ЧАСТЬ III

Чамри тут же проснулся, стоило мне присесть рядом на лежанку. Я объяснил, что хочу немного пожить с ним, поскольку у нас с Барной возникла размолвка.

— Какая еще размолвка? — встревожился он. И довольно быстро вытянул из меня всю эту историю, хотя я вовсе не собирался ничего особенного ему рассказывать. — Ты хочешь сказать, та девушка оказалась в твоей комнате? Ох, клянусь Священным Камнем! Так тебе надо поскорее убираться отсюда, и чем дальше, тем лучше!

Я стал спорить, доказывая, что это всего лишь недоразумение, что Барна был просто пьян. Но Чамри уже вылез из постели и рылся под своим лежаком.

— Где тут твои вещички? Твои рыболовные снасти и все остальное… Ага, вот они. Я же знал, что все здесь. Ну, хорошо. Бери свои манатки, ступай к воротам и скажи охране, что хочешь еще до восхода солнца успеть к тому озеру, где форель водится. Объясни им, что самый лучший клев как раз на рассвете…

— Самый лучший клев на закате, — поправил я его.

Он глянул на меня со скорбным отвращением. Потом посмотрел более внимательно, с искренней озабоченностью, и ласково коснулся моей щеки.

— Влепил он тебе, да? Твое счастье, что он тебя прямо на месте не убил. Но если ты ему снова на глаза попадешься, он тебя точно прикончит. Он всегда так. Из-за женщины убить готов. Или если ему покажется, что кто-то его власть ослабить пытается. Я это не раз собственными глазами видел. Видел, как он человека убил. Удушил, вернее; голыми руками шею ему сломал. Вот что, бери-ка свои снасти и одеяло свое старое тоже непременно прихвати. И ступай к воротам.

Но я по-прежнему стоял столбом.

— Ох, ладно, я сам с тобой пойду, — сердито буркнул Чамри и действительно пошел со мной. Он торопливо провел меня по задам зданий к городским воротам, при этом не умолкая ни на минуту; он все время о чем-то со мной разговаривал, объяснял, что мне сказать охране и как вести себя, когда я окажусь вдали от лагеря, в лесу. — По тропам не ходи! — предупреждал он. — Все они для тебя сейчас опасны, все охраняются, и ты там почти наверняка на патруль наткнешься. Хорошо бы… Да! Вот именно! Вот пусть он тебя и проводит! Давай-ка сюда свернем на минутку. — И мы свернули на ту улицу, где жил Венне вместе со своими приятелями-налетчиками. Меня Чамри оставил в густой тени под стеной дома, а сам вошел внутрь. Я стоял, смотрел вокруг, и мне казалось, что серебристо-голубые крыши города словно танцуют, слегка покачиваясь в такт болезненному тиканью у меня в висках. Чамри вскоре снова вышел из дома, ведя за собой Венне. — Значит, так, — сказал он мне, — ты собрался не на рыбную ловлю, а на охоту. А теперь пошли!

У Венне за спиной висели два лука и колчан со стрелами.

— Мне очень жаль, что ты попал в беду, Гэв, — тихо сказал он мне.

Я попытался объяснить, что ни в какую беду я не попал, что Барна был просто пьян, что вся эта паника совершенно ни к чему, но Чамри прервал мои излияния:

— Не слушай его, Венне. По-моему, Барна ему все мозги начисто отшиб. Ты отведи его подальше, чтобы он без опаски и поскорее отсюда убрался.

— Это я могу, — сказал Венне. — Если только нас за ворота выпустят.

— А уж это мое дело, — заверил его Чамри. И действительно, он так умело заговорил зубы страже, что нас моментально выпустили за ворота. Болтая со стражниками, Чамри первым делом выяснил, не давал ли Барна каких-либо распоряжений относительно меня. Но было ясно, что о случившемся стражникам ничего не известно. Зато они прекрасно всех нас знали и запросто отпустили, предупредив лишь, чтобы мы непременно до заката вернулись назад. — Ну, я-то почти сразу вернусь, — успокоил их Чамри. — Я по ночам в лес не хожу. Я просто этих идиотов проводить вышел.

Он действительно проводил нас немного, пока мы не миновали огороды, разбитые на опушке леса.

— А что мне им сказать, когда я один назад вернусь? — спросил Венне.

— Что вы с ним в лесу разминулись. Договорились, мол, встретиться у реки, потом ты его весь день искал, но он то ли в реку свалился, то ли вообще убежал… Как думаешь, это сойдет?

Венне кивнул.

— Вранье, конечно, так себе, — задумчиво промолвил Чамри, — очень даже так себе. Но я в случае чего скажу, что не раз слышал от Гэва, как ему хочется в Азион сбежать. Вот и выйдет, что он будто бы тебя обманул — попросил, чтоб ты его на охоту взял, а сам взял да и удрал. В общем, я думаю, на твой счет подозрений не возникнет.

Венне снова кивнул; похоже, возможные подозрения его не слишком беспокоили. Чамри повернулся ко мне.

— Гэв, — сказал он, — ты висел у меня на шее, не давая жить спокойно, с тех самых пор, как попытался напялить себе на голову мой килт. Ты взбаламутил меня, заставив вернуться к Барне, а теперь сам же от него и убегаешь. И все на мою голову! Но я все-таки от всего сердца желаю тебе удачи. Ступай на запад, беглец.

Он посмотрел на Венне, словно ища поддержки, и тот снова кивнул.

— И держись подальше от Высокогорья! — прибавил Чамри. Затем крепко обнял меня, отвернулся и тут же исчез во тьме под деревьями.

