Сейчас бьет на башенных часах 12. Полночь. Жена уже спит. Дети — давно.

Делал сегодня двухчасовую прогулку, поэтому не так угнетен ежедневными заботами (они во время прогулки будто ниспадали с меня), вместо них вырисовывались главные заботы. 1) Определенно поставить вопрос о перемещении из Праги. 2) О невозможности жить на то, что получаю. 3) Продолжать писать роман «Правда» (о провокаторе Малиновском). Одолевают «гады». Недавно был из Карлсбада ГИ.П. Это просто беда! Ему нужна машина в аренду. Но он капризен как больной ребенок. Сердясь на Муста, что тот не дал ему своевременно машину, ГИ.П. говорил мне: «Как же это, мне и вдруг Муст не хочет дать машины??! Да я могу его просто застрелить». Рассмеялся, захотел последние слова обратить в шутку. Но слова живут своей жизнью и характеризуют человека. Гуляя со мной по музею, дольше всего останавливался около группы чучел: стервятники теребят, вынимают клювами кровавые потроха фазана. Сказал: «Здорово расклевали». Но при этом он добрый человек. Рок. живет, по его словам, очень плохо, постоянно болен, стоит в очередях за хлебом, работает по найму (работой его довольны) — дело происходит в Кустанае.

Из-под моего контроля вырываются целые дни, а хочется организовать их так, чтобы было известное количество времени для литературной работы. Я сильно отстал от нее (сегодня написал маленький рассказик «Нога» из серии трамвайных и начал рассказы октябрьские).

Читал Шаляпина — воспоминания. Оказывается, историк Ключевский был, по словам Шаляпина, хороший актер.

Вызвал корреспондента ТАСС в связи со статьей о налогах с торгпредства. Пришел Лингарт с докладом о делах, потом Богомолова и Крачевский. В 101/2 пошел в баню. Подвергся массажу. Поехал в министерство к Крофте (у него третьего дня умерла мать). Говорили о налогах с торгпредства и о статье. По дороге из министерства, купил цветы для жены и для проводов Кошеков. Пообедали. Дети, Лена и Оля, были очень веселы. По приезде в полпредство мне доложили, что прибыла комиссия владельца дома, которой я назначил аудиенцию. Говорили около часа о перестройке дома. Потом явилась Майерова; об устройстве своей книги в ГИЗ. Скромная симпатичная женщина. Сидела недолго. Я пошел в детскую посмотреть, как укладываются дочери. Они шалят, смеются. Полежал у них, рассказал про свое детство. Уснули. Я пошел в своей кабинет. Читал газеты, написал несколько писем. Перед сном пишу эти страницы и завидую Майеровой, которая может заниматься только литературой.

Прощай еще один мой безлитературный день!

При социализме заводы суть храмы и центры человеческого жития. Они при капитализме были в загоне, ибо рассматривались как аппарат, обслуживающий жизнь, а не творческий. Теперь это творческие узлы.

Завтра с утра — в Москву. Что-то меня там ждет, каково-то там настроение… Как широко пользуются свободой клеветы пакостники… Работа литературная мною будет поставлена на первое место, ведь жить осталось немного. Каждый человек, в том числе и я, — талант, а талант — хрустальная чаша с нектаром. Нужно, чтобы чаша была в движении и расплескивала бы свой нектар. Моя чаша мало, очень мало была в движении. В литературе я понимаю, вероятно, меньше, чем понимал до революции. Жизнь мобилизовала мои силы на другую работу. Теперь я снова должен тянуться к искусству

В Берлине, в полпредстве, оказался Горький (проездом в Сорренто). С ним неотлучно его полусекретарь-полузавхоз некий Крючков, человек с циничным лицом, с водянистыми несмеющимися глазами. Кроме него при Горьком жена его сына Максима, коричневая интересная женщина. Затем художник, бойкий, разбитной русский молодой паренек, но почему-то мне кажется, что в будущем — это доктор Астров чеховский. Отчасти он уже и теперь немного Астров. Дальше какой-то с красным рябым лицом путешественник. Он рассказывал, что бывал в Америке и плыл по Индийскому океану. Он симпатичнее всех остальных, смотрит прямо, говорит натурально, держится просто. Наконец, черная, вроде Кармен, сбитая, жена Крючкова.

