У профессора разболелась голова.

Он ушёл в свой кабинет и заперся на ключ.

Ланэ, печальный и потерянный, целый день бродил по дому, натыкался на мебель, рассеянно говорил: «Что за дьявол!» — и качал головой.

Наверх он, разумеется, подниматься не смел.

На другой день к вечеру — профессор всё сидел в кабинете, и обед ему подавали туда же, — Ланэ неожиданно встретил Курта.

Курт стоял за углом веранды и обтёсывал какой-то кол. Обтёсывает, возьмёт в руки, как копьё, посмотрит и снова начнёт тесать.

Ланэ вышел из-за угла и чуть не угодил ему под топор.

— Уф! — сказал он, отскакивая. — Это вы, Курт?

— Я, — ответил Курт, продолжая работу. — Ваше письмо я передал.

— Да, да, — подхватил Ланэ, радуясь предлогу начать разговор с Куртом. — Да, да, письмо. И прямо в руки? Как я и просил?

— А как же, — ответил Курт и, выпрямившись, поднял кол на уровень глаза, как подзорную трубу, — в самые что ни на есть собственные руки.

— Ну и что же?

Курт посмотрел, покачал головой, снова взял топор, положил кол на землю и, крякнув, как заправский мясник, отмахнул заострённый конец.

— Ну и что же, Курт? — несмело повторил Ланэ.

— Ну и... отдал письмо, — рассеянно ответил Курт, думая о другом. Что за чёрт? Не то дерево такое, не то топор... да нет, что топор! Топор как топор. Неужели же я?.. — Он остановился в тяжёлом раздумье.

— Нет, что сказал профессор? — продолжал робко спрашивать Ланэ.

— Ах, что сказал-то? Сказал: «Спасибо, Курт!»

— А мадам?

— И мадам сказала: «Спасибо, Курт!» Вот, — он повернулся вдруг к Ланэ и посмотрел ему прямо в лицо, — вот полюбуйтесь, третий кол порчу! И чему приписать, не знаю! Не то дерево такое, не то топор. Да нет, что топор! Топор как топор.

— Вот видите, — уныло поник головой Ланэ.

Курт взял палку и злобно, как дротик, метнул её в другой конец газона, так, что она воткнулась в клумбу.

— Ну а тот? — спросил Ланэ, и слегка кивнул головой в сторону дома.

— Кто? Курцер, что ли? — громко догадался Курт. — Не знаю, я его совсем не вижу.

Помолчали.

— Третий кол! — покачал головой Курт и вздохнул.

— Я, Курт, на вас надеюсь! — вдруг заговорил Ланэ, смотря в землю и роя гравий носком ботинка. — Вы сами понимаете, что мне было бы крайне неудобно, если бы...

— Ну ещё бы! — даже слегка фыркнул Курт. — Что я, совсем без головы, что ли? Моё дело какое? Моё дело — молчать. «Каждому шампиньону — помнить свою персону, каждому ореху — знать свою застреху, а каждому змею — ползти в свою галерею», — вот и вся моя мудрость! Вы мне, а я земле — и всё! Вот!

Они снова помолчали.

— Вы сюда надолго? — спросил Курт, видимо, успокоившись и забыв про испорченную палку.

— Нет, вот только письмо передать и обратно.

— О! Письмо? Это какое же письмо? То же самое? — удивился Курт.

— Нет, то другое, — улыбнулся Ланэ его непониманию. — Это письмо такого рода, что профессор...

— ...запляшет от него, как щука на сковородке? — догадался Курт и пристально посмотрел на Ланэ.

И Ланэ смутился и даже испугался его взгляда, быстрого, насмешливого и очень ясного.

Этот человек, которого мельком видел он много лет тому назад, потом потерял из виду и забыл так же, как ежедневно мы забываем тысячи лиц, на минуту мелькнувших перед глазами и сейчас же ушедших в другую сторону, теперь опять встал перед ним, и он почувствовал, что не может разгадать его настоящего значения. Почувствовал он это только сейчас, но зато сразу же решил, что Курт не просто Курт, а кто-то ещё, а вот кто — он не знает и может только догадываться. Может быть, шпион Гарднера?

И всё-таки письмо он отдал ему, а не кому другому. Почему? Этого он тоже не мог уяснить себе.

