Книга: Дневник советского школьника. Мемуары пророка из 9А
Назад: Тетрадь XIV 1941 год с 3 января до 12 июня
Дальше: Иллюстрации

Тетрадь XV
1941 г. 13 июня – 21 июля

13-го июня. Сегодня мы с Гуревичем решили сплавить с рук ненужные нам учебники, дабы иметь возможность получить нужные нам, для десятого класса. Мы совместными усилиями у окошка нашего школьного киоска отделались от учебников 9-го класса и на вырученные деньги обогатились «десятиклассными».
Это была, очевидно, моя последняя встреча со школой в это лето. Я зашел в канцелярию за нужной моей мамаше справкой о том, что я, мол, нахожусь в числе питомцев школы номер девятнадцать, и что, учась в ней, перешел в следующий класс пыток. Эта справка моей родительнице, кажется, нужна была для отдела народного обеспечения, где она получала пенсию за моего отца.
В канцелярии восседала рядом с секретаршей школы наша биологичка Труба – Анна Васильевна. Пока секретарша воевала с печатями, сооружая мне справку, Труба поинтересовалась у нас с Вовкой, где мы мечтаем провести лето. Не имея желания болтать встречному-поперечному о задуманном походе в Ленинград, я ответил ей, что, по всей вероятности, дескать, останусь в Москве.
Она как учительница, обладающая очень редким для большинства преподавателей чувством дружбы с учениками, предложила нам с Гурой съездить к ней в гор. Калинин, где мы можем провести неплохо хотя бы все лето, иной раз имея там дело даже и с походами.
На мой вежливый отказ она ответила, нужно сказать, очень метко и умно:
– Что же! Или вы, боясь трудностей, предпочитаете спокойную жизнь в городе? Хотя это и так, – добавила она иронически. – Без всяких преград на пути – безопаснее и беспечнее жить! Пусть, дескать, их преодолевают другие!
Это были, действительно, колкие, но замечательные слова; но разве я мог ей рассказать о нашей с Димкой тайне насчет добровольного проведения этого лета отнюдь не спокойным образом. Это бы, конечно, ей пришлось по душе, но я устоял против соблазна высказать истину и выдержал насмешку Анны Васильевны. Я только сказал, чтобы смягчить свой отказ от ее предложения, что, если я думаю о проведении лета в городе, то это совершенно не говорит о моем стремлении провести время бездельнически и беспечно; дело, и даже трудное, можно найти в любой точке земного шара.
Выходя на этот раз из школы, мы с Вовкой уже решили в это лето в нее уж не возвращаться.

 

14-го июня. Сегодня мы с Гурой, согласно договору, ездили к Димке, который встретил нас на станции. К моему неудовольствию, мы должны были пользоваться для этого Ленинградской дорогой, а ведь это наводило меня на ряд невеселых мыслей.
Деревня находилась в 3-х км от станции, и нам пришлось пересечь целые леса и поля по дороге к ней. День был нами проведен прекрасно. Мы ходили к реке, где Димка и Гура удивляли друг друга, а также и меня своими мудростями в овладении водными стихиями. Я, обычно имеющий дело с водой только в адски-жаркие времена, отказался от подобного удовольствия, хотя Димка клялся мне, что день сегодня на редкость жаркий. Я, правда, этого не слишком уж замечал: может быть, Димка просто хотел, чтобы я поплескался. Или же, может быть, жара на меня почему-то не действовала, но этим я не очень уж интересовался.
К вечеру грянул дождь, так что пока мы с Вовкой в сопровождении Димки добрались до станции, мы стали похожи на выходцев с того света, побывавших в водах каких-либо водоемов.
В поезде же я мало интересовался деятельностью водных запасов небес, так как я был от них уже надежно защищен.
Гура остался еще на пару дней у Димки, так что в Москву возвращался я один. Проведя эксплуатацию метрополитена, я достиг своего пристанища уже поздно вечером, ибо темнеть стало еще тогда, когда я еще был в пределах загорода.

 

17-го июня. В сей день я должен был во что бы то ни стало побывать в милиции, чтобы переметить паспорт. Не скрою: это я сделал.
По прошлым годам я помнил, что там вечно собираются целые оравы народа, и всегда поэтому приходится торчать в очереди по целым часам, теряя зря уйму времени. Это меня сильно тревожило, и так как перспектива потери времени в очереди меня не прельщала чрезвычайно сильно, то я решил смошенничать, проведя кого-нибудь за нос, чтобы поскорее отделаться от всей этой волынки.
Отправился я в милицию – как правило – пешком. Дорога была бы мало чем замечательной, если бы в одном из переулков я не нагнал бы двоих смертных, весьма подозрительной наружности, которые, находясь при своем положении, могли смело рассуждать о вращении Земли. Короче говоря, они опрокинули в свои глотки кое-какие чарки. Один из них был на диво разговорчивым парнем.
– Братец! А, братец! Ты мне друх али нет? – со спокойным видом спрашивал он другого вялым тоном.
– А я откуда знаю! – более твердым голосом произнес наименее налакавшийся.
– Нет, ты мне все-таки скажи, друх ты мне? – настаивал первый орел.
– Брось дурака-то валять! – серьезно произнес второй.
– Не-е! Ты скажи, а то будешь большой дурак!
Второй ничего не ответил.
– Ать, дьявол! – выругался первый. Тут он прибавил такое словцо для десерта, что я чуть было богу душу не отдал.
– А я те друх! Да! – уверенно проговорил первый. – Ну, вот… ну, вот хочешь… хочешь я это… как оно… хошь я рубашку разорву? А? Не, ты только скажи, хочешь?
– А зачем это мне? – вяло отозвался другой.
– Не, ты только скажи! – продолжал бушевать первый. – Ну, хочешь, я жену прогоню? Хочешь ей в морду дам?
Немного погодя он заговорил о более «хозяйственных» делах.
– Друх, а друх! Давай меняться! Ты мне дашь красенького, а я… Ну, хочешь мне дать красенького? А? Я те дам жену, а ты мне – красенького! Хочешь так меняться? Да не, ты скажи все же!
– Да нет у меня ничего, – раздраженно, но довольно флегматично ответил другой.
– А на лешего мне жена-то сдалась! – вдруг начал откровенничать наиболее нализавшийся орел. – Эка дурра! В морду, што ль ей треснуть! Тресну! Вот, ей-богу, тресну… – Тут они скрылись в каких-то воротах, и я так и не узнал, что же, собственно, думал этот субъект сотворить со своею супругой.
Вопреки ожиданиям, в милиции было мало народу, но я все же пролез без очереди, ввиду чего мне долго там торчать не пришлось.

 

18-го июня. Сегодняшний день был у меня пуст. Я, не зная на что убить время, решил пробездельничать целые сутки, так как мне ничего не лезло в голову, и поэтому я не имел никакой возможности что-нибудь сотворить на чью-либо пользу. Скоро будет половина месяца, как я отослал письмо в Ленинград… К несчастью, никаких опровержений моих подозрений об обиде моих ленинградцев еще не видать…
Под вечер позвонила Маргаритка. Чего она от меня, собственно говоря, хотела, я так толком и не понял. Скорее всего, она позвонила ради простого времяпрепровождения. Она что-то мне болтала о своей статье об «Аиде», говорила о каких-то вопросах, очень интересующих ее, которые она хотела задать мне, но которые она не решалась все же произнести вслух, так как ей будто бы кто-то там мешал…
Я терпеливо ждал, что будет, мало-помалу начиная выходить из себя.
– Ты, что, не в духе сегодня? – спросила она.
– Да не кричи ты так, боже мой! – с горькой усмешкой произнес я. – Я вижу, что ты уж что-то очень о многом желаешь меня спросить, но не решаешься! В таких случаях я советую вообще тогда и не разговаривать об этом. Я люблю всегда, начиная о чем-нибудь разговор, всегда кончать его.
– Это не всегда полезно, – возразила она.
– Как знать, – отозвался я. – Если бы я пожелал что-нибудь от тебя о чем-нибудь узнать, я бы не валял дурака, как ты! Но ввиду того, что я имею свою голову, то я и не думаю ни о чем тебя спрашивать.
Это была уже настоящая грубость, но мошенница-Маргаритка была ее достойна. По крайней мере, она не обиделась.

 

21 июня. Теперь, с началом конца этого месяца, я уже жду не только приятного письма из Ленинграда, но и беды для всей нашей страны – войны. Ведь теперь, по моим расчетам, если только действительно я был прав в своих рассуждениях, т. е. если Германия действительно готовится напасть на нас, война должна вспыхнуть именно в эти числа этого месяца или же в первые числа июля. То, что немцы захотят напасть на нас как можно раньше, я уверен: ведь они боятся нашей зимы и поэтому пожелают окончить войну еще до холодов.
Я чувствую тревожное биение сердца, когда подумаю, что вот-вот придет весть о вспышке новой гитлеровской авантюры. Откровенно говоря, теперь, в последние дни, просыпаясь по утрам, я спрашиваю себя: «А, может быть, в этот момент уже на границах грянули первые залпы?» Теперь нужно ожидать начала войны со дня на день. Если же пройдет первая половина июля, то можно уж тогда будет льстить себя надеждой, что войны в этом году уже не будет.
Эх, потеряем мы много территории! Хотя она все равно потом будет нами взята обратно, но это не утешение. Временные успехи германцев, конечно, зависят не только от точности и силы их военной машины, но также зависят и от нас самих. Я потому допускаю эти успехи, потому что знаю, что мы не слишком подготовлены к войне. Если бы мы вооружались как следует, тогда бы никакая сила немецкого военного механизма нас не страшила, и война поэтому сразу же обрела бы для нас наступательный характер, или же, по крайней мере, твердое стояние на месте и непропускание за нашу границу ни одного немецкого солдата.
А ведь мы с нашей территорией, с нашим народом, с его энтузиазмом, с нашими действительно не ограниченными ресурсами и природными богатствами, могли бы так вооружиться, что плевали бы даже на мировой поход капитализма и фашизма против нас. Ведь Германия так мала по сравнению с нами, так что нужно только вникнуть немного, чтобы понять, как бы мы могли окрепнуть, если бы обращали внимание на военную промышленность так же, как немцы.
Я вот что сказку: как-никак, но мы недооцениваем капиталистическое окружение. Нам нужно было бы, ведя мирную политику, одновременно вооружаться и вооружаться, укреплять свою оборону, так как капитализм ненадежный сосед. Почти все восемьдесят процентов наших возможностей в усилении всех промышленностей мы должны были бы отдавать обороне. А покончив с капиталистическим окружением, в битвах, навязанных нам врагами, мы бы смело уж тогда могли отдаваться роскоши.
Мы истратили уйму капиталов на дворцы, премии артистам и искусствоведам, между тем как об этом можно было бы позаботиться после устранения последней угрозы войны. А все эти миллионы могли бы так помочь государству.
Хотя я сейчас выражаюсь и чересчур откровенно и резко, но верьте мне, я говорю чисто патриотически, тревожась за спокойствие жизни нашей державы. Если грянет война, и когда мы, за неимением достаточных сил, вынуждены будем отступать, тогда можно будет пожалеть о миллионах, истраченных на предприятия, которым ничего бы плохого не было, если б они даже и подождали.
А ведь как было бы замечательно, если бы мы были настолько мощны и превосходны над любым врагом, что могли бы сразу же повести борьбу на вражеской территории, освобождая от ига палачей стонущие там братские нам народы.
Скоро придет время – мы будем раскаиваться в переоценке своих сил и недооценке капиталистического окружения, а тем более в недооценке того, что на свете существует вечно копящий военные силы и вечно ненавидящий нас фашизм!