Горький принял меня в отведенной ему комнате. Я увидел человека, согбенного под тяжестью набухших усов. Я видел его в 1910 г., т. е. 22 года тому назад на острове Капри, он и тогда был согбенным…

Горький расспрашивал меня о Чехословакии, о Масарике, об эмигрантах. Я поделился своими впечатлениями. Он сказал, что Масарик пользовался на Капри его библиотекой и до сих пор не отдал какую-то книгу.

По поручению Масарика ко мне обращался один из пражских редакторов с намеками напомнить Горькому, не пошлет ли он поздравление президенту Чехословакии к 80-летию. Москва была против поздравления Масарика ввиду отсутствия признанных отношений между СССР и ЧССР. Оказывается, Горький все-таки послал. Правда, как он сказал, «самое краткое».

Горький распорядился, чтоб дали чай. Полная пожилая женщина приготовила чай на русский манер. Горький стал расспрашивать о белогвардейцах, таких как Брешко-Брешковская, Милюков…

Через полчаса мы попрощались. Условились встретиться за ужином у Хинчука.

Вечером за столом я застал большое общество во главе с Горьким. Он рассказывал анекдоты. Например: двое рассуждают по поводу памятника Пушкину в Москве: «Пушкин, ну что такое Пушкин? Гоголь — вот это действительно Пушкин!»

В таких тонах Горький подсмеивался над торжествами в его честь.

Отужинав, вся компания разместилась в машине, чтобы проводить Горького на вокзал, к поезду в Сорренто. На прощание я позавидовал доктору Левину, который провожает Горького до Сорренто. Там сейчас, поди, солнце и синее небо, а здесь — ноябрь.

В Берлин приехал я с Гр. Ив. Петровским. Нас поместили с ним в одной квартире в посольстве, а наутро мы поехали в Москву через Варшаву. В поезде после польской границы стало грязнее, обслуживающий персонал небрежнее и бестолковее. Будто бы все житейское начало понемногу терять смысл. Это ужасное отличие европейца от жителя польско-русской равнины. Последний как будто не совсем твердо знает, за каким, собственно, делом он появился на свет, каково его место среди других, европеец же с семнадцати лет это знает и знает, когда он умрет и при каком капитале.

Приехали рано утром в Варшаву. Она всегда провинция. Полпредство выглядит учреждением с фанерными перегородками. Провели нас в комнату, очень холодную.

Беседовал с Антоновым-Овсеенко. Он рассказал о кознях против меня М. П. (советничек, а по существу сепаратист, но не вследствие национальных чувств, а вследствие мелкобуржуазной породы, не способной объять нужды и трудности государства протяжением громадном — от Атлантики до Тихого и от Белого до Черного — и ищущий возможности ковыряться мыслишкой только у своего плетня). Он подал на меня донос (в который уже раз доносчики интересуются мной! Награда за Октябрьскую революцию!), что я плохо веду политику и что мной очень недовольны местные коммунисты. По первому пункту «факты» — сплошная ложь, по второму — вовсе нет фактов. О своем доносе Пол. сказал своему варшавскому коллеге Подольскому и просил: «Только, пожалуйста, никому не говорите».

Днем поехали в загородный парк. Он, в особенности у пруда, красив опадающими бордовыми и желтыми листьями. Как-то чувствуешь себя во власти настроений Мицкевича и Шопена…

У парка старый солдат показал нам часы, дареные ему на смотру каким-то царем. Получает за показ от нас, как и от других, злот. Он бил немца на войне. В событиях сегодняшнего дня понимает столько же, сколько в походах Юлия Цезаря, т. е. не имеет о них никакого представления…

И опять утром рано — на Москву. Вечером — граница. Толстый, дородный рыжий начальник ГПУ. Все дружески, здесь уже много у людей тепла. Мы приехали в страну — первоисточник всех наиболее сильных человеческих впечатлений, переживаний и идей…

Москва, Спиридоновка. Особняк. Бесконечно трудные телефонные соединения со знакомыми и родными.

