воздух

Именно тут мы и стояли. На этом самом месте.

Я останавливаюсь, выходя из Центрального вокзала, и, сбросив сумку на асфальт, выдерживаю торжественную поминальную паузу. Так, чтобы никто не увидел и не понял — стороннему наблюдателю покажется, что женщина просто остановилась на минутку — застегнуть молнию на куртке.

Теперь осень. Тогда была зима. Мы стояли сбившись в кружок в синеющих сумерках, а мимо сновали прохожие — кто в метро, кто на вокзал. Наша «парламентская неделя» подошла к концу, настала пора расставаться и ехать по домам, каждому — в свой округ и в свою действительность. У Анны в глазах блестели слезы, у Пера на скулах перекатывались желваки, Сиссела глубоко засунула руки в карманы, Магнус разглядывал ее из-под полузакрытых век, Торстен водил по асфальту ботинком, будто что-то писал ногой. Один Сверкер улыбался.

— Значит, до Мидсоммара, — сказал он.

На его улыбку не ответил никто, даже я. Мы не смели верить, что это правда. Неужели его родители откажутся ради нас от встречи Мидсоммара у себя на даче? И где взять деньги на билеты? Я бы, скажем, добралась до Хестерума на велике, Анна, Пер и остальные наверняка раскрутили бы родных, но вот Сиссела… Насколько я успела понять за неделю, у Сисселы нет ни велика, ни денег.

— А ты, может, доберешься автостопом, — сказала я и пожала ей руку.

Она поморщилась.

— Да ничего, наверное, не получится.

Сверкер улыбнулся еще шире.

— Еще как получится, — сказал он.

Прихожу в себя и оглядываюсь. Васагатан та же, что раньше, но не совсем. Вместо старого книжного, где я всегда покупала книги, отправляясь в поездки, появился магазин канцтоваров, а в ста метрах от него здание старого турагентства теперь занимает «Севен-Элевен». Но окна отеля «Континенталь», как и прежде, мерцают в сумерках, такси притормаживают у светофора, как всегда притормаживали у этого самого светофора, а у перехода сгрудилась серая толпа и бессмысленно пялится на тротуар на той стороне, толпа, что мгновенно рассосется и образуется снова. Обыденное деление клеток. Но для меня обыденности нет. Пока нет. И, пожалуй, больше не будет.

Внезапно звуки города обрушиваются на меня; рев моторов отдается в висках, долетающая откуда-то музыка «хеви-метал» заставляет прищуриться, голоса и смех входящих в здание вокзала и выходящих оттуда царапают барабанные перепонки. Шум убеждает меня в том, что я и без того уже знаю. Я не нужна этому городу. Я здесь никогда не останусь.

И все-таки я решаю пройтись до отеля пешком, отказавшись от такси. Какие-то несколько сотен метров, спешить никакого смысла — и банк, и адвокатская контора сегодня уже закрыты. Содержимого моего кошелька до завтра вполне хватит. И, несмотря на тяжесть сумки и собирающийся дождь, мне отчаянно хочется прогуляться. Без всякой охраны и столько, сколько самой захочется.

Мне шесть лет не хватало воздуха. В Хинсеберге время ежедневной прогулки составляло ровно час, ни минутой больше или меньше, вне зависимости от погоды и времени года. Окно в камере, разумеется, не открывалось, но рядом с ним имелся вентиляционный люк — узкое отверстие, прикрытое черным войлоком поверх металлической решетки. В душные летние ночи особого толка от него не было, даже когда я припадала к нему ртом, ловя кислород. Ночью в первый Мидсоммар я попыталась отодрать черный войлок, но тут же узнала, что это запрещено. Всю ночь после этого я просидела по-турецки на постели, уговаривая себя успокоиться. Швеция — светское государство, пенитенциарная система тут гуманная. В ней нет места ветхозаветному возмездию, никто не потребует око за око и зуб за зуб. Кислород никто не перекроет. Я не умру, как умер Сверкер — с синими губами и выпучив глаза. Но убедить себя так и не удалось. Когда настало утро и мою дверь отперли, я бросилась в коридор и устремилась в душевую. Если нет воздуха, я смогу по крайней мере постоять под струей холодной воды. Единственное, о чем я мечтала в тот миг — это о жабрах, о паре узких щелей за ушами, чтобы вбирать с их помощью растворенный в воде кислород.