 

22 июня. Сегодня я по обыкновению встал рано. Мамаша моя скоро ушла на работу, а я принялся просматривать дневник, чтобы поохотиться за его недочетами и ошибками в нем.
Неожиданный телефонный звонок прервал мои действия. Это звонила Буба.
– Лева! Ты слышал сейчас радио? – спросила она.
– Нет! Оно выключено.
– Так включи его! Значит, ты ничего не слышал?
– Нет, ничего.
– Война с Германией! – ответила моя тетушка.
Я сначала как-то не вник в эти слова и удивленно спросил:
– А чего это вдруг?
– Не знаю, – ответила она. – Так ты включи радио!
Когда я включился в радиосеть, я услыхал потоки бурных маршей, которые звучали один за другим, и уж одно это необычное чередование патриотически-бодрых произведений мне рассказало о многом.
Я был поражен совпадением моих мыслей с действительностью. Я уж не старался брать себя в руки, чтобы продолжить возиться с дневником: у меня из головы просто уже все вылетело. Я был сильно возбужден! Мои мысли были теперь обращены на зловещий запад!
Ведь я только вчера вечером в дневнике писал еще раз о предугадываемой мною войне; ведь я ждал ее день на день, и теперь это случилось.
Эта чудовищная правда, справедливость моих предположений были явно не по мне. Я бы хотел, чтобы лучше б я оказался не прав!
По радио сейчас же запорхали различные указы, приказы по городу, передачи об обязательной светомаскировке всей столицы, и я узнал из всего этого, что Москва со своей областью и целые ряды других районов европейской части СССР объявлены на «военном угрожаемом положении». Было объявлено о всеобщей мобилизации всех мужчин, родившихся в период 1902–1918 годов, которая распространялась на всю европейскую часть РСФСР, Украину, Белоруссию, Карело-Финскую республику, Прибалтику, Кавказ, Среднюю Азию и Сибирь. Дальний Восток был обойден. Я сразу же подумал, что он, очевидно, не тронут для гостинцев Японии, если та по примеру Германии, пожелает получить наши подарки.
Все эти вести по радио сильно действовали на меня, и я трагически думал о том, до чего дожила наша страна. И все это было из-за приведения в жизнь на наших границах одного лишь только слова – «война»!

 

23-го июня. Я с нетерпением ждал сводки по радио или в газетах! Ведь целые сутки прошли уже с начала военных действий, а за это время ведь кто-нибудь мог продвинуться, а кто-нибудь мог отступить. Кто?
Из речи Молотова, который вчера утром выступал по радио, я узнал, что немцы, не объявляя нам войны, вероломно напали на нас, подвергнув бомбардировкам такие города, как Киев, Каунас, Севастополь, Житомир и др. Нападение без объявления войны я как раз и ожидал от Германии.
Последние слова речи сильно подействовали на меня. Это были крепкие боевые слова: «Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!»
Наконец-то я узнал из сводки, что «с рассветом 22-го июня 1941 года регулярные войска германской армии атаковали наши пограничные части на фронте от Балтийского до Черного моря и в течение первой половины дня сдерживались ими.
Нами было сбито 65 самолетов противника. На земле же немцы также понесли потери, захватив в Гродненском и Кристынопольском направлениях местечки Кальвария, Стоянув и Цехановец, первые два в 15 км и последнее в 10 км от границы».
Вот вам и первые шаги фашизма по нашей земле!..
Как я и думал еще раньше, Финляндия и Румыния также вступили в войну, играя роль транзитных государств для германских войск. Рано утром, с первыми раскатами рева моторов фашистских бомбовозов, ринувшихся к нашим городам, грянули залпы орудий финской и румынской сторон.
Страшно даже и подумать: теперь и нашей стране пришлось услыхать зловещий рев вражеских самолетов, увидать черную свастику на их крыльях и почувствовать смертоносные разрывы германских бомб.
Я раньше мало интересовался воздушной войной между англичанами и немцами, так как она очень пассивна и однообразна; теперь же я возымел е ней некоторый интерес, ибо каждый сбитый фашистский аэроплан английскими самолетами и зенитными батареями – это уже помощь нам; тем меньше Германия сможет бросить на русский фронт своих летающих аппаратов-стервятников.
К вечеру к нам пришла Гага. Нам пришлось с мамой уговорить по телефону Бубу, чтобы та позволила своей дочке у нас переночевать, так как теперь Москва не зажигалась, и можно было бы легко свернуть себе шею где-нибудь в таких центральных, ранее кишевших полной жизнью частях Москвы, как улица Горького, Охотный ряд и Театральная площадь.
Я кончаю писать, а то уже темнеет… Окна мы еще не замаскировали, так что нам приходится отсиживаться уже второй вечер в темноте.
А Москва! Наша Москва, сияющая вечерами заревом миллионов огней, искрившимися вереницами освещенных окон!.. Где теперь ее краса?!

 

24-го июня. Эту ночь я никогда не забуду! Гага и мама улеглись на кровати, а я на своем обычном месте – на диване.
Я почувствовал, что меня кто-то тормошит за плечо. Я открыл глаза… Было дьявольски темно… еще была ночь…
Гага стояла возле дивана и каким-то странным голосом говорила:
– Вставай скорее! Тревога!!! Слышишь?!
Радио было включено, и я слышал ровный, спокойный, но душеубивающий, монотонный голос диктора, говорившего:
– Граждане, воздушная тревога! – Это было ужасно! Сквозь открытое окно с улицы доносились ревущие звуки заводских гудков и вой оглушительных сирен… Эти звуки я никогда не забуду… Это была какая-то душераздирающая бешеная гармония звуков, которая потрясала воздух над всем мрачным темнеющим городом…
У меня внутри что-то оборвалось… я быстро вскочил, но в темноте не мог своею быстротой угодить нетерпению мамы и Гаги.
– Скорее, ч-черт! Ну, чего ты возишься, как дурак! – торопила меня Гага, и я слышал в ее голосе испуг.
– Да, погоди ты, господи! – огрызнулся я, почему-то одеваясь довольно спокойным образом. На меня тревога подействовала лишь в первые моменты пробуждения; теперь же я быстро овладел собой, хотя у меня против воли яростно колотилось сердце…
«Боже! – подумал я. – Немцы под Москвой! Кто бы мог подумать?! Ну и времена!»
Самое трудное было нацепить сандалии, и я, в жгучей темноте, орудуя ими, злобно изрыгал все известные мне проклятия и ругательства.
С улицы и по радио неслись зловещие звуки сирен, которые так действовали на нервы, что я удивлялся, как только Луна от их дьявольского воя не перевернулась вверх «дном».
Во всем подъезде слышалось хлопанье дверей… Жильцы, заспанные и наспех одевшиеся, похожие на сборище бесов, катились на улицу в убежище.
Откуда-то издалека гулко прозвучали громоподобные залпы… Зенитки!!!
– Проклятие! – проскрежетал я. – Неужели они бьют по немецким самолетам? Не верю просто! Непостижимо!
Поток бегущих людей направлялся к заднему двору. Там, под 15 подъездом, находилось убежище, в двери которого исчезали испуганные толпы.
– Гага! – сказал я, улыбаясь. – Сенсация на весь мир! Первая бомбардировка Москвы! Что ты на это скажешь? А?
Она лишь в ответ проскрипела яростно зубами, но это обращалось не ко мне, а к тем, кто, толкаясь, лез вперед, задерживая всех остальных.
– Не бойся! Бомбардировки сейчас не будет! – сказал я ей. У меня в голове возникла осторожная мысль, что это учебная тревога.
В подвале была тьма народу; все толкались, пробиваясь вперед, вглубь, где-то ревел младенец, а какой-то дяденька обозвал своего соседа «идиотом».
Я пристально вглядывался в глаза людей… Они все были широко раскрыты, а на лицах было отпечатано чувство непривычной близости угрозы смерти.
Я, очевидно, имел такой же вид, хотя сам не замечал этого и хотя старался быть спокойнее… Но сердце так и толкало меня в грудь…
Наконец, поток остановился… Кругом стояли массы смертных, а некоторые забрались на груды кирпичей и пыльных ломаных стульев, которые не успели еще убрать из этого подвала. У стены стояло корыто с известкой, был насыпан песок, так что это подземелье никак нельзя было назвать бомбоубежищем.
Свыше часа мы толкались в этом аду, пока не дали по радио отбой. Это был сладостный момент!
А днем мы узнали, что ночная тревога, действительно, была учебная. Ну, значит, немцы еще вражеской столицы не видали!
Жизнь сразу перевернулась… Всех ребят и тому подобных работоспособных жителей нашего дома погнали на церковный двор, где мы все у стен знаменитой церквушки, как кроты, копали землю, ссыпали ее в мешки и таскали к окнам подвальных помещений дома, готовя более надежные убежища. Даже четырехлетние малыши и то носили землю и песок в своих игрушечных ведерках… Война объединила всех.
Тут были даже скрипящие старушенции, которые яростно воевали с землей, не замечая, как они сами покрывались ее слоями, бешено разбрасывая комья глины и мокрого песка.
Газета мне сегодня была подтверждением моих горьких мыслей о неизбежных временных успехах фашистской оравы: я прочел, что немцы заняли Брест-Литовск. Это было удручающее известие.

 

25-го июня. Что-то новое, необычное влилось в мою жизнь с этой войной! Какое-то необъяснимое чувство тревоги и любопытства стало преследовать меня по пятам, и я видел, что так случилось не только со мною, но и многими другими: жажда газет, стремление к радиопередачам, необычное сердцебиение все время напоминали всем, что это – война, война с самым лютым врагом, способным на всякие преступления, война опасная и тяжелая.
Газета сегодня показала, насколько коварны и опасны германские захватчики: оказывается, на специальных самолетах немцы перебрасывают в наши тылы диверсантов и шпионов – самых отъявленных фашистских убийц, которые замаскированы под наших советских людей одеждами и формами бойцов нашей армии, агентов НКВД и милиционеров.
Эта коварная уловка заставила меня здорово-таки подумать над тем, как трудна будет борьба с этими негодяями. И нужно быть только самыми отчаянными подлецами, чтобы иметь нахальство облачать своих диверсантов в формы различных органов вражеской страны. Только фашистская мразь способна на такое беззаконное подлое преступление.
С подобными двурушниками уже ведут борьбу специально сформированные истребительные батальоны, которые при активной помощи населения советских сел и городов вылавливают переодетых скорпионов.
Наши самолеты в ответ на внезапные бомбардировки наших городов германскими палачами ринулись за границы враждебных нам стран и послали свои разрушительные бомбы в военные и промышленные объекты Варшавы, Люблина, Сулина и Констанцы, на которых взлетели к небу языки пламени горящей нефти и взрывающихся заводов.
Воображаю, какой замечательный вид имели наши соколы со светлыми красными звездами на крыльях, когда они парили над логовищами врагов.
Далее я прочел, что Румыния и Финляндия полностью предоставили свои территории Германии для нападения на нашу страну; таким образом, я увидел, что финны настолько забывчивы, что уже успели выкинуть из памяти уроки финской войны; ничего, наша армия им напомнит. Или они возгордились, понадеявшись на силу фашистской Германии, думая, что СССР окажется слабее ее? Посмотрим!
С большой радостью прочел я в «Правде» о движении солидарности и дружбы по отношению к нашей стране, которое возникло в Англии и Соединенных штатах. Власти Америки даже пожелали снять секвестры на наши фонды, а народы этих двух держав требовали на многочисленных митингах активной помощи и поддержки России! Таким образом, мы обрели могущественных друзей и союзников в борьбе с немецкими полчищами.