Хочу увидеть Сталина. Он неуловим. Был у Вячи Молотова. Он приветлив, сдержан (с его женой я по телефону говорил, может быть, чересчур прямо).

Были в комнате Моссовета, откуда мы руководили восстанием. Там теперь такая же умоотупляющая канцелярия, как и везде. Только на стене скромная медная дощечка, как на дверях зубного врача, с объявлением, в какие дни и часы он принимает, — и на ней наши имена. («Их имена с нашей песней победной будут священны миллионам людей». Вот тебе и на!)

На торжественном заседании в Большом театре. В президиуме — политбюро. Воодушевление. Нам (мне, Пискареву и другим «октябристам») не достало места. Попросил охраняющих помочь. Один из них мотивирует отказ: «Товарищи, больше стульев нельзя сюда ставить (хотя свободного места много). Вы плановость нарушите». Мы перешли на другую сторону зала. Здесь нам не только не отказали в стульях, но сами их принесли.

Началось заседание. Особенно хорошо встретили Андре Марти (француза).

Как только кончилось собрание, я поздоровался с Андреевым, Вячей, Ворошиловым, Сталиным. Он очень любезно меня приветствовал. Знакомых — толпы: пожал руку Михаилу Кольцову, дочери Бонч-Бруевича и др. Все ужасно сдержанны. Кажется, что были бы рады выражать свои симпатии и антипатии посредством нечленораздельных звуков, чтобы нельзя было понять, что говорится и восклицается.

Парад на площади… Стояли среди дипломатов. В них угадывается одновременно насмешка и трусость перед нами.

Один броневик заерзал на площади (сыро, закидывало задок), выправился, побежал дальше. Побежали танки. И одна из-за сырости волчком завертелась. Подъехал военный грузовик, увез раненую танку. На Мавзолее Сталин, Ярославский, Енукидзе, Орджоникидзе, Каганович, Андреев, Молотов.

После парада мы шли домой пешком. Проходил пролетариат с плакатами, карикатурами и знаменами над головами. По улицам, где 15 лет тому назад мы совершали революцию, отчаянно и скромно, мы с Тарасовым-Родионовым (он шел с нами) особенно охотно предавались воспоминаниям.

Вечером на приеме у Калинина. Все как обыкновенно. Дипломаты, дамы, улыбки, беззубые разговоры. Лгущие глаза. Через них, как через незанавешенные окна, слишком отчетливо виднеется истинное состояние души.

Бас пел «Эй, ухнем» (под Шаляпина), Максакова — Кармен.

Подошел я к Ворошилову условиться о свидании. Он попросил прийти послезавтра утром, 9 ноября 1932 г.

Радек шутил с Кошеком. Издевался над ним, а Кошек не понимал. Не понимал, во-первых, потому что не понимал, во-вторых, потому что изрядно улобызался с водкой, сдобрив ее икрой.

Леонид Леонов спрашивал про Европу и держал себя как малый из Калашного ряда, и то не в будни, а в воскресный день, когда гармошка делает человека немного бесшабашным. Не знаю, деланое ли это у него или родное. Б. Пильняк ходил по залам у столов со снедью.

Мелкота наркоминдельская нетерпеливо ждала ухода гостей, чтобы навалиться на сласти и сдобу — плоды поваренных трудов.

День провели в отдыхе.

Утром пришел к Ворошилову. Его нет: экстренно вызван. Иду к Молотову. Он встречает меня на лестнице и говорит: «Иди, иди туда, в квартиру, там Полина тебя примет, иди». А сам спешит, напяливая наспех пальто. Пришел в его квартиру. Полина Семеновна обеспокоена, Вячеслав ей не сказал, куда и зачем вызван. Ушел домой. Через два часа стало известно — его вызвал Енукидзе.

