Сколько времени прошло с этих пор? Шли часы, может быть, дни, а может быть, и недели. Он просыпался, тупо смотрел на потолок, на противную жёлтую лампочку, большой, видимо, цинковый сосуд, обмазанный чем-то чёрным и пахучим, — дёгтем ли, смолой ли, сам чёрт не разберёт чем, — на вторую постель, что стояла напротив, и его сейчас же снова поглощало без остатка мутное, расплывчатое пятно без образа и звуков. Он так-таки ничего и не осознавал из происходящего.

Впрочем, нет, он каким-то верхним чутьём не принимал, а знал, что камера эта не та и положение его уже не то, другое какое-то, и сам он уже не тот, что раньше. Как это произошло и что он сделал — этот вопрос никак не приходил ему в голову. Раз, очнувшись, он увидел, что его сосед поднялся с койки. Но ему даже не пришло в голову поинтересоваться, кто он такой и откуда взялся. Потом он видел, как сосед стоит под лампочкой, держит рубашку и что-то делает с её воротом — зашивает, наверное, — а потом, сколько он ни приходил в себя, камера опять была пуста — сосед спал, свернувшись калачиком и прикрывшись с головой одеялом. Значит, была уже ночь.

Так чередовался и сосуществовал этот ясный, простой и страшный в своей простоте кошмар с глубоким и мутным забытьём. Жёлтая лампочка, серые, шершавые стены, вторая кровать напротив и на ней его сосед — вот и всё, что он помнил.

В первый раз, когда он пришёл в себя окончательно, сосед сидел на кровати и смотрел на него. Ганка поднял голову и улыбнулся.

— Ну, как? — спросил сосед, и только сейчас Ганка узнал его: это был Карл Войцик. — Вам лучше?

Ганка помолчал, соображая, потом вдруг в ужасе вскочил с койки, сделал движение бежать, но сейчас же сел опять. Глаза его были широко открыты, он часто дышал.

— Что это с вами? — спросил Карл Войцик.

Ганка молчал.

— Воды хотите?

— Разве вас не расстреляли? — спросил наконец Ганка совсем тихо.

— А что, вы дали такие показания? — без особого возбуждения, но с интересом осведомился Карл Войцик.

— Ничего я не давал, — сказал Ганка.

— Ну, а почему же...

«В самом деле — почему? Во сне, что ли, приснилось?»

— Мне показалось, — с трудом выговаривая слова, ответил Ганка, — что вас расстреляли ещё вчера, но теперь я вижу, что вы и тот совсем не похожи.

Войцик смотрел на него, не сводя глаз, с какой-то трудно уловимой иронией или насмешкой.

— Так вас водили смотреть расстрел? — спросил он.

Ганка опять задумался: что-то всё время всплывало и сейчас же снова исчезало из его памяти.

— На расстрел? — спросил он, морщась от усилия вспомнить всё. Водили? Нет, никуда меня не водили, я и вообще не выходил из кабинета... но вот из окна...

— Ага! — сейчас же понял всё Войцик. — Они подвели вас к окну и сказали: «Смотри! Вот что будет с тобой, если ты будешь упрямиться и не слушать добрых советов». Так?

— Так! — ответил Ганка. Но сейчас же закричал: — Нет, нет, совсем не так! То есть так, но...

— Всё так! — Войцик очень твёрдо сказал это, показывая, что разговор на эту тему он считает оконченным. — Ну и тогда вы сделали всё, что от вас потребовали? Не так ли?

Ганка схватился за голову и заходил по камере.

— Я что-то подписывал, — сказал он жалобно. — Я, верно, что-то подписывал... бумагу какую-то, потом письмо, потом декларацию: «Коммунизм является только нашим первым противником, за ним пойдёт и борьба со всякой демократией! Мы расисты!..» Что-то в этом роде!

— Очень хорошо, — усмехнулся Войцик, — достойнейший документ! И после того, как вы его подписали, вас послали ко мне и приказали: «А теперь запоминай всё, что тебе будет говорить твой сосед, — в этом твой последний шанс». Так?