 

26-го июня. Сегодня из газеты я опять узнал много нового: оказывается, для поддержания наступательного духа солдат офицеры перед атаками спаивали последних, так что все пленные и раненые германцы, попавшие к нам, оказались настолько звероподобными и пьяными, что походили на каких-то животных с красными мордами и рычащими голосами.
В Лондоне на днях выступил Иден, который, подчеркивая свое отрицательное отношение к коммунизму, все же горячо призывал к помощи и поддержке России, ибо, как он говорил, теперь у Англии и русских есть единый враг – фашистские варвары, которые грозят уничтожением и России, и Британии. Из этих слов я понял, что для английского правительства сейчас важно не то, с кем они союзничают, а то, против кого ведут союз с той или иной страной; короче говоря, Англия шла не на дружбу с социализмом и коммунизмом, а шла на борьбу против вражеской ей Германии вместе с русским государством. Это было для нее самое важное в данный момент.
В стране нашей вспыхнуло патриотическое движение за перевыполнение всех норм на заводах и предприятиях, работающих для армии и для тыла. Волна митингов, прокатившаяся по всем предприятиям страны, показала, насколько русский и другие народы, входящие в семью советских людей, жаждут скорейшего разгрома Германии. Удивительные дела стали твориться на заводах и фабриках. Люди начали перевыполнять задания на несколько сот процентов и добиваться таких героических успехов, о которых раньше и нельзя было мечтать. Я читал про это в газете и только удивлялся, до какой силы и роста взлетел дух советского народа.
Погода была сегодня превосходная, и я решил полюбоваться на Москву, и увидел, что в ее обычной жизни произошли перемены: на стенах домов то там, то здесь пестрели яркие плакаты и лозунги, призывающие к борьбе и труду на страх врагам, увеличились очереди за газетами, и на всех трамвайных, автобусных и троллейбусных остановках стояли смертные, яростно шелестя громадными газетными листами.
В городе все же продолжала протекать спокойная обычная жизнь – это меня радовало!
Мысль о войне с Германией меня тревожила еще в 1939 году, когда был подписан знаменательный пакт о так называемой «дружбе» России с германскими деспотами и когда наши части вступили в пределы Польши, играя роль освободителей и защитников польских бедняков.
Эта война меня тревожила до такой степени, что я думал о ней как о чудовищном бедствии для нашей страны. Она меня тревожила больше, чем, допустим, война с Америкой, Англией, Японией или война с какой-нибудь другой капиталистической державой мира. Дело в том, что я был уверен и сейчас уверен в том, что стычки между средними, близкими в некотором роде «классовыми единицами» никогда не доходят до катастрофических величин, но если встречаются единицы, представляющие по своей структуре полные противоположности, тогда развертываются схватки яростные, свирепые и жесточайшие. Та же система применима к войнам между различными странами земного шара. Центром этой системы может быть капитализм, который разделяется на две близкие единицы – капитализм с демократическими наклонностями и капитализм с агрессивными стремлениями. Первый способен породить социалистическое общество, а второй, в свою очередь, обратное – общество империалистов, то есть получается отдаление единиц по своим идеям и настроениям. Наконец, эти две единицы рождают совершенно противоположные по своим структурам величины: социализм переходит в коммунизм, построенный на правде, честности, равенстве, на свободе, а империализм способен перейти в свою острую фазу – фашизм, который воспевает рабство, потоки человеческой крови и слез, уничтожение целых народов и т. п. варварские преступления, перед которыми бледнеют ужасы инквизиции.
Если бы, например, начали между собою борьбу капиталистические страны или какая-нибудь капиталистическая страна с нашим государством, то эти войны не принимали бы чересчур яростного жестокого характера, но тут дело касается двух стран, административные деления которых представляют из себя полные противоположности по своим идеям: в войне стала участвовать наша социалистическая держава, защищающая интересы коммунизма, против фашистской Германии, следовательно, в эту войну возможно ожидать любых отклонений от военных законов, так как эта схватка будет самой чудовищной, какой еще не знало человечество, ибо это встреча антиподов. Может быть, после победы над фашизмом нам случится еще встретиться с последним врагом – капитализмом Америки и Англии, после чего восторжествует абсолютный коммунизм на всей земле, но эта схватка уже не должна и не может, все же, быть такой свирепой, как нынешняя наша схватка с фашистской Германией, ибо то будет встреча единиц более близких.
Я всегда с мрачным настроением думал о неизбежной нашей схватке с фашизмом, так как знал, что в ходе войны обычная ее так называемая физическая фаза обязательно перейдет в свирепые, нечеловеческие формы – фазы «химической» войны и войны «бактериологической».
В доказательство этого я могу напомнить Женевскую конференцию 192__г., на которой все страны мира даже такие незаконные этапы жизни человека, как война, и то решили вставить в рамки законов, где отвергались в войне применения химии, бактериологии и пыток военнопленных.
Воюя между собой или с нами, капиталистические страны, я думаю, придерживались бы этих законов, но то, что фашистское государство в борьбе с нами как с социалистическим или, вернее, с коммунистическим государством, будет обходить эти правила – в этом я уверен.
Короче говоря, нашей стране (кто знает? – может быть, и мне лично) придется испытать действие отравляющих веществ и эпидемий чумы или холеры…
Вообще можно сказать, что, если немцы имеют головы, то они, вообще не должны бы применять эти жестокие две формы войны, как химическая и бактериологическая, ибо это – палки о двух концах, особенно последняя, ибо и отравляющие вещества, и эпидемии острозаразных болезней вполне легко могут захватить и тех, кто их привел в действие. Так что здесь требуется дьявольская осторожность, особенно при применении бактериологии.
Очень прискорбно видеть, что в данное время силы науки работают на уничтожение человека, а не для завоевания побед над природой.
Но уж когда будет разбит последний реакционный притон на Земле – тогда воображаю, как заживет человечество! Хотелось бы и мне, черт возьми, дожить до этих времен. Коммунизм – великолепное слово! Как оно замечательно звучит рядом с именем Ленина! И когда поставишь рядом с образом Ильича палача Гитлера… Боже! Разве возможно сравнение? Это же безграничные противоположности: светлый ум Ленина и какая-то жалкая злобная мразь, напоминающая… да разве может Гитлер что-нибудь напоминать? Самая презренная тварь на Земле способна казаться ангелом, находясь рядом с этим отпрыском человеческого общества.
Как бы я желал, чтобы Ленин сейчас воскрес!.. Эх! Если бы он жил! Как бы я хотел, чтобы эти звери-фашисты в войне с нами почувствовали на своих шкурах светлый гений нашего Ильича. Уж тогда бы они сполна почувствовали, на что способен русский народ!
Вечером сегодня я узнал о постановлении московских властей, в котором запрещалось населению и транспорту находиться на улицах города после 24-х часов ночи. Таким образом, наша Москва все больше и больше входила в непривычную, странную для всех жизнь в военных условиях.

 

27-го июня. Сегодня утром я дожидался газеты с огромным нетерпением, желая узнать новости с запада. Новости оказались неплохими: крупнейший нефтяной центр Румынии Плоешти пылает, лишая германскую армию лишних порций горючего. Советские бомбардировщики сделали свое дело! Нефтебазы в Варшаве также горят, подожженные зажигательными бомбами, сброшенными нашими краснозвездными соколами.
На второй странице «Правды» у небольшой статьи был напечатан снимок первого немецкого солдата, добровольно перешедшего на нашу сторону. Это был улыбающийся молодой парень, которого звали Альфред Лискоф. Он обращался с воззванием к своей армии, где писал о своем чудесном пленении в России, в котором он чувствует себя лучше, чем в родной ему Германии. Он призывал солдат германской армии сдаваться добровольно в плен, обещая со стороны наших бойцов гуманное отношение. Я был рад, что еще не всех членов немецкого народа удалось Гитлеру своим чудовищным фашистским террором лишить разума и приравнять к животным. Один из этих уже воспользовался наличием мысли и оказался у нас.
Я сознаюсь вам, что мысли мои насчет химической и особенно бактериологической войнах очень заинтересовали меня. Сегодня днем я обшарил все свои библиотечные запасы, но тома энциклопедии, которые были у нас, мне мало кое-чего дали, и я отправился к Гаге, зная, что у них число томов энциклопедии во много раз превышает наши богатства.
Был чудесный летний день! Вопреки законам природы, на улицах, залитых ослепительными лучами солнца, не было никаких признаков пыли, и вереницы автомобилей бесшумно скользили по раскаленным мостовым, не оставляя за собой в воздухе ни пылинки.
Я с большой охотой прошелся пешком по городу, несмотря на то, что была чрезвычайно убийственная жара.
Гага была дома, и мы вдвоем стали с интересом рыться в энциклопедиях, отыскивая сведения о чуме, холере, сапе, проказе, сибирской язве и о прочих остроинфекционных болезнях. Видимо, я свою двоюродную сестру сильно заинтересовал этим, ибо она охотно вела со мной разговоры во время этого занятия на темы, касающиеся бактериологии и ее применения в военных целях.
Я искал в сведениях о болезнях не столько повествования о заболеваниях и их процессах, сколько сведения насчет борьбы с этими болезнями. И против чумы, и против холеры существуют прививки, но это настолько сложные антитоксинные вещества, что их почти можно не принимать во внимание. От чумы иногда можно несколько огородиться, покрыв тело дегтем, но это тоже спорное средство. Непосредственного оружия против этой ужасной всепожирающей эпидемической болезни, к сожалению, нет. Чтобы подавить очаг этого бедствия, нужно лишь варварски и беспощадно сжигать всех больных; тех людей, которые общались с ними; все, что окружало их; нужно уничтожать грызунов, которые разносят бактерии чумы, и ни в коем случае не употреблять в пищу сырых продуктов. Но ведь все это – средства, предупреждающие болезнь, но не средства лечения!.. Не следует этого забывать, так что, если человек подвергся нападению чумных бактерий, то судьба его уже зависит не от медицины, а от самой болезни! И если болезнь оказалась в легчайшей форме, что случается чрезвычайно и чрезвычайно редко, то пусть больной благодарит богов: он, может быть, останется в живых!
Против холеры же непосредственное средство есть – его знал я давно. И, как это ни странно, это удивительно простое оружие, несмотря на то, что сама болезнь столь опасна, эпидемична и беспощадна. Это не прививки и не лекарственные настойки, а… простая горячая вода!.. Это объясняется тем, что вибрионы холерные нестойки в смысле высокой температуры. Достаточно сказать, что температура тела курицы, равная 42 градусам, смертельна для этих микроскопически малых убийц. На основании этого великим Пастером были произведены замечательные опыты. Куры, имея высокую температуру тела, не болеют холерой, но те, у которых Пастер искусственно понизил степень теплоты крови при введении в их организмы вибрионов, холерой заболели; следовательно, если заболевший холерой человек примет горячую ванну, вода в которой будет нагрета выше немного, чем 40 градусов тепла, от чего сам организм больного также нагреется до определенной температуры, безусловно, превышающей температуру человеческого тела, то этот счастливец может смело, без колебаний считать себя здоровым на все сто процентов. Если температура человеческого тела не убивает холерных вибрионов, то горячая ванна в 40-41-42 градуса вполне посильна в доставке человеку такого количества лишнего тепла, чтобы в его организме эти ужасные бактерии погибли все до единой.
И так как в войне больше всего возможны применения бактерий чумы и холеры, то я и обращал на эти две болезни больше внимания, чем на все остальные, выше мною перечисленные.
Я скажу прямо, что эти две болезни я уважаю… Уважаю их, хотя они считаются бедствием для целых городов, областей, целых стран и даже материков; уважаю их за то, что они на своем пути сметают все; за то, что они идут вперед, как черные лавины, проглатывая сотни и тысячи жизней на своем пути; уважаю за их силу, за трудности борьбы с ними, за трепет перед ними всего живого, за их умение превращать цветущие сады людей в страшные пустыни почерневших трупов, за их жестокость, беспощадность, за их способности опустошать края, за молниеносную свирепую распространенность вглубь и вширь… Это странное уважение двух смертей, но разве не содрогнется душа при одном только произнесении столь короткого, но неописуемо ужасного и страшного слова «чума»…