В первую минуту подействовали, конечно, растерянность и невозможность быстро сообразить все обстоятельства, что ему иногда было свойственно: уж слишком хотелось Ланэ в ту пору показать профессору, что он не подлец. То есть, может быть, он и подлец, но какой-то особый подлец, такой, который, несмотря на всё, в самой глубине своего падения сохраняет благородство. Ведь и падения-то бывают разные: один падает в пропасть, а другой просто в помойную яму. Разве можно его, учёного хранителя музея предыстории, сравнить с каким-нибудь дезертиром, попавшим в плен и со страху выболтавшим всё, что он знал и не знал? Это он уяснил себе ясно и хотел, чтобы так же ясно это понял и профессор.

А так как Курт согласился передать это письмо профессору немедленно, то он, не подумав, и отдал его Курту.

Итак, в первую минуту подействовали растерянность, необдуманность и желание скорей, скорей во что бы то ни стало спихнуть с себя хоть часть этого страшного груза.

Во вторую, когда Курт уже ушёл, Ланэ быстро и растерянно подумал:

«Господи, что ж я такое сделал? Ведь это значит передать письмо прямо в руки Гарднера».

Он даже схватил было шляпу, чтобы бежать за Куртом, но только вздохнул и вяло подумал: «Теперь уж всё равно. Будь что будет».

Но в третью минуту он уже почувствовал глубокую, спокойную и ясную уверенность: отдал — и отлично сделал, что отдал! Пусть Гарднер прочтёт и узнает, что он, Ланэ, хотя и от убеждений своих не отказался, но и в их лагерь перешёл с открытыми глазами и бежать обратно не собирается. Но в то же время он осознает глубину своего падения и ужасается ей.

«И профессора Мезонье призываю к тому же, вот что им особенно важно, мелькнуло у него в мозгу быстро и воровато. — Ну а про обезьяну тогда зачем? — вспомнил он. — Эх, и висеть же мне за эту обезьяну на одной перекладине с Гагеном!»

Но и тут он нашёл себе оправдание и почти успокоился на нём, а потом плюнул и сказал: «А в общем, будь что будет».

В тот же день он всё-таки позвонил Гарднеру и попросил принять его и выслушать.

— А что? Что-нибудь очень спешное? — спросил Гарднер. — Если нет, то, может быть... Видите, я сейчас так загружен, что, право, даже и не знаю...

Но Ланэ сказал ему, что дело очень важное и ждать он никак не может. На него уже находило то отчаяние трусости, которое иногда толкает людей на подлинно геройские поступки.

— Ладно! — ответил Гарднер, подумав. — Тогда приходите сегодня ночью. Я закажу пропуск.

В большом и гулком вестибюле, где перемешались все восточные стили между крылатых быков с человеческими головами, чёрных фивейских сфинксов, высеченных из твёрдого и блестящего камня, базальта, наверное, толстых и трёхгранных колонн, увенчанных распускающимся лотосом, и фресок, где все люди изображались с поднятыми руками и только в профиль, Ланэ заставили долго ждать.

То есть пропуск на него был уже заготовлен, но маленький, сухонький, аккуратный человечек в пенсне, сидящий на их выписке, поглядел на него и спросил:

— Ланэ? Есть, есть пропуск! Одну минуточку! — и снял телефонную трубку.

— Придётся подождать! — сказал он через минуту, — Вон на ту лавочку присядьте, пожалуйста.

Ланэ сел и огляделся.

Особняк раньше принадлежал акционерному обществу «Ориенталь», и в нём помещалось правление. Теперь его заняло гестапо.

Чистота везде была прежняя. Каменный пол из глазированных голубых плиток со стилизованным изображением озера, обсаженного пальмами, был чисто вымыт и блестел так, что местами даже испускал неяркое, матовое сияние. Но вот кое-где дорогие фрески были залеплены какой-то серой бумажной шелухой, на дорогом столе из белого, едва ли не каррарского, мрамора лежала грязная газета. На ней стоял чёрный от копоти чайник. Ланэ поглядел на фивейских сфинксов и увидел, что кончик носа у одного из них слегка отколот.

«Неужели они стреляли в него?» — подумал он и встал со скамейки.

На львином теле сфинкса в одном месте виднелась чёрная впадина, в другом — след от удара каким-то железным орудием, ломом, может быть. На серой колонне какой-то осёл много раз подряд химическим карандашом написал свою фамилию и украсил её огромным росчерком и закорючкой.

«К чему же это?» — даже с некоторой оторопью подумал Ланэ. Он подошёл к фрескам.

