31
Тени уже заползли в комнату, а Блейк все сидел на кровати не шевелясь, и мысль его все крутилась вокруг одного-единственного беспощадного факта.
Элин не желала ни видеть его, ни говорить с ним, хотя она, чье лицо он запомнил навсегда, помогла ему вырваться из тьмы и покоя. Если сенатор сказал правду, все его усилия и борьба были напрасны. Лучше бы Блейк тогда остался там, где был, и залечивал бы раны, пока Мыслитель доведет до конца свои размышления и подсчеты. Но правду ли сказал сенатор? Может быть, он затаил на него обиду за роль, которую Блейк сыграл в поражении столь дорогой ему биоинженерной программы? И таким образом решил отплатить, хотя бы частично, за собственное разочарование?
Нет, это маловероятно, сказал себе Блейк. Сенатор — слишком искушенный политик, чтобы не отдавать себе отчета в том, что эта затея с биоинженерией была, мягко говоря, авантюрой и имела немного шансов на победу. И потом, во всем этом есть что-то странное. Поначалу Гортон был очень любезен и отмахнулся от упоминания о референдуме, а потом вдруг тон его сделался резким и холодным. Словно сенатор играл заранее продуманную роль — хотя такое предположение выглядит совершенно бессмысленным.
— Я восхищен тем, как ты держишься, — сказал Мыслитель. — Ни стонов, ни зубовного скрежета, ни вырывания волос.
— Да замолчи ты! — оборвал его Охотник.
— Но я попытался сделать комплимент, — возразил Мыслитель, — и оказать моральную поддержку. Он подходит к проблеме на высоком аналитическом уровне, без эмоциональных вспышек. Единственный способ найти решение в подобной ситуации.
При этом разумный компьютер мысленно вздохнул.
— Хотя я должен признать, — сказал он, — я не в состоянии разобраться в важности данной проблемы.
— Не обращай на него внимания, — посоветовал Охотник Блейку. — Я заранее принимаю любое твое решение. Если хочешь задержаться на этой планете, я согласен. Мы подождем.
— Ну, конечно, — подтвердил Мыслитель. — Какие вопросы? Что такое одна человеческая жизнь? Ты ведь не останешься здесь дольше одной человеческой жизни?
— Сэр, — обратилась к Блейку Комната, — вы позволите включить свет?
— Нет, — сказал Блейк. — Пока не надо.
— Но, сэр, уже темнеет.
— Я люблю темноту.
— Может быть, желаете поужинать?
— Нет, не сейчас, благодарю.
— Кухня готова выполнить любой ваш заказ.
— Чуть позже, — сказал Блейк. — Я еще не голоден.
Они сказали, что не возражают, если он решит остаться на Земле и попытается стать человеком. Но зачем?
— А почему бы не попробовать? — сказал Охотник. — Человек-женщина может передумать.
— Вряд ли, — сказал Блейк.
И в этом, конечно, было самое худшее: он знал, почему она не передумает, почему никогда не захочет иметь ничего общего с подобным ему существом.
Но дело было не только в Элин, хотя, Блейк знал, прежде всего именно в ней. Ему еще предстояло оборвать последние связи с человечеством, которое могло бы стать ему родным, с планетой, которая могла бы стать его первым и единственным домом, и теперь человеческая часть его сути не желала мириться с уготованным ей насилием, не хотела терять право первородства, не успев обрести его. И все это — дом, родина, родство — из-за своей недосягаемости где-то в глубине души становилось ему особенно дорогим.
Мягко звякнул колокольчик.
— Телефон, сэр, — сказала Комната.
Он протянул руку к телефону, щелкнул выключателем. Экран продолжал моргать.
— Вызов без видеопередачи, — объявил коммутатор. — Вы имеете право не отвечать.
— Ничего, — сказал Блейк. — Давайте. Мне все равно.
Голос — четкий, ледяной, лишенный всякой интонации — ровно произнес:
— С вами говорит разум Теодора Робертса. Вы Эндрю Блейк?
— Да, — сказал Блейк. — Как поживаете, доктор Робертс?
— Со мной все в порядке. Разве может быть иначе?
— Извините. Я забыл. Не подумал.
— Поскольку вы не связывались со мной, я решил найти вас сам. Думаю, нам надо поговорить. Насколько мне известно, вы скоро улетаете.
— Корабль почти готов, — ответил Блейк.
— Путешествие за знаниями?
— Да, — подтвердил Блейк.
— Летите все трое?
— Да, все трое.
— С тех пор как я узнал о вашей ситуации, — сказал разум Теодора Робертса, — я об этом часто думаю. Несомненно, рано или поздно наступит день, когда вас станет не трое, а один.
— Я тоже так думаю, — сказал Блейк. — Но это произойдет очень не скоро.
— Время для вас не играет никакой роли, — сказал разум Теодора Робертса. — И для меня тоже. У вас бессмертное тело, которое можно разрушить только извне. А у меня тела нет вообще, и потому меня нельзя убить. Я могу умереть, только если испортится техника, содержащая мой разум.
Не имеет никакого значения и Земля. Мне кажется, вам необходимо признать этот факт. Земля — не более чем точка в пространстве, крохотная, ничтожная точка.
Если задуматься, в этой Вселенной так мало чего-либо, что действительно важно. Когда ты все просеешь через сито значительности, в ней останется только разум. Разум — общий знаменатель Вселенной.