А теперь воздуха сколько душе угодно. Влажного, городского, пахнущего бензином и горелым фритюром. Он мой. Можно им дышать. Можно обонять его и ощущать его вкус. Можно наполнить им легкие.

Мужчина подталкивает меня локтем, пока я стою на переходе, и проходит несколько секунд, прежде чем я замечаю зеленого шагающего человечка. Вздернув правое плечо, на котором сумка, я следую в общем потоке.

Катрин, мой адвокат, уже выбрала отель за меня. «Шератон». Сама бы я, наверное, предпочла что-нибудь более скромное.

— А вид из окна, — сказала она, когда мы беседовали по телефону за месяц до моего освобождения. — После этих лет тебе необходим номер с красивым видом из окна!

— Да мне все равно, — возразила я. — Лишь бы оно открывалось.

Она не слушала.

— И хороший ресторан. Чтобы вечером вкусно поужинать. Увы, не смогу составить тебе компанию, ты приедешь в Стокгольм как раз в дочкин день рождения, но…

Можно подумать, я на это рассчитывала. Я вообще никогда не рассчитывала на большее, чем короткий разговор в рабочее время, отчет о моих финансовых делах и чек к оплате. Но Катрин неизменно меня удивляет; все шесть лет с тех пор, как мы расстались в суде второй инстанции, она делала для меня намного больше того, за что я ей заплатила. Когда дом в Бромме должны были выставить на продажу, она добилась, чтобы Мод и Магнус смогли наложить секвестр только на долю Сверкера от движимого имущества, — добилась на том основании, что лицо, осужденное за убийство, хоть и утрачивает свое право на наследство жертвы, однако сохраняет его на имущество, приобретенное в браке. Дом в Хестеруме, который всегда принадлежал мне, и только мне, она каждое лето сдавала немецким туристам, а деньги пускала на его же содержание. Кроме того, каждый сентябрь она привозила мне в Хинсеберг полную сумку осенних книжных новинок и отчет о состоянии моих финансов.

— Чтобы ты забыла о дне сегодняшнем, — объяснила она, приехав в первый раз, — но думала о том, что есть завтрашний.

Я сглотнула, прежде чем ответить:

— Ты обо всех клиентах так заботишься?

— Нет, — сказала Катрин. — Только о тех, кого я понимаю.

Я делаю глубокий вдох, подойдя к стеклянным дверям «Шератона», но стараюсь не замедлять шага. Срабатывает: швейцар меня не останавливает, а наоборот, с улыбкой придерживает дверь. Я дружелюбно улыбаюсь в ответ, позволяя телу лгать. Я — женщина в командировке, говорит оно. Женщина огромного обаяния, таящегося за безупречным фасадом. Возможно, журналист. Или режиссер. Или даже актриса, наконец-то, наконец получившая главную роль своей жизни.

В вестибюле никто не обращает на меня внимания. В фойе никто не останавливает со словами, что отель не принимает бывших заключенных. Никто не шепчет за спиной «убийца», пока я иду к лифту. Я сливаюсь с этим местом, я — отсюда, я тут почти что дома.

Номер выглядит так же, как выглядели гостиничные номера ДО ТОГО. И сама я поступаю совсем как в ту пору — плюхаюсь на кровать и скидываю туфли, прежде чем включить свет, а потом усаживаюсь и разглядываю в окно вид, выбранный для меня Катрин. Небо над Стокгольмом темно-серое, башня ратуши торчит, как черная тень в сияющем венце, огни Сёдера образуют свое собственное звездное небо.