Я нехотя последовал за Венне, который без колебаний двинулся вперед по тропе, которую я почти не способен был различить в такой темноте. Мы шли так быстро, что мелькавшая меж черными ветвями и стволами деревьев луна вызывала у меня головокружение. Я все время спотыкался, и Венне, догадавшись, что мне трудно идти, немного замедлил ход.

— Здорово он тебе врезал, да? — спросил он. — Голова кружится?

Голова у меня действительно кружилась, меня даже немного подташнивало, но я заверил Венне, что это ничего, скоро пройдет, и мы пошли дальше. Я по-прежнему был уверен, что все это полнейшая нелепость, что мои друзья зря паникуют, что совершенно ни к чему было заставлять меня бежать из-за какого-то пустячного недоразумения, которое уже утром непременно разъяснилось бы. Мне и раньше доводилось быть свидетелем гнева Барны, гнева безумного, неукротимого, какого-то зверского, но это всегда продолжалось недолго, и гнев его уносился прочь, точно грозовая туча. В общем, я решил на заре сказать Венне, что поворачиваю назад.

А пока мы все шли и шли небыстрым шагом, и в ночной тиши и прохладе голова моя понемногу прояснилась. Я стал вспоминать о том, что произошло в доме Барны, и ужасные события того вечера вновь в мельчайших подробностях вставали у меня перед глазами. Я снова видел, как Барна непристойно ласкает Ирад, а она сидит совершенно неподвижно, с застывшим, лишенным всякого выражения лицом, и все вокруг, мужчины и женщины, это видят. Я снова видел исполненные ужаса глаза Ирад, когда она вбежала в комнату Диэро, спасаясь от своего бешеного преследователя. Снова видел его физиономию, искаженную безумной, слепой яростью. И тот темно-красный кровоподтек на нежной щеке Диэро…

Венне остановился на крутом скалистом берегу небольшой речушки и спустился к воде, чтобы напиться. Я тоже напился, вымыл лицо и сразу почувствовал, как сильно распухли у меня правое ухо и обе щеки; от воды их стало щипать. Где-то в чаще жалобно прокричала маленькая совка. Стало еще темнее: луна только что зашла.

— Давай подождем здесь, пока не станет хоть немного светлее, — тихо сказал Венне. Мы уселись на землю и долго молчали. Он задремал. А я то и дело мочил руку в воде и прикладывал холодную ладонь к распухшему уху и к вискам, упорно глядя куда-то во тьму. Не могу сказать, как именно в этой темноте шли мои мысли, но по мере того, как деревья, листва на них, скалы на берегу и вода в речушке стали таинственным образом вновь обретать привычные очертания, окутанные серыми предрассветными сумерками, я понял — со странной ясностью, никак не связанной с каким-либо разумным решением, — что в дом Барны мне уже никогда не вернуться.

Единственное чувство, которое я в эти минуты испытывал, был стыд. Стыд за него, стыд за себя самого. Снова я кому-то доверился и снова был предан и предал сам.

Венне выпрямился и протер глаза.

— Я пойду дальше, — сказал я ему. — И тебе вовсе не обязательно меня провожать.

— Ну что ж, — ответил он, — значит, в лагере я скажу. что ты от меня улизнул, а я весь день искал тебя, да так и не нашел. Понимаешь, мне бы хотелось, чтобы ты успел уйти как можно дальше, чтобы они тебя не поймали…

— Да они меня даже искать не будут!

— Что-то не очень я в этом уверен.

— Барна сам не захочет, чтобы я к нему вернулся.

— Зато он, скорее всего, захочет довершить начатое и окончательно вышибить тебе мозги. — Венне встал и потянулся. Я посмотрел на него с какой-то печальной любовью; этот молодой, гибкий, покрытый шрамами охотник с тихим голосом всегда был мне добрым товарищем, и мне бы очень хотелось быть уверенным, что он не навлечет на себя гнев всесильного Барны из-за того, что помог мне бежать.

— Я пойду на запад, как советовал Чамри, — сказал я. — А ты сделай круг и возвращайся назад с севера, чтобы они, если за мной действительно отправят погоню, пошли по ложному пути. Так что давай расстанемся прямо сейчас, чтобы у тебя на все времени хватило.

Но Венне настоял на том, чтобы вывести меня на тропу, по которой я наверняка смогу выйти из Данеранского леса на западную дорогу.

— Я же видел, как ты по лесу плутал! — сказал он. И надавал мне целую кучу советов: не разжигать костер, пока я окончательно не выйду из леса, помнить, что в это время года солнце садится значительно южнее обычного, и так далее. Он очень сожалел, что у меня с собой нет никакой еды. Пока мы шли — совсем без тропы, но по весьма светлому дубовому лесу, где огромные деревья росли довольно редко, — он все время присматривался к каждому холмику и комку земли; потом подошел к груде какого-то лесного мусора и сухих веток, разрыл землю, и там оказалась кладовая лесной крысы. Оттуда Венне извлек две пригоршни лесных орехов и желудей и отдал все это мне. — Поев желудей, — сказал он, — станешь немного чаще мочиться, но и такая еда все же лучше, чем ничего. А дальше, в начале западной дороги, есть довольно большая роща сладких каштанов, и на ветках, вполне возможно, еще кое-что сохранилось, так что смотри внимательно. А уж когда леса останутся совсем позади, так придется тебе либо милостыню просить, либо воровать. Впрочем, тебе ведь это уже приходилось делать, верно?

Наконец мы вышли на ту тропу, которую он искал; тропа оказалась довольно широкой и была отчетливо видна. У поворота направо, в западном направлении, я настоял, чтобы Венне отправился в обратный путь, ибо время уже близилось к полудню. Я хотел просто пожать ему руку на прощанье, но он крепко, как и Чамри, обнял меня и пробормотал:

— Да сопутствует тебе удача, Гэв! Я тебя никогда не забуду. И твои истории тоже. Да хранит тебя Глухой бог!

