Глава вторая
Бархатный гроб

Когда я вышел из офиса Крамера и двинулся по проходу в сторону своего сектора, все, кто находился в зале новостей, наградили меня продолжительными взглядами, а когда на тебя так смотрят, путь кажется вдвое длиннее. Записки в розовых конвертах обыкновенно разносили по пятницам, и сотрудники уже были в курсе, что я получил «черную метку». Ибо в последнее время розовые конверты в большинстве случаев содержали не стандартные вызовы «на ковер», а уведомления об увольнении по сокращению.

Поглядывая исподтишка на меня, работавшие в зале люди испытывали облегчение при мысли, что «черная метка» досталась мне, а не им. При всем том они отлично понимали, что от подобной судьбы никто не застрахован. И одновременно с облегчением испытывали чувство тревоги, задаваясь вопросом, кто получит аналогичный розовый конверт в следующую пятницу.

Впрочем, когда я добрался до своего сектора, миновав висевший в этом месте под потолком логотип отдела, на меня уже никто не смотрел. Благополучно проскользнув в свою кабинку и опустившись на стул, я мгновенно скрылся из виду, как солдат, провалившийся в лисью нору.

Сразу же зазвонил телефон, на дисплее которого обозначился номер моего приятеля Лэрри Бернарда. Его ячейка находилась через две от моей, но он знал, что если явится ко мне, так сказать, во плоти, то это снова возбудит ненужный ажиотаж у обитателей новостного зала, которые начнут один за другим заходить ко мне и задавать обычные в таких случаях банальные вопросы. Репортеры — животные стадные.

Я надел наушники и нажал кнопку переговорного устройства.

— Привет, Джек, — сказал Лэрри.

— Привет, Лэрри, — ответил я.

— Итак?

— Что «итак»?

— Что хотел от тебя Крохобор?

Так прозвали Ричарда Крамера из-за того, что он, работая у нас несколько лет назад выпускающим редактором, придирался к репортерам по мелочам и уделял основное внимание правильному оформлению, а не качеству публикаций. У Крамера имелись и другие прозвища, использовавшиеся сотрудниками в зависимости от ситуации.

— Ты отлично знаешь, чего он хотел: уволить меня. И сегодня я наконец сподобился получить соответствующее уведомление.

— Вот дьявольщина! Выходит, тебе дали пинка под зад?

— Совершенно верно. Но запомни, что нынче это называется вынужденным расставанием.

— Тебе, наверное, нужно собрать вещи? Хочешь, помогу?

— Не надо. Мне предоставлено на сборы две недели. Но после двадцать второго я уж точно стану частью истории этой газеты.

— Две недели? Но почему он дал тебе две недели?

Обычно уволенным предлагалось очистить ячейку незамедлительно. Такой подход стали практиковать после происшествия с одним из уволенных репортеров, дорабатывавшим до конца месяца. Он стал появляться на своем рабочем месте с теннисным мячом, который сжимал в пальцах, крутил и тискал, а также бросал об пол или об стену. Только много позже узнали, что мяч у него каждый день был новый и он, улучив удобную минутку, ходил в туалет и спускал его в унитаз. Примерно через неделю после ухода этого парня выяснилось, что в редакции произошел тотальный засор канализационных труб, имевший катастрофические и в прямом смысле дурно пахнущие последствия.

— Две недели даны мне с условием, что я введу в курс дела нового сотрудника, взятого на мое место.

Лэрри с минуту молчал, словно размышляя над тем, насколько унизительно натаскивать человека, пришедшего тебе на замену. Но что касается меня, то я думал об этом в другом ключе. Все-таки двухнедельная оплата — неплохие деньги, а я не в таком положении, чтобы от них отказываться. Это не говоря уже о том, что две недели предоставляли мне время попрощаться как должно со своими коллегами и даже насолить кое-кому из них напоследок. Честно говоря, мне не улыбалось выходить сейчас в сопровождении охраны из зала, держа в руках картонную коробку, наполненную моим нехитрым скарбом. На мой взгляд, это даже более унизительно, нежели натаскивать преемника. Конечно, отныне за мной будут следить, чтобы не приносил с собой на работу, скажем так, теннисные мячи, но я не собирался делать ничего подобного. Это, знаете ли, не в моем стиле.

— Значит, он так тебе прямо и сказал? Еще две недели — и проваливай?

— Ну что ты. Он пожал мне руку и заметил, что я очень симпатичный парень и мне обязательно следует попробовать свои силы на телевидении.

— Вот гад, а? По такому поводу просто нельзя не выпить, не так ли?

— Обязательно выпьем. Даже не сомневайся.

— Как все-таки несправедливо…

— В этом мире полно несправедливостей, Лэрри.

— А кого берут на твое место? Похоже, им нужен тип, который не создавал бы никому проблем.

— Анджелу Кук.

— Подойдет. Копам она, во всяком случае, понравится.

Хотя Лэрри считался моим другом, мне не хотелось обсуждать с ним в данную минуту перипетии этого дела. Мне требовалось посидеть в одиночестве и подумать о том, как быть дальше. Я приподнялся на стуле и посмотрел поверх окружавших мою ячейку легких четырехфутовых стенок на других сотрудников. Все они, казалось, напрочь обо мне забыли. Потом бросил взгляд в сторону застекленных офисов редакторов. Крамер стоял в своем «аквариуме» в полный рост и обозревал сквозь стеклянную стену новостной зал. Когда наши глаза через некоторое время встретились, он поторопился перевести взгляд на моего коллегу в соседней ячейке.

— И что ты теперь будешь делать? — спросил Лэрри.

— Я еще не думал об этом. Но собираюсь. Кстати, куда бы ты хотел пойти выпить — в «Биг Ванг» или «Шорт-стоп»?

— В «Шорт-стоп». В «Биг Ванге» я был вчера вечером.

— В таком случае в «Шорт-стопе» и увидимся.

Я хотел уже было повесить трубку, но тут Лэрри задал мне еще один вопрос. Весьма существенный.

— Он, случайно, не сказал, под каким номером ты проходишь?

Вот оно. Лэрри, ясное дело, хотел выяснить, каковы его собственные шансы на выживание в последнем раунде затеянного корпорацией кровопускания.

— Когда я вошел, он начал распространяться о том, какой я хороший работник и как трудно ему было принять это решение. А в конце сообщил, что в списке уволенных я числюсь на девяносто девятом месте.

Двумя месяцами раньше в редакции объявили, что в целях оптимизации расходов и ублажения наших корпоративных богов число постоянных сотрудников будет сокращено на сто человек. Так что я позволил Лэрри озаботиться на минутку вопросом, кто окажется сотым, а сам тем временем снова бросил взгляд в сторону офиса Крамера. Он по-прежнему стоял у стеклянной стены своего «аквариума».

— На твоем месте, Лэрри, я бы опустил сейчас голову пониже, — сказал я в микрофон. — Ибо вешатель в данный момент гипнотизирует взглядом зал, высматривая жертву под номером сто.

Сказав это, я нажал кнопку отключения, но наушники с головы не снял. Полагал, что это удержит кое-кого из коллег от личного визита в мою ячейку. Лэрри Бернард способен в течение пары минут растрезвонить всем нашим приятелям о факте свершившегося «вынужденного расставания», после чего они могли заявиться ко мне с ненужными словами сочувствия и утешения.

Сейчас мне следовало сосредоточиться на дописывании репортажа об аресте подозреваемого по делу о заказном убийстве, которое раскручивал отдел по расследованию убийств полицейского управления Лос-Анджелеса. После этого я мог с чистой совестью оставить новостной зал и отправиться в ближайший бар, дабы выпить по поводу завершения своей карьеры журналиста крупного печатного издания. Ничего другого мне просто не оставалось. В данный момент на рынке не существовало ни одной газеты, которая согласилась бы взять в свой штат криминального репортера с возрастом за сорок. Особенно при переизбытке дешевой рабочей силы в лице алчущих работы выпускников факультетов журналистики вроде Анджелы Кук. Все они изучили новейшие технологии в сфере средств массовой информации и были готовы вкалывать буквально за гроши. Если разобраться, я был своего рода мамонтом, и мое время подходило к концу, как подходили к концу времена классических газет, печатавшихся типографской краской на специальной газетной бумаге. Сейчас обозначился уклон в сторону Интернета, онлайн-репортажей и блогов, снабженных к тому же телевизионными роликами с места событий. Телефоны же криминальные репортеры теперь чаще использовали для отсылки сообщений и фотографирования, нежели для переговоров со свидетелями и информаторами. Так что утренние газеты теперь можно с полным на то основанием назвать «Дневные размышления о случившемся», ибо все события, происходившие ночью, почти мгновенно отображались и фиксировались на сайтах Интернета.

У меня в наушниках послышался зуммер телефона, и я уже подумал, что звонит моя бывшая жена из вашингтонского новостного бюро, прослышав о сокращениях в нашей редакции. Однако на дисплее вместо ее номера высветились два слова: «Бархатный гроб». Должен признать, что я испытал некоторое потрясение, так как Лэрри при всем старании не мог еще донести известие о моем увольнении до широкой общественности. Хотя разговаривать с новым абонентом мне и не улыбалось, я тем не менее снял трубку. Разумеется, звонил Дон Гудвин, назначивший сам себя летописцем и хроникером всего того, что происходило в последнее время в «Лос-Анджелес таймс».

— Только что узнал, — сказал он.

— Когда?

— Говорю же: только что.

— Как? Я сам узнал об этом меньше пяти минут назад.

— Брось, Джек. Ты же понимаешь, что я не могу раскрывать свои источники. Считай, что в зале новостей у меня повсюду установлена прослушка. Ты едва успел выйти из офиса Крамера, а я уже знал о том, что ты попал в «тридцатый лист».

«Тридцатым листом» Дон называл список журналистов, уволенных из газеты с того времени, когда она начала клониться к упадку. Возможно, потому, что на сленге журналистов слово «тридцать» означало «конец истории». Гудвин и сам попал в этот лист. В свое время он тоже работал в «Лос-Анджелес таймс» и даже весьма успешно продвигался по служебной лестнице, но потом издание сменило владельца, что принесло изменения и в финансовую политику. Когда Гудвин отказался работать больше и интенсивнее с меньшим числом сотрудников, ему намекнули, что стоит подумать о другой работе. В те времена неугодным сотрудникам, соглашавшимся без лишнего шума уйти из газеты, еще предлагали неплохие отступные. Потом, когда владевшая «Лос-Анджелес таймс» корпорация попросила включить ее в федеральную программу защиты от банкротства, перестали.

Короче говоря, вовремя подсуетившийся Гудвин получил свои отступные и открыл небольшое электронное издательство с собственным сайтом, где вел блог, повествуя во всех подробностях о внутренней жизни «Лос-Анджелес таймс». Свой сайт он назвал «бархатный гроб.com» — это мрачноватое название апеллировало к временам расцвета газеты, когда работать в ней было столь комфортно, что однажды попавший в нее человек соглашался оставаться в команде до конца своих дней. Однако в связи с постоянными сменами владельцев, идеологии, финансовыми неурядицами и сокращениями штата газета все больше начинала напоминать простой сосновый ящик, куда, по мнению Гудвина, ей и предстояло сыграть в самое ближайшее время. Именно об этом — то есть о неизбежном падении могущественного некогда издания — Гудвин и писал в своем блоге, отслеживая каждый шаг, ведший в этом направлении.

