Комната Режиссера. Те же декорации, что и в первой картине. Слева, на полу, большая лошадиная голова. Справа – огромный глаз. Деревья и облака прицеплены прямо к стене. Входят Режиссер и Фокусник. На Фокуснике фрак, длинный белый шелковый плащ, цилиндр. Режиссер одет так же, как в первой картине.

Режиссер. Никто не поможет – ни фокусник, ни врач, ни астроном. Выпустить львов из клетки и пролить на них серный дождь труда не составляет. Давайте прекратим этот разговор.

Фокусник. Вам, человеку в маске, я мог бы и не напоминать, что обычно мы пользуемся темной занавеской.

Режиссер. Конечно, когда дело происходит на небесах. Но скажите на милость, какой такой занавес выдержит здешний ветер, что в клочья рвет одежды и раздевает донага? Здесь даже дети уже запаслись ножами и норовят искромсать покровы.

Фокусник. Но ширма – обязательное условие. Без нее невозможен трюк. Почему вы выбрали для постановки эту затасканную трагедию, а не какую-нибудь новую драму?

Режиссер. Чтобы представить то, что происходит ежечасно и всюду – в больших городах и в селеньях. Представить это наглядно на примере совершенно необычайного случая, единственного за всю историю человечества и, однако, всеми признанного за образец. Точно так же я мог бы выбрать «Эдипа» или «Отелло». А если б я представил непривычную правду, кровь пролилась бы в первые пять минут.

Фокусник. Если б вас вдохновил цветок Дианы – тот самый, что пригодился Шекспиру, когда он затосковал по «Сну в летнюю ночь», спектакль имел бы успех. Если любовь – это чистая случайность, случайность – и только, если Титания, королева эльфов, полюбила осла, кто удивится, увидев в баре Гонсало с белокурым парнишкой на коленях? Это ведь то же самое.

Режиссер. Прошу вас, не продолжайте.

Фокусник. Наставьте проволочных арок и деревьев с зеленой листвой, разверните ширму, а в свое время – сверните, и никто не заметит, что дерево превратилось в змеиное яйцо. Но ведь вы хотели убить голубку и вместо нее подсунуть кусок мрамора, облепленный говорливыми слюнями!

Режиссер. Иначе нельзя. Мы с друзьями вырыли в песке туннель – и никто не заметил. Нам помогали рабочие и студенты, но теперь они это скрывают, хотя израненные руки могут их выдать. Мы раскопали гробницу и подняли занавес.

Фокусник. Разве из могилы может выйти театр?

Режиссер. Театр всегда выходит из тьмы подполья. В настоящем театре нет-нет да и повеет смрадом ущербной луны. Когда живые люди становятся грудой костей во рву, говорят платья. Я вырыл туннель и добрался до масок, чтоб представить их темную силу. И публика сдалась бы, захваченная спектаклем.

Фокусник. Не прилагая усилий, я могу превратить чернильницу в отрубленную руку, унизанную старинными перстнями.

Режиссер (раздраженно). Но ведь это ложь. Театр! И чтобы сокрушить эту ложь, три дня и три ночи я боролся с корнями и волнами.

Фокусник. Я знаю.

Режиссер. И если в театре Ромео и Джульетта умирают только затем, чтобы вскочить, едва опустится занавес, и побежать кланяться, у меня они жгут занавес и действительно умирают на глазах у публики. Но все рухнуло, потому что вмешались море, кони и полчища трав. И все же, когда сожгут последний театр, где-нибудь за креслами, за грудой золотых чаш из папье-маше отыщут всех наших мертвых – всех, казненных публикой. Надо сокрушить театр или жить в театре! А не свистеть из зала. Как услышите заунывный песий вой – немедля поднимайте занавес. Я знаю человека, который подметал крышу и мыл слуховое окошко исключительно из расположения к небу.

Фокусник. Поднимитесь еще на одну ступеньку, и вы увидите, что человек – это былинка.

Режиссер. Не былинка – пловец.

Фокусник. Я могу превратить пловца в иголочку для шитья.

Режиссер. Вот это и есть театр. Именно поэтому я и затеял труднейшую игру – я надеялся, что любовь вырвется наружу и преобразит костюмы.

Фокусник. Когда вы говорите «любовь», я не могу не удивляться.

Режиссер. Чему?

Фокусник. Мне чудятся бескрайние пески в мутном зеркале.

Режиссер. А еще?

Фокусник. Рассветает, всегда рассветает.

Режиссер. Да, конечно.

Фокусник (сумрачно, постукивая пальцами по конской голове). Любовь.

Режиссер (садясь за стол). Когда вы говорите «любовь», я не могу не удивляться.

Фокусник. Чему?

