Книга: Обезьяна приходит за своим черепом
Назад: Глава седьмая
Дальше: ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава восьмая

Никогда так быстро не менялись у Карла Войцика следователи, как в этот последний допрос.
Их было двое. И первым начал с ним разговаривать Гарднер, сейчас же после того, как отпустили Ганку.
В коридоре Войцика остановили, посадили на скамейку и надели ему наручники. Потом подняли за локти и повели дальше.
Шли долго. Лифт не работал. Прежде чем добраться до кабинета Гарднера, им пришлось миновать несколько коридоров и лестниц. На каждой площадке Войцик непременно останавливался, как будто для того, чтобы отдохнуть, и осматривался по сторонам.
То, что здание сразу же заняло гестапо, спасло его от разгрома. Большая часть обстановки сохранилась. Кое-где на площадках стояли даже пальмы, а под ними, на лавках, явно принесённых со стороны, кучками сидели солдаты.
Личный кабинет Гарднера помещался так высоко, что в выходящем во двор огромном венецианском окне не было даже решётки. Проходя по кабинету, Карл Войцик по привычке заглянул в него — он увидел далеко-далеко внизу угол двора, а на нём несколько лоснящихся, новеньких автомобилей, похожих на жужелиц.
«Да, отсюда уже не выпрыгнешь», — подумал он.
Быстро оглядел кабинет и сразу же понял, что Гарднер в нём устроил склад награбленного. Пол застилал дорогой гобелен, на котором в пёстром беспорядке мешались безбородые мужчины, нагие женщины, развалины какого-то многоколонного храма, а между ними — горящие треножники, жезл с воробьиными крылышками, лавры, доспехи, мечи и белые лошади.
«Краденый», — подумал Войцик.
Он отыскал глазами в углу кресло, наискосок от стола, пошёл и сел в него, и тогда над ним с тёмно-оливкового полотна наклонилась Венера, только что вышедшая из породившего её океана, и посмотрела на него с тихой и мудрой улыбкой. С её тела спадала на сиреневый песок побережья самая лёгкая вещь в мире — морская пена — тот единственный материал, из которого она могла быть создана даже богами.
«А вот Еву синайские евреи просто вылепили из куска сирийской глины» почему-то смутно подумал Войцик. Он поднял глаза и увидел Гарднера.
Гарднер сидел за столом, поглаживая бронзовую чернильницу в виде лотоса, и лиловатые губы его уже вздрагивали.
«И лотос этот тоже украл», — пронеслось в голове Войцика.
— Вам никто не предлагал садиться, — вдруг с раздражением сказал Гарднер и приподнялся со стула. — А ну, встать сейчас же!
Войцик только хмыкнул и заложил ногу за ногу.
— Зачем вы так кричите? — спросил он спокойно. — Вы же знаете, стоя я разговаривать не буду.
— Не будете? — спросил Гарднер мурлыкающим голосом. — А не много ли берёте на себя? Будете! Заставлю!
— Имейте в виду ещё вот что, — продолжал Войцик так же спокойно, — я ведь отлично понимаю, для чего вы меня сегодня вызвали.
— Понимаете? — ласково спросил Гарднер, и тонкие губы его опять вздрогнули.
— Ну, разумеется, — спокойно и даже небрежно ответил Войцик.
— А что же вы такое знаете? — спросил Гарднер с той же сладкой ненавидящей улыбкой, рассматривая его четырёхугольное лицо, всё в тёмных пятнах и подтёках.
Войцик быстро вздохнул, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.
— Что, не выспались? — снова спросил Гарднер. — Камера плохая?
— Нет, почему же, камера как камера, — мирно ответил Войцик. — В других, наверное, набито по сто человек, но с тех пор как вы посадили ко мне эту сумасшедшую мартышку, я ещё не сомкнул глаз.
Гарднер улыбнулся одной щекой и пожал плечами.
— Ничего не понимаю, — сказал он. — Мартышка— это Ганка, конечно. Но отчего же вдруг «мартышка»? Я же думал, наоборот: вот старые друзья, есть о чём поговорить, — а он мне вдруг «мартышка». — Он снова повернулся к Войцику. — Вы что, может быть, думаете, что он вас выдал? Нет, не беспокойтесь, я знал ваше настоящее имя ещё до ареста. Да, так чем же плох Ганка?
