Босх начал прослушивать записи Арта Пеппера, которые дочь подарила ему на день рождения. Он добрался уже до третьего диска и включил совершенно поразительную версию песни «Патрисия», записанную тремя десятилетиями ранее в одном из клубов Кройдона в Англии. Для Пеппера это был период возвращения к творчеству после нескольких лет наркотической зависимости и тюремного заключения. Но в ту ночь 1981 года у него получалось абсолютно все. Одной лишь этой пьесы для Босха было достаточно, чтобы укрепиться в убеждении – никто и никогда не сможет сыграть лучше. Гарри не ведал чувства, описываемого как неземное блаженство, но именно это словосочетание сейчас упрямо лезло в голову. Мелодия была превосходна, саксофон – великолепен, потрясающие взаимопонимание и внутренняя связь с тремя другими музыкантами, а оркестровка доведена до совершенства и точности. Существовало множество терминов для описания джаза. За долгие годы Босх многие из них встречал в статьях музыкальных критиков и на обложках пластинок и дисков. Вот только не все понимал. Но твердо знал, что нравится ему именно это: мощная, берущая за душу и моментами печальная музыка.

Пока она длилась, он не мог сосредоточить внимание на мониторе компьютера, а квартет играл двадцать минут. У него имелась «Патрисия» на других пластинках и дисках. Это была лебединая песнь Пеппера. Но никогда прежде Босх не слышал, чтобы он исполнял ее с такой неистовой страстью. Он посмотрел на дочь, читавшую на диване. Еще одно задание по литературе. Книга Джона Грина «Наши звезды разбились».

– Это о его дочери, – сказал он.

Мэдди посмотрела на него поверх книжки.

– Что именно?

– Эта мелодия. «Патрисия». Он написал ее для своей дочери. В жизни им пришлось надолго разлучаться, но он всегда любил ее, тосковал по ней. И сумел передать эти чувства в музыке, верно?

Она какое-то время слушала, потом кивнула:

– Да. Такое ощущение, что саксофон рыдает.

Босх кивнул в ответ:

– Точно. Ты тоже это заметила.

И он заставил себя вернуться к работе – просмотру множества ссылок на публикации, присланные ему по электронной почте Бонном. Это были четырнадцать последних статьей и фотоочерков Аннеке Йесперсен для «Берлингске тиденне» и материал, посвященный ее памяти, опубликованный газетой в десятую годовщину гибели Аннеке в 2002 году. Занятие оказалось утомительным, поскольку весь текст был на датском языке, и Босху приходилось переводить его на английский с помощью специального сайта в Интернете по два-три абзаца, не более.

Аннеке Йесперсен постаралась осветить первую и очень быстротечную войну в Заливе со всех возможных углов зрения. Она писала о своих наблюдениях и делала снимки в местах боев, на забитых беженцами дорогах, на командных постах и даже на борту круизного лайнера, арендованного союзниками как плавучий дом отдыха для войск. Если же говорить о профессиональном подходе, то она вела себя как журналист, которому приходилось документально освещать новую разновидность войны – высокотехнологичные боевые действия, где смерть внезапно и бесшумно настигала людей, обрушиваясь на них с неба. Но сама Йесперсен не стремилась спрятаться в безопасных укрытиях. Когда начались реальные наземные столкновения в ходе операции «Сабля пустыни», она прошла весь путь вместе с союзными войсками, описывая и снимая освобождение Кувейт-Сити и Аль-Хафджи.

В текстах она сообщала факты, фотографии демонстрировали истинную цену победы. Она снимала американские казармы в Дахране, где двадцать восемь солдат были убиты ракетой «скад». Причем на снимках не было видно ни одного трупа, но сами по себе обгоревшие остовы «хамви» создавали ощущение, что здесь погибли люди. Она снимала лагеря для военнопленных в Аравийской пустыне, показав глаза взятых в плен иракцев, полные тревоги и неподдельного страха. Ее камера зафиксировала вздымавшиеся над нефтяными месторождениями Кувейта клубы густого черного дыма на фоне уходящих иракских войск. Но самые пронзительные образы удались ей на «Дороге смерти», где нескончаемые потоки отступавших вражеских войск, вместе с которыми уходило иракское и палестинское гражданское население, подвергались немилосердным бомбардировкам американской авиации.