На одной из них фараон Рамзес Великий, поднявшись на боевой колеснице, стоя поражал своих врагов из лука. Но тело фараона выглядело обезглавленным. Верхнюю половину его закрывал плакат. Огромный чёрный паук с человеческой головой и мохнатыми лапами плёл паутину вокруг земного шара. Лицо у паука этого было жирное, обрюзглое, с кривым орлиным носом, наглые глаза навыкате, двойной подбородок и чёрные же курчавые волосы. Внизу плаката помещался неуклюжий стишок в четыре строчки, с двумя восклицательными знаками на конце. Буквы были готические, и от этого убогий стишок выглядел ещё более тяжёлым и никчёмным.

«Господи, кого же они тут ещё агитируют?» — горестно подумал Ланэ.

Потом пришли двое в глухой военной форме и синих фартуках поверх неё, принесли с собой лестницу и стали обмерять стену. Мерка проходила как раз через фигуру Рамзеса.

— Всё мерите, строители? — насмешливо спросил человек, выписывающий пропуска. — Строить-то когда же будете?

Один из пришедших полез наверх, другой остался внизу и достал записную книжку.

— Восемь сорок три! — крикнул человек сверху. — Записал? Не плачь, сошьём тебе конурку, будешь сидеть да поплёвывать...

— Вы сошьёте! Вы уж сошьёте! — не обижаясь, ухмыльнулся тот. — Ваше дело — курятники строить, да и то я бы...

— Да не плачь, сошьём! — крикнул тот, что стоял внизу.

«Ну, пропали фрески! — скорбно подумал Ланэ. — Настроят они тут курятников!»

В это время зазвонил телефон. Сухонький человечек в пенсне взял трубку, послушал немного и крикнул:

— Господин Ланэ, идите сюда, сейчас вас проводят!

Его повели по длинным коридорам, залитым белым светом неоновых ламп.

Стены и двери были свежевыкрашены, и в коридоре пахло свежей замазкой. В конце, где коридор переходил в лестницу, стояли две лавки, и на них сидело несколько человек в военной форме. В другом месте и около другой лестницы Ланэ встретил человека, который шёл между двумя солдатами. Поравнявшись с Ланэ, человек взглянул на него и остановился.

Остановился и Ланэ.

Человек выглядел очень грязным, растрёпанным, давно не бритым. Сорочка у него была в ржавых пятнах, один рукав пиджака был мокрым и чёрным, на другом была дыра, и из дыры лезли какие-то тряпки. Ланэ с трудом узнал в этом оборванце журналиста Швейцера.

— Боже мой! — сказал он ошарашенно. — Это вы!

Швейцер вдруг оттолкнул солдата и рванулся к нему.

— Жене передайте! Улица Марикер, двадцать восемь, — несвязно заговорил он, хватая Ланэ за одежду. — К своей матушке... пусть едет к своей матушке... Господин Ланэ... Господин Ланэ... Вы понимаете, они хотят, чтобы я... — Он всё цеплялся за его одежду.

— Стой! Куда? — крикнул, опомнившись, солдат и рывком за ворот отбросил Швейцера.

— Улица Марикер, двадцать восемь! — отчаянно крикнул Швейцер, падая.

— А вы чего тут слушаете? — набросился на Ланэ солдат с двумя нашивками, очевидно, ефрейтор. — Вам чего? Где ваш пропуск? Кто вас вызвал?

— Альфонс Коппе должен мне две тысячи пятьсот, — кричал Швейцер с пола. — Пусть жена возьмёт их...

— Ты!.. — рявкнул на него солдат и занёс руку для удара. — Будешь ты молчать или нет?!

— Идёмте, идёмте, — сказал Ланэ тот, который его вёл, — идёмте, не задерживайтесь.

Ланэ слепо посмотрел на Швейцера, приоткрыл рот, чтобы что-то спросить, но вдруг прыгнул в сторону и побежал по лестнице.

Но на лестнице его остановили опять.

Высокий офицер, который, очевидно, стоял тут с самого начала и всё слышал, загородил ему дорогу и спросил:

— Вы к кому идёте? Где ваш пропуск?

Ланэ растерянно сунул ему в руки бумажку.

— Ага! — кивнул головой офицер. — Отлично, идите! — и отдал пропуск обратно.

Он спустился с последней ступеньки и зашёл в кабинет напротив.

Когда Ланэ добрался до Гарднера, тот только что положил трубку и что-то записывал на полоску бумаги.

Кивком головы он отпустил солдата и показал Ланэ на кресло перед собой.

