Тетрадь № 2
Москва, Москва родная! Каждый уголок здесь выстрадан. А кому пояснить про великую борьбу, кто поймет, кому теперь это нужно!
18 августа
Вчера — открытие съезда писателей. Дом союзов ломится. Беспорядок с билетами. Скромные остаются на улице, недопущенными, наглые прорываются сквозь цепи милиционеров и военных.
Там итальянец Брокиэри, облетевший весь СССР и Сибирь, ухитрился, пользуясь покровительством Горького, пробиться в правительственную ложу и в перерыве, обнаглев окончательно, просил у Альтмана провести на съезд и в ту же ложу еще своего знакомого.
Я был на трибуне. Говорил громко Жданов, а до него произнес речь Горький.
К сожалению, после каждой речи вульгарная духовая музыка играла какие-то бравурные и даже полуплясовые туши. Словно не съезд писателей, а завтрак городничих у генерал-губернатора.
Артузов подошел ко мне: «Познакомьте меня с французом Мальро, а я в свою очередь представлю его коммунару парижскому, старику Икару». Долго искали (в перерыве) Мальро. Нашли наконец. Я представил его, пошли в комнату президиума. Потом Артузов искал Икара. Старик демократически благородный хорошо поздоровался с нами и рад был Мальро.
Говорил с Крупской. Она весела, хотя здоровье ее ухудшилось, обострилась базедова болезнь.
Не дождавшись конца, пошел домой.
Горький говорил скучно (внешне). Тихо, и был прерван «антрактом» в 10 минут. Жарища в зале. Все потом истекали.
Сегодня в 13 ч. на параде авиации. У входа повстречал Кагановича со всем его семейством. Мило беседуя, поднялись в новый огромный павильон. Там — Ягода, Горький, Жданов, Вяча Молотов, Ал. Толстой, Афиногенов, Киршон — все знакомые, знакомые.
Поднялись истребители. Виражи. Огромный павильон, где мы стоим, плохо построен. Сказал это Енукидзе. Каганович — тоже согласен. Смотреть приходится на южную сторону. Солнце блещет, мешает.
Оркестр играл арию Ленского «Куда, куда вы удалились». Аэропланы летали бреющим полетом и бросили двенадцать бомб, взорвав макет избушки, а оркестр играл арию месье Трике из той же оперы.
Я спросил Горького, получил ли он мое письмо. Говорю, что имею к нему кое-какие дела по вопросу о методах привлечения колеблющихся писателей Запада. Ему неловко было, что он не отвечал, тем более что я сослался на Вс. Иванова.
Каганович смеялся над моими широкими шароварами. Но смеялся мило, не зло.
Шверник рассказывал мне о Париже.
На наших глазах 75 парашютистов выбросились с трех аэропланов. С 3000 метров сбросился Афанасьев. Раскрыл парашют не сразу, а потом под парашютом долго, жутко мотался в воздухе. Упал на народ, что стоял возле аэродрома.
А. Толстой говорит, что третью часть «Петра 1» отсрочил писать, надоели все одни и те же действующие лица. Засел писать «19-й год», а потом, освежив себя этим писанием, приступит к 3-й части «Петра 1». Я думаю, что от перерыва 3-я часть романа пострадает и будет ниже первых двух. На прощанье условились встретиться после съезда.
Дома ожидали меня письма от Лены и Оли. Обе соскучились, и так же как Наташа, хотят выехать 22, чтобы быть здесь 24.
30 августа
Вот сколько дней пропустил без записей. А было много пережито.
Гронский возвратил рукопись «Правды» с назидательным письмом.
Съезд писателей. Приемы иностранцев. Приезд детей. Их первый контакт с Герой. Первый блин комом. Захворал легко Дмитрий. Выздоровел.
Большая компания у Сокольникова.
Читал главы своей «Правды» у академика Баха в обществе писателей.
Делал доклад о Международном положении на Московском активе. Потом у метростроителей.
Начал пьесу.
9 сентября
Время летит — не видишь. Вчера был большой банкет. Каждый день встречи с иностранцами. Третьего дня утром чуть в обморок не упал от плохого пищеварения. Вчера держал речи по-французски перед пятьюстами гостей.
18 сентября
Как-то грустно все. Выйдет ли из-под моего пера драма?
20 сентября
Я очень много вижу людей и событий, многих действователей сегодняшнего дня знаю хорошо. Если бы я описал час за часом каждый день, то, о чем довелось мне говорить с нашими вершителями судеб жизни и искусства и с иностранными виднейшими представителями науки — могла бы получиться большая картина событий наших дней.
Я буду так записывать. Приведу в порядок мои старые дневниковые записи. Может быть, это будет единственным наследством моему семейству, после того как факт моего существования отойдет в прошлое. Если не все, то часть или частями мои записи могут быть изданы.
На мысль записывать мои встречи, разговоры и наблюдения навело меня чтение журнальных материалов о Фирдоуси, составившем Книгу царей — «Шахнамэ», и еще — Стендаль и летописцы.
Слово вообще, или по преимуществу, существует для изображения прошлого, для записи того, что было. Во всяком случае, тогда ему верят больше, чем когда словом пытаются сделать наброски будущего, не бывшего.
Сегодня с Демьяном Бедным на чествовании Фирдоуси говорили о слове. Я утверждал, что открытие человеком возможности объясниться посредством слова с другим в свое время равнялось нынешнему изобретению радио. Люди научились на расстоянии понимать друг друга. В первое время и очень долго слово было магическим знаком, ему приписывали очень конкретную действенную силу. Отсюда ценность таких творений, как «Шахнамэ», гомеровская «Илиада» и т. п.
Приступаю к записи виденного сегодня.