Закрываю глаза и откидываюсь назад.

В моей реальности все еще вечер четверга. А у Мэри уже утро пятницы. Сегодня она вылетает домой. А пока стоит у зеркала в гостевой комнате посольского особняка, поправляя одежду — одергивает рукава блузки, разглаживает юбку ладонями. У кого-то — у Имельды Маркос, что ли, — все наряды были в двух экземплярах. И всегда поблизости находилась верная служанка, готовая по первому знаку появиться из-за колонны или возникнуть в каком-нибудь закутке и помочь мгновенно переодеться. Спустя меньше чем полминуты госпожа президентша являла себя миру без единой морщинки на юбке и без малейшей складочки на сгибе рукава.

— Чему это мы улыбаемся?

Дверь полуоткрыта, и Анна прислоняется к косяку. Мэри поспешно подносит ладонь ко рту. Что означает: я по-прежнему не могу разговаривать. Возможно, это ложь. Сегодня утром у нее еще не было случая проверить. Но жизнь без слов начинает казаться даже приятной.

— Завтрак? — вопрошает Анна.

Мэри кивает. Да, спасибо.

Этим утром Аннины плечи опущены, спина чуть ссутулена, волосы вяло повисли вдоль щек, как старые гардины. Она даже не потрудилась приодеться как следует, шлепает босиком по коридору, сунув руки в задние карманы джинсов. А у Мэри такой вид, будто она собралась на пресс-конференцию. Волосы вымыты, одежда наглажена, полный макияж и туфли на каблуках.

Пер в столовой не один, он сидит за столом рядышком с юной особой, оба уткнулись в газету, лежащую на блестящей столешнице. Когда Мэри с Анной входят, оба синхронно поднимают головы, но указательный палец девушки по-прежнему остается лежать на раскрытой газетной странице.

— МэриМари. — Пер улыбается. — Как спалось?

Мэри складывает указательный и большой палец. О'кей. Пер продолжает улыбаться.

— А голос еще не вернулся?

Мэри качает головой, одновременно подняв брови. Голос?

— У нее проблема не с голосом, — объясняет Анна. И отвернувшись к столику у стены, наполняет чашку. Мэри чуть кривит губы, уловив интонацию. Анна больше не притворяется счастливейшей из жен в этом лучшем из миров. Что-то случилось.

— Это Минна, — сообщает Пер, делая жест в сторону девицы. — Сотрудница посольства, здешняя уроженка. Превосходно говорит по-шведски. Поэтому она приходит ко мне каждое утро переводить все самое важное, что пишут местные газеты. Очень способная девушка. Очень. Минна, это МэриМари, наш старый добрый друг. А кроме того, министр международного сотрудничества Швеции по делам развития.

Девица вскакивает так стремительно, что стул едва не падает.

— Здравствуйте, — произносит она, чуть приседая в книксене. Голос тихий, почти шепот. Это ей к лицу — девушка бледная, с пепельными волосами, сама как шепот. Мэри кивает в ответ.

— Не надо книксенов, Минна, — поучает Пер. — Шведские женщины этого не любят. Они чувствуют себя от этого слишком старыми.

Анна ставит чашку кофе перед Мэри — порывисто, так что кофе едва не выплескивается.

— Чисто мужской самообман — мужчинам кажется, что их ровесницы старше их, — говорит она. — Это называется мужская логика. Которая плохо согласуется с обычной честной математикой.

Пер издает смешок. Сегодня он на коне, чем и упивается.

— Что, нам и утро уже не в радость?

Анна роняет свою чашку на стол, но происходит маленькое чудо: та не падает набок, так что кофе выливается на крахмальную салфетку, но приземляется точно на донышко, ручкой вправо. Анна смотрит на чашку вытаращив глаза.