Ганка молчал.

— Видите? Опять так. Я не хочу притворяться и поэтому играю с вами в открытую. Так вот, давайте договоримся наперёд: из этого...

— Боже мой, боже мой! — сказал Ганка в ужасе. — Этого не было... Но ведь можно и так подумать! Как же я не сообразил всего этого!

— Ну вот, — кивнул головой Войцик, — а раз сейчас вы всё соображаете, давайте договоримся наперёд: ничего у вас не получится. Конечно, от такого поручения вы отказаться не можете... Скажите, они сильно вас били?

Ганка с величайшим напряжением смотрел на него и молчал. Что-то смутно припоминалось ему, но всё время ускользало, и он никак не мог уловить то основное и единственно важное, что следовало поймать и вырвать из этой путаницы.

— Я писал, я, верно, что-то много писал! — повторил он уже почти бессмысленно.

— Ну, понятно! — Войцик грубо расхохотался. — Иначе разве вы были бы тут? — Он отвернулся и лёг на кровать, спиной к Ганке.

Потом Ганка снова спал, вернее — не спал, а впадал в тяжёлое полузабытьё, во время которого он помнил, однако, что он находится в тюрьме, в новой камере, что рядом с ним лежит Карл Войцик, считающий его предателем, и это, пожалуй, верно, потому что не зря, вовсе не зря его посадили в эту камеру.

Сколько времени это продолжалось, он опять-таки не помнил, но его разбудила чья-то грубая рука, которая трясла его за ворот. Он приподнялся, сильным движением плеча сбросил эту руку и сел на кровати. Перед ним стоял солдат и держал в руке какую-то бумажку.

— На допрос! — сказал он, а так как Ганка продолжал сидеть неподвижно, нетерпеливо добавил: — Давай, давай пошевеливайся! Ты не один у меня!

...Когда Ганка возвратился, на столе стояла довольно большая оловянная миска, по дну которой было разлито немного мутной жидкости. Рядом лежал кусок серого хлеба.

— Ваша порция, — сказал Войцик, не глядя на него.

Он сидел на кровати, а перед ним на табуретке стояли какие-то фигурки, слепленные из хлебной мякоти. — Ганка не сразу даже понял, что это шахматы.

— Что, хоть покормили они вас там? — небрежно спросил Войцик, передвигая какую-то фигурку.

Ганка стоял, молча смотря на него, но Войцик сейчас же и забыл о своём вопросе. Он сосредоточенно смотрел на шахматную доску, начерченную на табуретке, и думал.

— Да! — сказал он наконец громко сам себе и усмехнулся. — И так не выходит, и так не выходит...

— Войцик! — робко позвал его Ганка.

— Да? — он всё смотрел на шахматы. — Да, говорите, я вас слушаю.

— Вы знаете, что они мне сказали?

Войцик двинул было какую-то фигурку, но сейчас же покачал головой и поставил её обратно.

— Да, что же они вам сказали? — спросил он равнодушно.

Ганка глубоко вздохнул и ничего не ответил.

— Что за чёрт! — выругался Войцик, не сводя глаз с шахматной фигуры. А если... Нет, так тоже нельзя... Ну, ну, что же они вам сказали?.. Это Гарднер, что ли, сказал? — поднял он глаза на Ганку.

— Да, Гарднер. Он мне сказал: «Раз вы подписали декларацию от имени работников института против псевдоучения профессора Мезонье, значит вы наш». А если бы вы знали, какая это гнусность!

Войцик молчал.

— Мне осталось только одно! — сказал Ганка и облизал пересохшие губы.

— Именно? — поинтересовался Войцик.

Ганка нерешительно посмотрел на него.

— Но вы... — заикнулся он.

Войцик молчал.

— Я выйду и убью Гарднера! — вдруг выпалил Ганка.

Войцик поднял голову — до сих пор он всё переставлял шахматы — и посмотрел ему в лицо, быстро, внимательно и злобно, и снова стал смотреть на табуретку.