— С кем это встретились в коридоре? — спросил он безразличным тоном.

— Со Швейцером, — ответил Ланэ и почувствовал, что бледнеет.

— Вы с ним были знакомы?

— Я был с ним знаком, — оцепенело сознался Ланэ (врать он уже не смог бы).

— Так вот! Можете выполнить все его поручения. Не полагается это — ну да уж что делать. Раз так вышло. Только вот что. — Гарднер значительно улыбнулся: — От передачи ваших собственных впечатлений воздержитесь! Зачем расстраивать женщину? Ведь она и так страдает, незачем же причинять лишнюю боль там, где это не нужно? Не правда ли?

— Правда! — с восторгом согласился Ланэ. — Ах, это такая правда!

После того как он уверился, что ему ничего не угрожает, он почувствовал такое облегчение, такую бурную радость, такую лёгкую и даже восторженную готовность пойти на любую подлость, что даже в голове у него зашумело, как от лёгкого вина.

— Когда же вы сходите к госпоже Швейцер? — спросил Гарднер.

— Да нет, нет, — заторопился Ланэ. — Зачем я туда пойду? Вы не думайте, пожалуйста.

— Ну вот, почему же не пойдёте? Сходите! Обязательно сходите! И скажите ей и про долг и про то, чтобы она уезжала. С какой стати женщина будет страдать за чужой грех? Она, может быть, о нём и не знала совсем! Нет, сходите, сходите! Обязательно даже сходите! Мы ничего не имеем против. И даже, наоборот, я прошу вас сходить! Пусть она не бегает к нам и не отнимает у нас понапрасну время. Ох, эти женщины! Беда, господин Ланэ, когда жизнь их выбрасывает за пределы трёх Ка.

— Трёх Ка?! — радостно взвизгнул Ланэ.

— Трёх Ка, — улыбнулся Гарднер.

— Трёх Ка! Трёх Ка! — с почти истерическим восторгом повторял Ланэ. Какая это глубокая правда! Это ведь немецкая народная мудрость? Народная мудрость, не правда ли?.. Три Ка! Я завтра же схожу к госпоже Швейцер!

— Сходите, сходите, — кивнул головой Гарднер и погладил себя по волосам. — Ну, а что за разговор у вас ко мне?

Ланэ довольно связно рассказал ему о письме, и рассказал, конечно, только то, что считал нужным сказать, и от этого понять можно было не всё.

— Но вы писали ему, — перебил его Гарднер, — что вы окончательно и бесповоротно порываете со своим прошлым, что иллюзий насчёт реванша и реставрации быть не может и что он только тогда сохранит своё место и даже жизнь, если безоговорочно последует вашему примеру?

— Ну разумеется! — воскликнул Ланэ, обрадованный тем, что Гарднер не старается уточнять вопрос в нежелательном для него направлении. — По существу, только об этом я и писал!

— Так в чём же тогда дело? — удивился Гарднер, который уже очень ясно понимал, что и такое мог нагородить Ланэ. — Что ж вы ещё волнуетесь?.. Профессор Мезонье — ваш учитель, и личные отношения с ним мы вам никак не можем запретить! «Хоть кривой, да свой!» — говорят в Чехии.

Ланэ потел и елозил по стулу.

— Да ну же, в чём дело? — мягко подстегнул его Гарднер.

— Дело в том, что некоторые выражения... Я ведь писал о себе... выдавил наконец из себя Ланэ. — Видите ли, кто-то из наших публицистов сказал: «Никогда и никто не бывает побит так сильно, как раздавленный собственными доводами». (Разумеется, что эту цитату Ланэ выдумал только что, потому что надо же было на кого-то сослаться.) Так вот я...

«А что он так противно трясётся? — неприязненно подумал Гарднер. — И кто это его царапнул по щеке? С женой он, что ли, подрался? — Он скользнул взглядом по фигуре Ланэ и докончил привычно ту же мысль: — Вот, наверное, сопит и потеет. И как она с ним живёт?»

— Одним словом, — сказал он громко, — делайте и пишите что вам угодно, но если вы уж взялись за эту почётную задачу — сохранить вашего учителя, то и не забывайте основного: убедить профессора в том, что для игры в страусы он выбрал неподходящее время. А чтобы облегчить вам это, я думаю, будет не лишним, если мы отправим вас к профессору для личных переговоров.

— Что?! — в ужасе вскочил Ланэ, совершенно забыв о том, где он находится. — Мне лично?