— Утро в радость, — отвечает она. — В отличие от ночи.

Это коварный удар, и он попал в цель. Улыбка Пера гаснет. Минна еще ниже наклоняется над газетой, словно вдруг сделавшись близорукой. Все внимание Мэри, кажется, сосредоточено на том, чтобы намазать джем на ломтик поджаренного хлеба.

— Но я уже привыкла, — говорит Анна и отодвигает стул, — за столько лет. Гораздо труднее — понять, зачем ты так старательно передергиваешь факты. Никаких проблем с голосом у Мэри нет. У нее афазия. Надеюсь, временная. Проблема у нее с головой. Не понимаю, почему ты не желаешь этого усвоить.

Мэри как раз собиралась надкусить бутерброд, да так и застыла — с раскрытым ртом. С разинутым! Это у нее проблема с головой? Пер быстро взглядывает на нее, вслед за чем произносит:

— Наша дорогая Анна тактична, как всегда.

Анна не отвечает, но ее губы безмолвно повторяют его реплику. Тактична, как всегда! Лицо у нее делается мстительное, как у обиженной второклассницы. Она одаривает Минну таким взглядом, что у той едва волосы не вспыхивают. Пер как бы невзначай кладет руку на спинку Минниного стула.

Мэри опускает глаза и откусывает бутерброд. Они уже на грани, думает она. Наконец-то.

Анна и Пер были уже на месте, когда я вырулила на подъездную дорожку. Два тонких березовых стволика крест-накрест лежали на газоне, над ними на корточках сидел Пер с молотком в руке, Анна стояла рядом с кольцом стальной проволоки. Оба раскрыли объятия, едва завидев меня, молоток полетел в траву, рядом брякнулся моток проволоки.

— МэриМари! — закричал Пер, и спустя секунду Анна эхом откликнулась: — МэриМари!

Они взялись за руки, прежде чем броситься мне навстречу, и, пока они бежали, я успела заметить, что за прошедшие месяцы оба переменились. У Пера отросла модная шевелюра, Аннина плотненькая фигура обрела известную рельефность. К тому же оба сменили стиль одежды, нарядившись в одинаковые индийские туники с вышивкой, однако ни тот ни другая не позволили переменам опуститься ниже пояса. На Пере были серые фланелевые брюки с наглаженной стрелкой, а на Анне — хлопчатобумажные штанишки в клеточку, совершенно детские. Отжимая ногой тормоз, я окинула взглядом свое платье. Белый ситчик в зеленый горошек. Тоже не сказать, чтобы модно. А вот косынка на волосах вполне даже ничего.

Первым меня обнял Пер, за ним Анна. Это поразило меня, в Несшё молодежь при встрече не обнималась — вместо этого парни, сунув руки в карманы, вскидывали голову, а девчонки бормотали «приветик», выставив вперед ладонь. Так что я стояла в остолбенении и не знала, как себя вести. Анна и Пер снова взялись за руки, Анна принялась прыгать на месте.

— Надо же, надо же, прямо фантастика, — приговаривала она. — Все получилось.

Пер с улыбкой глядел на нее.

— Успокойся, милая. Остынь.

Я в изумлении уставилась на него. Милая? Что это между ними?

Анна юркнула под мышку к Перу и обхватила обеими руками его талию.

— Вечером будет гриль! А сеструха Сверкера тортик испекла!

Пер улыбался поверх ее головы.

— А мы делаем майский шест! Ну, каркас. А украшать будем, уже когда перекусим.

Наконец и я вставила слово:

— А где Сверкер?

Анна опять принялась подпрыгивать.

— Поехал в город к поезду встречать Торстена и Магнуса. Представляешь, у него уже есть права!

