Глава 1

Смерть — моя жизнь. Это занятие и заработок. Моя профессиональная репутация. Я общался со смертью почтительно и аккуратно. Как приличествует владельцу похоронного бюро, всегда мрачному и исполненному сочувствия.

Так бывает, если человек, испытавший утрату, стоит рядом. Когда ты один, действуешь иначе, со сноровкой ремесленника. Всегда думал, что секрет общения со смертью — держать ее на расстоянии вытянутой руки. Таковы правила. Не давай смерти дышать тебе в лицо.

Но правила не защитили меня. Пришли два детектива, сказали про Шона, и вдруг навалилось немое, холодное оцепенение. Перемещаясь в пространстве, словно под водой, я пытался рассмотреть окружающее сквозь мутное стекло автомобиля.

В зеркале я видел отражение собственных глаз. Оно появлялось там каждый раз, когда позади машины на дорогу падал свет уличных фонарей. Знакомый взгляд. Один из тысяч тех, что я наблюдал годами у только что осиротевших людей.

Из двух детективов я был знаком с одним — Гарольдом Векслером. Впервые мы встретились несколько месяцев назад, когда я вместе с Шоном зашел выпить в «Лишнюю кружку». Когда-то Шон и Векслер вместе служили в городском авиапатруле полицейского департамента Денвера.

Помню, Шон называл его Вексом. Полицейские всегда придумывают друг другу клички. Векслер — это Векс, а Шон почему-то стал Маком. Попадаются клички совершенно нелестные, но копы вроде не против.

Я знал одного парня в Колорадо-Спрингс по имени Ското, которого остальные запросто называли Скрото. Некоторые впадали в особый цинизм, применяя полное латинское наименование мошонки — «скротум». Шутка, позволительная в окружении друзей, однако чреватая расправой в любой другой ситуации.

Векслер походил на небольшого быка, могучего и низкорослого. С годами от сигарет и виски голос его сильно огрубел. А лошадиное лицо с выступавшими скулами и резко очерченным носом было вечно красным.

В тот раз он потягивал «Джим Бим» со льдом.

Меня всегда интересовало, что именно пьют полицейские. Выбор алкоголя способен многое сказать. Если человек любит виски, уверен, ему часто доводилось видеть такое, что обычному гражданину и не снилось.

Шон в тот вечер пил пиво, светлое. Неудивительно, ведь он был довольно молодым, хотя, несмотря на годы, командовал подразделением. Векслер выглядел старше минимум лет на десять. Наверное, со временем Шон мог пройти его путь, стал бы похож на Векслера и научился пить виски. Теперь этого не узнать.

Кажется, всю дорогу из Денвера я размышлял о том вечере в «Лишней кружке». Не то чтобы особенный выдался вечер. Мы с братом просто пили на пару, обосновавшись в баре для полицейских. Хотя после того вечера между нами не было ничего хорошего. До Терезы Лофтон.

Воспоминание вновь перенесло меня «под воду». Разум отказывался верить, и подступили горькие слезы.

Могло показаться, что это первая настоящая драма за тридцать четыре года моей жизни. Однако была и смерть сестры. Сара... По молодости я толком не смог осознать потерю. Я не чувствовал боли в момент ее трагического ухода.

Теперь горе воспринималось гораздо острее: ужас в том, что я даже не имел понятия, как близко от своего финала находился Шон. Он будто продолжал оставаться светлым пивом, когда все наши друзья уже стали виски со льдом.

Разумеется, я представлял, насколько жалким выглядело мое запоздалое чувство. Правда состояла вот в чем: мы с Шоном давно не нуждались друг в друге, наши пути разошлись. Об этом я вспоминал всякий раз, когда тоска подступала к горлу.

Однажды брат рассказал о своей теории предела. Он решил, что каждый коп, имеющий дело с убийствами, имеет свой собственный предел, но не знает о его существовании, пока не достигнет конкретного пункта. Шон подразумевал количество трупов. Мол, существует некое количество мертвых тел, которое полицейский способен увидеть без последствий для себя. Есть предел, свой для каждого копа.

Одни подходят к нему быстро. Другие расследуют убийства по двадцать лет и удаляются на покой, так и не приблизившись к критической точке. И все же предел существует, и может пробить час...

Некоторые тогда садятся за бумажную работу, другие просто сдают жетоны или совершают что-нибудь похуже. Потому что больше не могут на это смотреть. Не могут видеть ни одно мертвое тело. Увидел его — значит, перешел свой предел. Значит, вляпался. И однажды ты рухнешь наземь, поймав свою пулю. Так считал Шон.