Он повернул назад и мгновенно исчез в тени деревьев.

А я остался стоять на тропе, пережидая эти мрачные мгновения.

Вчера в это время я завтракал вместе с веселыми обитателями дома Барны, озабоченный лишь тем, что вечером мне снова придется выступать перед полным залом. Еще вчера я чувствовал себя Школяром Барны, любимцем Барны…

Я присел на землю рядом с тропой и подверг ревизии имевшееся у меня имущество: башмаки, штаны, рубаха, куртка, старое, рваное, омерзительно пахнущее коричневое одеяло, рыболовные крючки, полные карманы орехов и желудей, украденных у лесной крысы, хороший нож и книжка Оррека Каспро.

А еще у меня имелись бесконечные воспоминания: о моей жизни в Аркаманте, о жизни в этом лесу, о каждой книге, которую я прочел, о каждом человеке, которого я знал, о каждой ошибке, которую я совершил. На этот разя все воспоминания взял с собой и решил, что никогда больше не откажусь от них, никогда не отвернусь от собственной памяти. Никогда больше. И мои воспоминания всюду будут со мной. Все до единого.

Но куда же мне направиться со всем этим богатством?

Пока что ответ на этот вопрос был только один: передо мной простиралась дорога, которая должна была привести меня на запад, к Болотам, в те края, где мы с Сэлло, скорее всего, и появились на свет. Именно там жил тот единственный на свете народ, к которому я принадлежал. И я сказал себе: я верну народу великих Болот его украденных детей или, по крайней мере, одного. Я встал и решительно двинулся на запад.

Когда я по берегу реки уходил прочь от Этры, одинокий мальчишка в белых траурных одеждах, людям действительно могло показаться, что я тронулся умом. И это меня тогда защищало. Безумцы святы. Теперь же, идя в одиночестве по этой пустынной лесной тропе, я был на два года старше, выглядел и был одет в полном соответствии со своей сущностью — беглого, почти уже взрослого раба. Так что если бы я встретил людей, тем более охотников за рабами, то единственной защитой от подозрений была бы моя сообразительность. Может быть, конечно, мне помог бы и бог Удачи, хотя ему, похоже, уже поднадоело со мной возиться.

Тропа должна была вывести меня на западную опушку Данеранского леса, и если все время держаться западного направления, то в итоге я должен был добраться до великих Болот. Я не знал, какие селения могут встретиться мне на пути, но был уверен, что никаких более-менее крупных городов там нет. Я ведь уже когда-то раньше видел эту местность, по которой шел сейчас, — издалека, с одной из вершин Вентайнских гор, окутанных золотистым вечерним светом. Тогда она показалась мне совершенно пустынной, безлюдной. Я хорошо помнил огромную неясную тень леса на востоке и ровное открытое пространство, простиравшееся к северу. Мы с Сэл тогда долго смотрели в ту сторону, а Сотур все спрашивала, не сохранилось ли у нас хоть каких-то воспоминаний о Болотах, и я рассказал ей о сверкающей воде, о тростниках, о голубом холме вдалеке… Но Сэлло сказала, что мы были слишком малы, чтобы действительно что-то помнить. Наверное, все-таки те мои воспоминания были совсем иного рода — это были «воспоминания» о том, чего в моей жизни еще не бывало. Они тогда часто меня посещали.

А теперь у меня давно уже не было подобных видений. Наверное, покинув Этру, я оставил там не только свое прошлое, но и свое будущее. Долгое время я жил лишь сегодняшним моментом — пока минувшей зимой, поговорив с Диэро, не собрался наконец с мужеством и не оглянулся назад, вернув себе тем самым и свой странный дар, и бремя воспоминаний обо всем том, что утратил. Однако способность к предвидению, те мимолетные видения грядущих времен я, похоже, утратил навсегда.

Возможно, причиной тому стала моя затянувшаяся жизнь в лесу, среди деревьев, думал я, шагая по лесной дороге. Эти бесконечные стволы и спутанные тенистые ветви не позволяют видеть далеко вперед — ни в пространстве, ни во времени. За пределами леса, на открытой равнине, что раскинулась между голубой водой и голубыми небесами, я, возможно, вновь обрету способность смотреть вперед и видеть далеко. Разве не уверяла меня Сэлло, когда мы сидели с ней рядышком на школьной скамье, что именно эту способность я получил в наследство от народа Болот?

— Никому об этом не рассказывай, Гэв, — прошелестел у меня в ушах ее нежный тихий голос, и я почувствовал ее теплое дыхание. — Обещай, что ты ни с кем об этом разговаривать не будешь!

И я никогда ни с кем, кроме нее, об этом не разговаривал. Ни с кем из наших хозяев, наших пленителей из Аркаманта, которые подобными способностями не обладали, которые их боялись, которые меня бы просто не поняли. Ни с кем из беглых рабов — ни в лагере Бриджина, ни в Сердце Леса у Барны; впрочем, там у меня вообще никаких видений будущего и не возникало; я только и слушал, что планы Барны и его мечты о вселенской революции и освобождении рабов. Но вот если бы я оказался среди своего родного народа, где нет ни хозяев, ни рабов, я, возможно, и отыскал бы других людей, которые, как и я, обладают этой способностью видеть будущее; и может быть, они подсказали бы мне, как вернуть эту способность, как научиться ее использовать.