Утро. Сплошное расстройство с неуклюжей кухаркой. Заботы о детях, встал рано: они разбудили. В 101/2 заехал к Р. Как могут культурные люди жить в такой вони, среди ободранных, ничем не смягченных стен — ни картинок, ни даже ровной штукатурки. Не квартира, а пещера. Жутко, могильно. Когда будет хоть так чисто, как было у середняка-крестьянина в избе?! Ушел и на улице едва отдышался.
Приехал в ВОКС. Звонки — Накорякову о моих книгах («Олимпия» и «Воскресшая Москва»). Накоряков ссылается на Беспалова. Звонил ему. Беспалов ссылается на то, что завтра в архиве найдет. Милое обращение с рукописями! У нас явно не верят в магию слов.
Звонил Мусту — забронировать электрическую печку, Лугановскому — освободить от пошлины бумагу. Лугановский кочевряжится: и да, и нет. Кажется, будет смотреть на свой пуп, чтобы оценили как самый мудрый ответ.
Пришла француженка от Дюшена. Говорит по-русски, интересная. От Дюшена предложение — созвать интернациональное Общество связи. Француженка (коммунистка) жаловалась: поселили ее на 6 этаж Ново-Московской гостиницы, комната — 30 франков, стол — 80 франков. Бедняжка звонит, чтобы подали завтрак, — не может дозвониться. Уходит без завтрака. Обслуживают иностранцев «на американский манер». Взял ее на счет ВОКСа.
Пришел персидский искусствовед Нефеси. Худой, обезьяноподобное лицо, в очках. Цвет лица — будто по нему полосами размазана серая пыль малоазийских пустынь.
Все на нем коричнево-песочного цвета. Свободно говорит по-французски. В Персии очень любят Лермонтова. Есть и Пушкин, и Гоголь, но больше всего увлекаются французскими реалистами — Золя, Мопассан, Дюма и т. п.
Нефеси предложил установить с ВОКСом и библиотекой Тегерана постоянный книгообмен. Любит театр и его закулисную жизнь. Часто бывает в Европе, всегда через СССР. Плохо знает светскость: темы разговора иссякли, а он все еще сидит. Потом, после молчания, спокойным скрипучим голосом опять начинает из себя выдавливать какие-то ненужные слова. Ушел.
Послал управделами Головчинера (исполнительный и реальный) получить в ЦК ордер на мануфактуру и обувь для детей. Послал фордик за детьми в школу.
Звонили из МК. Просят завтра выступить на партактиве химзавода, где партийцы не понимают, почему СССР вступил в Лигу Наций.
Вызвал стенографистку Заботину, продиктовал ей речь, которую произнесу в Большом театре.
Приехал обедать. Приехали дети. Приехал сын.
К 7 часам подана машина, чтобы ехать в театр. Дома у нас гости. Да еще пришел неожиданно Вася Чернышев. Все в детской — мешают дочерям делать уроки.
Началось. Енукидзе — председатель. Говорит мне, что решили никого не выпускать с приветствиями. Ни от Академии наук, ни от Союза писателей, ни от ВОКСа. Зря была вся моя и моих сотрудников работа над речью. Ничего-то в этом мире нет надежного, все проникнуто отменой бытия — смертью.
В своей речи Енукидзе почти моими словами выразил мою мысль (по ней я и строил свою нескáзанную речь), что Восточная культура играет не подсобную роль Западной культуры (для объяснения ее происхождения), а имеет самостоятельное и актуальное значение. Енукидзе говорит скучно, осторожно, а под конец — читает: другие ему написали. И приветствия, другие сняли, вероятно, Культпром! Мало ли что вчера Президиум ЦИКа СССР решил, Стецкому или Юдину это не нравится!
За Енукидзе говорил Орбели. Доклад неплохой. Потом поверенный в делах Персии (скучно, о, Господи!). Тут и персидский, и наш интернационал. Дирижер (военный, оркестр — военный) ловит слова оратора, чтобы поприветствовать приближение конца речи — и туш! Потом говорил Диба, потом Нефеси. Потом две-три телеграммы с приветствиями, закрытие «официальной части» и «Интернационал».
Поговорили по делам с Юдиным. Прозаик, циник.
Приехал домой.
21 сентября
Ждем заезда утром Кривича, чтобы отправиться осмотреть место для дачи. Погода божественная, и небо — как во Флоренции.
Поехали за 24 километра, деревенька «Переделки». Там, пройдя ее, в лесу строятся дачи писателей, в том числе и мне (вернее, будет строиться)…
Плана нет. Правительство отпустило 1 500 000 руб. «Этот кредит надо освоить… Не знаем, что делать с деньгами», — клялся Кривич. Он летчик, несколько раз падал. Я тоже падал. Поделились впечатлениями.
ВОКС. Евнух Аплетин семенил ногами и исторгал слова, словно кожурки от семечек выплевывал. Он ненавидит меня, мою жену, все мое. Он — учитель чистописания. Трагедия его в том, что теперь отменены мундиры и панихиды.
Лена хворает. Температура 38,7. Фурункулы. В комнатах беспорядок, это раздражает меня.
Опять ВОКС. Слушал доклады.
По командировке МК еду на завод (химический). Там нужно растолковать партактиву значение нашего вступления в Лигу Наций.
В столовой завода молодые и пожилые рабочие, мужчины и женщины. Все записывали внимательно мои разъяснения. Я сделал обзор истории Лиги.
Рабочие задавали мне вопросы, когда я шел по двору после собрания. Например, если члены Лиги Наций передерутся между собой, не будем ли и мы втянуты в войну (конкретно между Германией и Францией). Отвел опасения, сказал, что всегда можно выйти из Лиги.
По окончании доклада тотчас же поспешил на доклад о съезде сов. писателей у командиров кремлевской охраны. Командиры встретили хорошо. Много молодых. Думают много, интенсивно. Читают. Смешил их порядочно.
