Оба этих института (первый известен под именем харакири, второй – катакиути) более-менее полно освещены в неяпонской литературе.

Для начала, говоря о самоубийстве, позвольте сказать, что я хотел бы ограничиться рассмотрением сэппуку или каппуку, в просторечии известном как харакири, что означает самоубийство вспарыванием живота. «Вспарывание живота? Какая нелепость!» – восклицают те, кому это слово внове. Каким бы нелепым ни казалось оно непривычному слуху, оно не может быть слишком странно для тех, кто знаком с сочинениями Шекспира, вложившего в уста Брута такие слова: «И дух твой (Цезаря) бродит, в наши внутренности обращая наши мечи». Послушайте современного английского поэта, который в «Свете Азии» говорит о том, как меч пронзает внутренности королевы: никто не упрекает его ни в плохом английском языке, ни в нарушении приличий. Или взять хоть еще один пример – картину Гверчино в генуэзском палаццо Росса, изображающую смерть Катона. Никому из тех, кто читал лебединую песню Катона, написанную Эддисоном, не покажется нелепым меч, наполовину вошедший в его живот. В нашем представлении этот способ ухода из жизни связан с примерами благороднейших деяний и самого высокого пафоса, поэтому мы не видим в нем ничего отвратительного и менее всего смехотворного. Так чудесна преображающая сила добродетели, величия, нежности, что самая низменная форма смерти возвышается и становится эмблемой новой жизни, – иначе символ позорной смерти, увиденный императором Константином, не завоевал бы весь мир!

Не только во внешних своих ассоциациях сэппуку не имеет для японца никакой примеси абсурда; больше того, выбор именно этой части тела для совершения самоубийства основывался на древних анатомических представлениях, согласно которым живот был обиталищем души и любви. Когда в Моисеевом Пятикнижии о Иосифе говорится следующим образом: «взволновалась внутренность его к брату его», когда славословит Давид: «Благослови, душа моя, Господа, и вся внутренность моя – святое имя Его», или когда Исаия, Иеремия и другие вдохновенные пророки древности говорят, что внутренности «стонут» или «возмущаются», все они вместе подтверждают мнение, преобладавшее среди японцев, – душа помещается в животе. Для семитов обычно печень и почки были вместилищем чувств и жизни. Термин «хара» более объемлющ, чем греческие phren или thumos, однако и японцы, и эллины полагали, что человеческий дух обитает где-то здесь. Такое представление ни в коей мере не ограничивается древностью. Французы, вопреки теории одного из их величайших соотечественников философа Декарта, утверждавшего, что душа помещается в эпифизе, по-прежнему сохранили в своем языке слово ventre в анатомически туманном, но физиологически весьма многозначительном смысле. К тому же entrailles связаны у них с привязанностью и сочувствием. Эта уверенность – не просто предрассудок, она даже более научна, чем общепринятое представление о сердце как о вместилище чувств. В отличие от Ромео японцу не надо было спрашивать монаха, чтобы знать, «где часть презренная вот этой самой плоти, где имя то гнездится». Современные неврологи говорят об абдоминальном и тазовом мозге, определяя этими терминами симпатические нервные центры в соответствующих частях тела, которые испытывают сильное влияние любого физического действия. Стоит только принять этот взгляд на физиологию души и ума, как уже несложно вывести умозаключение о смысле сэппуку: «Я раскрою вместилище моей души и покажу вам, как она там обитает. Убедитесь сами, грязна она или чиста».