Босху тоже довелось воевать. Та война ассоциировалась с кровью, грязью и всеобщей растерянностью. Но он своими глазами видел людей, которых они убивали, кого убивал он сам. И некоторые воспоминания сохранились в памяти с четкостью, отличавшей фотографии, сменявшие сейчас друг друга на мониторе компьютера. Посещали его эти воспоминания главным образом по ночам, когда он не мог заснуть, но иной раз и среди бела дня совершенно неожиданно какая-то невинная на первый взгляд картина из повседневной жизни напоминала о джунглях и вражеских подземных ходах, где он побывал когда-то. Босх был знаком с войной не понаслышке, но и ему тексты и снимки Аннеке Йесперсен показались самым искренним и глубоким журналистским проникновением в суть войны из всех, что он видел прежде.

Когда было объявлено перемирие, Йесперсен не поспешила вернуться домой. Она оставалась в тех краях еще несколько месяцев, создавая документальный отчет о лагерях беженцев и разрушенных поселках, об усилиях хоть что-то вернуть и восстановить по мере того, как союзники перешли к странной операции под кодовым названием «Утешение».

И если можно было представить себе ту, что держала в руке камеру и карандаш, то лучше всего ее образ передавали именно эти послевоенные репортажи и снимки. Йесперсен сделала своими героями матерей и их детишек – всех, кто пострадал сильнее остальных. По отдельности все это могло показаться не более чем словами и фотографиями, но вместе рисовало объемную и очень реальную картину человеческого горя и потерь, нанесенных так называемой высокотехнологичной войной.

Быть может, терзавшие душу звуки саксофона Арта Пеппера содействовали этому, но по мере того, как Босх мучительно продирался к смыслу текстов и просматривал снимки, он ощущал, что Аннеке Йесперсен становится по-человечески все ближе и понятнее. Своими репортажами она словно протягивала к нему руки через толщу минувших двадцати лет, хотела сказать что-то важное, и это только укрепляло его решимость раскрыть дело. Двадцать лет назад он мог всего лишь извиниться перед ней. Теперь же ему хотелось дать твердое обещание: он непременно найдет того, кто отнял у нее все.

Последней остановкой в виртуальных странствиях Босха по страницам истории жизни и работы Аннеке Йесперсен стало посещение мемориального сайта в Интернете, созданного ее братом. Чтобы зайти на него, требовалось зарегистрироваться, указав имя и адрес электронной почты, словно оставить на похоронах запись в книге друзей покойной. Сайт был условно разделен на две части: фотографии из творческого наследия Йесперсен и ее снимки, сделанные когда-то другими.

Многие фото в первом разделе Босх уже видел в статьях, ссылки на которые прислал ему Бонн. Но были и другие, снятые в тех же местах, причем некоторые кадры показались Босху более выразительными, чем попавшие в итоге на страницы газеты.

Второй раздел напоминал любой семейный фотоальбом, где присутствовали снимки Аннеке с тех времен, когда она была еще трогательной светловолосой девочкой-худышкой. Босх быстро пролистал детские карточки и дошел до серии фотографических автопортретов. Аннеке снимала саму себя, отраженную в разных зеркалах, на протяжении нескольких лет. Обычно она вставала перед зеркалом с камерой, которая свисала с шеи на ремне и располагалась на уровне груди, а потом нажимала на затвор, не глядя в видоискатель. Просматривая эти фотографии, Босх отметил, как менялось со временем ее лицо. На каждом из снимков она оставалась красивой, только выражение глаз делалось все серьезнее и словно мудрее.

А с самых последних кадров она смотрела прямо на Босха. От такого взгляда трудно было оторваться.