Его блог обновлялся чуть ли не каждый день, и сотрудники, хотя и тайно, с энтузиазмом читали и обсуждали его. Сомневаюсь, однако, что за пределами массивных, как у бомбоубежища, стен «Лос-Анджелес таймс» все это хоть кого-нибудь интересовало, поскольку и без блога было понятно, что эта газета, так же как и классическая журналистика в целом, катится в тартарары, и это давно уже никакая не новость. Даже хранимая Богом старейшая «Нью-Йорк таймс» ощущала значительные неудобства из-за того, что общество все чаще обращалось к Интернету за новостями и рекламой. Так что писания Гудвина по большому счету представляли для меня лишь бесконечный рассказ о том, как распределялись и перераспределялись места на палубе «Титаника».

Впрочем, еще две недели — и все это перестанет меня задевать. Я стал мысленно делать прикидку, чем буду заниматься в дальнейшем, в каковой связи вспомнил о хранившемся в памяти моего компьютера некогда начатом, но давно уже заброшенном мной романе. Я решил, что, когда вернусь домой, сразу же вызову его из небытия и попытаюсь определить, чего он стоит. По моим подсчетам, сбережений мне должно было хватить месяцев на шесть безбедной жизни. Кроме того, у меня имелись кое-какие акции, хотя и сильно упавшие в цене после последнего кризиса на бирже. Но все-таки при необходимости их можно продать. Кроме того, я мог сменить машину и экономить на бензине, катаясь на некоем подобии консервной банки с гибридным двигателем, такие транспортные средства в нашем городе все больше входили в моду.

Прошло совсем немного времени после вручения мне «черной метки», а я уже начал подумывать, что увольнение открывает передо мной неплохие, в сущности, перспективы. Дело в том, что в глубине души каждый журналист лелеет мечту стать писателем. Между искусством и ремеслом существует известная разница, и пишущий человек подсознательно стремится к тому, чтобы его воспринимали как художника. Почему бы и мне не попробовать себя на этом поприще? — мысленно произнес я, втайне надеясь, что хранившийся у меня в компьютере незаконченный роман, сюжет которого я даже не мог до конца припомнить, может стать для меня пропуском в новую счастливую жизнь.

— Тебя попросили удалиться сегодня? — спросил Гудвин.

— Нет. Дали возможность поработать еще пару недель, если я соглашусь натаскать своего преемника. Я согласился.

— Как это, на хрен, благородно с их стороны! Они что — решили, что гордость и человеческое достоинство уже ничего не значат?

— Если честно, мне чертовски не хотелось выходить сегодня из редакции с картонной коробкой в руках. Кроме того, плата за две недели — не такие уж плохие деньги.

— Но ведь ты не считаешь это справедливым, не так ли? Сколько ты на них вкалывал? Шесть, семь лет? И за все труды они дали тебе лишь две недели?

Он пытался выманить у меня какую-нибудь резкую ремарку. Но я тоже репортер, и все эти приемы мне хорошо знакомы. Ему требовалось нечто остренькое, жареное — такое, чтобы можно было вставить потом в свой блог. Но я на это не купился и сказал Гудвину, что у меня нет никаких комментариев для «Бархатного гроба» относительно произошедшего. Пока по крайней мере я еще числюсь в составе редакции. Гудвина этот ответ, ясное дело, не устроил, и он продолжал донимать меня вопросами в надежде узнать мое мнение по поводу сложившегося в редакции положения. Неожиданно я услышал в наушнике пиканье, наведшее меня на мысль, что кто-то пытается дозвониться мне по параллельному аппарату. Я бросил взгляд на дисплей, но вместо номера или идентификационного кода обнаружил на нем ряд «иксов» — хххххх. Тогда я подумал, что со мной пытаются связаться через коммутатор, причем делает это человек, который скорее всего не знает моего номера. Лорейн, телефонный оператор зала новостей, сидевшая в ячейке на возвышенном рабочем месте, переключила на меня неизвестного абонента, ибо последнему, похоже, удалось убедить ее в важности информации, которую он хотел довести до сведения вашего покорного слуги.

Я решил побыстрее отшить Гудвина.

— Послушай, Дон, как я уже говорил, комментировать случившееся мне не хочется. Кроме того, меня вызывают по другому аппарату. И похоже, по работе.

Сказав это, я торопливо нажал кнопку отключения, чтобы избавить себя от новых словесных атак Гудвина, не терявшего надежды пополнить свой блог за счет моих высказываний по поводу увольнения, после чего снял трубку параллельного аппарата и поднес к уху.

— Джек Макэвой у телефона, — произнес я, надавив на соответствующий тумблер.

Ответом мне послужило молчание.

— Здравствуйте, меня зовут Джек Макэвой. Чем могу помочь?

Наконец звонивший соизволил произнести несколько слов. Вернее, соизволила, ибо звонила особа женского пола, каковую я мгновенно идентифицировал как необразованную чернокожую бабенку из бедного квартала.

— Макэвой? Вы когда скажете правду об этом деле, Макэвой?

— Кто со мной говорит?

— Вы все врете, Макэвой. Вы — и ваша газета.

«Ах, если бы это и вправду была моя газета», — подумал я, но сказал другое:

— Мадам, если вы назовете свое имя и сообщите, в чем заключаются ваши претензии, я, так и быть, выслушаю вас. В противном случае…

— Они говорят, что Мизо — совершеннолетний. А это наглая ложь и дерьмо цыплячье. Кроме того, никакой шлюхи он не убивал.

Я сразу понял, кто мне звонит и почему. Такие звонки проходили у нас по разряду «протесты невиновных». Обычно мне звонили матери или подружки подозреваемых, чтобы сообщить, что все было по-другому и я все не так написал. Такого рода протесты поступали постоянно, но мне, по счастью, осталось выслушивать их очень недолго. Обдумав все это, я решил спустить дело на тормозах. Очень вежливо и очень быстро.

— Кто такой Мизо?

— Зо. Мой сын Зо. Иначе говоря, Алонзо. Он ни в чем не виноват, а кроме того, он несовершеннолетний.

Я знал, что она скажет дальше. Не секрет, что абсолютно все подозреваемые невиновны. Никто не звонит вам с сообщением, что полиция поступила правильно и что их сын, муж или любовник совершил все то, в чем его обвиняют. Никто, кроме того, не звонит вам из тюрьмы, чтобы признаться в содеянном. Как известно, все преступники сидят за то, чего не делали, или по ложному обвинению. Я одного только не мог понять — почему она в своей протестной речи упомянула некоего Алонзо. Насколько я помнил, о задержанных с таким именем мне писать не приходилось.

— Мадам, вы уверены, что обратились к нужному человеку? Боюсь, о парне с таким именем я никогда не писал.

— Как так не писали? Передо мной лежит газета со статьей, подписанной вашим именем. И в ней сказано, что он засунул труп той шлюхи в багажник, и прочая чушь в том же роде.

Элементы головоломки наконец сложились у меня в мозгу в цельную картину. Случай, о котором она упоминала, имел место на прошлой неделе, и я написал о нем не статью, а заметку, поскольку в редакции он никого не заинтересовал. Некий юный наркодилер придушил одну из своих клиенток и засунул труп в багажник ее же автомобиля. Хотя это было межрасовое преступление, ажиотажа оно не вызвало, ибо задушенная девушка обладала не только белой кожей, но и патологической привязанностью к зелью, в каковой связи это дело перекочевало в разряд наркоманских разборок, а они происходили постоянно. В самом деле, стоит только начать курсировать по южному Лос-Анджелесу в поисках героина или крэка, можете не сомневаться: серьезных неприятностей вам не миновать. И главное, симпатий со стороны широкой публики при таком раскладе вам не дождаться. Да и со стороны репортеров тоже. Так что на газетных страницах место при описании такого рода происшествий экономили. Небольшая заметка — вот и все, на что можно претендовать в подобном случае.

Тут я подумал, что имя Алонзо незнакомо мне по той причине, что в полиции имен задержанных подростков репортерам не называют, а подозреваемому, если мне не изменяет память, не более пятнадцати-шестнадцати лет.

Пододвинув к себе стопку газетных номеров за прошлый месяц, я быстро пролистал ее и нашел в разделе криминальных новостей упомянутую заметку, датировавшуюся позапрошлым вторником. Расправив на столе нужную страницу, я внимательно перечитал свой материал. На статью или репортаж он действительно не тянул, однако выпускающий редактор по какой-то неведомой мне причине поставил под ним мое имя. Если бы не это, то разговаривать с данным абонентом мне бы не пришлось. Как говорится, не повезло так не повезло.

— Итак, ваш сын Алонзо, — произнес я в трубку, — был арестован две недели назад по подозрению в убийстве некоей Дениз Бэббит. Я правильно излагаю?

— Я уже сказала вам, что все это ложь.

— Положим… Но вы именно эту историю имеете в виду, не так ли?

— Да, эту. И меня интересует, когда вы напишете об этом случае правду.

— А правда заключается в том, что ваш сын невиновен?

— Совершенно верно. Вы все неправильно поняли и написали ерунду, а тем временем моему сыну шьют дело как взрослому, хотя ему всего шестнадцать. Как можно так поступать с мальчиком?

— А у вашего Алонзо фамилия, надеюсь, имеется?

— Уинслоу.

— Значит, он — Алонзо Уинслоу. А вы, значит, миссис Уинслоу?

— Нет, меня зовут по-другому, — с негодованием произнесла она. — Но я не скажу вам свое имя, поскольку вы пропечатаете его в своей очередной лживой статье.

— Нет, мадам. Пока я нигде не буду его печатать. Просто хочу знать, с кем разговариваю.

— Тогда зовите меня Вандой Сессамс. Повторяю, я не хочу, чтобы мое имя фигурировало в вашей газете. От вас мне нужно одно: чтобы вы напечатали правду об этом деле. Назвав моего мальчика убийцей, вы уничтожили его репутацию.

Слово «репутация» в протестных звонках употреблялось очень часто. Но в данном случае его использование меня откровенно рассмешило, особенно после того, как я еще раз просмотрел свою заметку.

— Я написал, что его арестовали по подозрению в убийстве, миссис Сессамс. Но тут никакой ошибки нет, ибо дело совершенно ясное.

— Да, его арестовали. Но он никого не убивал. Мой мальчик не мог обидеть даже мухи.

— Полиция, однако, утверждает, что на него было заведено дело еще в двенадцатилетнем возрасте, когда его взяли за продажу наркотиков. Это тоже, по-вашему, ложь и дерьмо цыплячье?

— Ну приторговывал парнишка «дурью» на углу — и что с того? Это вовсе не означает, что он способен кого-то придушить. Между тем полиция необоснованно обвиняет его в убийстве, а вы закрываете на правду глаза и во всем с ней соглашаетесь.

— В полиции мне сказали, что он сознался в убийстве женщины, а также в том, что спрятал ее тело в багажнике.

— Все это ложь! Он этого не делал.