— Ну да, вам! Лично! — твёрдо повторил за ним Гарднер. — Лично вам! А что вы так испугались? Ничего страшного тут нет! Приедете вы, разумеется, от себя, но только привезёте от нас ему некий документ. То есть опять-таки не от нас, а от коллектива работников вашего института. Вот и поговорите тогда с ним лично обо всём. Кстати, вы и о письме своём потолкуете. Вы не смущайтесь, что в нём вы не пощадили себя, — это мы вам в вину никак не поставим. «Унижение паче гордости» — в данном случае это изречение как раз подходит... Впрочем, это ещё не сейчас, а потом, через некоторое время... Да, — вспомнил он вдруг, — кстати! В прошлый раз вы показали, что Ганка назвал того человека, которого вы видели у него, Отто Грубером. Скажите, ну а профессор Мезонье этого Отто Грубера не видел и не знал?

— Нет, не знал! — быстро ответил Ланэ.

— А почему вы так уверены? — вцепился Гарднер.

— Ну, во-первых, он пробыл у Ганки всего один день, во-вторых, профессор никогда не мешался в политику!

— Как и вы? — улыбнулся Гарднер.

— Как и я!

— Как и Ганка!

— Как и Ганка! — ответил с разбегу Ланэ и спохватился: как же так, политикой не занимался, а арестован за политику. — Ну, о Ганке-то я, собственно, не знаю, — поправился он. — Ведь вот вы его...

— Политикой не занимался, — Гарднер выдвинул ящик стола и достал книгу в пёстрой обложке. — Ну а вот эту статью в «Ежемесячном обозрении» как назвать иначе, как не самым наглым протаскиванием политических идей под видом чистой науки?

— Это верно, — уныло сознался Ланэ.

— А книга профессора Мезонье, где он пытается опровергнуть наше миропонимание в самых истоках его возникновения и отнять наше историческое право на переустройство мира? Неужели это тоже не политическая, не чётко политическая концепция? А? Как, по-вашему?

— Вы правы! Это политика! — опять согласился Ланэ.

— Отнимите у нас наше право, выработанное историей, нашу кровь и наш дух, сложившийся в течение тысячелетий, заставьте нас отречься от учения о нашей исключительности — и что тогда останется от нас? Слепая военная машина — и только? Не правда ли?

— Правда! — снова согласился Ланэ.

— То-то, что правда, и вот это вам и нужно объяснить профессору. Он либо не понимает этого действительно, либо делает вид, что не понимает. Не посылать же мне ему на дом брошюрки министерства пропаганды! Он, вероятно, и не представляет себе, насколько серьёзно стоит вопрос о нём и о его институте, всё думает отделаться шуточками этого, кого он там цитирует?.. Платона, что ли, или кого?

— Сенеку! — усмехнулся Ланэ.

— Отделаться шуточками да цитатками из Сенеки. Нет, это теперь не пройдёт. Мы кровь проливаем, а он чернила льёт, но право-то крови всегда выше права чернил. Передайте ему это. Он любит афоризмы.

— Скажу, всё скажу, — заторопился Ланэ и подумал: «Боже мой, он ведь по-настоящему волнуется!»

Гарднер сидел и смотрел на Ланэ.

— Вот и ваше письмо тоже политика, — сказал он вдруг.

«Пропал! — ужаснулся про себя Ланэ. — Уже читал! Значит, Курт действительно предал меня».

— Только правильная политика, умная политика, такая, которая нам нужна, поэтому, — Гарднер встал и очень дружелюбно, совсем как равному, протянул Ланэ руку, — и поэтому до свидания, господин Ланэ! Вот ваш пропуск! Идите и спите себе спокойно! Мой привет вашей супруге...

Ланэ откланялся и, пятясь, пошёл к двери. Но тут Гарднер снова окликнул его:

— Когда вы побываете у жены Швейцера с поручением от её мужа, то... Вы когда у неё будете?

— Завтра утром! — смиренно ответил Ланэ.

— Так вот, после этого позвоните мне, только из собственной квартиры, разумеется. Хорошо?

— Хорошо! — ответил Ланэ.

— Так спокойной ночи! — кивнул головой Гарднер и раскрыл какую-то папку.

Снова коридор, запах масляной краски, неоновые лампочки, первая лестница, вторая лестница, фивейские сфинксы — один с отколотым носом, обезглавленный Рамзес, поражающий врагов, паук с человеческим лицом, последняя дверь — и вот она, улица!