Я помотала головой. Не считая той суматошной встречи с месяц тому назад, я не встречалась со Сверкером с самого февраля. Хотя просиживала на берегу каждые выходные, как только стаял снег, и вглядывалась в ту сторону озера. Иногда я различала там какие-то фигуры, но был ли то Сверкер или его родители, разобрать не могла. Мой дневник был полон стенаний. Что все это значит? Я ему не нужна? Через несколько недель мама нашла тетрадку и призвала меня к ответу в духе польской морали тридцатых годов, которой руководствовалась всю жизнь. Неужели я, такая дура, отдала свою невинность какому-то неизвестному шалопаю? Теперь меня никто замуж не возьмет! Я, разумеется, все отрицала (что было нетрудно, поскольку стокгольмские ночи я не описывала), вырвав дневник у нее из рук и прижимая к животу. Когда вдруг сообразила, что таки оставила в нем кое-какой компромат — через пару недель после приезда. Господи, что делать, если не придут месячные? Но они пришли. А невинность я была готова терять и терять, снова и снова.

Анна и Пер по-прежнему стояли, держась за руки.

— А Сиссела приехала? — спросила я.

Они оба покачали головами и изобразили огорчение.

— Ей придется добираться автостопом.

Пер сдвинул брови:

— От самого Стокгольма?

— Да, я получила от нее письмо на той неделе. Пишет, что да, придется.

— Доберется, — сказал Анна. — Раньше или позже.

Я огляделась. За множество выходных на том берегу озера я успела тысячу раз представить себе, что тут и как. Но все оказалось иным. Воображенный мной участок леса на поверку оказался ухоженным нарядным садом с ровными гравийными дорожками, бузиной и сиренью. Куст белых роз у каменных ступенек, ведущих к черным двустворчатым дверям дома. Двери были открыты, внутри виднелся холл и модный оранжевый тряпочный коврик поверх широких сосновых половиц.

— Пойди познакомься с Мод, — сказала Анна.

— Мы уже знакомы, — ответила я.

Она стояла на кухне ко мне спиной, но повернулась не сразу. Сперва тщательно ополоснула руки под краном, потом вытерла их полотенцем, висящим на крючке возле раковины. А я все стояла на пороге.

— Привет, — сказала я.

Она медленно повернулась в мою сторону.

— Привет.

Склонив голову набок, она смотрела на меня вопросительно.

— Я МэриМари, — сказала я. — Мы уже встречались.

— Разве?

— С месяц тому назад. Я живу на той стороне озера.

Она на мгновение наморщила лоб, словно напряженно вспоминая, потом кивнула.

— А, ну конечно. Привет. Добро пожаловать.

Я окинула взглядом кухню. На столе стояло круглое блюдо для торта, в дуршлаге лежала клубника.

— Может, помочь?

— Не нужно, — сказала Мод.

И снова повернулась спиной, открыла шкаф и достала оттуда миску. Жестом взрослой женщины. В этой девочке не было ничего девчоночьего, несмотря на ее шестнадцать лет.

— Точно? — снова спросила я.

— Абсолютно.

Я чуть постояла, потом повернулась и вышла на лестницу. Анна и Пер по-прежнему занимались майским шестом, но вид у них был уже не такой счастливый. Анна протянула Перу проволоку, но он отодвинул ее руку, что-то бурча. В ответ Анна сделала обиженное лицо и прижала проволоку к груди. Было ясно: свидетели им не нужны, так что я повернулась к ним спиной и направилась к озеру. Высокие клены стерегли тропинку, позади них теснились березы и орешник, но ближе к воде заросли расступались — на мокром склоне, у подножия которого желтела тонкая песчаная кайма. Та же прозрачная, янтарного цвета вода, что не раз поддерживала меня, когда я пыталась доплыть до одного из каменных островков посреди озера, чьих названий я не знала и ни до одного из которых ни разу так и не доплыла. На той стороне виднелся дом. Недостроенный. На участке громоздился последний штабель досок, а рядом чернела машина с прицепом. На самом берегу сидела девчонка и смотрела вдаль. Я моргнула, и она исчезла.