На сайте ему попался также небольшой раздел для комментариев, особенно многочисленных в 1996 году, когда Хенрик его создал. Потом их становилось все меньше, а в прошлом году туда внесли всего одну запись. Причем написал ее сам брат – автор и хранитель сайта. Чтобы понять смысл его слов, Босх скопировал их в программу-переводчик, которой пользовался с самого начала:

Со схожими чувствами Босх выключил портативный компьютер и закрыл его. На сегодня он закончил. И хотя действительно почувствовал, что стал лучше понимать Аннеке Йесперсен, это ни на шаг не приблизило его к ответу на вопрос, зачем она отправилась в Соединенные Штаты на следующий год после «Бури в пустыне». Как не нашел он ни одной подсказки, что привело ее в Лос-Анджелес. В просмотренных материалах не оказалось ни единого упоминания о каких-либо военных преступлениях, ни одна статья на первый взгляд не требовала продолжения работы над темой в Дании, не говоря уже о необходимости путешествия в США. Цель, которую преследовала Аннеке, так и осталась для него загадкой.

Гарри посмотрел на часы. Время пролетело быстро. Двенадцатый час, а ведь завтра ему предстоял ранний подъем. Диск был проигран до конца, и музыка умолкла, но он даже не заметил, когда это произошло. Дочь так и заснула с книгой на диване, и отцу теперь предстояло решить, разбудить ли ее, чтобы отправить в спальню, или оставить на месте, укутав сверху одеялом.

Босх поднялся и почувствовал боль во всем своем затекшем от долгого сидения в одной позе теле. Он потянулся, чтобы хоть немного разогнать по жилам кровь. Потом взял с журнального столика пустую коробку из-под пиццы и, прихрамывая, отнес ее в кухню, бросив в корзину для мусора, который позже нужно будет вынести на улицу. Кинув взгляд на коробку, он в который раз мысленно отругал себя за что, что работа вечно мешает ему нормально кормить единственного ребенка.

Когда он вернулся в гостиную, сонная Мэдди сидела на диване, сладко зевая и прикрывая ладошкой рот.

– Эй, время позднее, – сказал он. – Пора спать.

– Н-е-е-т, еще рано.

– Не спорь. Давай я тебя провожу.

Он обнял ее за плечи и повел по коридору в сторону спальни.

– Тебе завтра придется снова о себе позаботиться, моя девочка. Ничего?

– Не нужно все время спрашивать об этом, папа.

– У меня на семь утра назначена встреча за завтраком, а потом…

– Не надо ничего объяснять и извиняться.

У дверей спальни он снял руку с ее плеча и поцеловал в макушку, почувствовав легкий гранатовый аромат ее шампуня.

– Нет, надо, – возразил он. – Ты заслуживаешь отца, который уделял бы тебе больше внимания. Я должен чаще проводить с тобой время.

– Давай не будем сейчас об этом, пап. Я так устала!

Босх жестом указал в сторону гостиной.

– Как жаль, что я не могу сыграть так же, как он. Тогда бы ты все поняла.

Он знал, что зашел слишком далеко, показывая ей, насколько виноватым себя чувствует.

– Я и так все понимаю! – слегка раздражилась она. – А теперь – спокойной ночи!

Мэдди вошла в комнату и закрыла дверь.

– Спокойной тебе ночи, детка, – прошептал он.

Босх вернулся в кухню и вынес коробку из-под пиццы в мусорный бак во дворе, как следует закрепив на нем крышку, чтобы туда не совали носы койоты и прочие ночные твари.

Прежде чем вернуться в дом, он ключом открыл дверь кладовки, располагавшейся в задней стене навеса для машины. Дернув за веревку, Босх включил свет и стал осматривать полки, забитые разного рода хламом. Впрочем, хлам этот, скопившийся за многие годы, он хранил в коробках, плотно стоявших на пыльных стеллажах. Потянувшись, он снял одну из них и водрузил на рабочий стол, а потом вынул то, что лежало позади коробки.

Это был белый защитный шлем, который он надевал в ту ночь, когда впервые увидел Аннеке Йесперсен. Босх вгляделся в его грязноватую исцарапанную поверхность. Провел ладонью по козырьку, чтобы стереть пыль с наклейки. С крылатой эмблемы. Он смотрел на шлем и вспоминал ночь, когда город буквально рушился на глазах. Двадцать лет минуло с той поры. Он мысленно перебрал эти годы, словно подводя итог приобретенному или безвозвратно утраченному.

Немного погодя он положил шлем на место и снова прикрыл коробкой. Запер кладовку и отправился в дом, чтобы лечь спать.