Дома. Усталый до изнеможения, но это совсем другая, приятная усталость, не то что от приемов. Видно, натура у меня такая — перед публикой выступать.
22 сентября
Обедал дома с детьми.
Навестил меня в ВОКСе Устинов. Обсуждали «вермишель». У Эстонии свои артисты и художники. Как мило. Общепринятые вещи воспринимались с восторгом. Из жизни вычеркнуты 2 часа, во время разговора я это чувствовал.
В 8 ч. вечера — обед в честь… Фирдоуси!
Дорогой любовался луной, лесом, сумеречной прозрачностью.
Переоделся. ВОКС. Огни. Зал. Гости. Около ста.
Открыл собрание речью. Следом за мной Диба плел банальную чушь о влиянии персидской литературы на мусульманское искусство. «Синие купола храмов», «Возвышенность — ближе к небу»… и пр.
Захватывающе интересно говорил по-французски Нефеси. Он доказывал, что персы — все поэты, и с рождения до похорон каждый шаг перса сопровождается стихами и поэмами. На крестины даже у бедняка обязательно приглашается поэт. На похороны — также. Некоторые сочинители ходят из дома в дом и за деньги складывают стихи по заказу, объявления пишутся в стихах и пр.
Потом говорил зам. посла Саэд. Чересчур нас восхвалял.
Затем начался концерт. Квартет был хорош. Пианист Эйдеман надурен. Батурин — как рыба. Голос есть, а впечатления никакого. Певица Вербова (Толчинский, завхоз, про нее сказал, что она восьмую бутыль нарзану пьет!) толста, черна, смугла (кажется, грязна!) и без голоса. Кто ее пригласил?
Арфистка Дулова. Чересчур сексуальна. Сексуальна, но не бодра, а упадочна. Хорошо, впрочем, играет.
Ужинали. У меня глаза слипались. Пильняк объяснялся в дружбе, звал к себе. Удивительно, почему мне Пильняк всегда казался и кажется беременной молочницей. Он и добр, и бодр, а все как-то пахнет хлебом, коровой и подойником!
23 сентября
Не спал всю ночь напролет. Страшно это. Ночь безглазая. Лицо кажется черепом. Чувство не только ненужности жизни, но ненужности смерти. За стеной спят дети. Их дыхания сонны. Что я только не передумал за эту ночь. Особенно о том, что никто не сочувствует моей трудности, и даже дети не будут знать, что я преждевременно умер от непосильной ноши семейной жизни и труда, часть коего мне не нужна (например, работа в ВОКСе). Лучше бы просто писать.
Вообще живу не так, как мне нравится. А это страшно.
Умылся в час дня, в два поехал к Кагановичу (в секретариат: нет ли ответа. Нет), потом в магазины (искал электропечку-грелку).
В шесть вечера доклад в Плехановском институте.
Лена хворает, но уже легче.
О работе.
День — вничью!
24 сентября
Детей отправил в Парк культуры Горького. Одевался, умывался. Играл с сыном.
За детьми, и в театр. «Кармен». Оставил там детей. Сам — в книжные магазины. Купил много интересного. Особенно доволен Петраркой.
Столовая СНК. Звонил Кагановичу. Он уехал в город, звонил в Кремль — еще не приехал.
За детьми. Отвел обедать в столовую СНК, сам в библиотеке столовой читал Ал. Толстого «Петр I».
Домой.
Читал Петрарку. Положительно нет того, кто бы не бился над вопросом о смерти!
Балет в консерватории. Очень хорошая Мария Борисова из студии Дункан. Острая женщина.
Читал Петрарку.
25 сентября
Встал рано. Зубной врач. Персидский зам. посла позвал на обед — согласился.
ВОКС. Служебные доклады. В секретариат Кагановича за ответом. Секретари его принимают так, будто нарочно оставляют возможность на всякий случай трактовать их поведение как угодно. Никакого ответа. Что делать? На кого напирать? А уж без напора — ничего!
Обед у перса. Кушанья изысканны, а речи — нет. Все говорили, и я. Пили за мир, за культурсотрудничество. А потом, как вышли в столовую, так будто с цепи сорвались: стали прощаться с хозяевами и друг с другом. Диба, прощаясь со мной, захохотал и просил достать пластинок. Перс, лентяй, паразитическое отношение к культуре нашей сохранил: «Дай!»
ВОКС. Служебные доклады. Домой на минутку. Поцеловал жену, детей — и на прием.
Старик Вебб говорил речь о своих впечатлениях и критических поправках к нашей жизни. Ему отвечали. Сидней Вебб соглашался. Обрадовался, когда я пригласил к столу. Умен Сидней Вебб, но умен по-английски!
Сидней ушел скоро. Я — в Худ. театр. Там жена и чехи.
Играли «Вишневый сад». Прекрасно. Гениально. Какая ясность видения у Чехова!
Дети хорошо спят. Пора ко сну и мне. Аминь!
26 сентября
В Наркоминделе совещание. Давтян, Гайкис, вахтанговцы (Миронов, Волкова и др.). Мой зам. Аплетин (опоздал, бедняга!). Бутерброды, чай, многословие. Решать что-либо не имеют права, поэтому «решили», чтоб Давтян переговорил завтра с польским послом Лукасевичем о том, что «мы» настаиваем на поездке театра в январе. «Решение» очень важное, тем более что и без него Давтян говорил бы о том же самом с Лукасевичем. Тут же решили, если Лукасевич будет настаивать на весне, следует согласиться, но тогда настаивать (опять «настаивать») на немедленном заключении договора. Ну а если Лукасевич не согласится? Тут было констатировано, что вопрос в сущности решается не здесь, а в Варшаве. Так-то и отказался Давтян поговорить решительно. Страшно плодотворное совещание. Много потрачено золотого, солнечного времени, ровно полтора часа. Оттуда в ВОКС. Доклады замов. Распоряжения. Благоглупости. Нет, тупости, неопрятности. Обед дома.