— А человеческая раса? — спросил Блейк. — Человечество? Оно тоже не имеет значения?
— Человеческая раса, — ответил четкий, ледяной голос, — лишь мельчайшая частица разума. Не говоря уж об отдельном человеческом или каком ином существе.
— Но разве разум… — начал Блейк и остановился.
Бесполезно, сказал он себе, разве может понять другую точку зрения существо, с которым он разговаривает, — не человек, а бестелесный разум, находящийся в плену предрассудков своего мира не в меньшей степени, чем существо из плоти и крови — своего. Утраченный для физического бытия, он, наверное, хранит о нем столь же туманные воспоминания, как взрослый — о собственном младенчестве. Разум Теодора Робертса существует в одном измерении. Маленький мир с гибкими параметрами, в котором не происходит ничего вне рамок движения мысли.
— Вы что-то сказали — или хотели сказать?
— По-видимому, — произнес Блейк, пропуская вопрос, — вы говорите мне это затем…
— Я говорю вам это затем, — сказал Теодор Робертс, — что знаю, насколько вы утомлены и растеряны. А так как вы — часть моего Я…
— Я не часть вашего Я, — сказал Блейк. — Два столетия назад вы дали мне разум. С тех пор этот разум изменился. Он уже не ваш разум.
— Но я полагал… — начал Теодор Робертс.
— Я знаю. Очень любезно с вашей стороны. Но из этого ничего не выйдет. Я стою на собственных ногах. У меня нет выбора. В моем создании участвовало много людей, и я не могу разорвать себя на части, чтобы каждому вернуть долг, — вам, биологам, которые чертили проект, техникам, изготовившим кости, мясо, нервы…
Воцарилось молчание. Затем Блейк быстро произнес:
— Простите. Наверное, мне не следовало этого говорить. Мне не хотелось бы, чтобы вы обиделись.
— Я не обиделся, — сказал разум Теодора Робертса. — Напротив, вполне удовлетворен. Я могу теперь не беспокоиться о том, мешают ли вам мои склонности и предрассудки, которыми я вас наделил. Но я что-то разболтался. А мне надо еще сообщить вам нечто для вас важное. Таких, как вы, было двое. Был еще один искусственный человек, который полетел на другом корабле…
— Да, я слышал об этом, — сказал Блейк. — Я не раз задумывался — вам о нем что-то известно?
— Он вернулся, — сообщил разум Теодора Робертса. — Его доставили домой. Почти как вас…
— В состоянии анабиоза?
— Да. Но в отличие от вас, в своем корабле. Через несколько лет после запуска. Экипаж испугался происходящего и…
— То есть мой случай уже никого особенно не удивил?
— Думаю, что удивил. Никому не пришло в голову увязать вас со столь давними событиями. Да и не так уж много людей в Космослужбе знали об этом. О том, что вы можете оказаться вторым из тех двух, начали догадываться незадолго до вашего побега из клиники, после слушаний по биоинженерному проекту. Но вы исчезли раньше, чем они смогли что-либо предпринять.
— А тот, другой? Он все еще на Земле? Взаперти у Космослужбы?
— Сомневаюсь, — произнес разум Теодора Робертса. — Трудно сказать. Он исчез. Больше мне ничего не известно…
— Исчез! Вы хотите сказать, его убили!
— Я не знаю.
— Вы должны знать, черт побери! — закричал Блейк. — Отвечайте! Я сейчас пойду туда и все разнесу. Я найду его…
— Бесполезно, — сказал Теодор Робертс. — Его там нет. Больше нет.
— Но когда? Как давно?
— Много лет назад. Задолго до того, как вас обнаружили в космосе.
— Но откуда вам известно? Кто сказал вам…
— Нас здесь тысячи, — ответил Теодор Робертс. — Что знает один — доступно всем. Все обычно в курсе всего.
Блейк почувствовал, как его обдало леденящим дыханием бессилия. Тот, второй, исчез, сказал Теодор Робертс, и в его словах сомневаться не приходится. Но куда? Умер? Спрятался где-то? Снова отправлен в космос?
Второй искусственный человек, единственное во всей Вселенной другое существо, с которым его могло бы связать родство, — и теперь он исчез.
— Вы в этом уверены?
— Я в этом уверен, — подтвердил Теодор Робертс.
Немного помолчав, Робертс спросил:
— Так вы летите в космос? Решились?
— Да, — сказал Блейк. — Наверное, это единственное, что мне осталось. На Земле у меня ничего нет.
Да, он знал, на Земле у него ничего нет. Раз тот, второй, исчез, на Земле у него ничего не осталось. Элин Гортон отказалась с ним разговаривать, а ее отец, когда-то такой доброжелательный, вдруг сделался холодным и официальным, прощаясь с ним, и Теодор Робертс оказался колючим голосом, вещающим из одномерной пустоты.
— Когда вы возвратитесь, — сказал Теодор Робертс, — я еще буду здесь. Прошу вас, позвоните. Обещаете?
Если возвращусь, подумал Блейк. Если ты еще будешь здесь. Если кто-нибудь еще будет здесь. Если Земля заслуживает того, чтобы на нее возвращаться.
— Да, — сказал он. — Да, конечно. Я позвоню.
Он протянул руку и разъединил связь. И сидел так, не шевелясь, в безмолвной темноте, чувствуя, как Земля удаляется от него, уходит по все расширяющейся спирали и он остается один, совсем один.