Мне всегда нравилось разглядывать мой мир со стороны. Когда я была маленькая, то могла стоять в дверях своей комнаты и воображать, как та, другая девочка, та, что просыпается, когда я засыпаю, играет в мой кукольный буфет. Точно так же я разглядывала свой портфель, с упоением представляя себе четыре остро отточенных карандаша внутри красного пенала и как она снимет с них колпачки, расстегнув латунную молнию. Став постарше, я, случалось, медлила в саду, вернувшись из школы, таилась тенью среди теней и всматривалась в свой родной дом. Когда на кухне горел свет, дом выглядел очень даже прилично. Позади приземистых кустов герани сновала женщина от мойки к плите, у нее был клетчатый фартук с оборками, нарядная блузка с длинными рукавами и блестящие черные волосы. Иногда за кухонным столом сидел мужчина с красным лицом и такими же красными руками. Он читал «Смоландс дагблад», время от времени облизывая правый указательный палец и перелистывая страницу. Бывало, я представляла себе, как он что-то говорит, обращаясь к женщине на заднем плане, допустим, зачитывает что-то из газеты или высказывается о прочитанном, а она отвечает или тихонько посмеивается. Единственное, чему никогда не было места в моих фантазиях, — это я сама. Мне не удавалось увидеть себя играющей в кукольный буфет, потому что я знала, что никогда не смогу позабыть: вся эта мебель склеена из пустых спичечных коробков, и никакими масляными мелками не замазать белого мальчика на этикетке. Еще я знала, что грифели карандашей из пенала обломятся, едва коснувшись бумаги, и линия выйдет жирная и корявая. Не говоря уж о том, что меня ждет за порогом освещенной кухни. Горы грязной посуды возле мойки. Переполненная пепельница на кухонном столе. Раскрытая наобум газета, похоже, никому не интересная. И тишина. Тишина. Тишина.

А тогда, стоя на берегу, я вдруг расслышала, как издалека приближается машина. Я сцепила руки и сделала глубокий вдох, чтобы загадать что-нибудь на этот вечер и ночь — но так и не решила, что именно. Что-нибудь насчет Сверкера или Торстена? Нет. Как я смогу выбрать кого-то из них, не зная, выберет ли кто-то из них меня?

Вернувшись во двор, я увидела, что Пер и Анна, взяв друг друга под руку, разглядывают только что подъехавшую старую «кортину». Машина едва успела остановиться, как правая дверца распахнулась и оттуда вывалился Магнус. Шведский юноша, модель 1A, разработка совета по делам молодежи на текущий год. Полудлинная стрижка. Линялые джинсы и чуть менее линялая джинсовая куртка. Сандалии на босу ногу и гитара в футляре. Вот только все это было чуточку слишком новенькое и наглаженное…

Нет. Вру. Это я поняла только теперь. А тогда не заметила.

Я усаживаюсь в своем темном номере и включаю телевизор, какой-то миг растерянно перебираю кнопки пульта в поисках третьего канала и Магнуса Халлина. Но никакого Магнуса на экране нет, ведь его фильм покажут только завтра. Вместо него какая-то рекламная фантазия — красивые люди пьют пиво в не менее красивых шхерах. Может, это Бильярдный клуб «Будущее», как он видится его членам. Сплоченный круг, лелеющий грезу о самих себе — грезу, в которой все мы чуть талантливее, чуть сексапильнее и чуть успешнее, чем на самом деле. Четверть века мы подпитывали себя этой грезой, утешались ею, обожали ее и на нее дрочили.