Я так и не понял, к чему относились ее слова — к преступлению, в котором обвиняли ее сына, или подписанному им признанию. Впрочем, большого значения это не имело, так как я уже собирался уходить. Бросив взгляд на экран компьютера, я заметил в разделе «почта» шесть крохотных «конвертиков» с электронными сообщениями. Все они пришли, после того как я вернулся из офиса Крамера. Похоже, электронные стервятники уже начали кружить надо мной. Читать эти сообщения мне совершенно не улыбалось. Мне хотелось одного: побыстрее завершить никчемный разговор и передать все, что связано с этим делом, в руки своей преемницы Анджелы Кук. Пусть она разбирается с этой вздорной бабой и другими протестующими личностями, твердящими вопреки фактам о невиновности своих родственников. Как говорится, с меня хватит.

— О'кей, миссис Уинслоу…

— Ошибочка! Моя фамилия Сессамс, как я уже вам говорила. Похоже, вы и в своем деле постоянно допускаете ошибки.

Надо сказать, что эти ее слова здорово меня задели. И я, прежде чем ответить ей, сделал небольшую паузу, чтобы успокоиться и собраться с мыслями.

— Извините, миссис Сессамс. Давайте договоримся так: я еще раз просмотрю все материалы по делу вашего сына и, если обнаружу что-либо обнадеживающее, о чем можно написать, обязательно перезвоню вам. Ну а пока позвольте пожелать вам удачи и…

— Вы этого не сделаете.

— Чего не сделаю?

— Не позвоните мне.

— Я же сказал: обязательно позвоню, если обнаружу…

— Вы даже не удосужились спросить номер моего телефона. Вам на меня наплевать. Вы такой же сукин сын, как те полицейские, которые хотят посадить моего мальчика за то, чего он не совершал.

С этими словами она повесила трубку. Я же с минуту сидел без движения, размышляя над ее словами, а также о назначении отдела криминальных новостей в нашей газете. Потом посмотрел на свой журналистский блокнот, лежавший на столе перед клавиатурой компьютера. Пока мы разговаривали, я не сделал ни одной записи, ни одной пометки, и она с полным на то основанием могла обвинить меня и в наплевательском отношении к работе.

Откинувшись на спинку стула, я стал медленно исследовать взглядом содержимое своей ячейки. Здесь находились письменный стол, компьютер, телефоны и несколько полок с файлами, журналистскими блокнотами и старыми выпусками газеты. На одной полке помещался переплетенный в красную кожу толковый словарь английского языка — такой старый, что название издательства — «Уэбстер» — почти полностью стерлось с корешка. Этот словарь мне подарила мать, когда я сказал ей, что хочу стать писателем.

Вот и все, что я нажил, занимаясь двадцать лет журналистикой. И из всего этого я собирался через две недели забрать с собой только словарь, который один представлял для меня хоть какую-то ценность.

— Привет, Джек.

Я мгновенно завершил предпринятую мной импровизированную инвентаризацию, повернулся на голос и устремил взгляд на красивое лицо Анджелы Кук. Я не был знаком с ней лично, но знал, что это наша новая сотрудница, принятая в штат после окончания факультета журналистики одного из престижных университетов. Такого типа журналистов нового поколения у нас называли мобильниками. Во-первых, все они были очень молоды и легки на подъем, ну а во-вторых, обладали знаниями новейших электронных устройств и технологий в области средств массовой информации, изучили секреты Интернета и могли оперировать с материалами на вебсайтах, используя различную аудио- и видеоаппаратуру. При этом они, разумеется, изучали и классическую журналистику и могли с легкостью переключаться с бумажных носителей информации на электронные и обратно. Но это в идеале. На самом деле все эти знания и умения на практике ими пока не применялись, хранились, так сказать, втуне, и эти ребята, если разобраться, продолжали оставаться обычными практикантами, желторотыми неоперившимися птенцами, которым только еще предстояло, образно говоря, встать на крыло.

Такой же молодой, зеленой и совсем еще неопытной журналисткой была и Анджела Кук, получавшая, судя по всему, долларов на пятьсот в неделю меньше меня, каковое обстоятельство, впрочем, делало ее весьма ценным приобретением для нашей газеты, учитывая новую финансовую философию, взятую на вооружение хозяйствующей корпорацией. При этом никого не волновало, что полноценных репортажей у нее не получится, потому что источников информации у нее нет, и что полицейским, если у них вдруг возникнет такая необходимость, не составит труда манипулировать ею.

Возможно, впрочем, она здесь долго не задержится. Поработает пару лет, накопит необходимый опыт, напишет две-три громкие статьи, заработает определенную репутацию — и займется куда более перспективными вещами. Например, станет специализироваться в области юриспруденции или политики. Или даже уйдет на телевидение. Лэрри Бернард был прав: она действительно оказалась красоткой, каких мало, — высокой стройной блондинкой с розовыми пухлыми губками и зелеными глазами. Можно не сомневаться, что копам будет доставлять немалое удовольствие созерцать ее в своей штаб-квартире. Пройдет неделя, не больше, и они напрочь забудут о моем существовании.

— Привет, Анджела.

— Мистер Крамер сказал, чтобы я зашла к вам.

Быстро, однако, они действуют, ничего не скажешь. Прошло не более четверти часа с тех пор, как я получил уведомление об увольнении, а преемница уже тут как тут.

— На это я вам вот что скажу, — произнес я. — Сейчас вечер пятницы, и рабочий день подходит к концу. Давайте начнем наше деловое сотрудничество с понедельника, хорошо? Встретимся где-нибудь за чашкой кофе и поговорим. А потом я отведу вас в Паркер-центр и познакомлю с нужными людьми. Согласны?

— Разумеется. Я… слышала о том, что произошло, и сочувствую вам.

— Спасибо за добрые слова, Анджела. Но, как говорится, все, что ни делается, к лучшему. Уйдя из газеты, я получу наконец возможность заниматься тем, чем хотел. Однако если вы продолжаете испытывать сочувствие к моей скромной персоне, то можете после работы зайти в заведение «Шорт-стоп» и купить мне выпивку.

Она улыбнулась мне, но несколько напряженно и неуверенно. Мы оба знали, что совместной выпивки у нас не получится, поскольку и в новостном зале, и за его пределами журналисты новой и старой школы обычно держались друг от друга на почтительном расстоянии. Тем более ей не следовало пить со мной — человеком, который практически стал уже частью истории этой газеты. Это не говоря о том, что пить с уволенными — значит, поставить себя на одну доску с неудачниками и аутсайдерами. Так что отправиться сегодня в «Шорт-стоп» все равно что посетить колонию прокаженных.

— Ладно, отложим это мероприятие до другого раза, — быстро сказал я, приходя ей на помощь. — Итак, встречаемся утром в понедельник. О'кей?

— О'кей, утром в понедельник. Но кофе покупаю я.

Она снова одарила меня очаровательной улыбкой, и я подумал, что Крамеру следовало дать совет попробовать свои силы на телевидении не мне, а ей.

Моя преемница повернулась было, чтобы идти.

— И еще одно, Анджела…

— Слушаю вас.

— Не называйте своего шефа «мистер Крамер». В конце концов, у нас редакция, а не адвокатская контора. Кроме того, большинство здешних редакторов обращения «мистер» не заслуживают. Помните об этом — и никогда не попадете впросак.

Она улыбнулась мне на прощание и вышла из ячейки. Я же пододвинул свой стул поближе к компьютеру и открыл новый документ. Мне нужно было дописать репортаж об убийстве, прежде чем отправляться топить свои печали в красном вине.

На мои «поминки» явились только три репортера: Лэрри Бернард и еще два парня из спортивного отдела, которые, как мне показалось, посетили бы «Шорт-стоп» в любом случае. Так что если бы наши посиделки почтила своим присутствием Анджела Кук, то я бы почувствовал себя неловко.

«Шорт-стоп» находился на бульваре Сансет в Эхо-парке, то есть недалеко от стадиона «Доджерс», каковой факт позволяет предположить, что заведение получило свое название от позиции при игре в бейсбол. Кроме того, этот бар располагался неподалеку от полицейской академии Лос-Анджелеса, и поначалу его посещали в основном копы. О такого рода «полицейских» барах можно прочитать в романах Джозефа Уэмбо, писавшего, что копы посещают подобные заведения, чтобы побыть среди людей своего круга, которые хорошо понимают мотивацию их поступков и не осуждают их. Впрочем, эти времена давно прошли, да и сам район Эхо-парка сильно изменился, приобретя особый голливудский флер и лоск. Так что теперь в «Шорт-стоп» ходили большей частью молодые представители свободных профессий, селившиеся на прилегающих улицах. Нечего и говорить, что цены за последние годы здесь здорово подскочили, и полицейские выбирали для своих встреч поилки попроще и подешевле. При всем том в помещении продолжали висеть на стенах старые полицейские плакаты, распоряжения по личному составу, различные памятки и объявления о розыске преступников, способные ввести в заблуждение современного копа, если бы ему вдруг вздумалось воспользоваться ими как руководством к действию.

Но я любил этот бар при всех его недостатках. Возможно, потому, что он находился недалеко от центра и по пути к моему дому в районе Голливуда.

Время было еще относительно раннее, поэтому нам удалось расположиться на высоких стульях у стойки бара. Мы выбрали места напротив телевизора. Мы — это я, Лэрри и Шелтон с Романо, работавшие в спортивном отделе. Этих двух парней я знал не очень хорошо, и порадовался, что Лэрри сел рядом со мной, став своего рода буфером между ними и вашим покорным слугой. Большую часть времени Шелтон и Романо обсуждали циркулировавшую в последнее время в редакции сплетню относительно того, что рубрику тотализатора уберут из спортивного раздела. Они надеялись, что это будет касаться не всех видов спорта и возможность поставить десятку или двадцатку на результаты игр между «Доджерс» и «Лейкерс», а также команд, относившихся к футбольной лиге ЮСК и высшей баскетбольной лиге, в газете все-таки сохранится. Я знал, что эти ребята отлично пишут — как, впрочем, и все, кто работает в спортивном отделе. Должен заметить, что меня всегда поражало искусство спортивного репортажа. Ведь в девяти случаях из десяти читатель знает об исходе того или иного матча или спортивного события еще до того, как открывает спортивный раздел газеты. Он уже в курсе, кто выиграл, кто забил победный гол, и даже скорее всего видел описываемый матч по телевидению или на стадионе. Но при всем том охотно читает статью, написанную спортивным журналистом, который, должно быть, обладает неким неведомым мне специфическим набором знаний и средств выражения, затрагивающих чувства болельщика, а также способен дать совершенно оригинальное толкование некоторым аспектам того, что, казалось бы, видели и знают миллионы людей.

Мне полюбилась работа криминального репортера по той именно причине, что он рассказывает историю, которую читатель еще не знает. Или о том дурном, что может произойти с ним при тех или иных условиях. Как известно, жизнь полна опасностей. И горожанину, сидящему за утренним кофе с тостом, нравится читать об ужасных событиях, произошедших с кем-то другим, но счастливо миновавших его самого. Или о людях из подпольного преступного мира, с которыми он никогда не встречался, но не прочь узнать об их жизни. Моя работа сообщала мне некую дополнительную энергию, особенно когда я возвращался ночью домой с места преступления, предвкушая, как опишу все это в своей статье. В такие минуты я чувствовал себя царем горы.