 

28-го июня. То, что вчера для меня было только лишь соображениями, сегодня оказывалось реальностью. «Правда» сегодня рассказала в сводке нашего командования о том, что Италия, которая также, по приказу Гитлера, воевала с нами, пустилась в своей печати на провокацию в пользу Германии. Газета «Мессаджеро» на своих страницах повествовала о том, что СССР якобы готовится к химической войне против Германии.
Из всего этого можно заключить, что немцы сами готовятся к применению химического оружия против нас. Ну вот, первые зачатки жестокости в нашей схватке с фашизмом начинают проявляться: какие они все же изверги – травить массы людей ядами, словно каких-то убойных животных или вредных насекомых! Ну и звери!
Провокация – любимый шаг фашизма. Если фашисты задумают какое-либо новое преступление против врага, то, чтобы снять с себя ответственность, они спровоцируют общественное мировое мнение, свалив это на голову противника. Таким образом, если фашистская печать заикнулась о том, что Россия будто готовится применить отравляющие вещества против немцев, значит, именно немцы и готовятся к химической войне. Это все легко понять.
Не успел я окончить возиться с газетой, как звякнул телефон – то звонил Мишка, который мне сказал, что, как только грянула война, он, не будучи дураком, взобрался на поезд и прикатил из Крыма обратно в свое логовище. Я сейчас же помчался к нему, так как он обещал рассказать мне кое о чем весьма интересном.
Мы удобно расположились в его комнатке, и Стихиус начал с того, что рассказал мне, как он поглощал в Крыму горы фруктов и реки молока. Я в это охотно верил, так как видел, что из старого Мишки, иссушенного и придавленного школой, народился загорелый смертный с большой солидностью в своей фигуре.
– Завидуешь, мошенник? – спросил он, самодовольно усмехаясь.
Я тяжело вздохнул и отчаянно упрекнул Стихиуса в том, что он не привез мне эдак вагончик или два крымских яблок.
Но вскоре мне пришлось завидовать Мишке кое в чем другом. Дело в том, что во время бомбардировки Севастополя он находился в его районе и был ночью разбужен тяжелыми взрывами фугасных бомб. Еще ничего не понимающий со сна, он видел, как вдалеке врезались в ночную мглу яркие стрелы прожекторов, как такие стрелы небольшими группами ловили в воздухе невидимого врага, и как ярко вспыхивал вражеский самолет, освещенный тремя или четырьмя прожекторами.
– Если б ты только видел, какая это картина! – говорил Мишка. – Я просто засматривался, забывал все кругом. Особенно здорово, когда наши истребители заходили снизу на пойманный самолет прямо по лучам прожекторов. Немец-то их не видит, а они прямо в него стучат пулеметами. Черт подери, я даже и не думал, что это война, ей-богу. Со мной в вагоне ехали летчики, так они рассказывали о первых пленных немецких летчиках. Говорят, это рослые, красивые молодые люди! Только злобные очень, дьяволы. Рассказывали еще, что самолеты у них очень уж хорошие. Главное то, что раскраска у них свирепая: есть среди них самолеты черного цвета, а на крыльях белые круги с красной свастикой.
– Ишь ты! – не утерпел я. – Сочетание цветов оригинальное! Черный, белый и красный! Хоть и изверги, а вкус художественный имеют, черти!
– Да, красиво выглядит, как представишь себе, – согласился Мишка. – Мне вообще везет! – сказал он потом.
– А что?
– Да наш поезд проскочил благополучно, а то рассказывали в дороге, что немцы иногда поезда обстреливали с самолетов. Прямо с бреющего полета из пулеметов по окнам. Вот, канальи, а?
– Это не военные-то поезда обстреливали?
– Ну, а то как же! Звери ведь. Им-то плевать, что за поезд – советский и ладно.
Затем мы поругали вдоволь «храброе» правительство Румынии, о котором упоминалось сегодня в газетах; дело в том, что наши самолеты уже не раз бомбардировали Бухарест, и правители Румынии, струсив, смылись из столицы в неизвестном направлении.
После этого Мишка предложил сходить в школу, чтобы глянуть, как она себя чувствует в военные времена. Я, конечно, не отказался, и мы отправились.
Во дворе школы мы встретили Давида Яковлевича, очевидно, вышедшего прогуляться со своей малышкой, лежавшей в коляске. Мы разговорились с ним и постепенно вошли во вкус. Ясно, что мы разговаривали о нынешней войне с Германией.
Я завел разговор о химических и бактериологических средствах на войне. Наш учитель сказал, что применять химию немцы, вероятно, будут пытаться (здесь он упомянул сегодняшние сообщения и провокации итальянской печати), но, что касается бактерий, то это еще вопрос спорный, ибо, наделив вражескую территорию эпидемиями остроинфекционных болезней, немцы вряд ли смогут захватить ее без риска попасть под косу своего же оружия, так как край этот может превратиться в пустыню из гор человеческих трупов.
Под конец мы коснулись даже таких вопросов, которые касались желанного будущего, и Д. Як. уверял нас, что ни о каком перемирии с Гитлером теперь быть не может и речи, так что борьба будет до полного уничтожения мирового фашизма, т. е. нам, может быть, еще удастся съездить в свободную новую Германию, а, может быть, и в Германию советскую.
Школа наша пустовала, классы были неприветливы, и мы с Мишкой решили выплыть на божий свет, чтобы пройтись по городу.
Д. Як. во дворе уже не было, когда мы вышли, так что никто и ничто не задерживали нас в оградах школы.
Весь остаток дня мы со Стихиусом провели вместе, так как Мишка не хотел отпускать меня, пока мы не наболтались с ним вдоволь.

 

29-го июня. К сожалению, наступление немцев продолжается. Наши части отступают, предоставляя фашистским армиям оставленную территорию. Безусловно, это происходит от того, что главные наши силы все еще не подведены к фронту, и нам приходится жертвовать родной землей, но сохранять жизни бойцов.
В газете я прочел о том, что около Киева приземлился немецкий пикирующий бомбардировщик «Юнкерс-88», команда которого добровольно сдалась в плен. Снимок пленных летчиков был помещен тут же. Я просто наглядеться не мог на этих орлов. Честное слово, славные парни. Это были Ганс Герман, Адольф Аппель, Вильгельм Шмидт и Ганс Кратц – немецкие летчики, которые обратились с воззванием к своим собратьям, где писали, что они уверены в поражении Германии, и что они не желают сбрасывать бомбы на беззащитных мирных жителей за интересы, как они выразились, «собаки – Гитлера».
Я долго рассматривал лица этих молодых людей и не мог поверить, что эти люди могли летать на самолете со свастикой на хвосте…
С начала войны во многих московских кинотеатрах появились новые и возобновились старые антифашистские фильмы. Подгоняемый новыми событиями, которые принесла нашей жизни эта война, я решил обязательно просмотреть эти картины. На днях я был на Арбатской площади, где в кинотеатре «Художественном» смотрел уже который раз «Профессор Мамлок». Эта картина – одна из самых моих любимых. Я видел там штурмовиков – свирепейших из фашистов, видел там зловещих чинов «СС», т. е. эсэсовских отрядов, которые несут в Германии миссию палачей в гестапо. Эти эсэсовцы, облаченные в мрачные черные формы, с белыми воротниками и черными галстуками, с красными повязками и черной свастикой на левых рукавах, с изображениями черепов в петлицах и на черных фуражках, с ремнями на подбородках, как полагается, еще свирепее и еще более жестоки, чем штурмовики, ибо отряды «СС» ведут службу выше, чем штурмовики, и набираются из самых отъявленных и самых бесчеловечных извергов из фашистской партии.
Сегодня я смотрел картину «Семья Оппенгейм», где также фигурируют и штурмовики, и эти дьявольские эсэсовцы в своих зловещих черных формах. Я видел на экране, как они врывались в клинику, избивали профессоров-евреев, сбрасывали оперируемых с операционных столов, громили больницы, так как в них работали еврейские врачи, всех неугодных им они считали коммунистами, и нужно было видеть, что они вытворяли при этом. Видимо, их рвет на части от одного слова «коммунизм», до того они ненавидят то, что свято для нашей страны.
Нужно сказать, что в военное время подобные картины играют роль лучшей агитации против фашистских палачей и варваров, ибо я сам, когда видел на экране, как они бандитствуют и инквизитствуют в своей стране, думал: «Вот они какие, те, с которыми мы теперь встретились. Действительно, таких тиранов, таких зверей нужно только уничтожать! Уничтожать до полного истребления их!»

 

30-го июня. Вчера вечером ко мне позвонила Цветкова, от которой я узнал, что в нашей школе устраиваются ночные дежурства на случай воздушной тревоги. Она просила меня с кем-нибудь подежурить в школе этой ночью до 4-х часов утра. Я согласился и дал знать об этом Мишке.
Ночь мы провели прекрасно. К 12-ти часам ночи, когда уже весь город давным-давно был погружен во тьму, мы с Мишкой отправились в школу. Москва-река отражала только звезды на небе, но ни отражений светящихся окон, ни отблесков красно-рубиновых звезд Кремля не было теперь в чернеющей пелене реки. И кто знает, когда теперь наша Москва вновь начнет по вечерам вспыхивать вереницами огней и пятью яркими кремлевскими звездами?…
Всю ночь мы просуществовали в канцелярии, занимая диван, стоящий возле окон, плотно занавешенных маскировочной бумагой, не пропускающей света.
Мы смотрели журналы, которые захватил с собой Стихиус, болтали о войне и высказывали свои тревожные мнения насчет ее перспективы. Мишка тоже разделял мое мнение, что на этот раз наша страна сильно пострадает от вторжения врагов. Фашисты – это не белофинны и не японцы. Когда страна наша встречалась с этими последними, тылы наши совсем даже и не чувствовали того, что творилось на границах; другое же дело теперь.
На наше счастье, тревоги в эту ночь не было, и наше дежурство прошло спокойно.