Вчера был товарищеский вечер у Ворошилова. Жена Сталина Аллилуева была весела, симпатична, как всегда. Потом, может быть, в час или два ночи, она, Сталин и Калинин ушли. Она — домой, а Сталин и Калинин решили проехаться по Москве. Вернулся Сталин поздно, часа в три. Заглянул в комнату Аллилуевой. Она спала, он и ушел. В восемь часов домашняя работница будит Аллилуеву, та не реагирует. Работница открыла одеяло — Аллилуева мертва. Одна рука откинута, другая окоченела, сжав маленький револьвер, дулом направленный в сердце.

Работница позвонила Енукидзе, он вызвал Молотова и Ворошилова. Они пошли к Сталину, разбудили его.

Ответственные и неответственные работники партии убеждали друг друга, что Аллилуева умерла. Однако, почти все знали истину.

Мне нужно было повидать Сталина, но разве можно при таких обстоятельствах…

У Литвинова. Он убеждает, что мне надо уезжать из Праги. На основании глупейшего доноса Полоцкого. Крестинский написал (конечно, как и все, что он делает по неразвитости и глупости пополам с хитростью) содонос в ЦК, а Литвинов как нарком сделал выводы не в пользу меня, конечно. Один Карахан по-прежнему хорошо расположен ко мне, на доносе Крестинского он написал: «Аросева убрать из Праги не возражаю, но ему следует предоставить работу в другом полпредстве». Мы говорили с ним о Турции, Тегеране и даже Японии.

Литвинов убеждал меня, что в ГПУ имеется материал против меня. Я возражал — какой же там может быть материал, кроме искусных выдумок карьеристов. Литвинов сказал: «С моей точки зрения тоже это не материал, но они его считают материалом». Я отвечал: «Меня ЦК и Политбюро достаточно знают, чтобы выдумки и злопыхательства моих неприятелей могли повлиять на их решение». Литвинов спрашивал, почему же сотрудники жалуются только на меня. Я опять возразил: «Неверно, не только на меня» — «Ну, может еще на Антонова-Овсеенко из-за его жены», — заметил М. М. — «Нет, нет, Максим Максимович, есть и другие, на которых жалуются. Этот процесс — не что иное, как борьба против старых партийцев и истинных революционеров. Об этом я Вам говорил три года тому назад во Францисбаде и Вы тогда с этим соглашались». — «А, полноте, — отмахнулся Литвинов от своего прежнего „согласия“».

У Кагановича. Я осторожно затронул вопрос о моей возможности работать в Турции, Японии или Финляндии. Каганович сказал, что скорее всего мне придется работать в СССР, предполагает, что в Коллегии Наркоминдел. Я согласился. Условились, что я напишу просьбу об отозвании меня по семейным мотивам (жена местная, из Праги) и меня отзовут по моему желанию в марте 1933 г.

Отъезд в Прагу. За две минуты до того, как нам сесть в авто и поехать на вокзал, мне звонит Ворошилов. Очень дружески говорили по телефону. Я укорял его в том, что он мало поддерживает меня, когда интриганы на меня нападают, а он сказал: «Не мы тебя, а ты нас мало поддерживаешь». — «Как так?» — спрашиваю. — «Да так, семью себе там завел. Ну да это ничего, приходи ко мне сейчас». Пришлось сказать, что багаж уже в автомобиле и через пять минут надо ехать. Он попросил изложить ему по телефону, что я хочу. Я сказал, что не прочь поработать и в Москве, и за границей, но хотел бы одного: остаться на дипломатической работе. Клим обещал стоять на этом и обещал мне написать…

Я выехал в Прагу.

День посещений. В посольство пришел артист Москвин.

Париж. Посольство. Вчера был у А. Огромная вилла. В лесу. Похоже на уединенный замок. А. рассказывал, что Крегер его хотел убить. Подослал двух: один нанялся к А. в качестве лакея, другой должен был непосредственно совершить «дело». Планировали уговорить А. кататься на лодке и опрокинуть ее. А. почувствовал, что в вечер, назначенный для его убийства (о чем он не знал и не догадывался), не следует выходить из дома, и отказался от прогулки. Потом очень выразительно говорил мне:

— Я чувствительный, я очень отчетливо ощущал приближающуюся опасность.