Сидя в баре со стаканом красного вина в руке, я думал, что в дальнейшей жизни мне будет не хватать этого больше всего.

— Знаешь, что я слышал? — конфиденциально произнес Лэрри, отворачиваясь от репортеров из спортивного отдела.

— Не знаю. А что ты слышал?

— Историю об одном парне из Балтимора, которого, так же как тебя, уволили из местной газеты. Ну так вот: он уже получил расчет и ему оставалось отработать всего один день. И в этот последний день он накропал такой потрясающий материал, что вызвал общегородскую сенсацию. Полагаю, впрочем, он все это выдумал.

— Но репортаж-то напечатали?

— Напечатали. Но о том, что он сенсационный, в редакции поняли только на следующий день, когда читатели оборвали у них все телефоны.

— И о чем же был этот репортаж?

— Я точно не знаю, но что-то из серии «А идите вы, начальнички, к такой-то матери». Короче, всех обгадил и показал своему менеджеру большую фигу.

Глотнув вина, я обдумал слова Лэрри и наконец сказал:

— Сомневаюсь!

— В чем ты сомневаешься? Говорят, все именно так и было.

— Сомневаюсь, что он добился чего хотел. Наверняка менеджмент после этого собрался на совещание, и его представители, согласно кивая, говорили, что правильно сделали, избавившись от такого склочного и несдержанного парня. Вот если ты действительно хочешь показать при увольнении большую фигу кому-нибудь из руководства, то надо сделать это так, чтобы начальник сильно пожалел, что уволил тебя. Иначе говоря, ты должен написать такое, что навело бы его на мысль о твоей незаменимости.

— Ты это, что ли, собираешься сделать?

— Нет, парень. Я собираюсь уйти из редакции незаметно, тихо прикрыв за собой дверь и растворившись в ночи. И опубликовать наконец свой роман, который в случае успеха и станет той самой фигой для нашего руководства. У меня уже и рабочее название соответствующее имеется: «Да пошел ты, Крамер!»

— Здорово!

Бернард расхохотался, после чего мы заговорили о другом. Но, беседуя с приятелем на другие темы, я продолжал думать о той самой пресловутой большой фиге. В частности, о романе, который собирался реанимировать и довести до конца. При этом временами меня охватывал такой сильный писательский зуд, что хотелось сорваться с места, уехать домой и немедленно засесть за работу. А еще я думал о том, что это, возможно, скрасит оставшиеся мне до ухода из редакции две недели. Особенно если я буду каждый вечер вовремя возвращаться к себе и упорно трудиться над текстом.

Неожиданно зазвонил мой сотовый. Бросив взгляд на дисплей, я понял, что звонит моя бывшая жена и неприятного разговора с ней не миновать. Соскочив со стула, я двинулся по проходу между столиками к выходу из бара, чтобы пообщаться с ней на парковке, где было не так шумно.

Хотя в Вашингтоне рабочий день давно закончился, у меня на дисплее тем не менее проецировался номер телефона ее офиса.

— Кейша, ты еще на работе? Что-то случилось?

Я бросил взгляд на часы. Стрелки показывали около семи, соответственно в Вашингтоне время приближалось к десяти вечера.

— Жду откликов по поводу одной из статей «Пост».

Счастье и проклятие работы в крупной газете Западного побережья заключается в том, что ее гранки подписываются к печати самое раннее через три часа после того, как отправляются на покой «Вашингтон пост» и «Нью-Йорк таймс» — крупнейшие печатные органы страны, являющиеся ее главными конкурентами. Это, в свою очередь, означает, что «Лос-Анджелес таймс» имеет время и возможности для внесения корректив и уточнений в уже опубликованный базовый материал, а также для того, чтобы дать ему дальнейшее развитие, если представится такая возможность. Таким образом, утренний выпуск «Лос-Анджелес таймс» может содержать продолжение истории, начало которой напечатано на страницах указанных выше изданий вечером предыдущего дня. Это не говоря уже о наличии дополнительной пикантной или просто любопытной информации, до которой так падки читатели. Что же касается правительственных чиновников, обитающих за три тысячи миль от Лос-Анджелеса, то для них компьютерная версия нашей газеты онлайн является по утрам чуть ли не единственным серьезным информационным бюллетенем.

Итак, Кейша Рассел, являясь представителем отдела новостей вашингтонского бюро «Лос-Анджелес таймс», сидела у себя в кабинете, дожидаясь дальнейшего развития событий или реакции на ранее опубликованные материалы, а также отыскивала и подбирала новые интригующие детали и комментарии, которым предстояло расцветить наш утренний выпуск.

— Плохо дело, — сказал я.

— Ну уж не хуже, чем у тебя. Я знаю, что случилось сегодня в редакции.

Я кивнул:

— Да, Кейша, меня сократили.

— Мне очень жаль это слышать, Джек.

— Все так говорят. Но все равно спасибо за сочувствие.

Мне следовало понять, что я нахожусь под прицелом у наших боссов уже два года — тогда меня не послали в округ Колумбия, но это уже другая история. Установившееся в трубке молчание все ширилось, разделяя нас, и я попытался как-то изменить это.

— Собираюсь стряхнуть пыль со своего романа и наконец закончить его, — сказал я. — У меня есть кое-какие сбережения и акции, так что год, полагаю, я продержусь. Или становиться писателем сейчас — или никогда.

— Уверена, — произнесла Кейша с наигранным энтузиазмом, — что у тебя все получится.

Я знал, что, когда мы с ней еще жили вместе, она нашла как-то мою рукопись и прочитала ее. Но ничего мне об этом не сказала, поскольку в противном случае ей бы пришлось разговаривать со мной по поводу прочитанного. Но она предпочла промолчать, нежели сообщить нелестное для меня мнение.

— Ты останешься в Лос-Анджелесе? — спросила она.

Хороший вопрос. Рукописный вариант моего романа хранился в Колорадо, где я вырос, но мне нравилась энергия Лос-Анджелеса, и я не хотел покидать его.

— Я еще не думал об этом. Кроме того, мне не хочется продавать дом при установившихся нынче на рынке дерьмовых ценах. Уж лучше я в случае необходимости возьму заем под залог недвижимости. Впрочем, об этом еще слишком рано думать. В настоящий момент я, например, отмечаю свое сокращение.

— Где? В «Ред уинде»?

— Нет, в «Шорт-стопе».

— Кто пришел?

Если бы она знала, как унизила меня этим вопросом…

— Ну-у… Компания известная. Лэрри и наши знакомые ребята из криминального отдела. Ну и несколько парней из отдела спорта.

Она держала паузу всего секунду, но я сразу понял, что она в курсе и моего настроения, и того, что я, скажем так, несколько преувеличил число гостей. То есть, попросту говоря, соврал.

— Думаешь, ты справишься с этим, Джек?

— Ясное дело, справлюсь. Просто сейчас мне надо понять, как дальше…

— Извини, Джек, вынуждена прервать наш разговор. Звонит человек с необходимой мне информацией…

Голос у нее был напряженный, из чего я заключил, что этот звонок представлял для нее большую важность, ибо второго могло и не быть.

— Так бери скорее трубку! — быстро сказал я. — Мы с тобой позже договорим.

Я отключил телефон, мысленно возблагодарив неизвестного мне вашингтонского политика, избавившего меня от унижения обсуждать свою жизнь с бывшей супругой, чья карьера росла как на дрожжах, в то время как моя собственная клонилась к линии горизонта подобно закатному солнцу на побережье. Засовывая телефон в карман, я неожиданно задался вопросом, уж не выдумала ли она звонок информатора, чтобы лично завершить этот непростой разговор и тем самым положить конец моим нравственным мучениям.

Я вернулся в бар, где, решив вести себя по-взрослому, заказал крепчайший коктейль «Ирландская бомба». Опрокинув его и почувствовав, как виски «Джемисон» горячей струей обожгло мне пищевод, я стал наблюдать по телевизору за перипетиями только что начавшегося матча между командой «Доджерс» и столь ненавидимым мной клубом «Джайентс». Надо сказать, что у «Доджерс» игра не заладилась с самого начала, и это также не прибавило мне настроения.

Первыми отлепились от стойки и отправились по домам Романо и Шелтон. Даже обычно стойкий Лэрри Бернард ближе к концу игры налакался так, что его потянуло на философию и он стал заплетающимся языком повествовать мне о не слишком радужных перспективах, ожидающих нашу газету в частности и газетное дело в целом.

Потом, приблизив ко мне лицо и положив руку на плечо, он интимным шепотом произнес:

— Это не мог быть я…

— О чем ты? — спросил ваш покорный слуга.

— О том, что я такой же, как все, кто занимает ячейку в зале новостей. Они могли уволить любого из нас. Но выбрали именно тебя, потому что… потому что ты был велик! Как мистер Бестселлер, удостоившийся интервью у самого Ларри Кинга, и прочие парни в том же роде. Когда семь лет назад тебя приглашали на работу, то посулили слишком много, и теперь считают, что переплатили. Потому-то они и взяли тебя на прицел. Если честно, я удивляюсь, что они так долго с этим тянули.

— Пусть так. Но мне от этого не легче.

— Знаю, но я должен был сказать тебе это… Мне надо идти. Ты сам-то идешь домой?

— Иду. Но сначала пропущу еще стаканчик.

— Не стоит, парень. По-моему, ты выпил вполне достаточно.

— Еще один — и все. Не беспокойся, я буду в норме. А если нет — возьму такси.

— Главное, не садись в подпитии за руль. Могут быть большие неприятности.

— Ну и что они со мной сделают? Уволят, что ли?

Он кивнул, словно желая тем самым показать, что понял мою невеселую шутку, после чего с силой хлопнул меня по спине и направился нетвердым шагом к выходу из бара. Я остался у стойки в одиночестве и еще некоторое время смотрел по телевизору игру, сопровождая процесс созерцания щедрыми возлияниями. Сначала я заказал бармену «Гиннесс» и «Бейли» со льдом, а потом переключился на виски «Джемисон». Выпил, разумеется, не стаканчик, как обещал Лэрри, а много больше. Глядя на экран и накачиваясь крепкими напитками, я думал, что моя карьера еще далеко не кончена и что придет время, когда мне будут платить по десять тысяч долларов за репортаж, а «Эсквайр» и «Вэнити фэр» будут вставать в очередь, чтобы получить их. Настанет день, когда не я буду ходить к работодателям, но они сами потянутся к моей двери. При этом, разумеется, я буду писать о чем хочу и как хочу.

Я заказал бармену еще одну порцию виски, после чего он поставил мне условие, сказав, что будет наливать только в том случае, если я отдам ему ключи от машины. Мне это показалось разумным, и я отдал ему ключи.

Подогреваемый изнутри виски, я продолжал размышлять над своей ситуацией и о том, что рассказал мне Лэрри о парне из Балтимора, решившем на прощание показать своему начальству большую фигу. Если мне не изменяет память, я пару раз согласно кивнул, вспоминая его поступок, и даже поднял тост в его честь.

Неожиданно мне пришла на ум мысль, буквально прожегшая мозг и отпечатавшаяся в нем, как клеймо на старинном кубке. Это был своего рода местный вариант балтиморской большой фиги. Идея представлялась мне настолько цельной и ясной, что не требовала никаких корректировок и исправлений — только достойного воплощения. Опершись локтями о стойку бара, я снова высоко поднял свой стакан. Но выпил на этот раз за самого себя.