— Ну конечно, вы мне не верите! — жалобно сказал Ганка, и слёзы у него потекли по лицу.

— Не покупайте, не покупайте меня, Ганка, так дёшево! — вдруг раздражённо заговорил Войцик и повернул к нему своё ненавидящее лицо. — Вы в этих делах ещё новичок. И они вас очень... понимаете, просто очень нехорошо проинструктировали. Вы спешите и путаетесь. Это же грубая и топорная работа, как вы этого сами не понимаете! Скажите им, что они от меня ничего не получат! Сегодня или завтра они меня выведут и расстреляют, только этим дело и кончится, — и он злобно смешал шахматы.

— Гарднер сказал, что я должен предложить вам передать на волю записку. Сказать, что меня скоро выпустят, и если вы желаете что-нибудь передать...

— Господи! — вдруг взмолился Войцик. — И это Гарднер! Но вы-то, вы-то, Ганка... Ведь вы же умный человек, вы же должны понимать...

— Гарднер мне сказал, — продолжал Ганка: — «Конечно, он вам сначала не поверит, но внушите ему, что вас скоро выпустят, — серьёзных обвинений против вас нет, и декларацию вы уже подписали, а дело вёл ваш университетский товарищ Людовик Дофинэ».

— Как? — очень удивился и даже испугался Войцик. — Вы и про декларацию должны были сказать мне?

— Да, да, и про неё, и даже именно про неё. Он несколько раз повторил мне и про декларацию и про то, что Людовик Дофинэ, мой университетский товарищ, был моим следователем: «Так вот Войцику и скажите».

Войцик покачал головой.

— Ах, какая сволочь этот Гарднер! — сказал он задумчиво. — Ах, какая сволочь! Вы знаете, Ганка, он только кажется ограниченным, а на самом деле он очень умный, он умнее всего гестапо. Он знает, что врать и как врать, и вот на этом, именно вот на этом, они действительно могли бы поймать какого-нибудь юнца.

— А вас? — спросил Ганка.

Он спросил потому, что последние слова Войцика для него прозвучали так: «Но меня, сударь, вы и на этом не поймали бы».

— А меня... — в раздумье повторил Войцик и остановился. — Нет, то есть, может быть, да... То есть, конечно, нет. Но это не потому, что я не поверил бы вам, — возможно, поверил бы, и даже конечно поверил бы, но записку и адреса не дал бы. Он ещё подумал.

— А когда вас должны выпустить?

— Да я ведь не знаю, выпустят ли, — сказал тускло Ганка. У него опять начала болеть голова и становилось душно и мутно. — Он сказал мне: «Сегодня или завтра отпустим».

— Понятно! Выпустят, Ганка, обязательно выпустят! Вы им теперь нужны... — Он криво усмехнулся. — А вот Людовика-то Дофинэ, очевидно, уже... — он не договорил и щёлкнул себя по затылку.

Ганс посмотрел на него с удивлением.

— Вы меня не так поняли, — сказал он. — Какой Людовик Дофинэ? Никто со мной, кроме Гарднера, не говорил. А Дофинэ и на свете-то не существует.

— Не существует? — переспросил Войцик. — Да, теперь, конечно, уже не существует. Раз Гарднер вам назвал его фамилию, значит, больше его не существует.

— А разве?.. — начал Ганка испуганно.

— «Разве он был?» — хотите вы спросить. В том-то и дело, что был... И университет окончил, и сторонником народного фронта был, и работал следователем в гестапо но нашему поручению. Видите, всё это Гарднер учёл вполне трезво. И если ошибся, то только в одном.

— В чём же? — спросил Ганка.

— В том, что ни адреса, ни письма я вам всё-таки не дам.

— Вы не доверяете мне по-прежнему? — спросил Ганка после некоторого молчания.

— Нет, не по-прежнему! — ласково улыбнулся Войцик и дотронулся до его руки. — Теперь я не доверяю вам больше прежнего, потому что знаю, что вы непременно попадёте опять в руки Гарднера.