 

1-го июля. В эту ночь я спал безмятежно, но только до определенного часа. Я был разбужен своей мамашей. Была дьявольская тьма, и я ничего не мог узреть из всего, что находилось в комнате, когда я приподнялся.
Мама мне что-то тревожно кричала, но я ее не слыхал; я слышал лишь ледяные, отчеканенные слова диктора из радио:
– Граждане, воздушная тревога!
Кроме этого, я слышал рев сирен с улицы, но сначала не понимал, в чем дело. Наконец, я понял, и мое существо наполнилось каким-то неприятным чувством. Этого чувства не было у меня еще ни разу в жизни, даже в первую тревогу, ибо теперь я был твердо уверен в том, что на этот раз тревога была настоящей, а не учебной. Но в моем уме не укладывалась мысль, что настоящий враг угрожал Москве, что это были не маневры, а истинные враги прорываются к нашему городу, несущие смерть, горящие ненавистью к нам, что на их самолетах чернели вражеские эмблемы – фашистские свастики и черные германские кресты. Может быть, впоследствии я и привыкну ко всему этому, но теперь еще все эти мысли и чувства во мне были ужасно новы и непривычны. Я представил себе летевшие к Москве самолеты с настоящими живыми фашистами, представил себе зловещую свастику на самолетах, которую написали на них не с карикатурной или театральной целью, а с полной серьезностью…
Я быстро оделся и вместе с мамой направился в убежище под домом. С потоком заспанных, наскоро одетых смертных, многие из которых тащили с собой кричащих, пищащих, спящих, плачущих детей и даже домашних животных, вроде кошек и собак, мы спустились вниз и расположились на полке в одной из комнат. Многие приволокли с собой подушки и улеглись спать, другие закусывали, третьи вели беседы на сегодняшние темы, четвертые хватались за головы и ахали – вообще нас окружало весьма пестрое по настроениям общество. Одна старушенция даже дула воду из бутылки, дабы не упасть в обморок.
Я смотрел на всю эту картину и вспоминал снимки в газетах, где показывались лондонские убежища и туннели метро, полные людей; а теперь те же красоты возникают и в нашей Москве, и мне теперь приходится видеть это наяву своими же глазами и к тому же переживать все это самому.
Я чувствовал себя спокойно, хотя и не был лишен того неприятного чувства, которое было для меня чуждо и ново!
Вскоре по радио прозвучали приятнейшие для слуха слова:
– Угроза воздушного нападения я миновала, отбой! – Все воспрянули духом, ожили и стали собираться. Спящих будили, а кто уже проснулся, брал в охапку подушку и одеяла и полз к выходу.
На улице было свежо и приятно: уже начинался рассвет, небо светлело, и мне нужно было уже идти с Мишкой в школу дежурить.
– Ну, как? Жив? – спросил я его, когда мы встретились.
– Жив. Бомбы меня пощадили, – ответил он.
В канцелярии школы мы плотнее закрыли окно, спровадили Тюрину, которую мы сменили, и уселись на диване.
– Ну как? С фронта ничего особенного не слышно? – спросил я у Мишки, зная, что его отец работает директором военного завода и поэтому знает много дополнительных сведений.
– Пока не знаю, – ответил он. – Сегодня, как увижу папу, спрошу его, а то ведь интересно: в газетах-то не все могут писать.
– Я думаю, что твой папа, конечно, не все подробности говорит тебе? – сказал я.
– Ясно! То, что нужно скрывать, он мне, конечно, не рассказывает.
– Если говорить прямо, то это очень правильно, – согласился я.
– Я думаю, – проговорил Стихиус.
В 8-мь часов утра нас сменили, и мы отправились домой. Ярко-оранжевое солнце заливало просыпавшийся город своими утренними лучами. На противоположном берегу Москва-реки величественный Кремль, озаренный утренним светилом, представлял из себя прекрасное зрелище, и, глядя на него, казалось, что это летнее утро во много раз чудеснее, чем на самом деле.
– Сейчас Кремль живет, – сказал я, – а ночью он, словно вымерший. То ли дело до войны: он весь был освещен, звезды горели, все окна почти светились, а теперь этого нет.
– Все это будет, – проговорил Мишка, – только не скоро.
Газеты сегодня оповещали о начале нового этапа войны: с сегодняшнего дня начинал работать так называемый «Комитет Обороны» под главенством Сталина, и все руководство страной и армией отдавалось ему – этому новому органу нашей власти.
Это известие вселило в меня тревогу: не знаю почему, но мне казалось, что положительные дела на фронте упорно не поворачиваются к нам своим лицом. Днем ко мне позвонил Мишка. Он клеил бумажные полосы на стекла окон и звал меня для компании. Эти полосы предназначались для скрепления осколков стекол, если окно будет подвергнуто ударной волне воздуха во время разрыва бомбы.
Однако мы не довели дело до конца, так как позвонила с работы Мишина мама и сказала, что труд этот теперь не нужен, так как она получила некоторые сведения… Мы оторопели! Что только мы не подумали, когда узнали об этом. Однако пояснить мысль она в трубку отказалась…
– Придется ждать до вечера, черт подери! – сказал Мишка. – Уж скорее бы мама пришла б с работы. Честное слово, интересно! Уж не кончилась ли война???
Мы были заинтересованы до предела, однако ничего путного мы сообразить не смогли. Оставалось ждать вечера, когда Мишина мама вернется домой.
Часов в пять Мишка позвонил мне и сказал, чтобы я выходил во двор.
– Знаешь, в чем дело? – спросил он меня с растерянным видом.
– Конечно, не знаю.
– Эвакуация! – ляпнул он.
– Какая эвакуация? – удивился я.
– Да она вообще еще толком сама не знает. Вообще, что-то вроде там выезда из Москвы некоторых главных учреждений. Она говорит, что будут отправлять из города детей, кроме того еще!
– Это, конечно, правильно, – согласился я. – Малышей здесь не требуется, если Москве грозит германская авиация…
– Черт ее знает! Какая-то путаница, – сказал Стихиус. – В общем, видно будет. Поживем – увидим!
– Ну и новости! – произнес я, качая головой. – Новости не очень-то приятные.
– Сейчас папа был дома, – сказал Мистихус. – Я спрашивал его о фронте. Только ты вообще об этом не говори никому. Уж я-то в тебе уверен…
– Ну, а наш этот разговор в дневнике можно записать? – спросил я, улыбаясь.
– Только это не читай никому. Хотя это уж и не столько важное, раз папа нашел нужным мне это сказать, но, вообще, не нужно, чтобы об этом знали.
– Я понимаю, – успокоил я Мишку.
– Он говорит, что Комитет Обороны не зря создан: положение наше очень тяжелое на фронте, но ничего конкретного он пока не знает. Затем он сказал, что у нас тут пропасть вредителей: этой ночью, в тревогу, сказал он, со всех заводов и фабрик полетели ракеты, освещающие территорию этих предприятий, как днем. Видал?!
– Ч-черт подери! – не удержался я. – Ну и паразиты! Воображаю, как бы эти ракеты помогли вражеским самолетам для метания бомб, если бы те только долетели до Москвы. Но я думаю, что за это дело у нас взялись?
– Конечно. Но ты пойми, как у немцев развиты шпионские органы! Это же просто черт знает что! К тому же, папа говорит, что теперь возможны частые тревоги в Москве, так как немцы теперь часто пытаются прорваться сюда на самолетах. Я, знаешь, что тебе советую? Не раздевайся-ка эту ночь. Я тоже не буду раздеваться, а то, если будет тревога, то все равно придется уходить в убежище. Ты как-нибудь и маме скажи это сегодня.
– Ладно, скажу, – проговорил я. Немного погодя я сказал:
– Проиграли мы здорово! Тяжелый урок будет для нас эта война. Как далека еще победа! Но в ней-то я уверен.
– Известия тяжелые, что и говорить, – согласился Мишка.

 

2-го июля. Эту ночь я не раздевался, но проснувшись утром, я удостоверился в том, что на счастье Москвы тревоги этой ночью не было.

 

11-го июля. За эти дни много кое-чего произошло. 3-го числа рано утром мы с мамой слушали выступление Стали на по радио. Безусловно, это выступление войдет в историю, так как в нем наш вождь дал правдивую характеристику нашей политики и дал понятие о первых днях войны. Оказывается, мы уже успели потерять западные области Украины и Белоруссии, всю Литву, часть Латвии и в том числе такие центры, как Львов, Вильно, Каунас. Сталин сказал, что резервы фашистской оравы иссякают, что германские войска терпят колоссальные потери, а главные силы Красной армии только начинают вступать в бой.
За этот период времени были тревоги, одна из которых была днем, но к ним я уже начинал относиться с равнодушием, чему я был очень рад. Раньше я думал с непривычки, что тревога обязательно влечет за собой налет вражеской авиации на город, но потом оказалось, что от простой тревоги до настоящей бомбардировки не так уж близко.
На пару дней к нам приехал из Ленинграда Сонин Люся. От него мы узнали, что там также случались тревоги, но налетов еще также не было. Этому я был очень рад, ибо, если бы Ленинград пострадал от воздушного врага, было бы очень печально. Люся уже надел военную форму, так как был уже членом одного из военных училищ.
Из газет я узнал, что рабочие оккупированных фашистами стран и даже рабочие Германии стараются всячески саботировать на военных заводах, чтобы германская часть фронта получала как можно меньше боеприпасов. Великие слова Ленина частично начинают подтверждаться реальностью. Владимир Ильич говорил: «Если капиталисты поднимут на нас вооруженную руку, то эту руку схватят их же собственные рабочие!»
Ленин, правда, говорил о капитализме, а не о фашизме, поэтому еще нельзя сказать, что эти слова Ильича подтверждаются полностью, ведь фашизм, безусловно, сильнее капитализма угнетает пролетариат, значит, и последнему трудно сразу же переходить к активной борьбе.
6-го числа под вечер, прогуливаясь по городу, я обратил внимание на то, что по бульварам Москвы, а также возле Кремля и строительства Дворца Советов лежали громадные серебристого цвета яйцеобразные тела, в которых я узнал аэростаты воздушного заграждения. Еще одна небольшая особенность заставила меня обратить на себя внимание: дело в том, что почти все плакаты в городе, изображающие морды Гитлера и прочих живодеров из его банды, были тщательно изрезаны и изорваны какими-то лицами, очевидно, в пылу патриотического порыва.
От Мишки я однажды узнал, что немцы уже бомбардировали Можайск, вследствие чего этот город уже находится во власти беспощадного огня. Если к этому еще прибавить методичное разрушение фашистскими бомбами Смоленска и слухи о том, что Минск теперь представляет из себя сплошное огненное море, то легко понять, какая чума в лице фашистских варваров обрушилась на наши цветущие советские города.
9-го июля пришло известие о захвате Соединенными Штатами Исландии, чтобы превратить эту датскую колонию в военно-морскую базу для борьбы с немецко-фашистскими пиратами в Атлантических водах. Таким образом, в Атлантическом океане Гитлер получил жестокий удар. Надо надеяться, что в дальнейшем фашисты почувствуют на своих шкурах последствия своего промаха.
И в этот же день страна узнала о первых героях Отечественной войны. Это были наши орлы – летчики Здоровцев, Жуков и Харитонов, которые обессмертили себя тем, что превратили свои самолеты в тараны, которыми пронзили в воздушных боях фашистских пиратов.
Вчера из газет я узнал оригинальную новость: в Германии уже бывали случаи, когда высшие охранные политические органы фашистов, т. е. известные всем по своей жестокости и отборной кровожадности члены «СС», проводили аресты в штурмовых отрядах. Дело в том, что мировое мнение полно слухами о разногласиях в фашистской партии на счет войны с Россией, и даже часть штурмовиков настроена против этой войны, считая ее безумным шагом; а известно, что штурмовики – это младшие собратья по должности самих членов «СС» и так же, как и последние, состоят из отборных фашистских элементов. Таким образом, аресты штурмовиков говорят о непрочности и шаткости фашистской клики.
Я думаю, что, когда фашисты будут задыхаться в борьбе с нами, дело дойдет, в конце концов, и до начальствующего состава армии. Тупоголовые, конечно, еще будут орать о победе над СССР, но более разумные станут поговаривать об этой войне, как о роковой ошибке Германии.
Я думаю, что, в конце концов, за продолжение войны останется лишь психопат Гитлер, который ясно не способен сейчас и не способен и в будущем своим ограниченным ефрейторским умом понять бесперспективность войны с Советским Союзом; с ним, очевидно, будут Гиммлер, потопивший разум в крови народов Германии и всех порабощенных фашистами стран, и мартышка Геббельс, который, как полоумный раб, будет все еще по-холопски горланить в газетах о завоевании России даже тогда, когда наши войска, предположим, будут штурмовать уже Берлин.
Сегодня сводка с фронта была неплохая: было ясно, что немцы, кажется, остановились; но в их дальнейшем продвижении я не сомневаюсь. Они могут укрепиться на достигнутых позициях и перейти вновь к наступлению. От своих рассуждений, которые я излагал в дневнике 5 июня – в начале этого лета, – я еще не собираюсь отрекаться.
Комитет Обороны сообщил о разделении всего фронта на три части и прикреплении наших маршалов к каждой из частей. Ворошилов принимает командование над северо-западным фронтом, Тимошенко – над западным, а Буденный – над юго-западным. К тому же все три главнокомандующие фронтами уже приступили к свои обязанностям.
На наше счастье, партизаны оккупированных фашистскими армиями стран объявили настоящую войну всем запасам топлива, которым располагают нацисты. Дело в том, что гитлеровская орава сильно ограничена в смысле горючего, и бомбардировки советских самолетов румынских нефтяных центров – единственной базы горючего у Германии – ставит под угрозу бездействия все бронетанковые, авиационные, автомобильные, морские и моторизованные силы фашистской армии.
Нашим самолетам в борьбе этой помогают рабочие и партизаны оккупированных стран, которые уничтожают, портят, взрывают и сжигают запасы горючего топлива, имеющегося в руках наших врагов.
Партизаны Польши уже придумали новый способ борьбы: они атакуют эшелоны с горючим, идущие на фронт, и ружейными пулями пробивают стены цистерн, давая возможность горючему пропадать в земле, выливаясь из резервуаров. Есть сведения, что такие поезда приходят на фронт пустыми.