— Моя сфера деятельности — смерть, — пробормотал я себе под нос. — С нее я стригу купоны и зарабатываю себе на жизнь. На ней я создал себе профессиональную репутацию.

Кто-то уже говорил эти слова ранее, но по другому поводу. Тем не менее, как выяснилось, они отлично подходили и мне. Я удовлетворенно кивнул, зная уже, как разберусь с этим делом. За годы работы в прессе я написал по меньшей мере тысячу репортажей об убийствах. И мне нужно написать еще один. Такой, который станет своего рода моим надгробным памятником. Такой, который будет напоминать обо мне еще долго после того, как я уйду.

Весь уик-энд я страдал от похмелья и чувства унижения, а также злился на весь мир, обдумывая свое будущее и не находя в нем ничего для себя привлекательного. Более того, складывалось впечатление, что после увольнения из редакции у меня его вроде как и вовсе нет. Немного протрезвев после пятничных возлияний, я в субботу утром засел за компьютер, вызвал из его памяти на дисплей свой роман и начал читать. Довольно скоро я осознал то, что осознала моя бывшая жена несколько лет назад и что мне самому давно следовало понять. Романа, в сущности, не было, и я, считая его наполовину написанным, выдавал желаемое за действительное, занимаясь самообманом.

Выводы, сделанные мной в этой связи, были неутешительными. В том случае если бы я решил всерьез заняться писательством, мне предстояло начать работу с самого начала, основываясь на имевшихся разрозненных путаных заметках и записях, каковая мысль вызвала у меня не только отторжение и неприятие, но даже чисто физическую слабость. Чтобы развеяться, я решил поехать в «Шорт-стоп» и забрать оставленную на парковке машину, но не удержался и зашел в заведение, где и просидел до самого закрытия, то есть до раннего утра воскресного дня. При этом я наблюдал по телевизору за второй игрой «Доджерс», также закончившейся их поражением, и пьяным голосом повествовал случайным собутыльникам о тяжелом положении «Лос-Анджелес таймс» и других печатных средств массовой информации.

Все воскресенье я проспал, а утро понедельника посвятил приведению себя в норму, что, надо признать, мне удалось лишь отчасти. Ко всему прочему, забирая машину с парковки у «Шорт-стопа», я еще и опоздал на сорок пять минут на работу. Это не говоря о том, что от меня продолжало разить алкоголем, выходившим, казалось, из всех пор моего тела.

Анджела Кук уже сидела у меня в кабинке рядом с рабочим столом, позаимствовав для этого стул в одной из пустых ячеек, которых появилось довольно много с тех пор, как управляющая корпорация начала кампанию сокращений и увольнений.

— Извините за опоздание, Анджела, — сказал я. — Начиная с вечера пятницы, уик-энд превратился в один сплошной праздник отмечания моего ухода. Жаль, что вы на него не пришли.

Она сдержанно улыбнулась, как если бы точно знала, что никакого праздника не получилось, а имел место лишь одинокий загул отчаявшегося неудачника.

— Я принесла вам кофе, но, боюсь, он уже холодный, — произнесла она.

— Благодарю.

Я взял пододвинутый мне пластмассовый стаканчик и пригубил напиток. Девушка сказала правду: кофе и впрямь совершенно остыл. Но в «Лос-Анджелес таймс» хорошо то, что в кафетерии сотрудникам выдают бесплатный кофе. Пока, по крайней мере.

— Давайте сделаем так, — сказал я. — Сейчас выясню, нет ли срочных дел по моей части, и если таковых не обнаружится, то мы с вами возьмем по стаканчику свежего горячего кофе, уединимся где-нибудь и поговорим о вашей будущей работе.

Я оставил ее в своей ячейке и отправился в редакцию криминального отдела, остановившись по пути у стеклянной будки электронного коммутатора. Она стояла как часовой в центре зала новостей и была достаточно высока, чтобы операторы могли, обозревая зал, видеть, кто из сотрудников на месте, и передавать им необходимое сообщение или переключать тот или иной телефонный звонок. Я остановился у края будки, и одна из сидевших сбоку операторов, опустив глаза, увидела меня.

Это была Лорейн, которая, кстати, дежурила на коммутаторе и в прошлую пятницу. Подняв палец, она дала мне понять, чтобы я немного подождал, после чего, пощелкав тумблерами, сняла наушник с левого уха и поманила меня к себе.

— У нас ничего для тебя нет, Джек, — сказала она.

— Знаю. Я хотел поговорить о прошлой пятнице. Во второй половине дня ты переключила на меня звонок некой дамы по имени Ванда Сессамс. У тебя остался номер ее телефона? Я забыл спросить ее об этом.

Лорейн снова надела наушники, чтобы принять очередной звонок, после чего, вновь приподняв левый наушник и повернувшись ко мне, сообщила, что номера этого абонента в ее записывающем устройстве не осталось. Она не дала команду запомнить, а автомат без дополнительных указаний хранил в памяти лишь последние пятьсот номеров, с которых звонили в новостной зал. С того времени как позвонила Ванда Сессамс, прошло уже два полных дня, а коммутатор новостного зала принимал ежедневно до тысячи звонков.

Лорейн предложила мне позвонить по номеру 411 в отдел общей информации и спросить, не осталось ли записи об упомянутом звонке там. Сотрудники часто забывали об этом отделе, который в свое время считался одним из базовых в плане идентификации абонента. Я поблагодарил ее и продолжил путь к редакторскому столу. Должен признать, что я звонил по номеру 411 еще из дома, но никаких сведений о миссис Ванде Сессамс там не получил.

В настоящее время отделом городских новостей заведовала дама по имени Дороти Фаулер. Должность редактора этого отдела считалась одной из самых сложных, и люди на ней не задерживались, ибо она требовала не только практического ума и хватки, но еще и умения ориентироваться в очень сложном мире городской политики. Как говорили в новостном зале, в этот редакторский кабинет вела не обычная, а вращающаяся дверь — словно в холле какой-нибудь гостиницы. В прошлом Фаулер считалась отличным правительственным корреспондентом и занимала место редактора отдела городских новостей лишь около восьми месяцев, пытаясь контролировать пеструю армию репортеров, освещавших городские дела. Я хорошо относился к этой женщине, но считал, что ей не дано преуспеть в своей миссии, особенно при нынешней политике тотального сокращения расходов и увольнений.

Как уже говорилось выше, у Фаулер имелся свой кабинет, но она предпочитала, по ее собственному выражению, «толкаться среди людей» и сидела за столом в том же секторе, где за аналогичными письменными столами располагались ее заместители. Этот сектор на сленге новостного зала назывался «запрудой» — так близко друг к другу стояли в этой части помещения столы и прочие предметы канцелярской мебели.

Все городские репортеры были приписаны к тому или иному заместителю, или заму, отвечавшему за определенный аспект жизни города. Я состоял в команде Алана Прендергаста — зама, начальствовавшего над всеми журналистами и репортерами, писавшими на полицейские и криминальные темы. Как зам по криминалу он работал в основном во вторую смену, то есть приходил в отдел не ранее полудня, поскольку большинство криминальных новостей официально обнародовались правоохранительными органами и прокуратурой во второй половине дня. Это не говоря уже о том, что большинство противоправных действий осуществлялось с наступлением темноты, то есть вечером или ночью.

Таким образом, если иметь в виду начальство, то в начале рабочего дня я первым делом встречался с Дороти Фаулер или главным заместителем редактора отдела городских новостей Майклом Уорреном. Обычно я старался предстать пред светлые очи Дороти. Во-первых, потому что она здесь самая главная, а во-вторых, потому что я не ладил с Уорреном. У нас не сложились отношения еще с тех давних, почти заповедных времен, когда мы оба работали в провинциальной газете «Роки-Маунтин ньюс» в Денвере и конкурировали за место ведущего репортера. В этой конкурентной борьбе Уоррен, на мой взгляд, позволял себе не совместимые с журналистской этикой поступки. По этой причине, должно быть, я не доверял ему и как редактору.

Дороти гипнотизировала дисплей компьютера, и мне, чтобы привлечь внимание к своей особе, пришлось окликнуть ее по имени. Мы не разговаривали с ней с прошлой пятницы, когда я получил в розовом конверте «черную метку» и она, повернувшись, одарила меня сочувственным взглядом, обычно приберегаемым для знакомых, у которых диагностировали, скажем, рак поджелудочной железы.

— Пойдем со мной, Джек, — сказала она, выбираясь из-за стола в «запруде» и направляясь в свой редко посещаемый кабинет.

Там она села за рабочий стол. Я же остался на ногах, поскольку знал, что мое дело займет всего несколько минут.

— Прежде всего я хочу сказать, что мне и всему нашему отделу будет очень недоставать тебя, Джек.

Я склонил голову в знак благодарности.

— Надеюсь, Анджела наилучшим образом впишется в коллектив.

— Она очень умная девушка и рвется работать, но проблема заключается в том, что у нее нет ни хватки, ни опыта. Ведь пресса, если разобраться, должна быть цепным псом общества, защищающим его интересы. Но нам во имя экономии на эту роль присылают щенков. А ведь наша газета в годы расцвета большой журналистики разоблачила такое множество коррупционеров и злоупотреблявших властью чиновников, что и сосчитать невозможно. Уместен вопрос, как эти проблемы будут решаться теперь — во времена, когда денег на прессу отпускают все меньше и многие печатные издания низведены до уровня жалких листков. И кто их будет решать — правительство? Сильно сомневаюсь. Тогда, быть может, телевидение? Или блоги в Интернете? Никогда в это не поверю. Один мой приятель из Флориды, которого, между прочим, тоже сократили, сказал, что без зоркого ока газетчиков коррупция расцветет в этой стране махровым цветом и станет новой огромной отраслью индустрии.

Она сделала паузу, словно желая тем самым подчеркнуть печальное положение вещей.

— Впрочем, не пойми меня неправильно. Это все проклятая депрессия так на меня действует. На самом деле я уверена, что Анджела покажет себя на этой работе с лучшей стороны и года через два-три даже до некоторой степени сравняется с тобой. Но дело в том, что в промежутке между нынешним временем и тем будет упущено множество возможностей и останутся ненаписанными множество статей, которые могли бы послужить обществу. Я уж не говорю о серьезных материалах, которые за это время мог бы написать ты!

В ответ на ее прочувствованную речь я лишь пожал плечами. Теперь это были ее проблемы, не мои. Через двенадцать дней я покину газету навсегда.

— Ладно. Что сделано, то сделано, и теперь уже ничего не изменишь, — сказала она после паузы. — Но повторяю, мне жаль, что ты уходишь. Мне всегда нравилось работать с тобой.

— Ну, у меня еще есть немного времени. Возможно, за оставшиеся две недели мне удастся раскопать какой-нибудь интересный материал и произвести сенсацию, которая и будет сопровождать мой уход.

Она вся засветилась от улыбки.

— Это было бы великолепно!

— Кстати, что-нибудь любопытное сегодня в сводках по городу проходило?

— Ничего особенного, — произнесла Дороти уже без прежнего энтузиазма. — Намечается встреча шефа полиции с чернокожими лидерами по поводу убийств на расовой почве. Но такие встречи происходят регулярно и всех уже задолбали.