Вдруг я понял, что Рей Сент-Луис, второй детектив, что-то бормочет, обращаясь явно ко мне. Он специально повернулся на сиденье, чтобы посмотреть назад.

Ростом Рей выше Векслера. Даже в тусклом освещении салона я хорошо различал фактуру его рябого лица. Незнакомый с Реем прежде, я кое-что слышал о нем от других полицейских, знал и его кличку — Большой Пес.

Впервые увидев его и Векслера в холле «Роки», я вдруг подумал, что вместе ребята могут составить отличную пару в кино. Они будто сошли с экрана старого полуночного детектива. Длинные темные пальто, шляпы. Наверное, в такой сцене уместны черно-белые тона.

— Послушай, Джек. Мы скажем ей сами. Это наша работа. Просто хотим иметь на подхвате кого-то вроде тебя. Побудь с ней, если понадобится. Думаю, сам поймешь, нужна ли твоя поддержка. Договорились?

— Ладно.

— Спасибо, Джек.

Мы ехали к Шону домой. Конечно, не на квартиру в Денвере, делить которую приходилось с четырьмя другими полицейскими, чтобы в соответствии с законом считаться жителем Денвера. На наш стук отзовутся в другом месте, в Боулдере, и на пороге нас встретит его жена, Райли.

Никто не решился ее предупредить. И она не узнает, что за новость ждет у порога, пока не откроет дверь и не увидит нас троих, без Шона. Жены полицейских понимают все сразу. Они живут в постоянном страхе, заранее готовясь к такому моменту. И всякий раз, едва в дверь постучат, они боятся увидеть за ней вестника смерти.

— Знаете, она поймет, — сказал я.

— Ну да, конечно, — ответил Векслер. — Они всегда понимают.

«Да уж», — подумал я. Эти двое заранее ждут понимания, пусть только откроется дверь. Понимание облегчит задачу.

Я опустил голову, и подбородок уткнулся в грудь. Пальцы машинально подтолкнули очки вверх, к переносице. Казалось, я превратился в одного из героев собственных произведений, демонстрирующих людское горе и утраты. Тех опусов, над которыми я усердно работал, выдавая на-гора газетную полосу в тридцать дюймов длиной, да еще с заранее определенным подтекстом. Теперь я сам стал частью сюжета.

По мере того как в памяти возникали вдовы и потерявшие своих детей родители — те, кому я звонил когда-то, — меня все больше охватывал стыд. Вспомнился один из них, брат покончившего с собой. Вряд ли найдется способ смерти, о котором мне не приходилось писать, или тот, что не провел бы меня по обычному кругу, погружая в мир чьей-то боли.

— Что вы чувствуете?

Правильный вопрос правильного журналиста. Этот вопрос всегда задают первым. Если не прямо, то осторожно, маскируя словами участия и понимания, прикрываясь чувствами, которых нет на самом деле. На мне осталось воспоминание о собственной бессердечности: тонкий бледный рубец на левой щеке, по краю бороды и чуть выше — след от кольца с бриллиантом.

Кольцо принадлежало женщине, чей жених погиб под лавиной близ Брекенриджа. Тогда я поинтересовался, нет ли у нее запасного варианта, и мгновенно получил ответ — тыльной стороной ладони. Теперь шрам — мой «жетон».

— Лучше остановитесь, и побыстрее, — попросил я. — Меня мутит.

Векслер вильнул в сторону, к белой линии, отделявшей шоссе от обочины. Машину слегка занесло на полосе черного льда, но через мгновение водитель справился с управлением. Авто еще не остановилось, а я уже силился открыть заднюю дверь. Привод замка не работал.

Конечно, машина-то полицейская. Пассажир на заднем сиденье, как правило, подозреваемый или заключенный. Задняя дверь открывается дистанционно, с места водителя.

— Дверь, — с трудом выдавил я.

Автомобиль наконец остановился, судорожно дернувшись, и как раз в этот момент Векслер разблокировал мою дверь. Открыв ее, я свесился наружу и стал блевать прямо в грязное месиво обочины. С полминуты я не шевелился, ожидая продолжения. Все. Внутри осталась только пустота. Я снова подумал о заднем сиденье. Оно для заключенных и подозреваемых. А я и тот и другой. Подозреваемый. Заключенный внутри собственного одиночества. И конечно, приговоренный жить дальше.