— Уф! — вздохнул с наслаждением Ланэ и потёр переносицу. «Жив! Слава Богу, жив! Вот оно! Не так, как Ганка и Швейцер! Три Ка! Три Ка! Какие же это три Ка? Кюхе, киндер, а что третье? Клейдер или кирхе? А Гарднер совсем не страшный...»

Вдруг он вздрогнул.

«Сходите к госпоже Швейцер и после позвоните мне, но только из своей квартиры», — раздалось у него в ушах. — Зачем же ему звонить? Звонить после посещения?.. Значит...

Он стоял, смотря в темноту. Ветерок налетел и погладил его по лицу. Он досадливо поморщился.

«Значит, я всё-таки стал его агентом? — решил он вдруг с печальным, но спокойным убеждением. — Как же это так получилось? Этот Швейцер? Да и не Швейцер сначала, а Курт! Да и не Курт даже, а кто же? — Он вдруг усмехнулся и махнул рукой. — Ах, да что тут думать. Не всё ли равно, кто! Важно, что я достукался!»

...Вот всё это и вспомнил Ланэ, глядя на Курта. Теперь всё это было позади, но как бы там ни было, видеть шпиона Гарднера было ему неприятно.

А Курт поднял с земли новый кол — четвёртый, наверное, — и стал тесать его быстро и умело, сбрасывая на землю красивые белые стружки. И кол заблестел и становился всё более похожим на клык.

— А вы Курцера не видели? — спросил Курт.

— Да ведь он, кажется, у себя в комнате. А что? — спросил Ланэ, смотря на Курта.

— Да так... Не хотелось бы мне ему на глаза попадаться.

Это неожиданное признание так озадачило Ланэ, что он даже стал на мгновение в тупик.

— Разве вы его... — начал он.

— Нет, — предупредительно пояснил Курт, — не знаю, то есть я знаю, но... да и нет, не знаю... Просто не хочу встречаться — и всё.

И тогда, смотря на его сердитое и даже чуть расстроенное лицо, Ланэ вдруг мгновенно понял всё.

Ну, конечно, так оно и есть, совсем не шпион Гарднера этот малый, и не служит он в гестапо, а просто несёт тайную охрану Курцера. Ведь это так ясно. Во-первых, он прибыл одновременно или даже, может, немного раньше, чем немецкие войска вошли в город; во-вторых, когда не было Курцера в городе, не была на даче и Курта. Курцер появился в городе — Курт пришёл на дачу. Всё осмотрел, обнюхал и подготовил. В-третьих, теперь понятны слова Курта, что он не хочет показываться на глаза Курцеру. Охраняемые почти всегда не терпят своих охранителей: они обязательно напоминают о тех, от кого надлежит их охранять, — сколько раз Ланэ читал об этом в мемуарах. В-четвёртых, понятно и то, почему около Курцера нет никакой охраны. Она есть, но тайная: один или двое — Курт и камердинер — несут службу в самом доме профессора, остальные ограничиваются внешней охраной. Оно и понятно. Кого можно опасаться в самом доме? Профессор, его жена, Ганс, служанка Марта — вот и все, кто есть внутри. А что сад хорошо охраняется снаружи, это он видел сам: прежде чем дойти до дома профессора, ему пришлось встретиться с тремя пикетами, и один был у самой калитки. Сидел человек в белом костюме и курил папиросу, а когда Курт подошёл к калитке вместе с камердинером, он спросил: «А кто это?» И тот ему что-то быстро и тихо ответил. Теперь и ещё одно понятно: отчего Курт ловит птиц — занятие, кажется, не совсем подходящее для садовника и очень подходящее для человека, обслуживающего (пусть даже тайно) Курцера: единственно только этим Курт способен заслужить благоволение своего хозяина, а если он ещё научит этому и племянника... Да, хитрая бестия, чертовски хитрая и продувная бестия этот Курт!

Они стояли, смотря друг на друга.

— Вы только, пожалуйста, профессору не проговоритесь, — вдруг сказал Курт, словно прочитав мысли Ланэ, и это окончательно утвердило Ланэ в его догадке.

— Ну вот, — обиженно сказал Ланэ, — действительно, стану я... — И сейчас подумал: «Обязательно надо предупредить профессора: ведь он всё-таки пришёл с письмом от меня, ему доверяют, а я...»

— До свидания, Курт, — сказал он печально и пошёл по дорожке.