— Свёл его с ума, да ещё и спрашивает.
— Кто? Я? — удивился Гарднер и даже руку приложил к груди.
— Да, вы. Уж не знаю, чем только, но теперь он совсем невменяемый. Тем не менее, — добавил он вдумчиво, — я вам очень благодарен за это соседство.
— Тронут, донельзя тронут, Карл Войцик, — слегка поклонился Гарднер. Постараюсь и в дальнейшем заслужить вашу благодарность. — Он помолчал, побарабанил пальцами по столу и спросил: — Ну а почему же вы всё-таки благодарны-то? Вот заснуть не можете, а за что-то благодарите.
— Видите ли, — ответил Войцик, — история с Ганкой показала мне совершенно ясно, что вы превращаетесь в старого идиота.
Лицо Гарднера вздрогнуло, но он только глубоко и медленно вздохнул, откинув назад голову.
— Вы меня интригуете, — сказал он, чуть помедлив, тем же вздрагивающим, чуть мурлыкающим голосом. — Из чего же вы это вывели?
Войцик очень долго, что-то с минуту, сидел молча.
Прислонясь к стрельчатому окну, чёрный на светлом фоне, Гарднер смотрел на него неподвижно и тоже молчал.
— Что за идиотскую историю вы с Ганкой выдумали? — спросил Войцик. Что я ему должен был передать? Для чего это всё?
— Разве он сказал, что я подослал его к вам? — спросил Гарднер после некоторого молчания и отошёл от окна.
— Ну вот, сказал! Непременно нужно, чтобы он сказал! Он и вообще-то не мог связать двух слов — так его перепугали. Даже имя следователя и то забыл. Ну, скажите, скажите по совести: кто же подсаживает таких дурней? Посмотрел я на него — дрожит, трясётся, плачет... Тьфу! И жалко, и противно. И вы могли поверить, что я полезу в такую петлю? Ах, какая грубая, шаблонная работа. Ведь вот дураком я вас не назову, а ведёте, себя совершенно по-идиотски. Да, да, по-идиотски.
Гарднер быстро подошёл к столу, наклонился над ним, выдвинул ящик и начал шарить в нём — всё это так, чтобы лица его не было видно. Когда он повернулся вполоборота, Войцик с удовольствием заметил, что губы его стали подрагивать.
— Я же знаю, — продолжал он беззаботно, — раньше вы работали и лучше и чище, сознаюсь, мы вас боялись, ну а теперь, посудите, чего вас бояться? Кулака, что ли? Ну да ведь у любого ефрейтора он больше вашего, и бьёт он куда лучше, — он с сожалением покачал головой. — Ведь вы же всё-таки интеллигент, Гарднер, как там ни крутись, — сказал он проникновенно, — вы и бьёте-то с каким-то завыванием и восторгом. А тот просто — молотит и молотит, пока не забьёт в гроб. Нет, нет, вы определённо стареете, вам пора ехать на кислые воды. Вы же в самом генеральском возрасте. Геморроя-то ещё нет?
— Я-то поеду, я-то поеду на курорт, — резко повернул к нему лицо Гарднер, — а вот вам-то не увидать своего города солнца. Через полчаса я вас отправлю в яму! В яму! Вот что, в яму!
— Ну а долго ты без меня прогуляешь? — спросил Войцик и так сладко потянулся, что у него даже кости хрустнули.
— Я, — начал было Гарднер спокойно и вдруг заорал: — Встань, сволочь! Встань, падаль! Встань! — Он стукнул кулаком по столу так, что чернила, вылетев из бронзового лотоса, залили его бумаги. — Встань, когда с тобой говорит немецкий офицер!
Он слепо ринулся из-за стола и ухватил Войцика за ворот.
— Ты думаешь, — прохрипел он, задыхаясь и брызгая слюной, — что я тебя просто расстреляю? Нет, дорогой, я тебя...
Он тряс его так, что голова Войцика барабанила о стену. Но Войцик смотрел ему в лицо и улыбался по-прежнему.