Вдруг мысли куда-то улетучились, причем сразу, чему явно способствовало физическое облегчение. Я осторожно вылез и пошел к краю асфальта. Туда, где на покрытом бензиновыми разводами февральском снегу радугами отражались огни движущихся машин. Похоже, мы притормозили возле какого-то пастбища, только я не знал, где именно. И еще я не понял, сколько оставалось до Боулдера.

Сняв перчатки и очки, я положил их в карманы пальто. Затем, нагнувшись, пробил грязную корку сугроба. Под настом снег оказался чистым и белым. Набрав в ладони снега, я приложил холодную массу к щекам и долго держал руки прижатыми, так, что кожа на лице начала гореть.

— Что, оклемался? — спросил Сент-Луис.

Подошел сзади, да еще с дурацким вопросом. Это напомнило мое собственное «Что вы чувствуете?».

Игнорируя заведомую тупость, я только сказал:

— Поехали.

Мы вернулись в машину, затем Векслер молча вывел автомобиль на шоссе. Скоро я увидел указатель на поворот к Брумфилду: значит, мы остановились почти на полпути от места.

Я вырос в Боулдере и тысячу раз проезжал до Денвера по нашему маршруту, но сейчас местность выглядела совершенно чужой.

Тут я впервые подумал о родителях и о том, как они это перенесут. Скорее всего стоически. Они вообще люди мужественные. Ничего и никогда не обсуждают, просто живут себе дальше. Так было с Сарой. Так будет с Шоном.

— Почему он это сделал?

Я задал вопрос после нескольких минут молчания.

Векслер и Сент-Луис сидели молча.

— Я его брат. И мы с ним, слава Богу, близнецы.

— Ты репортер, — сказал Сент-Луис. — И если мы взяли тебя с собой, то только ради нее: пусть Райли побудет с семьей, если захочет. Ты всего лишь...

— Чушь! Мой брат убил себя?!

Я сказал это чересчур громко. Походило на истерику, а на копов истерики не действуют. Ты начинаешь орать, а они получают возможность заткнуть тебе рот, оставаясь невозмутимым.

Я продолжил тоном ниже:

— Полагаю, я имею право знать, что произошло и почему. И я не пишу никакой долбаной статьи. Ей-богу, ребята, вы даже...

Тут я замотал головой, не сумев договорить. И, посмотрев в окно, увидел огни Боулдера. Их слишком много. Больше, чем тогда, в детстве.

— Пока мы не знаем, что и почему, — наконец произнес Векслер после полуминутной паузы. — Ты понял? Можно сказать одно: так вышло. Бывает, полицейские устают наблюдать за дерьмом, что плывет по трубе мимо них. Мак просто устал, вот и все объяснение. Как теперь узнаешь? Расследованием, естественно, занимаются. Когда они узнают причины, буду знать и я. И расскажу тебе. Обещаю.

— Кто ведет следствие?

— Сначала дело передали нам, потом его забрало к себе УСР.

— Управление специальных расследований? Они не занимаются самоубийцами.

— Обычно не занимаются. Ими должны заниматься в криминальном отделе полиции, то есть мы, копы. В данном случае возникает конфликт интересов: ты ведь понимаешь, они не позволяют расследовать то, что с нами же и связано.

«КОП, — подумал я, — криминальный отдел полиции: расследование преступлений против личности. Убийства, вооруженные нападения, изнасилования, суицид».

— Это ведь из-за Терезы Лофтон? — спросил я.

Думаю, я не ждал ни подтверждения, ни опровержения. Просто высказал очевидное вслух.

— Не знаю, Джек, — ответил Сент-Луис. — Давай оставим пока эту тему.

Смерть Терезы Лофтон относилась к преступлениям особого рода. Они дают людям повод застыть от ужаса даже на бегу. Не только в глубинке, в Денвере. Где угодно. Заставляют всякого, кто услышит или прочитает новости, замереть хотя бы на мгновение, мысленно прокручивая перед глазами сцену насилия и ощущая внутри тошнотворную слабость.

Большинство убийств — обычные, ничем не примечательные. «Маленькие убийства», как их называют в нашем газетном бизнесе. Воздействие подобных случаев на общество незначительно, и память о них выветривается быстро. Все, на что они рассчитывают, — это несколько абзацев где-то в середине газетного выпуска. А жертвы оказываются погребенными в толще бумаги. Точно как в земле.