— Ну, раз так, отправлюсь-ка я с Анджелой в Паркер-центр. Вдруг нам удастся зацепить там что-нибудь вкусненькое?

— Очень хорошо.

Несколькими минутами позже мы с Анджелой уже сидели в кафетерии газеты с полными стаканчиками горячего кофе и разговаривали. Кафетерий находился на первом этаже, и в начале прошлого века, когда журналистов не разводили еще по отдельным помещениям и клетушкам, именно здесь от начала и до конца создавалась и версталась «Лос-Анджелес таймс».

Беседа у нас с Анджелой поначалу не заладилась. Повторяю, я слишком мало ее знал. Видел несколько минут, когда шесть месяцев назад Фаулер водила эту девушку, только что поступившую к нам на работу, по новостному залу, знакомя с сотрудниками. Но с тех пор я ни строчки вместе с ней не написал, ленчем ее не кормил, кофе не поил и в питейные заведения, которые посещали наши редакционные зубры, не водил. Если разобраться, я с ней даже парой слов не перекинулся.

— Вы откуда приехали, Анджела?

— Из Тампы. Училась в Университете Флориды.

— Хороший университет… Факультет журналистики посещали, да?

— Диплом уж точно писала по журналистике.

— А криминальные или полицейские репортажи вам писать не приходилось?

— Прежде чем приступить к диплому, я два года проработала в печатных изданиях Сент-Пита. И год из этих двух посвятила писанию статей о преступлениях.

Я глотнул кофе, почувствовав, как он теплой волной растекся у меня по желудку. Мне обязательно следовало подкрепиться, поскольку последние двадцать четыре часа мой организм категорически отказывался принимать пищу.

— Вы работали в Сент-Питерсберге? Говорят, там бывает не более двух-трех дюжин убийств в год.

— Бывает и меньше. Если год удачный.

Сказав это, она улыбнулась, почувствовав заключавшуюся в ее словах иронию. Как известно, криминальному репортеру нужно, если так можно выразиться, хорошенькое убийство, чтобы написать хороший репортаж. И удача криминального репортера почти всегда сопряжена с большой человеческой неудачей, обыкновенно именуемой трагедией.

— Здесь все по-другому, — сказал я. — Удачным считается год, когда количество убийств не превышает четырех сотен. Очень удачным. Так что Лос-Анджелес — ваш город, если хотите писать об убийствах и преступлениях. Серьезно писать, а не в ожидании того, что вам подвернется другая тема — более перспективная. Если так, тогда, конечно, это вам вряд ли понравится.

Анджела покачала головой:

— Меня мало волнуют другие темы. Я хочу заниматься только этим. То есть писать репортажи об убийствах. Более того, я хочу писать об этом книги.

Мне показалось, что она говорила искренне. Я тоже был молодым, искренним и преданным своему делу. Когда-то, целую вечность назад.

— Ну что ж, — произнес я. — Предлагаю вам прогуляться по Паркер-центру. Там встречаются интересные типы. В основном детективы. И они вам помогут. Но только в том случае, если вам удастся завоевать их доверие. Если же нет, то единственное, на что вы можете рассчитывать, — это пресс-релизы.

— Но как мне добиться этого, Джек? Как завоевать их доверие?

— Со временем вы об этом узнаете. Ну а пока пишите статьи и репортажи. Максимально честные, объективные и точные. В основе доверия лежат дела. Стоит запомнить еще кое-что. В этом городе у копов полно знакомых, информаторов и осведомителей, и сведения о репортерах распространяются в их среде очень быстро. Если вы честны и справедливы, они скоро узнают об этом. Но если, к примеру, будете спать с одним из них, то они об этом тоже очень скоро узнают. Кстати, если такое случится, доступ в полицейскую среду вам будет закрыт. Полностью. Уж таковы законы этого сообщества.

Моя граничившая с цинизмом и грубостью откровенность, похоже, ее покоробила. Ничего, ей придется привыкнуть к таким речам, коль скоро она хочет иметь дело с копами.

— И еще одно, — сказал я. — Каждый коп — человек чести, склонен к благородным порывам и отзывается на них, хотя тщательно это скрывает. Разумеется, я настоящих копов имею в виду. И если вам удастся в своих репортажах затронуть эти струнки, сыграть на них, то с этих пор коп — ваш друг навек. Так что не забывайте в своих писаниях, образно говоря, рассыпать крохи благородства. Это вам зачтется. Обязательно.

— Хорошо, Джек. Я постараюсь.

— Ну, раз так, все у вас будет хорошо.

Пока мы бродили по Паркер-центру и я знакомил Анджелу с народом, нам заодно удалось столкнуться в отделе нераскрытых преступлений с одним любопытным случаем. Это старое дело только что раскрыли благодаря тому, что в недрах отдела хранения доказательств министерства юстиции нашли наконец запропастившиеся куда-то анализы образцов ДНК, взятых с тела жертвы, пожилой женщины, убитой и изнасилованной двадцать лет назад, и прокрутили их через главный полицейский компьютер. Один образец полностью совпал с ДНК некоего парня, отбывавшего ныне срок в тюрьме Пеликан-Бей за попытку изнасилования, так что на преступника, которого еще не успели освободить на основании закона об условно-досрочном освобождении, завели новое дело прямо в тюрьме. Случай, конечно, не сенсационный, поскольку убийца уже находился за решеткой, но написать небольшую заметку по этому поводу все-таки стоило. Широкая публика любит читать истории о неотвратимости наказания и насчет того, что, как веревочке ни виться, конец у нее рано или поздно обнаружится. Последнее, впрочем, касалось в основном экономических преступлений.

Когда мы после похода в Паркер-центр вернулись в новостной зал, я попросил Анджелу набросать статейку — кстати, первую из серии «криминальных» со времен ее водворения в стенах «Лос-Анджелес таймс» — о только что услышанной нами истории, а сам решил любой ценой добраться до миссис Ванды Сессамс. Удивительное дело: все, что было связано с прошлой пятницей, вызывало у меня повышенную эмоциональную реакцию.

Поскольку в записях электронного коммутатора новостного зала номера телефона миссис Сессамс не осталось, я провел быструю проверку всех других электронных ресурсов «Лос-Анджелес таймс», где этот номер мог, образно говоря, «заваляться», и, не обнаружив такого, позвонил детективу Гилберту Уокеру из полицейского управления Санта-Моники. Уокер числился главным дознавателем по делу Алонзо Уинслоу, арестованного по подозрению в убийстве Дениз Бэббит. Если честно, я особых надежд на этот звонок не возлагал. Во-первых, я не знал лично упомянутого детектива, а во-вторых, Санта-Моника проходила у нас в новостях крайне редко. Это было довольно спокойное в криминальном отношении прибрежное поселение, располагавшееся между Венисом и Малибу. Там имелись, правда, проблемы с вторжениями бездомных, но серьезные преступления случались не часто. И хотя местный отдел по расследованию убийств расследовал ежегодно несколько убийств, почти все они происходили на бытовой почве и интереса для широкой публики не представляли. Что же касается убийств на пляжах, то ими занималась так называемая пляжная полиция, а они формально к Санта-Монике не относились. Убийства вообще куда чаще происходили в южной оконечности Лос-Анджелеса, так что обнаруженный в Санта-Монике женский труп в багажнике, должен был, по моему мнению, рассматриваться там как случай отнюдь не ординарный.

Мой звонок застал Уокера на рабочем месте. Детектив разговаривал со мной довольно любезно, пока я не отрекомендовался репортером из «Таймс». После этого голос у него стал словно замороженный. Что ж, такое бывает. Я проработал в этом городе криминальным корреспондентом семь лет, почти всех копов знал лично, а многих даже считал своими приятелями и источниками информации. Но иногда бывало так, что мне не удавалось связаться с человеком, который вел то или иное дело, и я, пользуясь своими связями, получал необходимую информацию через голову следователя, а подобное не забывается. Вывод: всех знать невозможно, как, равным образом, быть всеми любимым и уважаемым. Это не говоря уже о том, что пресса и полиция довольно часто вступали между собой в конфронтацию по поводу того или иного дела. Как уже было сказано выше, средства массовой информации — цепной пес общественности, защищающий ее интересы, а никому, включая полицию, не нравится, когда за вами подглядывают в процессе исполнения вашей профессиональной деятельности. Так что между двумя организациями — полицией и прессой — с незапамятных времен пробежал холодок отчуждения, и существовало, скажем так, некоторое взаимное недоверие. Настороженное отношение со стороны полиции касалось прежде всего щелкоперов — неглубоких журналистов-торопыг и любителей сенсаций, которые, быстро накропав репортаж, обращались к полицейским лишь для уточнения некоторых деталей.

— Что вам угодно? — холодно осведомился Уокер.

— Я пытаюсь найти мать Алонзо Уинслоу и подумал, что вы можете мне в этом помочь.

— А кто такой Алонзо Уинслоу?

Я хотел было сказать ему: «Бросьте, детектив, вы все отлично знаете», — но тут мне пришло в голову, что я по идее не должен быть в курсе фамилии подозреваемого. Ибо существовал закон, запрещавший обнародовать фамилии преступников, не достигших совершеннолетия.

— Ваш подозреваемый по делу об убийстве Бэббит.

— Где вы узнали это имя? Я лично ничего в данном случае подтвердить не могу.

— Я все понимаю, детектив, и не прошу, чтобы вы подтвердили имя подозреваемого. Я и так его знаю. В пятницу мне позвонила мать парня и назвала это имя. Проблема заключается в том, что она не оставила мне свой номер телефона, а мне необходимо связаться с ней, чтобы…

— Хорошего вам трудового дня, — сказал, перебив меня, Уокер и повесил трубку.

Я откинулся на спинку стула, дав себе мысленную установку напомнить Анджеле, что все сказанное мной о благородстве копов относится далеко не ко всем представителям этого племени.

— Вот черт! — громко произнес я, подытоживая свои мысли.

Потом некоторое время барабанил пальцами по столу, стремясь найти выход из создавшегося положения, и, разумеется, нашел его, подумав, что именно этот план мне и следовало задействовать с самого начала.

Сняв трубку, я позвонил детективу из Южного бюро полицейского управления Лос-Анджелеса. Этот парень, считавшийся моим приятелем и источником, принимал, насколько мне известно, непосредственное участие в задержании Уинслоу. Дело об убийстве Бэббит находилось в ведении полиции Санта-Моники, поскольку автомобиль с трупом в багажнике был обнаружен на парковочной площадке городка рядом с пирсом. Но когда всплыла информация о том, что подозреваемым является Алонзо Уинслоу, резидент южной части Лос-Анджелеса, к делу подключилось и полицейское управление Лос-Анджелеса.

Действуя согласно протоколу, полиция Санта-Моники известила о возможном подозреваемом Лос-Анджелес, где команда детективов из Южного бюро, хорошо знавшая свою территорию, в скором времени выследила и арестовала Уинслоу, после чего перевезла в полицейском автомобиле в Санта-Монику и передала местным властям. Наполеон Бразелтон — так звали моего источника в Южном бюро, участвовавшего в этом задержании. Я позвонил ему и коротко обрисовал ситуацию, честно сообщив все, что сам знал о ней. Ну почти все.