— Так вот в чём дело! — сказал он понимающе, и этот ясный, насмешливый голос сразу отрезвил Гарднера. Он с отвращением оттолкнул Войцика и зашагал по кабинету. — Так вот в чём дело! Вы же пьяны. Я сперва даже и не заметил. Значит, вы уже с утра того... — он щёлкнул себя по горлу. — Ух, как же это хорошо! Это же просто прекрасно, Гарднер! Ну, теперь уж вас ненадолго хватит. Все вы кончаете так.
Отворилась дверь, и в кабинет без стука вошёл человек. Гибкий, белокурый, средних лет, похожий на спортсмена. У него было бледное и красивое актёрское лицо, большие светлые глаза. Мягким, кошачьим шагом он прошёл к письменному столу и остановился, серьёзно и внимательно смотря на Войцика.
— Вы хвалились, — сказал тихо Войцик, — построить новую жизнь, а что у вас было в руках, кроме смерти? Но ведь смертью-то, смертью жизнь не построишь? Неужели вы все так глупы, что не поняли даже этого? Смерть, страх, ненависть — ведь всё это величины отрицающие, негативные. Они хороши для разрушения, а не для стройки. Чтобы строить жизнь, самую убогую, нужно прежде всего любить её, а вы ведь её только боитесь. Вот поэтому-то и выходит так там, где действует ваш кулак в лайковой перчатке. И ещё вот это: оглушить, ударить, разрушить, забить, убить, уничтожить! Там вы сильны, могучи, изобретательны и даже прозорливы. Вы гениальны в отношении всего, что касается боли и страдания, но там, где в свои права вступает настоящая жизнь, а не её голое отрицание, там вы неразумны, как людоеды с Сандвичевых островов. Везде, где из тьмы пробуждается и вырастает светлый человеческий разум, он убивает вас, как солнечный свет плесень. Ваш собственный разум!
Гарднер слушал и морщился.
— Нет, Курцер, — сказал он, обращаясь к высокому, гибкому человеку, похожему на спортсмена, — так говорить я не могу. Я говорю, а он митингует. Это истерика. Это же полная истерика. У меня самого плохие нервы. Вы мастер на интеллектуальные разговоры, так что... И, в конце концов, почему я должен...
Он встал из-за стола и вышел. Курцер осторожно взял за спинку тяжёлый стул, легко поднял его, отодвинул и сел. Посидел, посмотрел на Войцика, переставил зачем-то чернильницу.
— Воды хотите? — спросил он вдруг.
— Нет, — сказал Войцик.
— Всё-таки я вам налью, — сказал Курцер. — Вы так волновались...
Налил полный бокал, взял его двумя пальцами, бесшумно, мягко встал из-за стола и подошёл к нему.
— Пейте, пейте! — сказал он деловито. — Я понимаю, я сам такой же горячий. Разговор-то был, видно, не из приятных. Гарднер так поставил дело, что хоть кого доведёт до истерики. Да пейте же, что от этого изменится?
Когда бокал коснулся губ Войцика, он жадно прильнул губами к красноватому стеклу и выпил воду.
— Ну вот, — сказал сочувственно Курцер. — Разрешите-ка, я вам ещё налью. Не бойтесь, я не подкупаю. У нас с вами тоже будет разговор, но чисто теоретического плана, без этих криков.
Войцик и второй бокал выпил.
— Ну вот, — сказал Курцер, — отлично. Папироску не хотите? Чёрт, руки-то у вас закованы. И совершенно зря, конечно. Я сейчас пошлю за ключом. — Неотрывно и прямо он смотрел в его лицо. — Я слышал ваш разговор с моим коллегой. Вы молодец, конечно. Они в вас многое теряют, но только я должен сказать: я с вами всё-таки никак не согласен.
— Ну и на здоровье, — грубо оборвал Войцик.