Подобные мысли весьма бодрили меня. На самом деле я был даже рад, что наконец остался один. Мне казалось, что весь этот год я ни на минуту не расставался с Барной, и его громкий, веселый голос постоянно звучал у меня в ушах, заполняя все мое существо, управляя моими мыслями и суждениями. Власть надо мной этого человека была подобна неким волшебным чарам, и я мог оставаться самим собой лишь в самых укромных уголках своей души, прячась там, точно в густой тени. И теперь, размеренно шагая по лесной тропе и уходя от него прочь, я мог позволить своим мыслям бродить совершенно свободно, мог по собственному желанию вернуться в любую временную точку своего пребывания в Сердце Леса, или в лагере Бриджина, или в пещере у Куги, старого безумного отшельника, который спас меня, такого же безумного, как он, мальчишку, от голодной смерти… Мысль об этом неожиданно вернула меня к реальной действительности. Я ничего не ел с прошлого вечера, и мой желудок начинал требовать обеда, а орехов, лежавших у меня в кармане, вряд ли хватило бы надолго. Я решил, что не съем ни одного орешка, пока не достигну опушки леса, а уж там устрою себе настоящий пир из украденных у лесной крысы припасов, а заодно и решу, что мне делать дальше.

Уже к середине дня тропа вынырнула из леса и, пройдя через негустую ольховую рощицу, вывела меня на довольно широкую дорогу, ведущую с севера на юг. На дороге после недавних дождей четко отпечатались многочисленные следы колесных повозок, конских подков и овечьих копыт, хотя, сколько я ни смотрел в ту и другую сторону, на ней не было видно ни души. За дорогой виднелось открытое пространство, кое-где поросшее кустарником и бурьяном, среди которых торчали редкие купы деревьев.

Я сел, укрывшись за кустами, и торжественно разгрыз и съел десять из имевшихся у меня орехов. После чего их осталось двадцать два, и еще девять крупных желудей, которые я решил приберечь на крайний случай. Подкрепившись, я встал и храбро пошел по дороге налево, обдумывая, что мне сказать вознице, или погонщику скота, или всаднику, если те вдруг меня нагонят.

В итоге я пришел к выводу, что у меня есть пусть маленькое, но все же доказательство того, что я не просто беглый раб: та маленькая книжка, что лежит у меня в кармане. Я решил показывать ее и говорить, что жил в Азионе у одного ученого человека и хозяин попросил меня отнести эту книгу своему другу — другому ученому из Этры, который заболел и выразил горячее желание перед смертью еще раз прочитать ее. Но упросил моего хозяина прислать ему эту книгу с кем-нибудь, кто мог бы ему ее прочесть, ибо его собственные глаза уже сильно ослабели из-за болезни… В общем, я разработал эту легенду в мельчайших подробностях и настолько увлекся, что не заметил фермерской повозки, которая где-то у меня за спиной выехала с боковой дорожки на большую дорогу, и лишь звяканье упряжи и цоканье конских копыт пробудили меня от мечтаний. Обернувшись, я чуть ли не у себя над плечом увидел огромную конскую морду с ласковыми глазами и услышал:

— Залазь! — Это крикнул возница, коренастый широколицый человек, который равнодушным взглядом смерил меня с головы до ног.

Я пробормотал некое подобие приветствия.

— Да залазь же! — крикнул он снова. — До перекрестка еще топать да топать.

Я вскарабкался на сиденье. Он то и дело изучающе косился на меня. Глазки у него были удивительно маленькие и выглядели точно семечки тмина на широком каравае его лица.

— Небось в Шешу идешь, — сказал он, словно ни капли в этом не сомневался.

Я кивнул, решив, что в данном случае лучше в подробности не вдаваться.

— Что-то я на дороге ваших почти не встречаю, — заявил возница. И тут до меня дошло, что он принял меня — что он действительно меня принял! — за жителя Болот, так что теперь мне совсем не нужна сложная, только что выдуманная мною история и теперь я уже не беглый раб, а местный уроженец.

Ну и прекрасно! Кстати, этот парень, может, и не знает, что такое книга.

Весь долгий путь до перекрестка, занявший остаток того неторопливо тянувшегося дня и начало вечера, полного золотисто-пурпурных красок огромного, вполнеба, заката, возница рассказывал мне о сложных взаимоотношениях одного тамошнего фермера с его, возницы, родным дядюшкой. Затем переключился на стадо свиней и какой-то клочок земли близ селения Крысиная Вода и некую несправедливость, которую по отношению к нему, вознице, допустили. Я так толком ничего и не понял, но оказался вполне способен в нужных местах кивать и что-то ворчать себе под нос в знак одобрения или неодобрения; этого ему, впрочем, было вполне достаточно.

— Всегда любил поговорить с вашими, — заявил он, ссаживая меня у перекрестка. — Совет-то ваш по-прежнему собирается, да? А вот и твоя дорога на Шешу.

Я поблагодарил его и двинулся на юго-запад, навстречу догоравшему закату и вечерним сумеркам. Если Шеша — это селение болотных людей, думал я, то тем лучше.

Через некоторое время я остановился, расколол между двумя камнями все оставшиеся у меня орехи и съел их один за другим на ходу, потому что голод снова начал донимать меня, становясь совсем уж нестерпимым.