Звонил Молотов, звал на обед. «Не могу — прием». — «Ну, так после приема». — «Готов».
Выступали молодые наши мыслители. Я заключил неожиданно складной французской речью. Рядом со мной сидела интересная брюнетка, директор института. Не молода.
Отвез брюнетку домой. К себе домой зашел на пять минут и — к Молотову. Вслед за мной тотчас же пришел Евреинов. Молотов рассказывал о своей поездке по Западной Сибири, о разгильдяйстве в колхозах и совхозах, об арестах, кои он произвел. Урожай большой, да его плохо снимают…
Я рассказывал о делах ВОКСа, о Сиднее Веббе, об индусском брамине. Говорил с юмором. Хохотали.
Много раз Молотов спрашивал Евреинова — как у вас в ВЦСПС? Как прошел пленум, каково настроение, что думают товарищи? Евреинов улыбался, как улыбаются японцы, не знающие языка своего собеседника, и молчал. Тяжело, упорно и войлочно молчал. Словно язык к зубам мочалом привязал. Дико. Меня, что ли, боялся.
Так и сидели до 2-х ночи. Возвратившись, уже не смыкал глаз до утра.
27 сентября
Голова — котел. А надо принимать.
Первый посетитель (пишет по женскому движению) — русская просится за наш счет проехать по Средней Азии. Воздерживаюсь. Бесплатно хочет написать книгу. Не грабят нашу страну только ленивые и непредприимчивые.
Работал в ВОКСе до 7 вечера. Дома — писал. Гера на конференции. Поехал домой. Ждал.
Спешил на вокзал проводить Сиднея Вебба. Едва поспел. Старик был рад. Он аккуратен, образован, корректен, средне умен, в мышлении механистичен и профессиональный бюрократ. Спать ложится до 10 вечера ежедневно. Ему 76 лет. Жене его — 78. Перед сном танцуют фокстрот. На руках и лице очень тонкая сухая розовая кожа. Светлые глаза. Сбоку, когда их не закрывает пенсне, они умнее и мыслительнее, чем анфас, через пенсне.
28 сентября
ВОКС. Очень мало пишу. Грустно. Вкус к жизни трагически ослабевает. Работаю много. Много разъездов на автомобиле. Москва героически преобразуется. Дома новые, высокие. Площади широкие. Останется ли все это социалистическим? Да, останется, несомненно, но придется защищать!
29 сентября
Все то же. Очень зубы болят. Пиорея.
Я поехал на автомобиле в ВОКС (там прием).
Димитров, видимо, плохо чувствует музыку. Он во время чудной скрипки (Ойстрах) и виолончели (Одинцов) бесцеремонно громко разговаривал с И. Беспаловым (его корреспондент во время процесса). Тут же была и Беспалова, женщина коричневого тона (платье и глаза). Интересная. Как только вышел петь Батурин, а потом одна контральто, понял — пение он любит. Особенно же с увлечением Димитров слушал веселую испанскую песню (певица — добротная, тяжелая, смуглая и сама походила на испанку).
Вечер прошел хорошо, а спал я плохо, потому что пришел после 3-х ночи. Динамов угостился крепко (я велел его поить хорошо!) и говорил, что «СССР не мороженое» и что меня за границу не пустят. Потом брал меня за поясницу и говорил, что он, Динамов, выше Стецкого, потому что лучше его понимает Запад, и что готов работать в единении со мною, так как я тоже западник, что против меня многие в аппарате культпроп, а наверху — за меня. Я все выслушал. Молча.
30 сентября
Дети были в театре. Я гулял. Гера — дома.
Тускло прошел день. Дети отняли все силы, особенно нервные.
1 октября
Работал. Были посещения. Хлюст пробрался ко мне только потому, что сослался на письмо от Мильерана. Пришел — никакого письма нет, только устная рекомендация от посла.
Шаромыжники думают, что улыбка придает им глубокомыслие. Они сидят, окутанные в нее с начала до конца беседы.
2 октября
Мелочи. Дети, чтоб не беспокоить Геру, обедают в ВОКСе. Приходят туда из школы. Сидят в моем кабинете (тут же и обедают, и шалят. Беспризорные! Жаль их, и трудно!).
Вечер у Динамова. А перед тем на концерте Вестминстерского хора. Я прошел за кулисы (по приглашению их регента). Весь хор встретил меня аплодисментами. Дирижер (он был у меня накануне и произвел приятное впечатление человека безраздельно преданного искусству) приветствовал меня небольшой речью. Я ответил — по-французски. Он просил несколько слов сказать поанглийски. Я сказал так, что меня поняли, несмотря на мой плохой английский.
В антракте — мадам Пайяр. Она не может меня видеть, чтоб не приглашать на завтрак.
К Динамову. Там Барбюс и человек 20–30 чиновников от искусства и культуры: Аркадьев (он как портной), Боярский (молчалив, только став председателем РАБИСа, начал читать книги, и то не часто!)… Квартира, как вокзал. Темные углы в коридорах, в них ящики, корзинки, рухлядь. Долго трепали за столом убитых куриц, индеек, свиней и др. животных, много кушали плодов земли (огурцы, салат и пр.). Вкусное мороженое (все из ВОКСа!).
Барбюс распоясался: сидя рядом с Динамовой, навязывался прийти к ней один-на-один. Она советовалась с мужем, оба — со мной. Я посоветовал ей согласиться пойти с ним лишь в театр. На том и порешили. Барбюс кисло согласился.