— А вы не волнуйтесь, не нервничайте, — улыбнулся Курцер. — Ваши нервы — это же вода на мою мельницу. А я играю в открытую. Лежачего бить я не буду. Вот вы кричали: «Светлый человеческий разум!» Что говорить, аргумент серьёзный. Но ведь положение-то вот какое: минут через тридцать вас выведут, поставят лицом к стене и расстреляют. Впустят в продолговатый мозг свинцовую облатку, и ваш светлый человеческий разум, во имя которого завязалась вся эта канитель, погаснет навсегда. А твари-то, ради которых вы умираете, будут жить. Их мне незачем ни бояться, ни уважать, а следовательно, и расстреливать не за что. Но с ними-то я говорить не буду, а вот видите, специально приехал поговорить с вами, ибо, во-первых, мы с вами одинакового психического склада, а это располагает к откровенности, во-вторых, я давно понял, что единственный человек, с которым мне можно быть откровенным, это тот, которого я сам застрелю после конца разговора. Правильно я рассуждаю? — спросил он вдруг.
— Вполне, — охотно согласился Войцик.
— Так вот. Но мне бы этого всё-таки не хотелось. Давайте пощупаем друг друга. Может быть, мы уж не так далеко стоим друг от друга? — Он слегка пожал плечами. — Ведь и мне-то вы нужны во имя того же самого разума, только разум-то мой не тот, о котором вы думаете. Разум нашей эпохи находится совсем в иных руках. Он — понятие отрицательное, а не позитивное. Вот вы в начале разговора сказали, что мой разум убил бы меня, если бы... ну, и так далее в том же духе. Да нет, не убил бы и никогда не убьёт. Мы, Войцик, узнали самое страшное и прочное в мире — пустоту. У одного из наших поэтов есть стихотворение, как называется оно, сейчас не помню, а коротко дело-то вот в чём. В одном языческом храме, в нише, стоит статуя — истины ли, разума ли, какого-нибудь высшего существа, не помню, да в данном случае это не играет роли. Важно только вот что: статуя эта завешена, и видеть её могут только жрецы, и то в день посвящения, и вот если они выдержат лицезрение бога, то они и сами станут как боги. Так по крайней мере им обещают. Но тут есть загвоздка: во-первых, это последний искус, и к нему нужно подготавливаться целыми годами, постом, воздержанием, непрерывным самоусовершенствованием, ну и так далее в том же духе, во-вторых, — и вот это самое главное! — и после этого только весьма немногие могут посмотреть в лицо бога. А дальше сюжет разворачивается так: перед героем стихотворения в день его посвящения скинули покрывало с ниши, где находилась статуя, и он сошёл с ума. Отчего? Вся штука-то в том, что и автор этого не разъясняет. Просто посмотрел, сошёл с ума — и только. Спрашивается: что же он увидел, таящееся под этим покрывалом? Никто этого не знает. Но сказать вам, Войцик, сейчас — что? Ничего под ним не было! Голая и пустая ниша — паутина, мокрицы и мышиный помёт. Неплохо задумано? Отдёрни и любуйся этой чёрной дырой. Она и есть истина. Ясно, что те встревоженные дурачки, что готовятся увидеть что-то, не выдерживают этого чистого ничто. Но я-то, освобождённый от жалости и чувства добра и совести, я-то выдержу! Я смело смотрю в лицо этой чёрной дыре и благодарю, что в ней нет ничего, кроме мышиного помёта! Знаете, единственное, что мне нравится в евангелии, — это то, что Христос не ответил Пилату на его вопрос, что есть истина. Но вот я бы ответил, и правильно ответил. Была Германия монархией, стала Германия республикой, была Германия республикой, снова стала Германия монархией, а потом не будет ни Германии, ни монархии, ни республики, а будет всё та же чёрная дыра. Вот и всё. Ну, посудите сами: из-за чего тут кричать, страдать, истекать чернилами, слюной или кровью, сходить с ума и закончить чем же? Той же дыркой. А не лучше ли прямо...
— Ладно, — сказал Войцик. — Я ведь знаю, к чему вы говорите о яме. Сейчас вы мне предложите жизнь в обмен на какую-нибудь пакость.
Курцер отставил бронзовый лотос, встал из-за стола, подошёл и положил ему руку на плечо.
— Вы правы. Вот я предлагаю её вам, эту чудесную пакостную жизнь. И неужели вы будете так глупы, что не возьмёте её из моих рук, хотя бы ради...
— Ради чего? — спросил Войцик. — Ради той чёрной дыры, дальше которой вы ничего не видите? Нет, не воспользуюсь, да притом и разговор-то этот пустой, всё равно вы меня обманете.