— Помнишь дело двухнедельной давности, когда в багажнике нашли тело девушки? — спросил я.

— Помню. Дело в юрисдикции Санта-Моники, — сказал он. — Мы лишь немного помогли им.

— Вы тогда взяли некоего Алонзо Уинслоу. Я звоню, чтобы навести справки об этом парне.

— Дело по-прежнему в их юрисдикции, старина.

— Я в курсе, но мне никак не удается связаться с Уокером, а других парней из полиции Санта-Моники я не знаю. Зато знаю тебя и хочу задать несколько вопросов об аресте, а не о деле.

— Что, поступили жалобы на жестокое обращение? Да мы и пальцем этого паренька не тронули.

— Нет, детектив, никаких жалоб такого рода не поступало. Насколько я знаю, все было сделано грамотно. Но мне нужно знать, где жил этот парень, взглянуть на его дом… возможно, поговорить с его матерью.

— Мысль хорошая, но он жил не с матерью, а с бабушкой.

— Ты уверен?

— Во время брифинга перед операцией нам так именно и сказали — с бабушкой. Так что мы выступили в роли больших злых волков, напавших на бабушкин домик. Папаша с ними не живет, а мать то приходит, то уходит и обретается в основном на улице. Наркоманка — что с нее взять?

— О'кей. Тогда я поговорю с бабушкой. Так где, говоришь, находится этот бабушкин домик?

— Ты что — собираешься прокатиться туда на машине и, помахав ручкой, сказать «всем привет»?

Он произнес это с известной долей иронии, и я его понял. Я был белым, и соседи бабушки вряд ли встретили бы мое появление у домика старушки радостными криками.

— Не беспокойся. Я прихвачу с собой кое-кого. Мы их числом задавим.

— В таком случае желаю удачи. Только постарайся провернуть все это в мое дежурство, которое, как известно, заканчивается в четыре.

— Постараюсь. Кстати, ты забыл назвать мне адрес…

— Квартал Родиа-Гарденс. Подожди минутку…

Он положил трубку и отправился выяснять номер дома. Пока выяснял, я подумал о том, что Родиа-Гарденс, расположенный в Уоттсе, — огромный жилой квартал, почти город. И город, надо сказать, опасный. Его назвали в честь Саймона Родиа, художника, создавшего одно из чудес Лос-Анджелеса — башни Уоттса. Но, помимо названия, ничего выдающегося в квартале Родиа-Гарденс не было. Более того, в этом месте наряду с бедностью десятилетиями процветал порок. Здесь свили себе гнездо проституция, воровство, наркомания и часто происходили убийства. Целые поколения местных жителей рождались и умирали в этом квартале, не находя в себе сил или желания вырваться за его пределы. Многие из обитавших здесь людей никогда не видели самолета и ни разу не были в театре или в кино. Да что там кино или театр — они даже на городском пляже ни разу не были.

Бразелтон вернулся на свое место, взял трубку и продиктовал мне полный адрес, добавив, что номера телефона этого семейства не знает. Я спросил, знает ли он хотя бы, как зовут бабушку, и он сообщил имя и фамилию, которые мне уже доводилось слышать: Ванда Сессамс.

Бинго! Вот и звонившая мне женщина. Она или соврала относительно того, что приходится подозреваемому матерью, или полиция, устанавливая степени родства обитателей дома, все перепутала. Как бы то ни было, теперь у меня на руках находился адрес, и скоро я, если так можно выразиться, приставлю лицо к голосу, изводившему и будоражившему меня в прошлую пятницу.

Завершив разговор с Бразелтоном, я повесил трубку, вышел из своей ячейки и отправился в фотоотдел. Там я нашел шефа отдела по имени Бобби Азмития и спросил, нет ли у него в пределах досягаемости какого-нибудь фотографа, работающего на нашу газету на правах свободного художника. Бобби заглянул в свой гроссбух и назвал мне двух парней, которые к отделу новостей отношения не имели и в настоящий момент раскатывали на своих машинах по городу в надежде сделать удачный снимок для украшения одной из газетных заставок. Я знал обоих этих вольных стрелков, в частности, чернокожего парня по имени Сони Лестер, и попросил Азмитию договориться с ним о совместной прогулке по фривею-110 для интересной работы. Азмития согласно кивнул, вызвал машину Лестера, переговорил с ним, после чего сообщил мне, что фотограф через четверть часа встретит меня у главного вестибюля, украшенного глобусом.

Вернувшись в новостной зал и проверив, как продвигаются дела у Анджелы, набиравшей текст статьи, сюжет которой мы почерпнули в отделе нераскрытых преступлений Паркер-центра, я отправился к «запруде» и подошел к столу «своего» заместителя главного редактора. Прендергаст обеими руками печатал план публикаций нашего раздела в новом номере. Прежде чем я успел что-либо сказать, он поднял на меня глаза и бросил:

— Анджела уже заслала мне «патрон».

На нашем сленге патроном назывался план будущей статьи с заглавием и указанием на примерное количество печатных знаков в законченном материале. Ближе к вечеру, когда состоится обсуждение нового номера, редакторы отделов, собравшись вокруг большого редакционного стола, будут на основании заключенной в этих «патронах» информации решать, какие статьи и заметки пойдут в печать, а какие перекочуют на страницы веб-сайта электронной версии газеты. Ну и так далее в том же духе.

— Да, она, похоже, девица хваткая, — сказал я и, с минуту помолчав, произнес: — Хотел поставить тебя в известность, что собираюсь прокатиться в южную часть города, прихватив с собой фотографа.

— Наклевывается что-нибудь интересное?

— Не знаю пока. Но когда вернусь, у меня, возможно, найдется, что тебе рассказать.

— Не возражаю.

Прендо всегда старался протянуть репортеру руку помощи, хотя сейчас, конечно, это уже не имело для меня большого значения. Тем не менее, пока кампания по сокращению штатов и интенсификации трудового процесса еще не набрала силу, он обычно предоставлял репортерам полную свободу в выражении мыслей и никогда не проверял и не сокращал их писаний, особенно у тех, кому доверял. Мне он доверял, так что мы с ним отлично ладили. В частности, я не отчитывался перед ним относительно того, где провожу рабочее время и какую тему разрабатываю. Кроме того, он всегда предоставлял мне шанс доработать свой материал и придать ему законченный вид, даже если поджимали сроки сдачи.

Я отлепился от стола Прендо и двинулся в направлении алькова, где скрывались лифты.

— Четвертаки есть? — крикнул Прендергаст мне вслед.

Я, не оборачиваясь, вскинул над головой руку и помахал ему. Это была традиция. Он всегда задавал мне вопрос о четвертаках, когда я отправлялся в странствия по городу собирать материал для очередного репортажа. Раньше, бывало, репортеры в затруднительных случаях звонили в редакцию из телефонов-автоматов — к примеру, когда оказывались в Чайнатауне. Нынче таксофонами уже никто не пользуется. Даже я. Но посыл понятен: держись и будь на связи, парень. Приятно, хотя и малость сентиментально.

Вестибюль с глобусом на углу Ферст и Спринг считался официальным входом в здание газетного комплекса. Бронзовый глобус размером с автомобиль «фольксваген» вращался на стальной оси в самом центре помещения. На глобусе были отмечены все американские и заморские бюро и представительства «Лос-Анджелес таймс», эти метки представали перед взором посетителей всякий раз, когда глобус делал оборот, хотя в связи с сокращениями финансирования многие бюро и представительства давно уже не функционировали. Мраморные стены вестибюля украшали заключенные в рамки многочисленные плакаты и фотографии, запечатлевшие важнейшие вехи в истории газеты, полученные ею Пулитцеровские премии и портреты сотрудников, ставших лауреатами этой премии. Здесь же висели портреты корреспондентов, павших при исполнении своего журналистского долга. Это был настоящий музей, в который, по моему разумению, предстояло в скором времени превратиться и самой газете. Поговаривали даже, что скоро здание будет выставлено на продажу.

Но меня, если разобраться, волновали в связи с газетой только последующие двенадцать дней. В течение этого времени мне предстояло завершить свой последний проект и написать последний криминальный репортаж.

Когда я, толкнув тяжелые деревянные двери, вышел из вестибюля, Сони Лестер уже ждал меня на парковке в служебной машине. Я забрался в салон и сообщил ему, куда ехать. Он сделал широкий разворот в виде буквы u, выехал на Бродвей и покатил мимо здания суда к требовавшемуся нам шоссе. Не прошло и четверти часа, как мы уже неслись по шоссе, держа путь в южную часть Лос-Анджелеса.

— Догадываюсь, почему меня выбрали для этого задания, — сказал Лестер, когда мы миновали центр города.

Я неопределенно посмотрел на него и пожал плечами.

— У меня лично никакой информации по этому поводу нет. Спроси Бобби Азмитию. Я лишь сказал ему, что мне нужен фотограф на колесах, и он назвал твое имя.

Лестер небрежно кивнул в ответ, давая понять, что он в мой треп не особенно верит, но ему лично глубоко на все это наплевать. Надо сказать, что газета «Лос-Анджелес таймс» имела прочную устоявшуюся репутацию борца со всякого рода сегрегацией и расовые проблемы для нее как бы не существовали. Действительно, никаких проблем на расовой почве в газете не отмечалось, но при всем том нельзя сказать, что руководство совсем уж не обращало внимания на цвет кожи или разрез глаз своих сотрудников. Обращало, да еще как, и использовало это, к своему преимуществу, с чисто практической точки зрения. Так, землетрясение в Токио освещал репортер-японец, а в случае, когда премию «Оскар» получила чернокожая кинозвезда, газета послала интервьюировать ее чернокожего репортера. Когда же пограничный патруль захватил в Калехико грузовик, в кузове которого обнаружились двадцать четыре трупа нелегальных эмигрантов, новостной отдел направил туда репортера с латинскими корнями, прекрасно говорившего по-испански. Вот так у нас в газете делались дела, и я отлично отдавал себе отчет в том, что присутствие чернокожего Лестера может обеспечить мне защиту в случае возникновения какой-нибудь заварушки в южном Лос-Анджелесе. А ничего другого мне и не требовалось. Признаться, я меньше всего думал в эту минуту о политкорректности, так как все мои помыслы были сосредоточены на задуманном репортаже.

Лестер задал мне пару вопросов о предстоящей совместной работе, и я ответил ему в нескольких словах, сообщив все, что только мог. Собственно, и говорить-то было особенно не о чем, ибо в моем распоряжении имелось очень мало информации. Тем не менее я довел до его сведения, что мы едем к женщине, пожаловавшейся на мою статью, в которой ваш покорный слуга назвал ее внука убийцей. Далее я сказал Лестеру, что надеюсь разыскать эту женщину и переговорить с ней на предмет обвинений, выдвинутых против ее внука. Возможно, добавил я, нам даже удастся опротестовать эти обвинения или часть их, особенно при условии, что она и ее внук согласятся со мной сотрудничать. Полностью я в свой план Лестера не посвятил, но считал, что он достаточно умен, чтобы самостоятельно дойти до всего остального.