Танцевали. Динамова ластилась ко мне, все звала танцевать.
Поздно вернулся, опять плохо спал.
3 октября
Мелочи дня, поедающие жизнь.
Зубная боль.
Пригласил к детям воспитательницу.
А солнце неумолимо совершает круг.
4 октября
Хворает Оля. Захворала и Наташа. Изолировал Лену. Воспитательница существенно помогает.
Делал два доклада о Лиге Наций и СССР (Институт марксизма-ленинизма) и о съезде писателей.
Везде встречаю своих учеников-тверяков.
5 октября
Этот день был намечен для отъезда в Крым, но в ЦК все еще не решен мой вопрос о поездке в Европу (командировка для расширения связей). Все обещают (культпроповцы!) пустить. Жданов, которому я передал письмо первоначально, передал в аппарат культпропа, аппарат нынче, ой, много значит!
6 октября
Оля дома. Лена — в галерее с воспитательницей, а Наташа — у подруги.
Обедов не оказалось (столовая по выходным в нашем доме закрыта), ели кое-как.
Москва подтягивается под Европу. Но только мух много, а мухи — от грязи.
7 октября
Доклад Московскому землячеству красногвардейцев о плане кинофильма «Октябрь». Нет ничего более трогательного, чем сидеть семнадцать лет спустя среди тех самых товарищей, с которыми в пороховом дыму и в громе орудий мы шли на твердыни капитализма за то, чтоб теперь мы могли строить свои гиганты-заводы и гиганты-дома. Красные партизаны — все люди чувствительные, с поэзией внутри, с романтическим отношением к революции и каждый — герой. Они на всякое начинание, касающееся их, взирают с горячей надеждой.
Многие без квартир. Другие без медицинской помощи. Третьи — теснимы материальной нуждой. Четвертые — интригой, от которой не спасает их геройство и известная моральная высота.
Ругался с Вейцером (Наркомснаб. СССР) и с его замом Болотиным по формальной волоките: не выдают карточек ГОРТа. Дети без продуктов. Жена (она кормит ребенка) тоже полуголодна. Думает, что я не активен в деле добычи книжечек ГОРТ. Вероятно, скоро люди забудут, что это за магические книжечки, а мы в наше тусклое (в культурно-бытовом отношении) время без них не могли бы прожить!
Вечером был у Вячи Молотова. Рассказал и историю с книжками. Говорили на редкость дружественно.
8 октября
Книжки ГОРТа получил, наконец!
На чае в особняке на Спиридоновке, хозяин чая Уманский. По мере того как делается усталым, меркнет (меркнет в нем даже глупость, он делается менее ярким глупцом!). Гости — журналисты.
Пришел Литвинов. Сел рядом со мной (тут же корреспондент Жиль).
Жиль спросил Литвинова о займах. Литвинов ответил, что мы (СССР) теперь в них не нуждаемся. Нам даже предлагают их, а мы отвергаем.
Поляк спросил, как Литвинов относится к австрийскому вопросу. Литвинов ответил — хотим просить у Лиги мандат на Австрию (полушутя), поляк удивлен. Литвинов пояснил: каждая страна в Лиге Наций имеет на какую-либо малую страну мандат. Мы претендуем на Австрию.
9 октября
Оля хворает. Лена нервна и капризна. За ее головой надо очень, очень следить.
Был на квартире у Димитрова. Хорошо беседовали. Он, однако, на работе не такой уж детский: и сух, и строг как надо. После делового разговора — опять дружески и свежо по-детски!
10 октября
«Вермишель» дел. Приехал на доклад (вечером) в Клуб Моск. воен. окр. Собралось мало, доклад отменен. А я готовился.
Был у меня наш посол в Лондоне хитрый Майский. Согласовывал культурные дела наши с Англией.
11 октября
Доклад в Институте Совправа тоже не состоялся.
Вечером прием Барбюса (интимный), только культпроповцы и Мануильский (хороший человек. Угнетен быстрым течением времени, которое нещадно посеребрило ему голову и усы, выветривает живые глаза!).
Динамова декламировала Достоевского — рассказ Настеньки из романа «Белые ночи».
Много говорили мы потом о прозе Достоевского. А я считаю лучшей прозой — чеховскую.
Днем был полпред в Дании Тихменев. Приходил согласовывать культурные дела.
12 октября
Был на стройке моей дачи. Детей отправил в Астафьево с воспитательницей. В третий раз осмотрели места. В третий раз сказали наши пожелания. В третий раз нам все пообещали. Возвращаясь к автомобилю (он не доехал до стройки и ждал в лесу), встретили Каменева Л. Б. Тоже строит дачу. Он не любит людей. Он очень любит книги. Его ошибки и проистекают из того, что он думал посредством книг управлять людьми. Теперь он управляет только книгами («Академия»). Он даже смотрит не глазами, а буквами.
Обедали с женой в Туркм. Доме отдыха. Пахнет сортиром. Ложки липкие. Вилки с грязью. Вместо обеда пил молоко с сахаром. Пошел дождь. Поехали в город, и вечер провели с женой и Быками (П. М. Бык и его жена) в кафе «Пушкин». Там, как за керосином: с улицы очередь, в дверях кафе человек в военной форме сдерживает напор желающих кофе. В Европе заманивают — не идут!..
То, что убит югославский король и Барту (мининдел Франции), наводит на подозрения, что геринговская рука использовала хорват для расстройства отношений между Францией и Италией. Об этом и газеты начинают писать.
13 октября
Утром много времени отняли сборы.
Работал в ВОКСе хорошо.
Был у меня американский (из Чикаго) антрополог. Хочет приехать на будущий год, но не хочет платить по официальному курсу за червонец. Американцы всегда останутся нахалами, потому что колонизаторы.