Курцер посмотрел ему в глаза пристально, ласково, открыто и всё не спускал руку с его плеча.
— Но вы же сами понимаете — тогда мне вас будет незачем обманывать! Мне очень хотелось бы пощадить вас. Смотрите — четверть часа я потратил на то, чтобы убедить, что передо мной нечего поднимать хвост трубой и выгибать спину, но неужели это всё-таки не удастся, неужели вас так заела фраза, что вы в самом деле видите...
Войцик резким движением плеча попытался сбросить его руку.
— Вижу что-нибудь дальше вашей дырки? А представьте себе, вижу, вижу город солнца!
— Ну и скоро вы его думаете построить в Германии? — усмехнулся Курцер.
Войцик задумчиво покачал головой.
— Нет, до этого ещё далеко, Курцер. Это — когда вас не будет. Но разве вы не видите, что вы настолько обречены, что вам и бежать-то некуда, что, заключая в концлагерь целые страны и народы, вы блокировали ими сами себя и сидите сейчас, как скорпионы, в огненном кольце? Вы сами построили себе тюрьму, сами сели в неё и сами создали своих тюремщиков, поэтому за вашу участь я спокоен. После того как вы меня расстреляете...
Курцер резко оторвал руку от его плеча, весь переменился: лицо отвердело, глаза прищурились; он стоял, выпрямившись во весь рост, твёрдо и свободно, сверху вниз смотря в лицо Войцика.
— Расстреляем? — спросил он дрожащим голосом, в котором слышалась бесконечная ненависть. — Вот в этом-то вы как раз и ошиблись! Нет, мы не так просты, как вы думаете. Мы вам такой сюрприз приготовили, что у вас глаза на лоб полезут! Не расстреляем, а просто кинем живым в яму. Выведем двух арестованных, заставим их копать могилу, а потом положим вас, крикнем: «Засыпайте!» И они засыплют вас, Карл Войцик! Ага! Побледнели? Не нравится? Вы что же, думали и правда отделаться пулей в затылок, безболезненной и лёгкой смертью? Обмануть и тут? Нет, не рассчитали, мы не такие, Карл Войцик! И если вы сами же...
— Вот вы мне сейчас опять предложите жизнь.
— Вы правы! — твёрдо ответил Курцер. — Последний раз я вам предлагаю её. Если вы согласитесь, сейчас же из этого кабинета я отпускаю вас на свободу. Вдумайтесь в эти слова. У меня есть власть на это. Отпускаю на свободу! Понимаете? Сам довожу вас до двери, открываю её, говорю «до свидания» и навсегда ухожу. Идите куда угодно, служите кому хотите, хоть опять тому же человеческому разуму, ну, словом, делайте всё, что хотите, мы навсегда отступаем от вас.
— Ну а взамен? — спросил Войцик обычным тоном, но хорошо натренированный глаз Курцера заметил, как весь он осел и обмяк.
— Взамен? — забеспокоился Курцер. — Да, Боже мой, ничего нового, то же самое, о чём мы уже однажды так бесплодно договаривались. Ну, прежде всего вы, конечно, точно назовёте... Да ладно, для этого уж мы позовём Гарднера. Он расскажет всё по порядку, а потом я вам дам денег, новый паспорт. Как раз всё лежит здесь, в столе. Возьму с вас расписку...
Войцик не отвечал. Сидел, безвольно склонив голову, и о чём-то думал.
— Вы слышите меня? — повысил голос Курцер. — Беру с вас расписку.
— Ладно, — сказал Войцик вдруг, — я согласен. Снимайте наручники.
Курцер вздрогнул и с минуту молча рассматривал его лицо.
— Развяжите мне руки, — повторил Войцик.
— Нет, вы согласны? — начал Курцер голосом, в котором он не смог скрыть ни удивления, ни недоверчивости. — Но постойте, вы понимаете ли...
— Будьте спокойны, понимаю, — криво усмехнулся Войцик. — Снимите наручники.
Наступило долгое мочание. Курцер сидел, положив на стол обе руки, и смотрел на Войцика.
— Вы опять играете, — сказал он убеждённо.