Но если случится иное, когда, к примеру, исчезает привлекательная студентка, а потом ее находят в виде мертвого тела, расчлененного на две части, и если событие происходит в мирном до того месте вроде Вашингтон-парка, тогда в газетах просто не хватает полос для всех вариаций его описания.

Смерть Терезы Лофтон — совсем не «маленькое убийство». Здесь нашлось место многим леденящим душу деталям. Таким, что в Денвер ехали отовсюду — из Нью-Йорка, Чикаго или Лос-Анджелеса, с телевидения и радио, из редакций таблоидов. Целую неделю репортеры наводняли более-менее приличные отели, сновали по городу и университетскому кампусу, задавая всем подряд ничего не значащие вопросы и получая на них ничего не объясняющие ответы.

Некоторые репортеры осаждали детский сад, где Лофтон работала на полставки, другие совершали поездки в Бат, где она выросла. И куда бы они ни направились, везде слышали одно и то же: Тереза Лофтон всего лишь соответствовала стереотипу обычной американской девушки.

Убийство неизбежно вызывало аналогии, напоминая случай с Черной Далией, преступлением, произошедшим пятьдесят лет назад в Лос-Анджелесе. Тогда разрубленную пополам девушку, хотя и не столь отвечавшую американским стандартам, нашли на пустыре. В одном из телешоу Терезу Лофтон окрестили «Белой Далией», напирая на тот факт, что тело нашли на заснеженном поле неподалеку от озера Грассмер в Денвере.

Таким образом сюжет раскрутил себя сам. Разгорелся, как мусорный бак, и полыхал недели две. Но никого не арестовали, и вскоре нашлись иные преступления и иные пожары, у огня которых принялись греться общенациональные средства информации. В газетах Колорадо новости о деле Лофтон перекочевали на внутренние страницы выпусков, превратились в строчки коротких обзоров. А Тереза Лофтон нашла наконец свое место среди описаний «маленьких убийств». Короче, дело «похоронили».

Все это время полиция вообще и мой брат в частности оставались практически немы, отказываясь обсуждать детали, например, то, что тело жертвы было разрублено надвое. Это обстоятельство просочилось в прессу случайно, от Игги Гомеса, фотографа «Роки».

В то утро он гулял в парке, наблюдая за дикой природой и снимая пейзажи, которыми на газетной полосе восполняется отсутствие горячих новостей. Так Гомес и попал на место преступления раньше остальных репортеров и фотографов. Кстати, полицейские специально вызвали коронера и криминалистов при помощи обычного телефона: они знали, что за радиопереговорами всегда следят «Роки» и «Пост».

Гомес заснял на пленку двое носилок и два мешка для транспортировки тел. Позвонив в отдел городских новостей, он сообщил, что полицейские везут два трупа. Судя по размерам мешков, сообщил он, жертвами могли оказаться дети.

Позже репортер криминальной хроники из «Роки» Ван Джексон нашел источник в полиции, подтвердивший страшный факт — тело поступило в морг в виде двух отдельных частей. На следующее утро «Роки» завыла словно сирена, привлекая к Денверу внимание всей страны.

Мой брат и весь его КОП работали так, словно совсем не чувствовали себя обязанными что-либо рассказывать общественности. Пресс-бюро департамента полиции Денвера ежедневно подавало в газеты скупые строки, возвещая, что расследование продолжается, однако никто не арестован. Припертое к стенке начальство заявляло, что дело не может расследоваться публично, — утверждение, смехотворное само по себе.

Оставленная с минимальной информацией, исходившей из официальных источников, пресса нашла занятие, обычное в подобных ситуациях. Она принялась за самостоятельное расследование, ошеломляя читающую и смотрящую телевидение публику потоком бессмысленных деталей из жизни жертвы.

Наконец, так и не дождавшись от КОПа почти ничего существенного и узнав еще меньше в штаб-квартире на Делавэр-стрит, двухнедельный медиа-штурм, страдая от недостаточности жизненных соков, закончился ничем.

Я ничего не писал о Терезе Лофтон. Но хотел бы написать. Ее история не походила ни на одну из тех, что случались в наших местах; ни один репортер не мог остаться в стороне от этой темы.

Правда, первым жилу стал разрабатывать Ван Джексон вместе с Лорой Фитцгиббонс, специалистом по сенсациям из университета Денвера. Мне пришлось дожидаться шанса.