Инженер Груздев много отнял времени разговорами о плане нашей дачи.
Вечером раздраженно звонил Вяча: почему я не отправляю выставку (колхозно-совхозную) в Англию. Я сказал, что задержал ее. Он говорит, что я верчусь. А я нисколько не верчусь.
Поздно. Спать!
14 октября
Пропали рукописи двух брошюр: о Ленине и «Восставшая Москва». У Цыпина пропали. Договоры на них заключены. Никто не сознается, где пропали книги. Цыпин ссылается, что передал Накорякову договора, а Букалову (ГИХЛ) — рукописи. И вот среди эти трех сосен (Букалов, Накоряков, Цыпин) — рукописи мои затерялись. С каждым из них говорил каждый день. И каждый по отношению к другому рассуждает, как самый мелкий лавочник-конкурент (впрочем про Букалова это сказать нельзя), он поступает, как литератор.
Принимал вечером двух лейбористов Хикса и Маклина. Хикс более правый, Маклин — левее (угнетенная нация — шотландец). Хикс здоровый толстокостный англичанин. Ленивец, грубоват. Хикс — краснолицый, худой, белые седые волосы завитушками на висках, как у херувима…
Я спрашивал, почему нельзя в Англии создать единый фронт…
Хикс говорил, что в СССР творится все «правильно». В СССР укрепляется плановое хозяйство (Хикс никогда не сказал «социалистическое»), но что другие страны, например Англия, должны устраиваться по-своему. Вообще, в Англии, по его словам, немыслимо то, что делается здесь, в СССР.
Маклин, наоборот, печален и сожалел, что нет единого фронта в Англии.
С Хиксом была его дочь. Толстая, черная, полнокровная и полногрудая, в очках. Смеется от полноты жизни и притом негромко (от ожирения). Он был с женой. Худая: только нос да очки.
Дали им концерт (Нина Отто — молодая, полная таланта и страсти).
15 октября
Работа. Мало писал. День — потерянный.
16 октября
Поздно лег спать, потому что решил закончить «Мадам Бовари». Она произвела большое впечатление. Всякая женщина в известной степени Бовари. Так же как всякий человек с определенной стороны Дон-Кихот.
17 октября
Прием вечером шведской писательницы. Были и Барбюс, и Жан-Ришар Блок. Кроме того, блистали некультурностью и незнанием, что делать и как говорить — наши: Пильняк, Лев Никулин (вот убожество!), Уткин (красный галстук, как копченая краковская колбаса на груди), Серафимович и Новиков-Прибой. Прибыл нигде никогда не теряющий своих благородных обломков Третьяков (светский лев без гривы), Тарасов-Родионов (более Тарасов, чем Родионов). И целая куча наших сотрудников.
Говорили о пустяках.
Играла Нина Отто (прекрасно).
Звонил Жданов. Ждут нас завтра с Барбюсом.
18 октября
У Жданова. Барбюс обязательно хочет, чтобы с ним был переводчик Прохитонов и секретарша Видаль. Не доверяет моему переводу. А формулировать поручает секретарю (разговор).
Утром детей отправил в Астафьево. Работал — приводил в порядок бумаги.
Обед. Прохитонов приехал за мною. К Барбюсу.
Жданов намекнул об Эренбурге. Барбюс очень определенно возражал против допущения Эренбурга к фактической работе. Как имя его следует взять, но к работе не допускать.
Жданов отмалчивается.
19 октября
Я пишу об этом дне несколько позже и никак не могу вспомнить, что было девятнадцатого. Менял путевку в Форос. Разные мелкие дела устраивал. Вечер был дома.
20 октября
Приглашен был на ужин к Ж.-Ришар Блоку. Но забыл за кипой мелких дел. Это редко со мной случается. Более чем досадно. Как удивительно, что ничего нельзя вернуть. Даже дневник этот не возвращает мне потерянных дней.
Почему они потеряны? Потому что выполняю маленькую, почти метрдотелевскую работу, хотя и во всесоюзном масштабе. Метрдотелевская: принимать и улыбаться, идеи коммунизма преподносить умело. Тяжко выполнять нелюбимое дело!
21 октября
Милые дочери! Скоро покину их, уеду, вероятно, на несколько дней в Ленинград.
Завтракал с Жан-Ришар Блоком. Он рассказал о своей жизни в провинции. Потом болтали об общем. А под конец он рассказал мне истинную историю о том, за что в Париже в 1910 г. гильотинировали рабочего. Это жуткая история. Я ее записал отдельно, чтобы сделать из нее рассказ.
Ж.-Р. Б. все же весь наполнен предрассудками французского провинциала. Этот провинциализм и мешает ему понять до большой глубины А. Франса, величайшего мыслителя в образах.
Конечно, к нашему столу подошла завтракавшая также в «Метрополе» французская журналистка Госсе. Энергичная женщина добивается во что бы то ни стало видеть Сталина. Ее поддерживает в этом Стасова. Г. написала И. Вис. письмо. Посмотрим, примет ли.
22 октября
Мелочи бытия. Все время ездим за мехом и все никак не может достать его. То заведующего нет, то меха!
23 октября
Предвыходной. Как промелькнул день? Посчитать бы час за часом — на что ушел, окажется, все дела, вместе взятые, недостойны часа жизни.
У меня был Раскольников. Болгарские дела. Мичман так же воодушевлен, как при поездке в Данию. Деятельно ищет болгарские связи.
24 октября
Дети ушли с воспитательницей, я остался один. Немного работал и приводил в порядок рукописи.
Вчера мне вернули роман «Правда» — не принят. Обширная мотивировка-рецензия безграмотного фельетониста. Как они не любят, когда хоть про какой-нибудь факт революционного движения пишут правду. Будто бы они не знают истории и будто бы немного ее боятся.