— Господи, как всё это скучно! — сказал с раздражением Войцик. — Ну, чего же вы хотите, зачем тогда весь этот разговор? Зовите своих солдат, и давайте покончим с этим делом.
— Так вы верно согласны? — всё ещё колеблясь в решении, спросил Курцер.
— Сволочь! — вдруг заорал Войцик и резко соскочил с кресла. — Ну чего, чего ты хочешь? Да, да, я согласился, я боюсь этой ямы, я знаю, сколько живут погребённые заживо, и не могу, не могу этого вынести! Я знаю, что и тут ты меня обманешь, не отпустишь, а пристрелишь попусту. Ну, пускай, пускай! — Он, как в бреду, метался по стулу. — Я поддался, ослаб, испугался. Предал, предал! Яма, яма, яма! Вот чего я не могу вынести. Если бы ты меня выпустил действительно, я сам повесился бы, но эта яма... Ох, до чего же подл человек, до чего же подл! Петли не испугался, топора не испугался, пули не испугался, а ямы... — Он вдруг слепо рванулся на Курцера. — Ну, закапывай же, закапывай меня, сволочь!..
Голос у него оборвался, и он задохся, сотрясаясь и хрипя.
Тогда Курцер подошёл к нему, вынул из кармана ключ, быстро снял наручники и швырнул их на пол. Падая, они так противно звякнули, что он даже вздрогнул и лицо его перекосилось.
— Чёрт! Нервы...
Войцик покачнулся, накренился на бок и упал бы, если бы Курцер не удержал его за плечи.
Держа его так крепко и бережно, он почувствовал, что в его руках висит уже наполовину неживое тело, с вялой, бессильной мускулатурой.
И это никак не удивило его. Он теоретически знал и верил в это, как в общее правило, что такой момент бывает у каждого, попавшего в его руки. Надо только знать, когда это наступит. Он верил далее, что такое состояние наступает совершенно неожиданно, как раз тогда, когда его и ожидать-то невозможно, длится иногда очень недолго — меньше часа порой, — и вот тут-то и нужно воспользоваться. Смутно он понимал, в чём тут дело: человек падает, как червяк, раздавленный собственной силой, и потому чем дольше и упорнее он сопротивлялся до этого, тем глубже и полнее может быть его падение. Но в том-то и дело, что он не мог ни вызвать такое состояние сам, ни даже угадать, когда оно наступит.
С Войциком ему повезло. И так неожиданно, что он сам растерялся. Подумать только, какой нос он натянет Гарднеру и всем бравым молодцам из его ведомства! Но надо спешить.
И он стал спешить — снял его со стула, подвёл к столу, усадил и сам нагнулся над ним.
Войцик расползался по креслу, безвольный и мягкий, как медуза, выброшенная на песок.
Курцер положил перед ним лист бумаги, сунул ручку, — пальцы всё время разжимались, и ручка выскальзывала из них, — и сказал:
— Пишите!..
Войцик поднял голову и тускло, даже не узнавая, может быть, взглянул на него; в больших чёрных глазах, обыкновенно насмешливых, ярких и очень живых, а теперь словно подёрнутых матовой плёнкой, блеснул, как огонь под слоем золы, неясный луч разумения, но именно только блеснул и сейчас же погас.
— Пишите! — повторил Курцер и начал диктовать: — «Дано начальнику второго отдела государственной тайной полиции, — далее шло точное наименование, — полковнику Иоганну Гарднеру в том, что мной, — здесь было оставлено пустое место для внесения после точной даты, — агентом того же отдела...»
Войцик автоматически водил ручкой, а когда чернила кончились, всё-таки продолжал царапать бумагу уже сухим пером.
Курцер вынул у него ручку и наклонился над бронзовым лотосом.
Последнее, что он увидел, и был этот тусклый, тяжёлый цветок с тёмной сердцевиной. Что произошло вслед за этим, он так и не понял, но вдруг этот цветок косо метнулся по столу и пропал из глаз.
Тонкая, крепкая рука схватила его, подняла, и Курцер почувствовал почти одновременно страшное сотрясение. Ослепляюще белое, как вспышка магния, горячее сияние вспыхнуло перед самым его лицом и погасло. Он попятился, ноги его дрогнули в коленях, он сел, роняя по пути бронзовые безделушки и успев испустить что-то похожеее на крик.