Только потом он узнал, что Крегер тратил ежегодно большие суммы денег, чтобы следить за А., который подрывал доверие к предприятию Крегера. Последний распространял об А. слухи, будто он назначен Москвой для снабжения финансами компартий в Европе.

Оказалось, что со многими видными политиками в Париже Валериан не знаком. За столько лет не успел! Например, с зам. предпарламента.

Очень много думаю о детях. Ведь они — самое верное, самое прекрасное, неисчерпаемый источник деятельности и наблюдений.

Эти дни, что в Париже, почти не читаю и не пишу, а это ослабляет духовную деятельность, ибо назад человек катится всегда быстрее, чем шагает вперед.

Кавказ, Сочи, санаторий Ленина.

В сущности, человек живет один день, всякий другой день — НОВАЯ ЖИЗНЬ…

Утро. Был рад, вспомнив, что отослал свою пьесу в Москву.

Завтрак. Тороплюсь на автобус, в Мацесту.

Сидел в ванне. Потом ингаляция. Лежал в зале отдыха. Читал П. Сухотина «Человеческая комедия». Читал, чтоб познакомиться, что берут наши театры. Вещь сама по себе несерьезная и неважная, хотя и сделана по Бальзаку и принята в театр Вахтангова. Она не отвечает современности. Пошел на почту (против здания ванн). Сдал письма.

В 9 утра выехал в Красную Поляну. Это в 93 километрах от Сочи. Сначала вдоль берега моря, а потом, не доезжая одного километра до Адлера, в сторону, в глубь Кавказа.

Впечатление неотразимое и несравнимое по силе ни с чем. Не хотелось даже себя самого ощущать. И до сумасшествия стало жалко моей прошлой кривой жизни.

Дико в Красной Поляне: горы, леса, в них медведи, гиены, шакалы. Ночью, говорят, слышно, как они кричат. Горы стоят, как живые неподвижные гиганты. Здесь охватывает чувство предысторического, животное просыпается в человеке. Вдруг веет первобытным. Мозг костей знает, что в таких лесах и горах вместе со зверями мой предок жил долгие тысячелетия.

По дороге туда и оттуда нас останавливали разъезды ГПУ’сских патрулей. Видно, на дороге шалят.

Дорога в Красную Поляну идет через ущелья. Она строилась в 1872 г. пленными турками, стоила жизни многим сотням рабочих и нескольким инженерам. Место для прокладывания дороги расчищали, взрывая скалы.

В Красной Поляне — пустующий санаторий в здании большой царской дачи для охоты. В прошлом году был тут пионерский лагерь, теперь за отсутствием продуктов нет ничего.

Так же пустует и дача ЦИКа. Она оборудована хорошо, и можно было бы в ней жить. В избе около этой дачи живет ее сторож с женой и сыном. Повыше на горе — рабочий-украинец с больной сердцем женой и двумя детьми. Врачи посылали его жену то в Кисловодск, то в Мацесту — ничего не помогало, сердечные припадки продолжались. Болезнь прошла здесь, в горах. Мы дали хлеба семье, они были очень рады. Картошки много посажено вокруг их домика, но эту картошку они не могут копать — она принадлежит дому ЦИКа.

Дикие леса, дикие горы… Кажется, даже чувствуешь запах зверя, звериной хищной жизни. Впечатление никогда раньше не бывалое. Что-то очень первобытное закрадывается в душу. От этого делаешься молодым и поособенному, как зверь, чистым. Сама земля здесь первобытна… Уголок земного шара — теперь немного таких — сохранивший всю первобытность, всю юность нашей планеты. Впечатление глубже всех других, родившихся во мне…

Выехали из Сочи в 9.30 утра в Гагры. Платановой аллеей прошли в город, восточный, пыльный, но культурный. В кафе чистые скатерти, за столиками люди… Чем-то страшно напоминает Неаполь. Море прозрачное и синее. Даже бухта похожа… Магазины полны товаров.