Войцик откинулся на стену и закрыл глаза. Вид у него был очень утомлённый. Так прошло много времени. Потом он провёл рукой по лицу, посмотрел на Ганку и улыбнулся.

— Да, — сказал он. — Это уже всё. Кто-то выдаёт, и умело выдаёт. Что, вам велели с моей запиской сейчас же прийти к ним?

Ганка покачал головой.

— Нет, просто сказали, чтоб я выполнил как можно лучше ваше поручение и больше ни о чём не думал.

— Умно! — усмехнулся Войцик. — И умно, и дальновидно! Чем дальше знакомлюсь с Гарднером, тем больше отдаю ему должное. Ясно, что он серьёзно рассчитывает на вас, и какое счастье, что он ошибается. В этом и есть залог его гибели, Ганка!

— Господи! — крикнул Ганка и бросился к Войцику. — Если бы вы только знали... Если бы вы только знали, что я сделал, подписав эту подлость... Я же... я же погубил профессора! Он не выдержит, когда увидит мою подпись рядом с подписью Ланэ, и если бы вы знали ещё...

— Знаю, всё знаю, голубчик, — ласково сказал Войцик. — И не рассказывайте мне ничего больше, не надо, я и так всё понимаю.

Ганка встал, провёл рукой по лицу и тяжело сел опять на табуретку.

— Что же мне делать? — спросил он тихо и как-то исступлённо.

— Теперь я вас спрошу: как вы считаете, они вас действительно выпустят? — спросил Войцик, что-то соображая.

— Да, если соглашусь и дальше поддерживать декларацию, которую я подписал.

— Отлично! — Войцик дотронулся до плеча Ганки. — Обещайте всё, что угодно, подпишите ещё десять деклараций. Если подписали одну, остальные уже не имеют значения, но выходите обязательно — вы будете нужны. Вы очень будете нужны, и если меня не расстреляют сегодня же...

— Как? — вскочил Ганка. — Но Гарднер мне говорил совсем другое. Я даже так мог понять, что они вас не считают даже особенно опасным преступником.

— Конечно, они хотели вам это внушить, — опять улыбнулся Войцик. Нет, Ганка, они отлично понимают, сколько я стою, и если я не передал вам записку, значит делать им со мной нечего. Понимаете?

— Да, — сказал Ганка. Что-то давило грудь и не давало свободно говорить. Снова начинала болеть голова. — Да, — повторил он и сам услышал свой голос со стороны, как будто бы говорил не он, а кто-то третий, находящийся с ним рядом. — Я понимаю вас, и раз вы...

— А раз со мной больше нечего делать, значит, надо меня как можно скорее... ликвидировать! И как можно скорее! А то я, пожалуй, сумею найти способ предупредить товарищей как-нибудь иначе. Каждый прожитый мною день повышает на это шансы. Понятно?

Ганка кивнул головой.

— А через вас я всё-таки ничего передавать не буду и никакого адреса не назову... Но вот что, Ганка! Если вы можете выбраться, то выбирайтесь, вот и всё. И обязательно запомните про Людовика Дофинэ. Это очень важно.

— Вы железный человек, — сказал Ганка, — и, знаете, я это понял почему-то ещё тогда, когда мы играли с вами в шахматы. Такие только и нужны в наше время. А я...

— А вы? — спросил Войцик. — Вы какой?

— Я? — Он беспомощно развёл руками. — Видите, какой? — сказал он с жалкой усмешкой. — Очень нехороший.

— Из мяса, нервов и костей? — серьёзно спросил Войцик.

— Ещё хуже. Только из нервов!

— Да! — Войцик что-то долго смотрел в лицо Ганки. — А вы знаете, перед самым арестом как-то случайно мне попала в руки книга о Кампанелле, и я стал думать о нём.

— О Кампанелле? — всё больше и больше удивлялся Ганка. — Но... почему же именно о Кампанелле?