Когда я закончил свой рассказ, Лестер согласно кивнул в знак того, что принимает информацию к сведению, и оставшуюся часть пути мы с ним хранили молчание. В квартал Родиа-Гарденс мы въехали примерно в час дня, когда здесь царила благолепная тишина. Занятия в школах еще не закончились, а наркоманы и наркоторговцы обычно выходили на улицы с наступлением сумерек. Иными словами, местные бандиты, дилеры и наркоманы еще почивали сладким сном в своих постелях.

Жилой комплекс как таковой представлял собой скопище двухэтажных домиков и служебных построек, выкрашенных в два цвета. Коричневый и бежевый тона доминировали на жилых зданиях, а лимонный и кремовый — на всех прочих. Растительности вокруг домов не наблюдалось, поскольку считалось, что кусты и купы деревьев могут служить целям укрывательства наркотиков и оружия. В целом квартал производил впечатление новостройки, где много чего не успели доделать, возвести и провести. Однако при ближайшем рассмотрении становилось ясно, что краска на стенах домов выцвела и местами облупилась, а сами дома уже далеко не новы.

По адресу, данному мне Бразелтоном, мы без труда нашли дом миссис Сессамс и поднялись в ее апартаменты. Нужная нам квартира оказалась угловой, находилась на втором этаже и обладала декоративной лестницей с лестничной площадкой в правой части здания. Прежде чем мы двинулись к дому, Лестер вытащил из салона тяжелый кофр с фотоаппаратурой и запер автомобиль.

— Там тебе все это не понадобится, — сказал я. — Даже если она позволит фотографировать, делать это придется быстро.

— Да хоть бы вообще не пришлось снимать… Я свою аппаратуру в этом квартале в машине без присмотра не оставлю.

— Понятно…

Когда мы поднялись к апартаментам, я заметил, что передняя дверь распахнута, а за ней виднеется вторая, так называемая экранная, дверь с окном, забранным железными прутьями. Перед тем как постучать, я окинул взглядом с лестничной площадки пространство двора, но не заметил ни одной живой души ни в этом дворе, ни во дворах соседних домов. Складывалось такое впечатление, что квартал совершенно обезлюдел.

Я постучал.

— Миссис Сессамс!

Через некоторое время сквозь экранную дверь до нас донесся женский голос. Я сразу узнал его, поскольку слышал по телефону в прошлую пятницу.

— Кто там?

— Меня зовут Джек Макэвой. Мы разговаривали с вами в пятницу, когда вы звонили в «Таймс». Помните?

Экранная дверь была грязной, с многолетними наслоениями копоти и пыли на стекле, так что заглянуть внутрь апартаментов мне не удалось.

— И что вы здесь делаете?

— Приехал, чтобы поговорить с вами, мадам. В уик-энд у меня было достаточно времени, чтобы подумать о том, что вы мне сказали по телефону.

— Как, к дьяволу, вам удалось меня найти?

Судя по голосу, она подошла к экранной двери и находится по ту ее сторону, но сквозь грязное мутное стекло я различал лишь некий расплывчатый силуэт.

— Просто я узнал, где арестовали Алонзо. Выяснилось, что у вас дома.

— А что это за тип стоит у вас за спиной?

— Наш фотограф Сони Лестер. Работает в газете вместе со мной. Я, миссис Сессамс, приехал сюда, чтобы переговорить с вами о деле Алонзо. Если вдруг выяснится, что он невиновен, я приложу все усилия к тому, чтобы его освободили.

Говоря это, я подчеркнул голосом слова «если вдруг».

— Ясное дело, невиновен. Он не сделал ничего дурного.

— Мы можем наконец войти и поговорить об этом? — быстро спросил я. — Необходимо выяснить, что тут можно сделать.

— Войти я вам, так и быть, позволю, но только при условии, что вы не будете фотографировать. Никаких снимков, хорошо?

После этих слов экранная дверь слега приоткрылась. Я ухватился за дверную ручку и с силой за нее дернул. Дверь распахнулась. И я сразу же понял, что стоящая в дверном проеме женщина именно бабушка, а не мать Алонзо Уинслоу. Хотя бы потому, что на взгляд ей можно было дать не меньше шестидесяти. А еще она красила волосы, седые корни которых проглядывали сквозь спутанную темную курчавую массу, отличалась поразительной худобой — ее тело можно было сравнить разве что с ручкой метлы — и, несмотря на теплую погоду, носила шерстяной свитер и голубые джинсы. То, что по телефону она назвала себя матерью парня, было, конечно, любопытной деталью, характеризовавшей ее, но не бог весть какой серьезной. У меня появилось чувство, что эта женщина и впрямь в определенном смысле является и матерью, и бабушкой подозреваемого Алонзо Уинслоу.

Она указала нам на крохотное подобие гостиной в прихожей, где помещались диванчик и кофейный столик. И в гостиной, и в других помещениях, открывавшихся взгляду из прихожей, на всех предметах мебели лежали стопки запакованной в бумажные пакеты одежды. Некоторые пакеты были слегка надорваны, на некоторых красовались написанные от руки чьи-то фамилии и инициалы. Я услышал доносившийся снизу некий неясный шум, напоминавший приглушенный рокот барабана стиральной или сушильной машины, и сразу подумал о небольшой прачечной — маленьком частном бизнесе, располагавшемся в предоставленном властями социальном жилье. Возможно, именно по этой причине она не хотела, чтобы у нее дома фотографировали.

— Переложите куда-нибудь это барахло, присядьте и расскажите, что вы собираетесь сделать для моего Зо, — произнесла она.

Я переложил стопку бумажных пакетов с дивана на боковой столик и присел, машинально отметив про себя, что сквозь дырочки или разрывы в упаковке не проглядывало ни единого клочка ткани красного цвета. Квартал Родиа-Гарденс контролировался бандой «Крипс», и ношение одежды красного цвета, считавшегося отличительной чертой конкурирующей уличной банды «Бладз», могло навлечь на местного обитателя большие неприятности.

Лестер опустился на диван рядом со мной, поставив кофр с фотоаппаратурой на пол между ногами. Я заметил у него в руке небольшую камеру, которую он в следующую минуту, расстегнув одну из молний на кофре, спрятал в предназначавшееся для нее отделение. Все это время Ванда Сессамс стояла перед нами, не сводя с нас глаз. Но когда мы наконец уселись, придвинула к себе корзину с выстиранными вещами и начала по одной доставать их оттуда и аккуратно складывать, расправляя по швам.

— Я бы хотел поподробнее ознакомиться с делом Зо, — произнес ваш покорный слуга. — Если он невиновен, как вы утверждаете, я смогу вытащить его из тюрьмы.

Я снова сделал ударение на слове «если». Обставлялся, так сказать. Ничего не хотел обещать или гарантировать, не зная сути дела.

— Черта с два вы его оттуда вытащите. Если уж это не удалось мистеру Мейеру в суде, то у вас тем более кишка тонка!

— Насколько я понимаю, мистер Мейер — его адвокат?

— Совершенно верно. Общественный защитник. Еврей, между прочим.

По той интонации, с какой она это произнесла, у меня сложилось странное ощущение, что она чуть ли не гордится сложившимся положением. В частности, что ее внук оказался достоин того, чтобы его интересы защищал адвокат-еврей.

— Что ж, я поговорю об этом с мистером Мейером. Иногда, миссис Сессамс, газеты добиваются такого, чего никто не способен добиться. Так, если я сообщу миру, что Алонзо Уинслоу невиновен, мир, несомненно, прислушается к этим словам. Адвокатов же обычно слушают вполуха, поскольку они вечно твердят, что их клиенты невиновны, вне зависимости от того, уверены они в этом или нет. Вспомните басню о мальчике, кричавшем: «Волки! Волки!» Адвокаты так часто провозглашают невиновность своих клиентов, что, когда их подзащитный и в самом деле оказывается невиновным, люди в это не верят.

Она с недоумением посмотрела на меня, и со стороны можно было подумать, будто мои слова смутили ее или она ощутила в них некий подвох. Я же продолжал говорить, чтобы она, не дай Бог, не забрала себе что-нибудь в голову и не отказалась от моих услуг, убедив себя в моей неосновательности, легкомыслии и бесполезности.

— Итак, миссис Сессамс, я собираюсь лично расследовать это дело, а для этого мне нужно, чтобы вы позвонили мистеру Мейеру, дабы мы с ним могли объединить наши усилия. Как вы понимаете, мне необходимо пролистать дело, прочитать протокол предварительного слушания и выяснить, на чем он строит защиту. Открытие уже имело место?

— Нет у него никаких открытий. Он лишь твердит, что все будет хорошо и чтобы мы сидели тихо и не лезли куда не просят.

— Но я, миссис Сессамс, под словом «открытие» подразумевал судебный термин, означающий представление материалов дела суду. Государство в лице прокуратуры должно представить на рассмотрение защиты собранные им документы и улики, свидетельствующие против вашего внука. Уж если я возьмусь за дело Алонзо, то мне необходимо исследовать их.

Похоже, я зря расходовал порох, поскольку в этот момент все помыслы моей собеседницы неожиданно сосредоточились на совершенно ином предмете. Опустив руку в корзинку с бельем, она вытащила из нее двумя пальцами крохотные красные трусики. При этом на лице у нее проступило выражение ужаса и брезгливости, как если бы она достала из корзинки дохлую крысу.

— Ну что за глупая девчонка! Сунула, видите ли, на дно корзинки свои красные трусы! Не понимает, что ли, что играет с огнем и за это может достаться не только ей, но и другим людям?

Она направилась в угол комнаты, где стояло помойное ведро, нажала на педаль, чтобы открыть крышку, и швырнула «дохлую крысу» в помойку.

Я согласно кивнул, словно одобряя это ее деяние, после чего попытался вернуть внимание хозяйки дома к своей скромной особе.

— Миссис Сессамс, вы понимаете, о чем я говорю? О документах и уликах, которые прокуратура должна…

— Но как вы докажете невиновность моего мальчика, если прежде написали в своей статье, что всё свидетельствует против него? Между тем все эти ваши факты ложь, чистая ложь. Такое ощущение, что их подбросил сам враг рода человеческого!

Мне понадобилось не меньше минуты, чтобы подобрать нужные слова, которые дошли бы до ума и сердца этой женщины, особенно принимая во внимание то обстоятельство, что говорила она в основном на сленге квартала и щедро приправляла свою речь ссылками на Священное Писание.

— Я снова проверю все эти факты и сам сделаю выводы, — сказал я. — Когда писал эту историю на прошлой неделе, то основывался на данных, предоставленных полицией. Теперь же займусь этим делом лично. Если ваш Зо невиновен, я это узнаю. И напишу по этому поводу новую статью. Когда ее опубликуют, ваш Зо выйдет на свободу.

— Вот и хорошо. Вот и славно. Господь поможет вам вернуть моего парня домой!

— Но мне понадобится и ваша помощь, Ванда!

Я назвал ее по имени, чтобы она поняла, что отныне это и мое дело и мы с ней теперь вроде как близкие друзья или родственники.

— Когда дело касается моего Зо, я всегда готова помочь, — сказала она.

— Отлично, — проговорил я. — Теперь расскажу, что вам надо делать.

Назад: Глава первая «Ферма»

Дальше: Глава третья «Ферма»

Глава вторая Бархатный гроб

Глава вторая
Бархатный гроб