 

12 июля. «„Газета Нью-Йорк Пост“ требует вступления США в войну». Такое предложение прочел я сегодня в газете. Американцы вообще умеют лучше строить танки и корабли, умеют тратить время на рассматривание закона о нейтралитете, чем воевать, поэтому вступление США в войну против Германии, я думаю, случится лишь тогда, когда сама Германия принудит их к этому. Я имею в виду активные действия фашистов против Американских Штатов, т. е. объявление фашистским правительством войны Америке.
Днем ко мне позвонил Мишка. Мы вышли с ним пройтись по двору и завели с ним разговор о текущем моменте. Я сразу же заметил тень тревоги на Мишкином лице и уже заранее ожидал от него сведений, далеко не приятных.
– Фронт наш немцами прорван, – сказал он удрученно. – Многих из командующего состава арестовали. Может быть, даже придется сдать Москву.
– Москву? – удивился я. – Кому? Немцам?!
Мишка молчал.
– До этого еще далеко, – сказал я. – Я бы пристрелил этих мерзавцев, которые уже сейчас треплются о сдаче Москвы! Если ей угрожает даже малая опасность, то нужно укреплять ее, а не скулить о сдаче. Надо думать вообще только о победах, а не о поражениях!
– Ну и дураки будут те, кто так будет делать, – сказал Стихиус. – Ослепят они себя думами о победе и забудут, что могут быть и неудачи. Это их и сгубит.
– Проницательный и полный разума человек, будь спокоен, не забудет об опасностях поражений, если будет все равно думать об успехах и будет стремиться к ним, – возразил я. – Самое легкое – это сдать город, а нужно его отстоять, потому что, сдав Москву или Ленинград, мы их уже никогда не получим обратно.
– Как же так? – спросил Мишка. – Ведь вышибем же мы немцев когда-нибудь!
– В этом я не сомневаюсь, – ответил я. – Но, перейдя в наступление, мы отвоюем от немцев лишь территории, на которых находились эти города, но самих городов мы уже не увидим. Я уверен, что фашистские изверги уж постараются над уничтожением таких городов. Таким образом, следует лучше думать о сопротивлении, а не о сдаче.
– Но ведь столичные города обычно не разрушаются врагом, – сказал Мишка.
– Не забывай, что на этот раз мы имеем дело не с людьми, а с варварами, которые плевали на все законы, – возразил я.

 

16-го июля. 13-го июля я узнал о договоре нашего правительства с Англией, который скреплял наши общие действия против германского фашизма. Таким образом, Гитлер получил еще один сильнейший удар, который, безусловно, даст ему знать о себе в будущем.
На фронте же, судя по газетам, идут бои, не влекущие за собой продвижения немцев. 14-го в «Правде» я узрел итог трех недель войны. Достаточно сказать, что немцы потеряли за этот период времени около миллиона своих солдат убитыми, пленными и ранеными, в мы – 250 тысяч бойцов, чтоб возыметь представление о тех чудовищных сражениях на западе, пожирающих тысячи человеческих жизней.
Неустанные бомбардировки советскими самолетами нефтепромыслов в Плоешти заставили тревожиться берлинских правителей.
Ну, и слава всем богам мира! Значит, наши самолеты не так уж плохо напоминают о себе фашистским убийцам. Обо всем этом я также узнал из газет и по радио.
15-го числа Люся уехал обратно в Ленинград. Утром он зашел попрощаться, и мама попросила его обязательно узнать и написать нам, где сейчас Рая и Моня.
Сегодня заметил интересную перемену в Кремле. Сегодня природа наградила Москву прекрасной солнечной погодой и, устроив себе небольшую прогулку для освежения мозгов под стенами этой древней крепости, я заметил, что все позолоченные купола кремлевских соборов и церквей оказались покрытыми голубовато-серой массой, напоминавшей мокрый цемент. То же было и с башенными звездами. Нет сомнений в том, что это есть не что иное, как светомаскировка Кремля, которая будет скрывать блестящие купола его церквей от глаз фашистских бандитов, осмелившихся прорваться на самолетах к городу. Ведь во время вспышек выстрелов зениток, работы прожекторов или вражеских ракет эти незамаскированные купола могут выдать с головой весь Кремль, а то даже и весь город своим блеском, который даже в темноте ночи будет отчетливо бросаться в глаза.
Не успел я ввалиться домой, как ко мне явился Петя из породы Бутылкиных. Читатель, конечно, знает его. Я чуть было не обалдел от неожиданности: передо мной стоял загорелый, словно индеец, коренастый парень с белоснежными зубами, отчетливо выделявшимися на темно-коричневом фоне лица.
– Боже мой! Петька, что это с тобой?! – спросил я, пораженный до пределов. – Я тебя прямо-таки не узнал!
Он объяснил мне, что он работает сейчас в добровольной бригаде по смазке шпал креозотом и что они перевыполняют норму на 200 %, так как этим самым они помогают фронту. Пары криозота дьявольски едки, так что у всех у них, по словам Петьки, уже успели слезть «по семнадцать шкур», да этому еще способствовало палящее солнце. Этому я верил, так как сам своими очами видел, что сейчас на новой «восемнадцатой» Петькиной шкуре были видны остатки предыдущей «семнадцатой».
– Дерет он здорово! – говорил Петька, усаживаясь со мной на диване. – Раньше у меня все лицо, как в огне, горело, ну, а теперь ничего, привык.
Мы завели разговор о войне, и я от Пети узнал то, о чем догадывался: сила немцев была в их технике (в преобладании танков и самолетов), а у нас этих важнейших машин современной войны не хватало. Таким образом, пока еще брала верх не русская храбрость, а германская техника: немцы все же наступали!
– Далек еще перелом на фронте, – сказал я. – Ох, далек!
– Да, до него сейчас рукой не достанешь, – согласился Петя.
– Да, послушай, голубчик! – вспомнил вдруг я. – Когда же ты мне проявишь негативы моих рисунков? Обещал ведь!
– Вот как будет больше свободного времени, мы и займемся этим, – ответил он.
– Я уж прямо-таки не дождусь, – начал я уверять его. – Честное слово! Уж так мне хочется, наконец, увидеть свои детища на снимках! Какой, дескать, они имеют вид?! Интересно же мне это знать как автору.
Петя уехал домой, когда начало смеркаться и когда Москва постепенно посерела от наступающего вечера. Свет я зажечь не мог, да мне он и не нужен был: я был под властью впечатления разговора с Петей о войне. Тяжелые думы овладели мной. Я думал о фронте, и тяжесть на сердце заставляла меня все время спрашивать судьбу: «Когда? Когда же мы начнем наступать?!»

 

20-го июля. 17-го июля начался новый период в военной жизни нашей страны: были введены карточки на продукты питания. Это заставило нас с Мишкой проверить на деле действие новых документов. В тот же день мы с Михикусом отправились в наш магазин, где Стихиус без сожаления и пощады «прожег», как говорится, всю свою мясную карточку, добыв себе на ужин жалкую горсть сосисок.
– А это получайте обратно, как подарок, – ответила с нежной вежливостью коварная продавщица, возвращая Мишке один лишь корешок от карточки. Стихиус выругался и низвергнул на пол этот бренный остаток своего былого продовольственного документа.
– Вот дьявол! – сказал он мне. – Я уже до конца месяца, значит, обеспечен мясными продуктами? – И он взвесил на руке свое только что приобретенное богатство. Да ведь это мне и на сегодняшний вечер-то не хватит, черт подери!
– Терпи, – с философским спокойствием предложил я ему.
– Мошенники! – брякнул мне в ответ удрученный Мишка, и мы выплыли на улицу.
Однако мы знали, что теперь карточки будут нашими верными спутниками, по всей вероятности, не только до конца войны, а, может быть, и до определенного времени послевоенного восстановительного периода.
На следующий день (18-го числа), помню, я пошел к Мистихусу, но нам не удалось как следует провести время, так как с улицы послышались звуки сирен и заводских гудков, оповещающих город о близости фашистских самолетов. Короче говоря, была дневная тревога. Они нам уже изрядно надоели, так как мы не видели в них ничего путного, и в нас уже стала зарождаться привычность к ним, как к простым безобидным событиям.
Ругая немцев за беспокойства, мы тихо побрели вниз по лестнице, на которой были свидетелями всевозможных сцен покидания жильцами своих квартир. Деловой человек шел в убежище с книгой или портфелем, старушенция тащила туда котенка с бантиком на шее, домработница беспощадно волокла по ступеням хозяйских малышей, мы же шли только с носовыми платками, будучи свободными от всяких забот смертными.
Пережив тревогу в убежище и появившись вновь во дворе, мы от нечего делать принялись с серьезным видом считать этажи нашего дома.
– Слава богу! – сказал шутливо Мишка! – Немцы пощадили нашу хижину, все цело! А то я уж думал, что наш домик ниже стал этажей эдак на пять или шесть!
За эти дни ко мне как-то снова заглянул после работы Петя. Он вымылся в ванной, спустив с себя при помощи мочалки еще одну шкуру, которую привел в негодность кровожадный креозот, а затем я ему устроил пир, пожарив на сковородке ломти белого хлеба.
Вскоре пришла мама с работы, и мы все втроем, пока еще было довольно светло, поужинали в комнате моими сухарями с чаем.
Петя сказал мне, что хочет идти добровольцем на фронт, но его отстранили по здоровью. Я ему, конечно, посочувствовал, а затем поспешил успокоить тем, что придет время – мы все будем там!