Оно и понятно: я берегу свой выстрел до тех пор, когда полиция хоть что-то прояснит. Поэтому, когда в первые дни после трагедии Джексон спросил меня, не смогу ли я вытянуть информацию у брата, пусть неофициально, я обещал попробовать.

И конечно, ничего не предпринял. Мне самому требовался сюжет, и никакого желания помочь Джексону, сводя его с источником информации, я не испытывал.

В конце января, когда с начала расследования прошло уже больше месяца, а дело исчезло с газетных полос, я сделал свой ход.

И совершил ошибку.

Итак, однажды утром я встретился с Грегом Гленном, редактором отдела городской хроники, и рассказал ему, что собираюсь вытащить на свет дело Лофтон. В газете мой опыт мог пойти вдогонку прошлым новостям и принести реальную статью. Это дело расследовал брат, напомнил я Гленну, так что о нем захотят говорить только со мной. Гленн не колебался, не рассуждал о времени и силах, потраченных Джексоном. Все, что заботило Гленна, — получить информацию, которую не смогла напечатать «Пост». Из его кабинета я вышел, имея все полномочия.

Ошибка состояла в том, что я проговорился Гленну заранее, еще до беседы с братом. На следующий день я встретил Шона в двух кварталах от редакции «Роки» — мы оба заскочили на ленч в заведение для полицейских. Здесь я рассказал ему о редакционном задании. Шон посоветовал дать задний ход.

— Джек, откажись. Я не могу тебе помочь.

— О чем ты говоришь? Это твое дело!

— Это мое дело, но я не буду сотрудничать с тобой или кем бы то ни было, кто хочет о нем написать. Мне известно немногое. И все останется так, как есть.

Он глядел в сторону, куда-то сквозь пространство. Имелась у Шона такая досадная привычка — не смотреть в глаза при разговоре в том случае, если ты с ним не согласен. Иногда я в такой ситуации прыгал на него и валил на спину. В детстве. Теперь все иначе. Жаль.

— Шон, тема слишком интересная. Ты должен...

— Я никому ничего не должен. Джек, это дело — дерьмо. Понял? Я не в состоянии о нем забыть. И не стану увеличивать ваши тиражи за счет этой грязи.

— Ладно тебе, я как-никак журналист. Послушай, мне нет дела, продается газета лучше или хуже. Такая история — это же тема! Мне по фигу «Роки», ты сам знаешь, что я об этом думаю.

Наконец Шон посмотрел на меня.

— Теперь ты тоже знаешь, что я думаю об этом деле, — проговорил он.

Я молча потянулся за сигаретой. Вполне мог и потерпеть — я бросал курить и дошел уже до полупачки в день. Но так как брата дым раздражал, я закурил специально, чтобы как-то подействовать на Шона.

— Это помещение для некурящих, Джек.

— Так посади меня за решетку. Наконец хоть кого-то арестуешь.

— Почему ты ведешь себя как засранец, когда не получаешь свое?

— А почему ты сам такой же засранец? Не хочешь ничего объяснять, да? Ты просто не желаешь позволить мне копаться в деле, которое говорит о твоем провале!

— Не пытайся бить ниже пояса. Сам знаешь, бесполезно. Он был прав. Это никогда не помогало.

— И что? Хочешь сохранить этот маленький «ужастик» лично для себя?

— Да, что-то вроде этого. Можешь так и сказать.

В машине с Векслером и Сент-Луисом я сидел, скрестив на груди руки. Словно удерживал себя от раздвоения личности.

Чем дальше шли размышления о брате, тем меньше смысла Я находил во всей истории. Даже зная, что дело Лофтон сильно действовало ему на психику, трудно представить что-то, способное довести Шона до самоубийства.

— Стрелял из личного оружия?

Векслер взглянул в зеркало заднего вида. Изучает, подумал я. Любопытно, известно ли ему о том, что произошло между мной и братом?

— Да, — подтвердил Векслер.

Я ощутил острую боль. Нет, представить невозможно. Это совершенно не вязалось со всем, что я о нем знал. Дело Лофтон не могло иметь значения. Вообще такого не могло произойти. Никогда.

— Только не Шон.

Сент-Луис снова обернулся и взглянул на меня.

— Что еще?

— Он не мог этого сделать.

— Видишь ли, Джек...