Режиссер. Мне чудится, что песчинка превращается в живого муравья.

Фокусник. А еще?

Режиссер. Смеркается – каждые три минуты.

Фокусник (пристально глядя на него). Да, наверное. (Пауза.) Чего еще ждать от человека, который зарылся в песок, чтобы пробиться к театру? Да вы только попробуйте, откройте двери, и к вам валом повалят дожди, психопаты, мастифы, палые листья, помойные крысы. И как это может взбрести в голову – вышибить в драме все окна и двери?!

Режиссер. Только вышибив двери, можно вернуть драме смысл. Тогда все увидят, как в одной капельке крови растворяется каменная глыба закона. Нет ничего мерзее смертника, который спокойно засыпает, пальцем нарисовав на стене дверцу. Истинная драма там – на арене римского цирка, где в лабиринтах арок вечно снуют, не зная отдыха, люди, огни, ветер. Там театр истинных драм. Там разыгралась настоящая битва – она стоила жизни всем актерам. (Плачет.)

Слуга (быстро входя). Сеньор.

Режиссер. Что случилось?

За Слугой следуют Костюм Арлекина и Сеньора в трауре. Лицо ее скрыто густой вуалью.

Сеньора. Где мой сын?

Режиссер. Какой сын?

Сеньора. Мой сын Гонсало.

Режиссер. Когда кончился спектакль, он укрылся в оркестровой яме вместе с этим юношей (показывает на Костюм Арлекина). Потом Суфлер видел его в костюмерной на императорской постели. Больше мне нечего вам сказать. Все погребла земля.

Костюм Арлекина (плачет). Энрике.

Сеньора. Где мой сын? Утром рыбаки принесли мне огромную луну-рыбу – бледную, израненную, и кричали: «Вот твой сын!» Изо рта у нее стекала тонкая струйка крови, а дети смеялись и мазали кровью подошвы. Я закрыла дверь, и торговцы с рынка поволокли ее к морю.

Костюм Арлекина. К морю.

Режиссер. Спектакль давно кончился. В том, что случилось, я невиновен.

Сеньора. Я подам жалобу и потребую публичного суда. (Идет к выходу.)

Режиссер. Сеньора, там нельзя пройти.

Сеньора. Да, вы правы. В фойе темно. (Идет к другой двери.)

Режиссер. И здесь не пройти. Можно упасть с крыши.

Фокусник. Позвольте проводить вас. (Снимает плащ и укрывает им Сеньору. Отходит, делает пассы руками, затем распахивает плащ – Сеньора исчезла.)

Слуга подталкивает Костюм Арлекина к двери и в конце концов выносит его. Фокусник вынимает большой белый веер и, напевая нежную мелодию, обмахивается.

Режиссер. Мне холодно.

Фокусник. Что?

Режиссер. Я сказал – мне холодно.

Фокусник (обмахиваясь веером). Какое прелестное слово – «холод».

Режиссер. Я вам благодарен. За все.

Фокусник. Не стоит. Снять легко, а вот надеть – трудно.

Режиссер. Гораздо труднее – сменить.

Слуга (входя). Похолодало. Может, включить отопление?

Режиссер. Нет. Мы перетерпим, раз уж мы разворотили крышу, разнесли ворота и остались в четырех стенах драмы. (Слуга выходит в среднюю дверь.) Это ничего, что холодно. Трава такая шелковая, так и тянет в сон.

Фокусник. Сон!

Режиссер. Ведь спать – это все равно что сеять.

Слуга. Сеньор! Холод просто невыносимый!

Режиссер. Я же тебе сказал – мы должны вытерпеть. Нас этими фокусами не проймешь. Делай свое дело. (Режиссер надевает перчатки и, дрожа, поднимает воротничок фрака.)

Слуга уходит.

Фокусник (обмахиваясь веером). Помилуйте, чем же вам не угодил холод?

Режиссер (слабеющим голосом). Холод – одно из наиболее выразительных сценических средств.

Слуга (стоя в дверном проеме, сложив руки на груди. Его трясет от холода). Сеньор!

Режиссер. Что?

Слуга (падая на колени). Это публика.

Режиссер (бессильно роняя голову на руки). Проси.

Фокусник, сидя рядом с конской головой, насвистывает, обмахиваясь веером и выказывая живейшую радость. Левый угол декорации смещается, открывая ослепительно синее небо в облаках. С неба, словно дождь, медленно падают окоченелые белые перчатки.

Голос (где-то далеко). Сеньор.

Голос (где-то далеко). Что?

Голос (где-то далеко). Это публика.

Голос (где-то далеко). Проси.

Фокусник все быстрее машет веером. Начинает идти снег.

Медленно опускается занавес.

Суббота, 20 августа 1930 г.