Наконец в густеющих сумерках я увидел впереди мерцание огней. Когда я подошел ближе, то оказалось, что это последние лучи заката играют на поверхности вод. Миновав просторный луг, где паслись коровы, я попал на околицу крошечной деревушки, стоявшей на берегу озера у самой воды. Дома там все были на сваях, и некоторые стояли прямо в озере; к ним вели длинные причалы, к которым было привязано множество лодок. Я не очень хорошо все это разглядел, уж больно устал и очень хотел есть. Меня манило к себе мерцание ласкового желтоватого света в окошке одного из домов; этот свет в сумерках показался мне просто прекрасным. Я подошел к этому дому, взобрался по деревянной лесенке на узкое крылечко и заглянул в открытую дверь. Больше всего это было похоже на гостиницу или пивную. Я увидел перед собой просторную комнату без окон, с низеньким прилавком или буфетной стойкой, но совсем без мебели. Четверо или пятеро мужчин сидели прямо на ковре, которым был застлан пол, и держали в руках маленькие глиняные чашечки. Все они одновременно посмотрели на меня и тут же отвели глаза — видимо, сочли, что неприлично так пялиться на незнакомого человека.

— Ну, входи, парень, входи, — пригласил меня один из них. Все они были темнокожие, довольно хрупкого сложения и невысокие. А когда женщина за прилавком обернулась, мне показалось, что передо мной старая Гамми: те же пронзительные темные глаза, тот же орлиный нос…

— Ты откуда пришел-то? — спросила меня женщина.

— Из леса. — От волнения я говорил каким-то хриплым шепотом. Воцарилась полная тишина, и я пояснил: — Я ищу свой народ.

— Ну и кого же ты своим народом называешь? — усмехнулась женщина и снова махнула мне рукой. — Да входи же! — Я продвинулся чуть дальше от порога, думая, что выгляжу наверняка не лучше бродячего пса. Женщина что-то шлепнула на тарелку и подтолкнула тарелку ко мне.

— У меня денег нет, — тихо сказал я.

— Ешь! — сердито буркнула она. Я взял тарелку и сел с ней на скамейку у очага, только огонь в этом очаге не горел. На вкус еда напоминала что-то вроде холодной рыбной запеканки или рыбного пирога, но как следует разобраться я не успел: довольно большой кусок этого кушанья почти мгновенно исчез у меня во рту.

— Так кого все-таки ты своим народом-то называешь? — снова спросила меня женщина.

— Не знаю.

— Тогда довольно трудно будет твоих сородичей найти, — заметил один из мужчин. И все они посмотрели на меня, но не в упор и без враждебности; просто на жизненном пути им попалось нечто новое, и они украдкой, осторожно его изучали. Впрочем, мгновенное исчезновение куска запеканки вызвало среди них легкое оживление.

— Ты здешний? — спросил меня второй мужчина, потирая лысину.

— Не знаю. Нас украли — меня и мою сестру. Охотники за рабами из Этры. Этра ведь к югу отсюда, да?

— Когда это случилось? — вдруг довольно резким тоном спросила меня хозяйка.

— Четырнадцать или пятнадцать лет назад.

— Так он, должно быть, беглый раб? — с некоторой тревогой шепнул на ухо своему соседу самый старый из мужчин.

— Значит, ты тогда совсем малышом был, — сказала хозяйка. Она налила что-то в глиняную чашку, подала ее мне и спросила: — А как тебя звали?

— Гэвир. А мою сестру — Сэлло.

— И все? Ты только имена и помнишь?

Я кивнул.

— А как ты в лесу-то очутился? — дружелюбно спросил меня лысый, хотя это был, безусловно, непростой вопрос, и он все отлично понимал.

Я немного поколебался и сказал:

— Я заблудился.

К моему удивлению, этот ответ их вполне удовлетворил, во всяком случае пока. Я выпил молоко, предложенное мне этой доброй женщиной, и оно показалось мне сладким, как мед.

— Может, ты еще какие-то имена помнишь? — спросила женщина.

Я покачал головой:

— Мне ведь всего год или два было.

— А твоей сестре?

— Она была года на два постарше.

— И она сейчас рабыня в Этре? — Слово «Этра» хозяйка произносила как «Эттера».

— Она умерла. — Я смотрел прямо на них; их темнокожие лица казались мне встревоженными и исполненными сочувствия. — Ее убили. Потому я и убежал.

— Ага… — промолвил лысый. — Ну что ж… И давно это было?

— Два года назад.

Он покивал, потом переглянулся с приятелями.

— Эй, Биа, дай-ка парню что-нибудь получше этой коровьей мочи! — потребовал самый старый из них; у него была беззубая улыбка, а вид несколько простоватый. — Налей ему пива, я угощаю.

— Ему молоко нужно, — возразила хозяйка, снова наливая мне полную чашку. — Если его пивом напоить, он тут же носом в пол уткнется.

— Спасибо, ма-йо, — сказал я и с благодарностью выпил молоко.

Похоже, столь почтительное обращение ее рассмешило.

— Говоришь, как горожанин, а по виду настоящий рас-сиу, — заметила она.

— Значит, полагаешь, они пока на твой след не вышли? — спросил лысый. — Я твоих городских хозяев в виду имею.

— Они, наверное, думают, что я утонул, — сказал я.

Он кивнул.

Усталость и то, что я наконец немного утолил терзавший меня голод, а также деликатная доброжелательность этих людей, принимавших меня, пусть и осторожно, таким, какой я есть, и еще, наверное, мои собственные слова о том, что Сэлло была убита, — все это так подействовало на меня, что я чуть не расплакался. Едва сдерживая слезы, я смотрел на черные угли в очаге, словно там горел живой огонь, и тщетно пытался скрыть охватившую меня слабость.

— Выглядит как южанин, — услышал я шепот одного из мужчин, а второй сказал:

— Я знавал некую Сэлло Эво Данаха, давно, еще на Журавлиных Равнинах.

— Гэвир и Сэлло — это имена сидою, — сказал лысый. — Все, Биа, спасибо тебе, а я спать пошел. Завтра еще до рассвета выйду, так что ты заверни там что-нибудь перекусить, ладно? А ты, Гэвир, если хочешь, можешь завтра со мной пойти. На юг.