Дети мои живут плохо, а я в раю. Я сделал неправильно, что отдал их матери, надо было, как предполагал раньше, отправить их в Крым… Стал писать письмо Леночке.

Новый Афон, предмет моих давнишних мечтаний. Головокружительная, какая-то околдовывающая красота. Выехал из Гагр утром, отправив Лене и Оле письма.

Беспокоюсь… Что-то ожидает меня в Москве…

Ночью ездили на обсерваторию. Смотрели Луну. Мехлис проявил невежество, характерное почти для всех теперешних культработников: он спрашивал, почему светит Луна. Получив надлежащий ответ, удивлялся. Удивился также, узнав, что над Луной нет облаков, ибо на ней нет атмосферы. И уже совсем был поражен, когда ему разъяснил профессор (о, терпеливый!), что на Луне нет воды…

Ко мне в поезде подошел мой старинный знакомый Пешков Максим, сын Горького, познакомил с женой. Рассказывал много интересного. Между прочим и то, что обе дочери писателя Гарина («Детство Темы», «Гимназисты», «Инженеры») расстреляны ГПУ за шпионаж против СССР. Брат их, сын Гарина, работает как чекист.

С вокзала поехали в 1-й Дом Советов. Оказывается, комнаты забронированы в «Савое». Переехали в «Савой».

С нетерпением жду детей. Приехали наконец. Похудевшие. Мать настаивает оставить Олю у нее. Спорили. Я стою за патронат.

Звонил в секретариат Кагановича, Сталина. Звонил Вяче Молотову. Он деликатно расспрашивал, как я лечился, однако к себе не приглашал, несмотря на то что я говорил ему, что хочу прочитать ему свой роман.

Еще не принят нигде. Кругом холодная стена. Получил билет об-ва Старых большевиков. Дружно живу с Леной и Олей.

Гуляли в Кремле.

Мать детей городила чепуху. Передавала сплетни Полины. Была мною разбита, разоблачена. Но упряма. Увезла детей до 15 августа к себе.

Вечером было грустно. Один. И стена.

Весь день идет зря. Ягоды нет в ГПУ (или не хочет принять). Кагановича нет (или не хочет принять). Пахомов обещает предоставить квартиру в первую очередь, а когда — неизвестно. Как будет с детьми? Был Ильин-Женевский, он едет в Прагу…

Вечер. 11 часов… Вчера и сегодня два хороших дня.

Вчера Ворошилов и Бубнов уехали в Турцию. Большая делегация… Все работают. Все горят. Почему же меня держат перед холодной стеной… «Держат». Буду в таком случае активен сам: писать, читать, работать систематически над своим образованием (по истории и математике, история включает и философию). Пойду учиться в Университет. Такое решение зреет… То, что держат меня без работы, неприятно и для детей. Наташа говорит: «Все девочки могут сказать, кто их папа, а кто — мой?» Не знаю.

Это вовсе не стремление к чинам, а к тому, чтобы сознавать свое место в Социалистической стране.

Я бесквартирный. Это состояние доводит меня почти до физической тошноты. Главное, не видно просвета. Вот записка Кагановича. Да разве они понимают?!

Вопрос о смерти, мучивший меня много лет, мешающий и писать, и работать, и прямо, без изгибов жить, кажется, приходит к разрешению. Смерть неизбежна. В ней я так же неповинен, как в рождении. Надо только смотреть решительно ей в глаза и приготовиться уйти не вяло и кое-как, врасплох, а приготовившись, устроив детей. Главное — устроить детей. Это трудно (в Европе кризис хозяйства, у нас кризис культуры, а воспитание — первое дело культуры). Если их устрою, тогда — сколько угодно! Не побоюсь тлена и могилы. Тогда будет уж другая забота: уйти с презрением к небытию… Теперь надо много записывать. Все для дочерей!