 

21 июля. Вчера от Мишки я узнал о новом налете немцев на Смоленск.
Смоленск горел, напоминая собой огненный ад. Все это были результаты действий зажигательных фугасных бомб, сброшенных фашистами.
Эту ночь я провел у Бубы и утром рано пришел домой. Я с большим удовольствием прошелся по улицам, кипевшим и живым, так как прекрасная солнечная погода сильно украшала город, напоминая лучами солнца о красотах лета и изгоняя из головы мысли о настоящей войне.
Не успел я расположиться завтракать, как до моего слуха долетело какое-то подозрительное завывание с улицы. Я пошел в комнату и включил радио. Так и есть! Я услыхал каменный, невозмутимый голос диктора:
– Граждане, воздушная трев… – «А, ч-ч-черт!» – мысленно выругался я, выдернув вилку из розетки.
– Даже пожрать честным людям не дают, живодеры! – сказал я вслух, имея в виду германских летчиков, приближающихся к Москве.
Я был совершенно спокоен, тревога на меня панически вообще не действовала, так что я все же решил утянуть со стола кусок белого хлеба с маслом и глотнуть горячего чая для заправки – остальное я оставил на после, решив окончить завтрак после тревоги. Хотя я знал, что во время тревоги требуется широко открывать окна, чтобы взрывные волны воздуха от возможных действий бомб не поражали стекол, я плотно решил закрыть их, так как не мечтал о налете, а, следовательно, и о бомбах.
Я позвонил Мишке, и мы уговорились встретиться с ним в убежище под 15-м подъездом.
Выходя во двор, я видел, как испуганные няньки хватали с земли игравших малышей и галопом скакали к дверям убежища.
– Вот уж малышей-то не нужно вообще сейчас в городе, раз он рискует быть атакованным врагом с воздуха, – сказал я самому себе.
В убежище мы с Мишкой встретились с кое-какими ребятами со двора, в том числе и с Олегом, приехавшим с дачи, и мы за разговорами не заметили, как прошло время, а вскоре дежурный, проходя по коридорам, оповестил всех собравшихся об отбое тревоги.
Мы покружили немного по двору, а затем я отправился домой с твердым намерением доконать остатки завтрака. Это я и сделал со всей доблестью!

 