Вскоре Биа и меня отправила наверх, в общую спальню. Я постелил свое старое одеяло на какую-то лежанку, лег и тут же провалился в сон, точно камень в черную воду.

Было еще совсем темно, когда лысый разбудил меня, тряхнув за плечо.

— Идешь? — только и спросил он. Я моментально вскочил, схватил свои пожитки и последовал за ним. Я понятия не имел, куда он направляется, зачем и на чем, знал только, что на юг и мне предложено к нему присоединиться.

Внизу горел маленький масляный светильник. Хозяйка, как мне показалось простоявшая за своей стойкой всю ночь, вручила лысому большой пакет, но не из бумаги, а из чего-то, странным образом похожего на промасленный шелк, затем приняла от него бронзовый четвертак и сказала:

— Да хранит тебя Me, Аммеда.

— Да будет так, — откликнулся он и нырнул во тьму. Я последовал за ним. Мы спустились к воде, где у причала была привязана лодка, показавшаяся мне просто огромной. Аммеда отвязал веревку и шагнул в лодку так уверенно, словно всего лишь спустился еще на одну ступеньку, идя по лестнице. Я, разумеется, вел себя куда более осторожно, однако тоже поспешно влез в лодку, которая уже отплывала от причала, и скорчился на корме. Аммеда все ходил туда-сюда мимо меня, совершая во тьме какие-то загадочные действия. Золотистое сияние, исходившее из распахнутой двери гостиницы, виднелось над черной водой уже где-то далеко позади и постепенно становилось слабее света звезд, отражавшихся в озере. Мой спутник поднял парус на невысокой мачте, укрепленной в центре лодки, этот небольшой парус тут же поймал легкий попутный ветерок, и мы уверенно поплыли вперед. Я постепенно начинал привыкать к тому, что и во время плавания по лодке, оказывается, можно передвигаться, даже ходить, и к тому времени, как небо несколько посветлело, я уже мог довольно неплохо делать это, но, разумеется, только держась за что-нибудь руками. Лодка была длинная, с невысокими бортами и палубой, окруженной низенькими канатными поручнями; а под этой палубой, занимая почти всю центральную часть лодки, я обнаружил нечто вроде низенькой комнаты.

— Так ты и живешь в лодке? — спросил я Аммеду, который уселся на корме у руля и смотрел поверх вод на разгоравшуюся в небе зарю.

Он кивнул, промолвив некое нечленораздельное «ао». Затем, помолчав, спросил:

— Ты рыбу-то ловить умеешь?

— Да, у меня и снасти с собой.

— Видел. Вот и попробуй.

Я был рад оказаться ему полезным. Вытащил свои крючки, лески и легкое складное удилище, сделанное под руководством Чамри и состоявшее из нескольких идеально соединяющихся друг с другом отрезков. Никакой наживки

Аммеда мне не предложил, а у меня ничего не было, кроме нескольких желудей в кармане. Я нацепил на крючок самый червивый из них и, чувствуя себя полным дураком, уселся, свесив ноги за борт. К моему удивлению, уже через минуту у меня клюнуло, и я вытащил какую-то очень хорошенькую красноватую рыбку.

Аммеда выпотрошил ее изящным ножиком весьма опасного вида, соскоблил с нее чешую и разрезал на куски; затем вытащил из мешочка, висевшего у него на поясе, какую-то бутылочку, чем-то побрызгал из этой бутылочки на рыбу и предложил мне попробовать. Я никогда прежде не ел сырой рыбы, однако откусил без колебаний. Рыба была очень нежной и чуть сладковатой, а приправа, которой воспользовался Аммеда, оказалась попросту диким хреном. Острый вкус хрена заставил меня вспомнить, как год назад мы с Чамри Берном копали эти корешки близ лагеря Лесных Братьев.

Мой второй желудь на крючке тоже не задержался. Аммеда, выложив рыбьи потроха на каком-то листке, очень похожем на бумагу, протянул их мне и предложил использовать в качестве наживки. Вскоре я поймал еще две красные рыбки, и мы их тоже съели, приправляя диким хреном.

— Эти рыбки и других рыб тоже едят, — заметил Аммеда. — Едят себе подобных, как и люди.

— Похоже, они вообще все что угодно едят, — сказал я. — Как и я.

Каждый раз, испытывая голод, я с тоской вспоминаю ту замечательную кашу из пшеничных зерен, какую варили в Аркаманте, густую, с привкусом орехов, приправленную маслом и сушеными оливками. Я и тогда сразу же ее вспомнил, хотя без особой тоски, поскольку в желудке у меня находилось уже фунта полтора вкусной рыбы. Взошедшее солнце приятно пригревало мне спину. Маленькие волны лизали борта лодки. Впереди и повсюду вокруг нас расстилалась сверкающая поверхность вод, на которой тут и там виднелись зеленые пятнышки — тростниковые островки. Сытый и согревшийся, я улегся на спину на дне лодки и уснул.

До самого вечера мы шли под парусом вдоль берега какого-то озера странной вытянутой формы. А на следующий день, когда берега озера стали как бы сближаться друг с другом, образуя некий пролив или канал, мы попали в настоящий лабиринт проток и проливов, отделенных друг от друга высоченными тростниками и каким-то кустарником, растущим прямо в воде. Эти полосы серебристо-синей воды то расширялись, то сужались, точно коридоры с бледно-зелеными и буровато-коричневыми стенами, и были настолько похожи друг на друга, что я даже спросил Аммеду, как это он умудряется находить дорогу в этом невероятном водном лабиринте, и он ответил:

— А мне птицы подсказывают.