Я встаю, подхожу к окну и, распахнув, подставляюсь ветру, упиваюсь холодом и пытаю им себя — пока не вспомню, как все оно было на самом деле. Итак: когда в тот давний день Магнус вылез из Сверкеровой машины, я поддалась наваждению. Он стоял, каждой черточкой в точности соответствуя моде, экипированный как никто из нас, чтобы отразить косые взгляды этого мира, и поэтому способный лучше других защитить и всех нас. Мы — не деревня какая-нибудь! Ведь с нами Магнус, а такие, как он, ни за что не станут водиться со всякой там деревней. ЧТД — что и требовалось доказать, как я написала бы в дневнике.

И тут распахнулась другая дверь машины, и картина стала еще убедительней. Сверкеру незачем было наряжаться как фотомодель, чтобы поднять нас в собственных глазах, ему хватало его фигуры и темных бровей, его улыбки и уверенности в собственном праве находиться на белом свете. На миг он замер, поймав меня своим взглядом и крепко удерживая несколько мгновений, а потом улыбнулся и взмахнул руками.

— Кого я вижу! — выкрикнул он. — МэриМари!

Хватило одного мига, чтобы забыть четыре месяца тоски и боли.

Я захлопываю окно и поспешно включаю свет. Шесть лет я жила без воспоминаний. И это было хорошо, пусть и приходилось расплачиваться постоянным выдумыванием самой себя. Теперь и этому конец. Никаких воспоминаний. Никаких фантазий. Дело касается моей жизни. Моей, и только.

И я тащу свою сумку из передней, плюхаю ее на кровать и расстегиваю. Новый несессер. Новые «лодочки» на шпильках. Колготы. Трусики. И — самое главное — маленькое черное вечернее платье. Я экипирована для роскошного ужина в отеле «Шератон». Может, даже отважусь пофлиртовать с каким-нибудь командировочным — а то и не с одним.

Зайдя в ванную, рисую довольно привлекательное личико на передней части головы, расчесываю волосы и улыбаюсь своему отражению. Выше голову! Преступление искуплено. Прошлое прошло. И пришло время начать сначала. Все.

— Это первый день отдыха в твоей жизни, — объясняю я отражению. — Ты можешь все, что хочешь. Улыбайся миру — и он улыбнется в ответ. Все любят победителей. Надо заново прожить жизнь, но…

Банальности эхом отскакивают от кафеля, и в следующий миг кажется, что свеженарисованное лицо в зеркале вот-вот заплачет, но я этого не допущу. Никогда. И поэтому я прилепляю к его губам улыбку, а сама в это время гашу свет и выхожу из ванной. В большом зеркале я смотрюсь даже лучше. Возможно, все дело в приглушенном свете, но ведь он приглушен и в ресторане, так что ни один командировочный не устоит. Круто повернувшись, я изучаю себя сбоку и — что ж, и так неплохо, даже совсем неплохо…

В зеркале проступает лицо Анастасии. Она глядит на меня широко открытыми, неподвижными глазами. Один-два удара сердца — и приходится признать, что именно этого я и ждала, что в глубине души всегда знала — именно это я заслужила. Тюрьма была лишь увертюрой. Теперь наступает настоящая расплата. Мне придется расплатиться собственным рассудком за то, что я сделала со Сверкером. Кошмарные образы станут преследовать меня, как когда-то преследовали маму, и в моей голове будут отдаваться голоса, как отдавались в маминой голове…

Но нет. Нет же. Теперь я вижу. Это и правда отражение. Лицо Анастасии заполняет экран за моей спиной. Я не выключила телевизор, и теперь он показывает новости на третьем канале. Картинка вздрагивает, и в следующий миг с экрана смотрит улыбающийся Магнус. Я бросаюсь к пульту сделать звук погромче, но поздно. Ведущая улыбается в камеру, прежде чем закончить фразу:

— …говорит художник Магнус Халлин. Решение о показе фильма будет принято завтра в первой половине дня. — Она выдерживает короткую паузу. — После успешного дебюта в качестве детской писательницы Мадонна намерена попробовать себя в новом амплуа…

Выключаю телевизор и опускаюсь на кровать. Руки у меня трясутся.