Книга: Моя жизнь. Театр и не только
Назад: О Дале
Дальше: Андрей Миронов

Инородный

Эфрос позвонил мне и кратко сказал:
— Сегодня Даль подал заявление. Он уходит из театра.
— Почему?
— Не знаю. Думаю, и сам он тоже… Мне он не соизволил объяснить. Даже не попрощался. Загадочный человек.
И повесил трубку. Я понял, он взбешен.
Мне позвонил Дунаев:
— Слушайте, это безумный человек. Он уходит из театра! Но почему?! Мне говорили, что он замечательно репетировал у Толи… Вы видели, как он репетировал у меня! Нет, он безумный! Я звонил ему, но он отказался говорить.
На следующий день я встретил его в театре — он сбегал по лестнице.
Я растерянно сказал:
— Как же так — ты ушел, даже не попрощавшись с Эфросом, не объяснив ничего.
— А надо ли? — ответил он и, не оборачиваясь, побежал по лестнице.

 

Дунаев пытался ему звонить снова — он не брал трубку. Сказали, что он заболел.
Наконец, Дунаев позвонил мне и попросил поехать к Далю.
— Он вас любит, попытайтесь! Уговорите!
И я поехал. У меня уже несколько лет не было ни одного спектакля. И вот у меня выходило два спектакля и… опять ничего! Это было невероятно — и глупо, и страшно. Но главное — непонятно.
Я приехал. Он лежал в кровати. Болел.
Я попытался выяснить только одно: почему?
Он объявил, что он не может репетировать с Эфросом, потому что Ефросинья (так он его называл) слишком диктатор, слишком повелевает. (Это он-то не может, он, который в театр пришел из-за Эфроса!)
— Но есть Дунаев. Он дает возможность делать все, что ты хочешь.
Оказалось, что и там он не может репетировать, потому что Дунаев дает возможность делать все, что он хочет!
Я видел, что объяснить он ничего не может. Но у него есть только одно желание, как у гоголевского героя в «Женитьбе» — бежать! Выпрыгнуть из окна — и бежать! Любой ценой, но только — прочь из театра!

 

Я много потом думал об этом загадочном бегстве.
И мне показалось — понял.
Никто не мучил этого человека больше, чем он сам. Ибо он был болен очень редкой и опасной манией. Манией совершенства. Он все время ощущал: «Гул затих. Я вышел на подмостки…» Ему казалось, что весь мир сосредоточенно смотрит на него и гадает, что будет. Прежде была слава, но не было ролей.
И вот все ждут: теперь у него большая роль, как он ее сыграет?
И он знал, как надо играть. Но так, как он знал, как он репетировал сцены, сыграть весь спектакль было ему невозможно. Сил таких у него не было. У него было жалкое, худенькое тело. Это было не телосложение, а теловычитание.
Сыграть так, повторюсь, было невозможно!
Так можно было только умереть. А играть иначе он не мог.
Жажда совершенства убивала его!
И он это понимал. Он как-то сказал мне:
— Я хотел бы сыграть великого джазиста.
И он назвал имя (имя запамятовал, но хорошо помню рассказ):
— Понимаешь, он замечательно играет, но все не так! И он пьет и колется, чтобы «не так» заглушить.
И этот мучитель, самоед страшный, постепенно сжирает — убивает себя… Ты не хотел бы написать?

 

Итак, он ушел из театра.
Прошло время. И когда я закончил пьесу о Нероне, сразу подумал — о нем!
Нет, нет, я не собирался предлагать ему роль после всего, что случилось. Просто, перебирая актеров на роль Нерона, видел только его лицо.
Однажды я шел по улице и вдруг увидел его. Он как-то затосковал, но деться некуда. Переходить дорогу было глупо, и он пошел прямо на меня.
И первым начал разговор:
— Я знаю, вы на меня очень сердитесь.
(Ну разве можно сердиться на актера!)
— Я слышал, что вы написали о Нероне. — И в глазах его было… Продолжать ему было не надо.
Я сказал:
— Да, да, я дам тебе почитать.
— Я живу теперь за городом, там так хорошо. — (Было лето.) — Давайте повидаемся. Может, вы решите к нам приехать… И почитать. — (Торопливо.) — Я на всякий случай нарисую…
И он очень подробно начал рисовать план — как проехать к нему и как дойти от электрички.
— Я сейчас улетаю в Киев. Вернусь и, коли позволите, непременно позвоню вам, — с обычной своей изысканной вежливостью заключил он.

 

Через несколько дней меня разбудил звонок. Я в ужасе посмотрел на часы — было шесть утра.
Женский голос сказал:
— Даль умер.
И повесили трубку.

 

Я так и не знаю, чей это был голос.
В его дневнике есть одна из последних записей: «Борьба с собой не на жизнь. НО НА СМЕРТЬ! Это не фигурально».
Пьесу «Лунин» поставили без Даля.
Пригласили нескольких актеров. Но со всеми ними пришлось расстаться.
Помню: сидит Дунаев в темноте зала. На сцене — декорация, играет музыка к спектаклю. Но на сцене — никого.
Он сказал:
— Я должен хотя бы отвыкнуть немного, хотя бы чуть его забыть! После него любой другой голос меня раздражает.
В конце концов Лунина сыграл молодой тогда актер Олег Вавилов.
И сыграл, на мой взгляд, удачно.

 

Эфросу спектакль, конечно же, не понравился. Он тотчас придумал свой. Он сказал: должна быть крохотная камера. И вся она тесно набита народом — всеми, кто участвовал в лунинской жизни. И он творит свой театр в этом крошечном пространстве. Но постепенно людей в камере становится все меньше и меньше. И в конце концов… как там у вас сказано: «К старости жизнь сокращает кажущееся многолюдство. И оказывается, во всей его жизни всегда были только они, четверо — Каин, Авель, Кесарь и Мария.
Я думаю, Эфрос был необъективен. И совсем не потому, что впервые у достаточно нелюбимого им Дунаева было то, что называется «шумной премьерой».
И на «Лунина» пришли те, кто на спектакли Дунаева не ходили… Просто это был другой театр, добротный, реалистический театр, который он терпеть не мог.
Кстати, на премьеру пришел тот самый зловещий когда-то Ягодкин. Он даже высказался — ему понравился спектакль. Теперь он работал на другом, совсем не идеологическом месте. Вдали от идеологии он тотчас стал милым человеком с нормальными вкусами. Что делать: место не только «красит» человека. Оно им управляет.
Назад: О Дале
Дальше: Андрей Миронов