Сотни крошечных птичек порхали над зарослями кустарника; над головой пролетали утки, гуси и крупные серебристо-серые цапли; небольшие белые журавли бродили у кромки тростниковых островков. К некоторым из журавлей Аммеда обращался с неким подобием приветствия, произнося странное слово или имя: Хасса.

Он больше не задал мне ни одного вопроса о моей прошлой жизни, удовлетворившись, видимо, тем, что я рассказал в тот, самый первый, вечер, и о себе тоже ничего не рассказывал. Никакого недружелюбия я в этом не чувствовал; просто, по-моему, он был очень молчаливым по характеру.

Солнце весь день сияло в безоблачном небе, а ночью ему на смену выплыла ущербная луна. Я смотрел на летние созвездия, которыми так часто любовался на ферме Венте, наблюдая, как они всходят и плавно скользят по темному небосводу. Днем я ловил рыбу или просто грелся на солнышке и смотрел на кажущиеся абсолютно одинаковыми и все же чем-то незаметно отличающиеся друг от друга полосы чистой воды, на заросли тростника, на синее небо. Аммеда сидел на руле, направляя лодку. Домик под палубой оказался почти доверху забит неким грузом; в основном кипами какой-то очень похожей на бумагу ткани; в одних кипах она была потоньше, в других потолще, но и та и другая были очень прочными. Аммеда сказал мне, что это ткань из тростникового волокна; вообще же в этих краях из расщепленных стеблей тростника делали, по-моему, все — от мисок и тарелок до одежды и домов. Из южных и западных болот, где эту замечательную ткань в основном и делали, Аммеда возил ее в другие части своей страны, и люди с удовольствием ее покупали или на что-то обменивали. Подобный обмен зачастую приводил к тому, что жилище Аммеды оказывалось забитым всякими странными и случайными вещами — горшками, сковородками, сандалиями, очень хорошенькими плетеными поясами и накидками, глиняными кувшинами с маслом и невероятным количеством связок дикого хрена. Я догадался, что он либо сам всем этим пользуется, либо, если захочет, старается побыстрее распродать. Вырученные деньги — четвертаки, бронзовые «полуорлы», а также несколько серебряных монет — он складывал в бронзовую плошку, стоявшую в уголке, даже не пытаясь где-то их припрятать. И это, и поведение тех, с кем я в первый же вечер познакомился в Шеше, заставило меня думать, что люди на Болотах подозрительностью совсем не страдают и ничего не боятся — ни чужаков, ни друг друга.

Я знал, я даже слишком хорошо знал свою врожденную склонность чрезмерно доверять людям. Интересно, думал я, а это вообще свойство моей расы, вроде темной кожи и длинного носа с горбинкой? Ведь прежде моя излишняя доверчивость часто приводила к тому, что я, позволив другим предать меня, невольно и сам предавал совершенно невинных людей. И теперь я очень надеялся, что наконец-то попал именно туда, куда мне и было нужно: к таким людям, которые, как и я, на доверие отвечают доверием.

У меня хватало времени на подобные размышления, да и на мысли о прошлом тоже. В те долгие, полные солнечного света дни, проведенные на воде, я мог спокойно оглянуться назад и подумать. Но стоило мне подумать о том времени, что я прожил в Сердце Леса, как в ушах моих начинал звучать голос Барны, его глубокий сочный бас, заглушающий все прочие звуки и мысли; Барна снова и снова что-то рассказывал мне, что-то объяснял, на чем-то настаивал… и сейчас эта благословенная тишина вокруг, это молчание болот и молчание моего нынешнего спутника казались мне неким освобождением от тяжкого бремени и приносили необычайное облегчение.

В последний вечер моего путешествия с Аммедой я, весь день просидев с удочкой, показал ему свой улов, а он растопил «плиту» — большой керамический горшок, набитый углем и накрытый решеткой, который он установил под защитой «дома». Увидев, что я за ним наблюдаю, он сказал:

— Знаешь, у меня ведь деревни нет.

Я не совсем понял, что именно он хотел этим сказать и почему сказал так, и просто кивнул, ожидая какого-то продолжения, но он больше ничего не прибавил. Обрызгав рыбу маслом, он слегка посолил и быстро зажарил на решетке. Получилось очень вкусно. А когда мы наелись, Аммеда принес глиняный кувшин, две чашки и налил нам того, что называл «вином из рисовой травы», напитка прозрачного и весьма крепкого. Мы сидели на корме и пили вино, а лодка медленно плыла по широкой протоке. Аммеда даже не пытался поймать ветер, лишь время от времени чуть поправлял руль, чтобы не сойти с курса. Ясные сине-зелено-бронзовые сумерки окутали воду и тростники. На западном краю небосклона, дрожа, точно капля воды, повисла вечерняя звезда.

— Сидою, — сказал Аммеда, — живут у самой границы, потому туда время от времени охотники за рабами и являются. Может, ты как раз из этих мест родом. Смотри, если хочешь, оставайся пока со мной. Оглядись. А не то я через пару месяцев буду назад возвращаться и снова мимо этих берегов проплыву. Если тебе здесь не понравится, могу тебя с собой прихватить. — И, помолчав, он прибавил: — Всегда хотел иметь спутника-рыбака.

Так он, как всегда лаконично, дал мне понять, что будет очень рад, если я все же захочу к нему присоединиться.

На следующее утро, на заре, мы снова вышли на открытое водное пространство и через час или два приблизились к настоящему берегу, где росли деревья и виднелись маленькие домики на сваях. Я услышал детские крики. Ребятишки собрались у причала, встречая подплывающую лодку. «Женская деревня», — сказал Аммеда, и я увидел, что взрослые, следом за детьми спустившиеся к воде, — это одни женщины, одетые в короткие туники и чем-то похожие на Сэлло: темнокожие, кудрявые, с тонкими изящными руками и ногами. И, глядя на них, я увидел глаза Сэлло, ее лицо; она то и дело мерещилась мне, мелькала среди них, и это было странно и тревожно: видеть свою сестру среди этих незнакомок, тоже казавшихся мне сестрами.