22-го июля. Ну, а сегодняшняя ночь, очевидно, врезалась в мою память надолго!
Ровно месяц прошел с начала войны, и этот юбилей в московской жизни отметился знаменательным в эту ночь событием для всего города – это было несчастье для Москвы: на ее улицы упали первые вражеские бомбы, а ее воздух впервые содрогнулся от их оглушительных разрывов. Да, то была первая бомбардировка нашей Красной Москвы, первая бомбардировка за все ее существование!
В ожидании прихода своей родительницы из театра, где она вчера вечером и кончала свой рабочий день, я, пользуясь вечерними сумерками, забрался, как обычно, на окно в кухне и занавесил его одеялом, после чего зажег синий свет и состряпал себе ужин, который состоял из чая и хлеба с маслом. Все это я перетащил в комнату на письменный стол, где и решил разделаться со всем содержимым чашки и тарелки. Окна комнаты мы не занавешивали, так как нам по вечерам в ней все равно ничего путного делать не нужно было, поэтому я принялся за ужин в темноте, но зато при наличии радио, которое в тот момент о чем-то гремело. Черт его знает, что там передавали! Кажется, какую-то литературную передачу.
Не успел я войти во вкус, как радио внезапно замолчало… Я знал, что это значит, и поэтому стал усиленными темпами вбивать в свою глотку хлеб и пить чай: мне ведь вовсе не хотелось, чтобы тревога, о которой сейчас скажут по радио, не дала мне возможности полностью насладиться трапезой!
К вечернему небу Москвы уже взлетали тревожные сигналы сирены, а по радио вслед за внезапно наступившей тишиной последовали словесные троекратные сигналы о воздушной тревоге.
Я встал. «Идти в убежище или нет?» – подумал я. Дома оставаться не хотелось – было бы тоскливо, а быть в убежище со всеми бабами и малышами меня тоже не прельщало, тем более, что тревога, видимо, не должна была быть долгой, так как до сих пор Москва отделывалась только пустыми тревогами – налетов еще ведь не было!
– Ну, ладно, пойду в убежище, может, ребят там встречу – веселей будет – сказал я вслух. Я накрыл салфеткой опустошенную посуду, оставил радио включенным и этим самым дал ему возможность передавать вой сирены и дальше, а сам вышел в парадное.
Со всех этажей стекались вниз раздраженные люди, скрытно и открыто крывшие германских выродков, а вахтер спокойно сидел у окна за своим столом, освещенным синей лампой, и поторапливал людское стадо со своего подъезда.
Я не спешил и поэтому, спустившись в убежище, к своему удивлению, сделал неприятное открытие: все лавки в коридорах были уже заняты. Тогда я принялся искать знакомые лица. Не успел я отойти далеко от лестницы, как в одном из коридоров встретил Мишку, восседавшего в углу на скамейке. Тут уж собралось довольно изрядное, но знакомое мне общество: Розка Смушкевич, Мишкина поклонница, затем Ленка Штейнман, что из нашего класса, и некая Люда, также, видимо, неравнодушная к Стихиусу.
– Ура! Левка! – загремел Мишка на весь коридор. – Ну, теперь нашего общества нет краше в мире. Тебя и не доставало!
– А чего это вдруг? – удивился я.
– Да, видишь вот, вокруг меня одни бабы! Теперь я хоть буду чувствовать себя смелее!
– Тише же, Мишка! Спят кругом, а ты раскричался! – сказала Ленка Штейнман.
– Да ты, Мишка, и один вообще уже привык быть бойким в женском обществе, – сказал я. – Сознавайся прямо!
– Не скрою, – смеясь, ответил он. – Чего скрывать? Это дело уже известное! Стесняться баб мне, что ли!
– Ну и культурный же у тебя язык, Мишка, – нравоучительно, но весьма миролюбиво сказала Розалия.
Ко всеобщему удовольствию и всеобщей неожиданности, к нам вскоре подошел Борька Волков. Я не помню, фигурировал он уже у меня в дневнике или нет, но я скажу, что это мой старый товарищ по нашему дому, скромный и вообще хороший парень, которому сейчас я был очень рад, так как давно уже с ним не встречался. От него я сейчас узнал, что, как только грянула война, он из школы, где доучился до 8 класса, ушел на завод, продукция которого непосредственно отправляется на фронт.
На его голове белела повязка, скрывающая часть светлых волос. Мы, конечно, обратили на это внимание.
– Это на заводе, – улыбаясь, пояснил он. – Винт один упал.
– А я уж думал не в борьбе ли с диверсантом, – сказал Мишка. – Или, может, Борик скрывает? Нам ведь известна его скромность.
– Не-ет, – улыбнулся тот в ответ.
Время шло. В убежище было тихо и мирно. Слышались вздохи спящих… кто-то храпел пополам со свистом… в общем, картина была преподобная.
– Что-то долго отбоя нет, – сказала Люда, глядя на ручные часы. – И тихо кругом, и отбоя не дают. Первый час уже.
– Видимо, за городом большой воздушный бой идет, – пробовала угадать Роза.
– Уж ты скажешь! – засмеялся Мишка. – Вот не терплю панику! Может, наши самолеты сейчас над Берлином!
– Уж ты тоже хватил, Мишка, только в другую сторону, – сказал я. – Если б было по-твоему, то не у нас, а в Берлине была бы тревога.
– Ой, тише, ребята!.. – тихо произнесла Розалия, и ее глаза сразу расширились.
Точно из глубоких недр земли, откуда-то издали послышалось несколько глухих ударов… Это было похоже на нечто страшное и ужасающее, которое тяжелыми шагами приближалось к нам… Мы замолчали.
Снова послышался шум, но в виде одного удара: то, очевидно, был одинокий выстрел зенитки. Но он был уже ближе и более звонким.
– Слышишь, Левка? – спросил меня Боря.
– Слышу.
Не успел я ответить, как послышался приглушенный грохот, и стены убежища глубоко вздрогнули… Пол затрясся, а с потолка рядом с нами трахнул об пол кусок известки.
– Это не зенитка, – сказал я.
– Уж не бомба ли? – произнес Мишка. – Только от взрыва фугасной бомбы может быть в земле такое сотрясение.
– Боже, неужели немцы прорвались в город? – спросила Люда.
А черт их знает, – ответил Стихиус. – Где-то близко упала… Народ в коридоре стал просыпаться, разбуженный сотрясением, начались толки о случившемся, но это пока был лепет полуспящих существ, так что ничего путного и связного никто из них не мог сообразить.
Вдруг в нас все замерло… Совсем над головой, будто бы тут наверху, рядом грохнули оглушительные пять залпов, звонких и с раскатистым эхом. Мы посмотрели машинально вверх на потолок.
– Эге! – сказал Мишка. – Это зенитка на нашем доме заработала.
В это время раздался второй сотрясающий удар… Стены и пол как бы стали уходить из-под ног… Послышались крики и ругань…
– Вторая фугасная где-то близко упала, – сказал я.
Предполагаемому взрыву бомбы ответили точно такие же пять залпов зенитки.
– Черт подери! – обрадовался Мишка. – Автоматическая зенитная батарея! Здорово! Вот я и услыхал ее! По пять снарядов сразу выпускает! Эх, красота!
– Да, это автомат! – согласился я.
– Эх! Автомат! Одно слово, что стоит! – восторгался Мистихус.
Я тоже был заинтересован тем, что происходило наверху; не было сомнений, что там, в воздухе, разыгралась трагедия Москвы… Теперь я не сомневался, что дожил и переживаю первую бомбардировку своего города. Короче говоря, в эту ночь фашистам удалось прорваться и устроить налет на нашу столицу.
Оглушительный грохот вновь потряс воздух… Многие вскочили на ноги!
– Полдома нет, – сказал я. Все дружно рассмеялись, но часть проснувшихся интенсивно выругалась по моему адресу, так как сейчас, якобы, не время было шутить. Это говорили явно те, кто впал в полную трусость и панику.
Розка тоже струсила, и мы все всласть поиздевались над ее слабостью. Мишка еще даже сказал ей, мол, пока есть надежда на то, что можно будет еще отыскать какую-нибудь целую кастрюлю в развалинах ее квартиры.
К нам прибежал Володька, невысокий, чумазый, курносый мальчуган из 19-го подъезда и доложил, что хитростью вылез на улицу и видел, как по небу бродили лучи прожекторов.
– Значит, налет, да? – испуганно спросила Розка.
– Чего спрашивать? Ясно, налет, – ответил он. – Слышали два взрыва-то какие были? – спросил он.
– Еще бы не слыхать, – ответил Мишка.
– Это фугасные бомбы близко две упали.
– А откуда знаешь? – спросил я.
– Говорят так дежурные, что на улице. Ну, я, может, еще вылезу, – сказал он. – Потом приду. – И он скрылся.
– Нам бы удрать, – шепнул я Борьке и Мишке.
Те не успели мне ответить, как где-то над головами прозвучала трель коротких звонких выстрелов с таким громким и звучным эхом, что похоже было, будто стреляли в пустом огромном зале.
– Очередь пулеметная, – сказал я.
– Да, да! Зенитный пулемет, – согласился Мишка.
Минут на пятнадцать нам пришлось замолчать, так как сверху послышался такой умопомрачительный грохот, состоящий из выстрелов автоматов и простых зениток, что, казалось, будто половина Москвы взлетела на воздух. Это продолжалось около четверти часа. Потом все сразу умолкло.
Время было около 2-х часов. Прошло полчаса в гробовой тишине, потом – пятнадцать минут – выстрелы не возобновлялись.
– Может, их отогнали, отбой скоро, может, будет? – подумала вслух Люда.
Но вот снова издали послышались громоподобные раскаты.
– Немцы-то, подлецы, планомерно волнами налетают! Здорово! – сказал Мишка. Видимо, было так, ибо периоды полной тишины и громоподобных концертов чередовались. Мы с Мишкой считали эти «волны» и были удивлены такой продолжительностью налета; было уже около четырех часов тревоги, а до отбоя было еще, видимо, далеко – очевидно, крупные воздушные силы немцев обрушились на Москву.
Вскоре примчался Володька, который рассказал нам о падении большого количества зажигательных бомб у нас во дворах дома; в подтверждение он показал нам искореженный стабилизатор (хвост) одной бомбы, который он выклянчил у дежурных. Это был металлический круг с ножками зеленого цвета, и сам он состоял из какого-то блестящего сплава – то, видимо, был горючий сплав из определенных металлов. Мы разглядывали эту диковинку как пришельца с Марса: ведь это был кусок вражеской нам страны – он родился где-то на военном заводе в Германии и направлялся к Москве на фашистском самолете, чтобы падением своей бомбы вызвать воспламенение наших московских очагов жизни…
В убежище спустился только что вернувшийся на автомашине со своего завода Мишкин отец. Мишка помчался за ним, а, вернувшись, шепнул мне на ухо полученные сведения:
– Сейчас папа мой ехал по улицам, и у библиотеки Ленина перед самой машиной упала зажигательная, а другая врезалась в тротуар у самого входа в метро. Он говорит, что кругом нашего дома пожары!.. – добавил Мишка удрученно.
– Ну-у! – ужаснулся я. Сердце мое сжалось при этом известии… горели здания родной Москвы! До чего она дожила! И ей, несчастной, пришлось испытать ужасы войны… Когда, бывало, случался где-нибудь случайный жалкий пожаришко, то это считалось уже большим событием, и туда стремились как к редкому явлению, чтобы посмотреть, как это, дескать, дом загорелся… а теперь? Теперь пылал не один дом, пылали многие дома в городе, лишая своим горением людей крова и имущества. Но самое тяжелое было то, что это не были несчастные случаи, а причиной были – война, налет врага на город, полет фашистской машины над советскими улицами и разрывы немецких фугасных и зажигательных бомб.
Внутри у меня было как-то не по себе… Я был подавлен известиями о пожарах в городе.
Канонада уже давно стихла, и в убежище многие уже заснули. Наша веселая группа тоже прикусила язык: все устали и хотели спать. Прошел час томительного ожидания, но отбоя все не было. Наконец, когда мы уже стали сходить с ума от тоски и однообразия, пронеслась весть об отбое тревоги. Часы показывали около четырех часов утра.
Мы сразу же помчались к лестнице и, поднимаясь почти первыми наверх, слышали ласкающие слова диктора по радио, которое стояло на столе у дежурного по убежищу:
– Угроза воздушного нападения миновала, отбой! – Это был прямо-таки гимн жизни!
Во дворе мы все разошлись.
Замечательное утро было сегодня: летнее утреннее солнце раскаленным белым диском висело низко над крышами домов, лучи легко пробивали легкую преграду из призрачных облаков.
Было прохладно и свежо, казалось, ничего ужасного не произошло за сегодняшнюю ночь, только какие-то известково– белые, даже немного голубоватые брызги на асфальте говорили о случившемся. Мишкин папа сказал, что это застывшие брызги раскаленного термита, горевших зажигательных бомб. То там, то здесь виднелись углубления в тротуарах и мостовых двора, от которых во все стороны стремились застывшие голубые струи страшного вещества.
– Пойдем ко мне, – предложил Мишка. – С нашего балкона на город посмотрим.
– Давай, – согласился я.
Тут мы заметили какую-то перемену в воздухе…
– Ч-черт… горелым, что ли, пахнет?! – недоумевающе произнес Мишка.
– Да вот дом горит, – сказал его папа. И мы увидели, что крыша одного из домов на набережной канала изрыгала из себя многочисленные струи прозрачного дыма: видимо, огонь уже погасили, и дымились лишь ранее горевшие части чердаков.
Чуть ли не открыв рты, мы с Мишкой остановились, уставившись на непривычное для нас зрелище. Оскорбление и боль за свой город почувствовал я, когда с непомерным чувством какой-то скорби смотрел я на этот дом с шапкой дыма над собой.
– Огня-то не видать, – сказал Мишка.
– Ну, ладно, пошли домой, – поторопил нас его отец.
Выйдя на балкон со стороны Кремля, мы с Мишкой не заметили ничего особенного в городе – Москва раскинулась перед нами, озаренная утренним солнцем, в обычной своей красе, и целость Кремля, безусловно, еще больше скрашивала столицу.
– Слава богу, Кремль не пострадал, – сказал Мишка.
– Было бы не очень приятно, если б одна из его башен превратилась бы в эту ночь в развалины, – подтвердил я.
С другого балкона мы узрели нечто ужасное! В полевой бинокль мы увидели, что академия, находящаяся на другом берегу Москва-реки, рядом со строительством Дворца Советов, представляла из себя мрачное зрелище. От здания остались лишь одни почерневшие стены с пустыми, имеющими теперь дикий вид оконными отверстиями. Междуэтажные перекрытия были низвергнуты на дно дома какой-то силой, крыша также провалилась, и кое-где из пустых оконных глазниц сверкали яркие, словно прожектора, белые языки пламени, увенчанные угольными густыми столбами дыма, который, подхваченный ветром, расстилался над ближними улицами зловещей пеленой.
– Кажется, сюда угодила фугасная бомба, – сказал Мишкин папа.
– Это она, значит, и проломила все этажи? – спросил Михикус.
– Неудивительно, – ответил тот. – Взрыв пощадил лишь стены, и теперь дом похож на пустой куб без крыши.
– Смотри-ка, пулемет зенитный, – сказал Мишка.
На крыше одного из корпусов нашего дома стояла зенитная пулеметная установка, еще не покрытая покрывалом, скрывающим ее от наших глаз.
– А куда же вторая фугасная бомба упала? – спросил Стихиус. – Мы чувствовали два сотрясения в убежище.
– Не знаю, – ответил его папа. – Где-нибудь легла в нашем районе.
Часы показывали пять утра, когда я вернулся домой и крепко заснул здоровым утренним крепким сном.
Меня подняла вернувшаяся из театра мама. После ее прихода я почувствовал облегчение, так как понятные всем обстоятельства заставляли меня волноваться и быть в тревоге.
Днем я побывал в городе. Десятки и десятки мест падения зажигательных бомб встречал я на улицах, на которые смотрел с чуждым мне чувством, говорившем мне, что эти страшные брызги, розетками расплесканные по асфальту, не есть что-то наше «обычное», а есть что-то чужое, враждебное нам!
Почти у самого начала Александровского сада, на Манежной площади толпился народ. Я протискался туда и увидел гигантскую воронку, в которой копошился целый отряд рабочих. Асфальт и земля были грубо разворочены по краям этой страшной ямы, и провода троллейбуса, некогда протянутые над этим местом площади, были разорваны, а теперь наскоро скреплены аварийной командой.
Не было сомнений – это было место падения фугасной бомбы, которая, видимо, предназначалась для Кремля. Бомбометатель фашистского самолета просчитался метров на пятьдесят, так как примерно на таком расстоянии от воронки находилось основание непоколебимой угловой кремлевской башни.
Я смотрел на все это, и мне не верилось, что это – война. Мне казалось, что яма эта – вовсе не воронка от взрыва, а какая-нибудь починка мостовой или еще что-то в этом роде. Как все же еще непривычно для нас военное время! Конечно, сознание мое подсказывало мне, что это все, действительно, действия врага, а не мирные работы. Но как это все странно, необычно!..
Вечером я отправился к Бубе. Гали не было, она еще давно уехала в лагерь, так что дома были, кроме Любы, еще Костя и Надя.
В восемь часов вечера грянула новая тревога, и мы все спустились в глубокое подвальное помещение. Я уж опасался, не затянется ли, дескать, эта тревога на целые часы, как случилось этой ночью – уж очень-то мне не хотелось торчать часы в незнакомом мне убежище, и меня тянуло к своим. Однако не прошло и часа, как дали отбой.
Я быстро вернулся домой и, пользуясь тем, что еще было достаточно света, уселся у окна и запечатлел здесь в дневнике пережитое мной за эти сутки.

 

23 июля. Вчера вечером мы с Мишкой беззаботно прогуливались по двору, мирно беседуя, несмотря на далеко не мирную окружающую обстановку. Погода была превосходной. Заходящее солнце заливало ярко оранжевыми лучами дома, а в темно синем небе незаметно плыли белые хлопья облаков, похожие на клубы пара.
Вскоре к нам присоединилась Розка Смушкевич, старавшаяся изо всех сил обратить на себя Мишкино внимание… Нужно сказать, что Стихиус с невинным видом выдерживал испытания и держал себя изысканно холодно, но вежливо.
– Если верить в немецкую точность, то тревога, должно быть, начнется минут через тридцать, – сказал я. – Вот, веселое время!
– Да!.. Ничего себе! – усмехнулась наша спутница.
– Розка боится! – сказал иронически Мишка, – Сразу видно!
Мы присели на лавку, не зная на что убить время. Возле нас копошились малыши, обсыпая друг друга песком, которые чего-то сооружали из богатств песочной горы.
– Подождем тревогу здесь! – сказал Михикус.
– Да почему ты так уверен в ней? – обиделась за свое спокойствие наша собеседница.
– Наивное дите! – усмехнулся Мишка. – Вот когда полтонны металла трахнет тебе на голову с немецкого самолета, тогда вспомнишь мои слова.
– А как ты думаешь, будет тревога? – спросила напуганная Розалия у меня.
– Будет, – ответил я, – можешь быть совершенно спокойной. Не только тревога, но и налет также неминуем.
Назад: Тетрадь XIV 1941 год с 3 января до 12 июня
Дальше: Иллюстрации