— Да, о Кампанелле, — твёрдо сказал Войцик. — О человеке, всю жизнь мечтавшем о городе солнца. Он ведь тоже много перенёс, он больше двадцати лет просидел в подземной тюрьме и писал там сонеты. Писал, может быть, между двумя допросами, которые всегда кончались дыбой или «испанским сапогом». Помните это: «Я двенадцать часов провисел на дыбе и потерял за это время шестую часть своего мяса». Но пять шестых этого страшного, истерзанного мяса продолжали жить, страдать, бороться и мечтать! Вот что главное, Ганка: мечтать! О городе солнца, который будет построен после того, как его, Кампанеллу, снимут с верёвки и бросят в яму. И он верил, он пламенно верил, что такой час придёт и город солнца будет создан! А какая нечеловеческая сила веры в будущее была у него, Ганка! Я когда-то переводил его сонеты. Помню, он писал в тюрьме:

Он помолчал.

— И вот, я так же сижу в тюрьме, как и он, я так же борюсь за освобождение своей родины, но только я счастливее его: я знаю, и твёрдо знаю, что город солнца непременно будет построен, а он мог только мечтать об этом.

— Да, — сказал Ганка, — я теперь тоже верю в это. Но я ещё не заслужил того, чтобы вступить в этот город. Я не сделал ничего, чтобы миру было светлее.

— Но вы знаете, что нужно делать? — спросил Войцик.

Ганка посмотрел на него.

— Кажется, знаю, — сказал он коротко. Они оба помолчали.

— И вот сегодня, — сказал вдруг Войцик, — я умираю за него, хотя у меня в нём нет ни одного знакомого. Вы знаете, — спросил он неожиданно и совершенно вразрез разговору, — что такое смирительная рубашка?

Ганка посмотрел на него удивлённо.

— При чём же... — заикнулся было он, но сейчас же ответил: — У Джека Лондона есть целый роман о ней. Он, кажется, так и называется «Смирительная рубаха».

— Это что-то о переселении душ и странствии по временам и пространствам? — поморщился Войцик. — Знаю, читал! Нет, это что! Я говорю про настоящую смирительную рубаху. Вас затягивают в неё так, что тело начинает сразу болеть и пульсировать так, как одна сплошная рана... Ах, какая это боль! У вас сразу же отмирает тело, отмирает, но продолжает чувствовать, как будто вас положили на швейную машинку и прострочили несколько раз. Потом вам загибают руки и пропускают через ноги. Одним словом, затягивают узлом... И кровь заливает глаза, вы лежите и только одной полоской живота касаетесь пола, всё остальное находится в воздухе. Через пять — десять минут вы теряете сознание. Я в ней пролежал свыше суток и знаю, что это такое. Это было ещё два года тому назад. Так вот, лёжа в ней, я вспомнил Кампанеллу и подумал...

Он не успел докончить. Отворилось маленькое круглое окошечко на двери и сейчас же захлопнулось. Потом загремели ключи.

— Это за вами! — быстро сказал Войцик. — Скажите, что я засмеялся и плюнул вам в лицо. Про Дофинэ вы мне не сказали: забыли фамилию.

Он обернулся на дверь — её всё отпирали — и быстро сунул Ганке руку.

— Когда вы возвратитесь, меня уже тут не будет. Но вспоминайте иногда обо мне, если вам всё-таки удастся увидеть, как строят город солнца...

Внезапно он отскочил от Ганки.

Дверь приоткрылась. На пороге стоял солдат с бумагой в руках.

— Ганка, — вызвал он, — собирайтесь!

— До свидания, Войцик, — сказал Ганка.

Войцик ничего не ответил.

Когда дверь закрылась и звонко щёлкнул замок, он опять выдвинул на середину камеры табуретку и расставил шахматные фигуры в том порядке, как они стояли до прихода Ганки. Он сделал несколько ходов, покачал головой и смешал фигуры.

Потом встал и заходил по камере.

— Так-то, Ганка! — сказал он, останавливаясь перед дверью. — Так-то, дорогой! Может быть, вы и не убьёте Гарднера, но всё-таки, всё-таки...