Как только мы привязали лодку, женщины полезли через борт, чтобы посмотреть, что им предлагает Аммеда; они ощупывали ткань из тростникового волокна, нюхали кувшины с маслом и непрерывно болтали с ним и друг с другом. Со мной они не разговаривали, но какой-то мальчик лет десяти подошел ко мне, остановился напротив, широко расставив ноги, и с важным видом спросил:

— Ты кто такой? Ты чужестранец?

И я ответил, охваченный нелепой надеждой на то, что меня тут же признают:

— Нет. Меня зовут Гэвир.

Мальчишка подождал минутку, насупился, словно я его чем-то обидел, и с еще более важным видом переспросил:

— Гэвир?…

Похоже, мне нужно было иметь все-таки не одно имя!

— Назови твой клан! — потребовал мальчишка.

К нам подошла какая-то женщина и довольно бесцеремонно оттолкнула нахального мальчишку в сторону, и Аммеда сказал ей и еще одной, довольно пожилой женщине, которая подошла вместе с нею:

— Его в рабство продали. Он, возможно, из сидою.

— Ясно! — промолвила старая женщина. И, повернувшись ко мне боком, не глядя на меня, но. безусловно, обращаясь именно ко мне, спросила: — Когда же тебя отсюда забрали?

— Лет пятнадцать назад, — сказал я, и снова глупая надежда проснулась в моем исстрадавшемся сердце.

Она подумала, пожала плечами и сказала:

— Нет, он не отсюда. Ты что же, и клана своего не знаешь?

— Нет. Я был не один. Нас было двое. Моя сестра Сэлло и я.

— Меня тоже Сэлло зовут, — сказала эта женщина довольно равнодушным тоном. — Сэлло Иссиду Асса.

— Я ищу своих сородичей и свое имя, ма-йо, — сказал я и успел заметить, как она искоса метнула на меня взгляд, хоть и стояла по-прежнему вполоборота ко мне.

— Попробуй поищи среди ферузи, — посоветовала она. — Из тех мест солдаты часто людей в рабство угоняли.

— А как мне туда добраться?

— По суше, — сказал Аммеда. — И все время на юг. А протоки легко и сам переплыть сможешь.

Я отвернулся и стал собирать свои пожитки, а он все продолжал о чем-то беседовать с этой Сэлло Иссиду Асса. Потом она ушла, и он велел мне подождать, пока она не вернется. Она принесла из деревни большой пакет из тростниковой ткани, положила его передо мной и тем же равнодушным тоном, по-прежнему отвернув от меня лицо, сказала:

— Это еда.

Я поблагодарил ее и завернул пакет с едой в свое старое одеяло, которое выстирал и высушил за время нашего путешествия по болотам и которое в скатанном виде служило мне чем-то вроде заплечного мешка. Затем я повернулся к Аммеде и еще раз от всей души поблагодарил его, а он сказал мне:

— Да хранит тебя Me.

— Да будет так, — откликнулся я и прибавил: — И тебя пусть хранит великая Энну-Ме!

Я уже хотел спрыгнуть с причала на берег, но тут две женщины вдруг подняли страшный визг, а тот важный мальчишка так и ринулся ко мне, преграждая путь и что было сил возмущенно вопя: «Это женская деревня, женская!» Я испуганно озирался, не зная, как же мне быть, и Аммеда указал мне направо, где я заметил тропинку, выложенную по краям камнями и раковинами моллюсков и идущую по самой кромке воды.

— Мужчины ходят только здесь, — пояснил Аммеда, и я пошел по этой тропинке.

Прошел я совсем немного, и тропинка привела меня в другую деревню. Мне тут же снова стало не по себе, однако здесь на меня никто не кричал, не прогонял и не требовал держаться подальше, и я пошел дальше между маленькими домиками на сваях. Какой-то старик грелся на солнышке, сидя на крылечке домика, который, как мне показалось, был целиком сделан из плотных тростниковых циновок, прикрепленных к деревянному каркасу.

— Да хранит тебя Me, сынок, — сказал мне старик.

Я ответил ему тем же и спросил:

— Отсюда есть дорога на юг, ба-ди?

— Заладил «бади, бади»! — проворчал он. — Что значит «бади»? Меня зовут Рова Иссиду Мени. И откуда ты только явился такой со своим «бади-бади»? Я же тебе не отец. А кто твой отец, знаешь?

Он скорее поддразнивал меня, чем сердился. У меня было такое ощущение, что он прекрасно знает то «городское» приветствие, каким воспользовался я, но не желает его принимать. Волосы у него были совсем седые, а на лице — тысяча морщинок.

— Нет, не знаю, — сказал я. — Я ищу своего отца. И свою мать. И свое имя.

— Ха! Ничего себе! — Старик осмотрел меня с головы до ног. — А почему на юг идешь?

— Хочу найти ферузи.

— Ага! Только эти ферузи — народец странный. Я бы, например, туда не пошел. Но ты иди, коли хочется. Эта тропа дальше через пастбище идет. — Он снова устроился поудобнее и принялся почесывать свои длинные, черные, костлявые ноги, похожие на журавлиные.

Больше я в деревне никого не заметил, лишь далеко на воде виднелись рыбачьи лодки. Я снова вышел на тропу, идущую через пастбище, и двинулся дальше на поиски своих сородичей.