ситуацией тоже самому. Я лично остановлю Палача — прямо здесь — до того, как пострадает еще кто-нибудь.
— Как? — спросил я его.
Он кивнул на сверкающий шлем.
— Вот этим, — ответил он.
— Как? — повторил я.
— Антенны телеуправления Палача по-прежнему не тронуты. Они так и остались его составной частью. Он не может отключить их без того, чтобы не выключиться самому. Если он появится в четверти мили отсюда, этот механизм включится. Он издает громкий звуковой сигнал, а внутри него начинает загораться свет — там, спереди. Затем я надену шлем и приму на себя управление Палачом. Я приведу его сюда и выключу его мозг.