Сказали, наконец, что квартира может быть предоставлена в 4 комнаты. Предложил поселить с нами Наташу (что очень необходимо в воспитательных целях). Натолкнулся на решительный протест со стороны жены. Вот так утро!

Всеми покинут. В большом живом городе — один. Упорно никто не говорит со мной о работе. Был у Орджоникидзе. Говорит, что Сталин меня любит, хорошо ко мне относится. Быть может. А почему же все остальные носы воротят? Исторгают из жизни, делают чужим.

Детей, Лену и Олю, устроил в лесную школу. Сердце щемит без них.

Живем на новой квартире и каждый день в мещанстве совершаем прогресс: то скатерки лучшие на столе, то после долгих трудов добьемся какого-нибудь мастера или рабочего, который, не торопясь, что-нибудь улучшит в нашей квартире.

Америка, Америка открылась для СССР. На первой странице «Правды» — смеющийся Литвинов.

Вчера подал коротенькую записку Сталину, просил вызвать. Едва ли что выйдет, он занят перед пленумом и перед съездом…

Был третьего дня у Молотова. Шутили, говорили о пустяках да еще о моем романе. О работе — ни слова. А может быть, в этом я виноват? Не взять ли инициативу в свои руки?

О, мудрость жизни! Как ты проста и капризна.

Опять без завещания. Надо торопиться написать и встретить неизбежное как самое нужное.

Весь дом спит. Прощай, вечер!..

Со мной до сих пор никто ни полслова о работе. Итак, я остаюсь литератором. Это звание Салтыков заповедал своим детям ценить выше любого другого.

Наше государство, все общество впервые создает реальный идеал: хорошо жить всем (коммунизм). Раньше идеалы искали в отвлеченном или религиозном. Идеалом этим определялась и мораль. Теперь идеал материальный, хозяйственный (коммунизм — это преимущественно понятие хозяйственной категории), следовательно, и мораль будет иная, более реальная. А мораль дает тип человека.

День опять закатился морозным туманом в тот склад, где лежит все то, что было.

Неотправленное письмо. «Прошу использовать мои силы на той работе, где я мог бы приложить их на все сто процентов. Это можно сделать, только приняв во внимание мой предыдущий опыт и мои знания. Мой опыт — это дипломатическая работа в течение 10 лет. При этом — ни одного замечания как со стороны НКИД, так и ЦК ВКП. Наоборот, имею письмо Литвинова с хорошим отзывом и подобный же отзыв имею от руководящей инстанции.

Знания мои — языки: французский, немецкий, английский, плюс то, что я знаком с европейскими политическими направлениями, взаимоотношениями политиков между собою. Многих из них знаю по работе. Считал бы нецелесообразным терять эту свою квалификацию и приобретать новую ценою невольного нанесения ущерба делу новому для меня. Это было бы бесполезное рассеивание энергии и сил. Мне хотелось бы шире и глубже поработать в своей области и поэтому предпочитал бы остаться в Москве на работе в Коллегии наркома по иностранным делам, хотя бы руководя отделом печати или другим отделом.

С настоящим заявлением в ЦК заставляет меня обратиться то обстоятельство, что я в течение последних четырех месяцев живу как подвергнутый остракизму, несмотря на своевременную подачу о себе сведений в ЦК — и о своем прибытии в Москву, и о своих намерениях».

Утро. Коля Мальцев приехал из Персии. Помолодел и более глубоко смотрит на вещи. Согласен со мною, что аппаратчики (шефы аппаратов) фактически очень часто контрреволюционеры. Он будет докладывать… Едва ли поможет, дельцы — в чести.

Один. Товарищи изолировали меня (одни из чиновничьей трусости, потому что я никуда еще не назначен, другие из растерянности или осторожности, замкнутости, в которой теперь живут все, третьи — вожди ЦК — не хотят беседовать со мной по неизвестной мне причине). Теперь я совсем… непонятно одинок. Сначала это остро переживал, не спал ночами, теперь свыкся. «В своей земле я словно иностранец» (Есенин). Как он прав, наш белокурый Сергей. Бывает же! И Чацкий приехал, как в чужую землю…