Я отправился к Димитрову. Раскольников — тоже. Димитров серьезный, симпатичный, был в военной форме. Она не идет к нему. Руки у него красивые, очень красивые. О болгарских делах. Вернулся домой. У меня уже сидели Барбюс и Госсе.
Пришли Раскольниковы. Все мы тепло и дружно беседовали о зверствах фашистов. Много фактов рассказывал Барбюс. О прошлых днях нашей русской революции — тут было первое слово мне. Я приводил так много интересных фактов, что французы требовали писать обо всем и давать в переводы.
Что ж, пожалуй. Только редакторы безграмотны и с притупленным чувством красоты.
В 9 вечера, когда ушли Барбюс и Госсе, я с женой — к Тарасову-Родионову. Там его обычная компания. Там же Каменев и прекрасный пианист Луговской и туда же пришел прощаться со мной уезжающий на Дальний Восток т. Чиненов (бывший солдат, прекрасный мужик и чуткий революционер — скромный). Пианист хорошо играл. В особенности Листа, пьесу, посвященную «Восстанию лионских ткачей». Я прочел Чехова, Зощенко. Заразил чтением так, что даже Каменев стал читать стихи Волошина (конечно, однотонно, но с приукрашиванием).
В автомобиле он подарил нам по яблоку (гостинцы деревенской коммуны, которую он создал еще в 1918 г.). Чиненову запомнились слова Ленина: «Отдадим всю землю крестьянам, а этим заставим их нас поддерживать. Кряхтеть будут, а поддержат».
25 октября
Прием в ВОКСе болгарского посланника Михалевича и наших философов и теоретиков (Деборин, Митин, Милютин, Кильман, он оказался чехом и др.). Скучно.
Концерт. Пианистка Отто. «Петрушка» Стравинского. Гости, в особенности сам министр, шуршат разговорами, относиться хорошо к музыке не умеют.
В 8 вечера дома.
В 12.30 на вокзале и — в Ленинград.
С нами в поезде Вася Чернышев.
Дмитрий, сын, в купе — не спит. Душно.
26 октября
Ночь не спал. Голова — ее лопает кто-то изнутри. Страшный день. Жуткий день. Полусон, туман и адская боль. Никогда раньше так не было. Видно, надо торопиться писать завещание. А его трудно писать. Трудно, потому что автор заранее знает, что эти строки завещания прочтут, взвесят и обязательно обсудят только после его смерти. Наверняка после того, как он перестанет быть и никогда к бытию не вернется.
Уснул, не выходя из номера, утонул во тьме своей усталости.
Звонил в Москву детям.
27 октября
Приехал Кулябко. Бессодержательный с большими лирическими отступлениями доклад.
Был в ВОКСе. Пивная с высокими креслами.
Был у Позерна. Дело. Обедали в Смольном.
Меня хватил такой прострел, что ни повернуться, ни сесть, ни лечь — ужас. Держусь упрямо, бодро. Но хожу, как подагрик. Страшно.
Вечером у Самойловича. Весело. А ко мне — доктор. Диагноз: прострел.
Вечером массаж, теплая ванна, компресс.
Очень плохо себя чувствует Дмитрий. Боюсь, не делает ли с ним чего плохого нянька.
28 октября
В спине у меня немного лучше. Был в Смольном у Чудова. Обещал за мной заехать и взять к себе. Но этого он не сделал и, как потом оказалось, — укатил в Москву. Его секретарь Филимонов корил какого-то сотрудника за то, что он в русской рубашке и тем проявляет свою некультурность. А сотрудник отвечал: «С каких это пор русская рубашка некультурной стала?» Они на эту тему долго говорили в гоголевском стиле.
Вечером у меня сидел Вася Чернышев, а жена пошла на балет. (Я, конечно бесполезно, ждал Чудова.)
Вася говорил о воровстве в Торгсине. Он прекрасно во всем разбирается. Смеялся над многим. Например: «Ал. Софроныч классически сидел на праздновании этого, как его, Сахия-Мухия (на самом деле Фирдоуси)».
Наверное, ни он, ни 90 % театра не знали, кто такой этот Сахи-Мухия… А пришли и праздновали.
Потом с ним за Герой в театр. Беседовали в ложе.
29 октября
На обеде в Смольном встретил жену Кагановича. Очень обрадовался и через нее направил ему письмо.
Утром был у академика Павлова. Он низок ростом. Согбен, зад его узкий, как-то отпячивается, коленки согнуты, руки с тонкими мозолистыми и кривыми пальцами, на правой руке, на тыльной стороне ладони, волдырьшишка — все это плюс заросшее белой шерстью лицо и большой рот делают его похожим на обезьяну. Павлов рассказывал о Петропавловской крепости.
В этих маленьких клетушках работали Морозов, В. Фигнер и др. Могучая сила мысли у человека: думать о необъятных вселенских пространствах, об ослепительных лучах света, о синем небе в закутке, похожем на отхожее место, почти без света, с крысами. Никто не описал, не проник в душу героев тюремных камер. Кажется, Бабель делает попытку. Конечно, сделать это — значит раскрыть одну из значительных сторон психологии русского революционера. Говорят, что современная молодежь и западно-европейские товарищи интересуются этим. А я сомневаюсь. Пробовал рассказать о заключенных. Часто не верят тому чудесному, что иногда случается в тюремной жизни. У них свое представление о ней. Может быть, его можно разбить и сделать реальным, если своевременно, вот теперь же, выступить с описанием… Сколько мыслей, сколько воспоминаний, сколько переживаний ощутил я, проходя по коридорам побежденной тюрьмы.