— Он вовсе не устал от дерьма, плывущего в трубе. Дерьмо ему нравилось. Можете спросить Райли. Можете спросить любого из... Векс, ты ведь знал его лучше всех, — это просто чушь! Он любил «охоту», так прямо и говорил. Он ни за что не стал бы менять свою работу. Запросто мог бы стать замом какого-нибудь долбаного начальника, но сам не хотел такой судьбы. Он всегда мечтал заниматься убийствами, потому и остался в КОПе.

Векслер ничего не ответил. Мы уже въехали в Боулдер, направляясь по Мэйн-стрит к Каскаду. Я отрешенно вслушивался в тишину, наступившую в машине. Впечатление от услышанного, о том, что якобы сделал Шон, захватило целиком, окуная в холод и грязь, в снег, лежавший по обочинам шоссе.

— Какая-нибудь записка осталась? — спросил я наконец. — Что...

— Записку мы нашли. Предполагаем, что это записка.

Я отметил, как Сент-Луис посмотрел на Векслера, как бы предостерегая: «Векс, не говори слишком много».

— И что? Что там сказано?

Последовала долгая пауза, затем Векслер, не обращая внимания на напарника, процитировал:

— "Где ни мрак, ни свет и где времени нет".

— "Где ни мрак, ни свет и где времени нет". Так просто?

— Так просто. И это все.

Улыбка застыла на лице Райли секунды на три. Затем ее сменило выражение ужаса, подобие изображенного на картине Мунка. Мозг — превосходный компьютер. Достаточно трехсекундного взгляда на три физиономии в дверях, и ты понимаешь, что муж не придет домой никогда. «Ай-би-эм» подобное и не снилось.

Рот женщины открылся, превратившись в черную дыру, из которой вырвался животный стон, перешедший в неотвратимо бессмысленное слово:

— Нет!

— Райли, — сказал Векслер, — присядь на минуту.

— Нет... о Боже, нет!

— Райли...

Она отшатнулась от двери, двигаясь, как затравленное животное, дернувшись сначала в одном направлении, затем в другом. Наверное, ей казалось, что все еще можно изменить, достаточно лишь избавиться от нашего присутствия. По коридору она прошла в жилую комнату.

Войдя следом, мы обнаружили ее в почти полном оцепенении, немного напоминавшем мое собственное состояние. На глазах Райли выступили слезы. Векслер присел рядом с ней на диван. Большой Пес и я продолжали стоять рядом в трусливом молчании.

— Он умер? — спросила она, уже зная ответ и понимая, что не в состоянии принять его.

Векслер кивнул.

— Как?

Векслер глянул под ноги и замялся. Он посмотрел на меня, затем перевел глаза на Райли.

— Шон застрелился. Мне очень жаль.

Она не поверила — так же как я. Но у Векслера имелся свой подход, и спустя некоторое время женщина прекратила протесты. Именно тогда она в первый раз взглянула на меня сквозь льющиеся слезы. Лицо ее приняло умоляющее выражение, словно Райли спрашивала, разделяю ли я привидевшийся ей кошмар и не могу ли вмешаться в сон, чтобы помочь.

Мог ли я разбудить Райли? Мог ли объяснить двум персонажам черно-белой реальности, до какой степени они не правы?

Подойдя к дивану, я сел по другую сторону от Райли, крепко ее обняв. Слишком часто я наблюдал подобные сцены раньше и точно знал, что следует делать.

— Хочешь, я останусь, — прошептал я, — буду с тобой столько, сколько пожелаешь?

Она не ответила и, освобождаясь от моих рук, повернулась к Векслеру.

— Где это произошло?

— В Эстес-парке. Около озера.

— Нет, он не мог туда пойти... Что ему там делать?

— Был звонок. Неизвестный сообщил, что располагает сведениями по одному из расследований. Вроде бы договорились встретиться за кофе в заведении Стенли. А потом... потом Шон направился к озеру. Никто не знает, почему он туда поехал. Тело нашел охранник, в машине. Выстрел услышал случайно.

— А что еще за расследование?

— Видишь ли, Джек, я бы не хотел вторгаться...

— Что за расследование? — рявкнул я, теперь уже не беспокоясь о своем тоне. — Дело Лофтон?

Последовал короткий кивок Векслера. Сент-Луис отошел в сторону, понурив голову.

— С кем он должен был встретиться?

— Джек, это такое... Мы не хотели бы тебя вмешивать.

— Я его брат. А она — его жена.

— Расследование еще продолжается, но если ты ищешь зацепки — их нет. Мы оба там были. Он убил себя сам. При этом использовал собственное оружие и оставил предсмертную записку. А на руках мы нашли следы пороховых газов.