И вторично, на какую-то терцию секунды, вспыхнуло то же белое горячее сияние, постояло перед глазами и исчезло с грохотом, оставляя его в совершенной темноте.
Боли он так и не почувствовал, разве только сотрясение от удара; последнее, что он осознал, — это то, что его подняли вверх и он летит, летит, расплываясь и тая в воздухе.
И он действительно полетел.
Вбежавший на крик солдат, дежурящий в коридоре, остановился, увидев на низком подоконнике двух человек, из которых один, с тяжёлым, четырёхугольным лицом, прыгающей челюстью, держал, прижимал к груди, другого, который, как чехол, висел у него на руках. Человек этот взглянул на перепуганного солдата, усмехнулся ему и, прежде чем тот сумел что-нибудь сообразить, подбежать к нему, крикнуть на помощь, даже попросту испугаться, наклонился, посмотрел вниз, толкнул за окно тело, которое держал, и сам с профессиональной ловкостью хорошо натренированного пловца ухнул, как в глубокую воду, в пятиэтажную пропасть.
Тогда солдат ринулся в кабинет, но подбежал сперва к тому месту, где на полу валялся бронзовый лотос, а кругом него плыла и растекалась тёмная лужа крови. Он ошалело сунул в неё руку, и пальцы его стали фиолетовыми. Это была не кровь, а чернила.
«Этим он и ударил его», — подумал солдат, рассматривая бронзовый лотос и не смея до него дотронуться.
А в кабинет уже со всех этажей сбегались люди.
За час до этого из подъезда дома, принадлежавшего раньше акционерному обществу «Ориенталь», а теперь занятого гестапо, вышел маленький, худенький, почти совсем лысый человечек, в сером плаще, новом, но уже сильно помятом.
Остановился, поглядел направо, поглядел налево, поднял маленькую, тонкую ручку с костлявыми пальцами, провёл ею по голове и быстро пошёл по улице.
Одет он был небрежно. Галстука, например, не было вовсе. Человечек остановился, нащупал свой воротничок — движения его были быстры и порывисты, — оторвал и, даже не поглядев, бросил тут же, на улице. Потом пошёл дальше.
И около здания Института предыстории, куда он уже хотел зайти, его остановила какая-то женщина.
Была она молода и очень красива, с натурально тонкими и правильно вычерченными бровями, с тяжёлыми чёрными ресницами, которые делали её веки похожими на двух больших пугливых бабочек, готовых вот-вот вспорхнуть.
— Боже мой! — сказала эта женщина, всплеснув руками, и жест был, несомненно, искренний. — Вы ли это, Ганка? Я просто не верю своим глазам.
Ганка остановился и серьёзно посмотрел на её радостное, изумлённое лицо.
— Я, госпожа Ланэ, — ответил он негромко, — я самый, от пяток до кончика носа.
— Боже мой, Боже мой! — повторила женщина и вдруг тихо и быстро спросила: — Это всё из-за того бронзового лотоса, который госпожа Мезонье подарила Гарднеру? Вы ещё на него наскочили с кулаками: «Бандит, мародёр!» — и когда мне Иоганн рассказал об этом, я так и решила: «Его обязательно арестуют». — Они уже шли по двору института. — Но вы так переменились, так ужасно переменились! Воображаю, что вы только пережили. Но вы всё понимаете, всё — обязаны мне рассказать. Ах, как досадно, что Иоганна нет в городе!
— А где он? — даже остановился Ганка.
— Он поехал к профессору Мезонье... Ах, если б вы только знали, что тут происходит! Да ведь вы, положим, ничего не знаете. У нас тут куча новостей. Во-первых, Курцер сказал... Да! Вы ведь не знаете, кто такой Курцер, вам надо всё сначала... Но как вы переменились, как переменились, Ганка! — Она уже поднималась по лестнице. — Значит, всё получилось из-за этой проклятой чернильницы? Я была права?
— Правы, сударыня, правы, — ответил, снимая шляпу, Ганка, — всё исключительно заварилось из-за этой чернильницы. Только из-за неё одной!
Назад: Глава седьмая
Дальше: ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