Теперь тут экскурсанты. В некоторых камерах — куклы, изображающие женщин-заключенных. В некоторых участках коридоров куклы-часовые. Жуткие неподвижные привидения из недавнего прошлого нашей страны.
30 октября
Искал свою сестру, артистку Александринского театра. Занимался обычными делами. Страдаю ишиасом. Смотрели, что купить в комиссионных.
Хотел устроить свою рукопись «Правду», но нет Лебеденко. Он скоро будет.
31 октября
Готовился к докладу завтра в Доме ученых.
Захворал сын. Был доктор.
Был в другой лаборатории Павлова. Это настоящий ученый. Захлебывался, когда говорил. Далекий от конкретной жизни, он не знает, кто я, что такое ВОКС, от кого зависит выезд за границу и т. д.
1 ноября
Утром осмотрел золотую сокровищницу Эрмитажа. Как-то жутко: прекрасные золотые вещи, относящиеся к 200 году до нашей эры. Есть и поздние, 3 и 4 века до нашей эры. Все нашли в могилах. Если бы не хоронили людей со всеми золотыми вещами, какие окружали их в жизни, истории было бы трудно.
Скифы ранних периодов убивали жен, если у них умирали мужья. Среди золотых изделий есть золотая маска женщины. Лицо греческое. Маска кованая. Может быть, это не точный слепок покойной, а символическое изображение.
Есть золотые вещи, доставленные из Сибири Петру I. К какому они времени относятся и где найдены, никто не знает. Но работа грубая. Лучшая работа греческая 3 в. до нашей эры. Золотые вещи этого времени найдены близ Керчи.
Переговоры в Смольном с Угаровым. Он, видимо, не особенно слаженно работает с Позерном. А может быть, я ошибаюсь. Во всяком случае Угаров назвал мне своих кандидатов для уполномоченного ВОКСа.
С Угаровым сидел Королев. Он обо всем разговаривал удальски, а на Угарова смотрел вопрошающими глазами. Я старался не впасть в тон Королева и говорил тихо и сдержанно.
Когда мы договорились об определенном решении и я сказал, что пришлю управделами, Королев просил, чтоб последний зашел прямо к нему.
— А где вы, в какой комнате? — спросил я.
— Да там найдут как-нибудь, — ответил К. тоном провинциальной знаменитости.
В Доме ученых сделал доклад. Председательствовал Н. И. Вавилов.
Старик Курнаков (химик) хитро улыбался и выражал довольство Менделеевским съездом (там были только фашисты от Германии). Ассистент Курнакова, большеголовый, лобастый, рыжий малый, бритый, гладкий, розовый — кажется, тоже не особенный друг Советского строя. Уж очень он нейтрален, ни на кого не смотрит.
После доклада говорил Вавилов, потом Цвибель, потом Державин блистал словесностью — и Курнаков вставил словечко. И все в одно: надо урегулировать дело посылки наших ученых на международные конгрессы.
Это Угаров подсказывал мне, что они будут атаковать меня по вопросам выезда за границу. Во многом ученые правы: нельзя наши научные делегации ставить в сложное положение, т. е. тянуть решение вопроса о выезде до последней минуты, так что ученые потом едут либо без докладов, либо с наспех сделанными докладами, либо опаздывают и приезжают после конгрессов.
После доклада ужин, т. е. скромные бутерброды. К ужину были «нажимисты» — Державин (я заметил, что эстеты всегда, почти всегда чревоугодники), Цвибель и Курнаков. Последний аппетитно закрыл свою грудь салфеткой. Цвибель как инженер и к тому же награжденный, т. е. в некотором смысле «юное дарование», кушал без салфетки. Державин приглашал меня к себе на завтрак.
Лег спать. И как всегда теперь — мои ежевечерние предсонные думы — думал о смерти, как останутся дети, успею ли написать им завещание.
2 ноября
Утром в ВОКСе. В 13 часов у Державина. Супруга его из «малявинских баб».
Удобный кабинет для занятий. Державин очень трогательный. Он мне нравится, в нем много сентиментальности. Он — Карамзин нашего времени, а Карамзина я люблю.
Скудно, но вкусно и изысканно. Была еще жена сына Державина. Вспоминали Прагу. Моих дочерей. Плывет вода времени.
Вечером в театре (Александринский). «Бойцы». Плохо играют.
3 ноября
Много было мелких дел. Провели вечер у Самойловича. Была Августа, хорошо декламирует (из «Женитьбы» Гоголя). И я выступал.
4 ноября
Приготовляемся к возвращению в Москву.
Покупали посуду. Я, потихоньку от жены, чтоб сделать сюрприз, купил ковер, который ей очень понравился. Его везет в Москву Головчинер.
У нас был Самойлович.
Сын совсем выздоровел.
Ночью поехали. Вильм оказала неисчислимые услуги. В поезде все знакомые — Томский и др.
Томский долго не ложился спать, громко говорил, пил и пел. Он хочет забыться и, забывшись, войти в ритм нашей жесткой, непрощающей жизни.
Не сразу, а все же угомонился.
5 ноября
Москва. Свежий континентальный воздух. Моих замов на вокзале нет. Черт их знает, почему. Кажется, сами себя перехитрили.
Дома. Дети в школе.
Ушел в ВОКС. Гера была поражена ковром. Мне удалось его пронести и разложить в ее комнате раньше, чем она вошла.
Дела…
Звонил Барбюсу. Задал вопросы аппарату по подготовке материалов к моей поездке.
Кулябко долго докладывал разные принципиальные вопросы.
Наконец дома — и объят детской милой радостью. Дети, дочери, разве я могу с вами расстаться? Никогда. А все же должен им сказать, что думаю на 11/2 месяца ехать за границу. Надо знать их дочернее к этому отношение. Но не сейчас, позже скажу.