Мне не хотелось бы быть понятым в том смысле, что я подыскиваю религиозное или хотя бы нравственное оправдание самоубийству, однако высокие понятия о чести для многих оказывались достаточным поводом свести счеты с жизнью. Сколько людей безмолвно разделили чувство Гарта, сказавшего: «Когда погибла честь, смерть – облегченье; она лишь способ скрыться от стыда», – и с улыбкой отошли в тень забвения! Смерть из соображений чести по бусидо была ключом к решению многих неразрешимых проблем, поэтому честолюбивому самураю уход из жизни в силу естественных причин казался делом довольно пресным и уж вовсе не таким концом, к которому стоило бы стремиться. Смею сказать, что многие добрые христиане, если бы только были достаточно честны, признались бы, что по крайней мере захвачены, если не восхищены необычайным самообладанием, с которым Катон, Брут, Петроний и еще множество героев древней истории закончили свое земное существование. Разве будет слишком большой дерзостью намекнуть, что и смерть величайшего философа отчасти была самоубийством? Когда его ученики подробно рассказывают нам, как их учитель добровольно подчинился велению власти, – как он знал, нравственно ошибочному, – хотя имел возможность побега, и как он собственными руками поднял чашу яда и даже совершил возлияние смертоносного питья, разве мы не видим во всех его поступках акт самопожертвования? Здесь не было физического принуждения, как при обычной казни. Правда, приговор судей был непреложен, и он гласил: «Умри – и умри от собственной руки». Если самоубийство значит только смерть от собственной руки, то Сократ, безусловно, был самоубийцей. Но никто не обвинил бы его в этом преступлении, и Платон, не одобрявший добровольного ухода из жизни, не назвал своего учителя самоубийцей.

Итак, мои читатели должны понять, что сэппуку не было простым самоубийством. Это законное, церемониальное установление. Порождение Средних веков, оно являлось актом, посредством которого воин мог искупить свои преступления, загладить ошибки, избежать позора, выручить друзей или доказать свое чистосердечие. Когда сэппуку было принудительным, то есть законным наказанием, его совершали со всеми надлежащими ритуалами. Это было утонченное самоуничтожение, и никто не мог бы совершить его без присутствия духа и выдержки, и отчасти поэтому оно приличествовало воинскому сословию.

Любовь к древностям, если не иные соображения, искушает меня дать здесь описание этой устаревшей церемонии; однако такое описание уже вышло из-под пера гораздо более одаренного писателя, чью книгу в наши дни читают нечасто, и потому я уступаю соблазну привести довольно длинную цитату. Это «Рассказы о старой Японии» Митфорда, где автор, поместив перевод трактата о сэппуку из редкой японской рукописи, описывает далее пример казни через самоубийство, которой он был очевидцем:

«Мы (семеро иностранцев) были приглашены последовать за японцем-свидетелем в хондо, или главный зал храма, где и должна была состояться церемония. Это был просторный зал с высоким потолком, опирающимся на колонны из темного дерева. С потолка в изобилии свешивались огромные позолоченные лампы и украшения, типичные для буддийских храмов. Перед высоким алтарем, где устеленный прекрасными белыми циновками пол приподнимался примерно на три-четыре дюйма, лежал ковер из красного войлока. Высокие свечи, поставленные через равные промежутки, отбрасывали тусклый таинственный свет, едва достаточный, чтобы разглядеть происходящее. Семеро японцев заняли свои места справа от возвышения, семь иностранцев слева. Больше никого не было.

Спустя несколько минут тревожного ожидания в зал вошел Таки Дзэндзабуро, рослый мужчина тридцати двух лет от роду, благородного вида, облаченный в свое церемониальное платье с особыми «крыльями» из пеньковой ткани, которое надевают в торжественных случаях. Его сопровождали кайсяку и три чиновника, одетые в дзимбаори, или военные накидки с отделкой из парчи. Слово «кайсяку», должно заметить, совсем не соответствует нашему понятию «палач». Эту обязанность выполняет человек благородный, во многих случаях родственник или друг осужденного, и отношения между ними скорее напоминают отношения начальника и подчиненного, чем палача и жертвы. На этот раз кайсяку был учеником Таки Дзэндзабуро, и его выбрали друзья последнего из своего числа за мастерское владение мечом.

Сопровождаемый кайсяку по левую руку Таки Дзэндзабуро неторопливо приблизился к свидетелям-японцам, перед которыми они оба склонились, затем, подойдя к иностранцам, таким же образом приветствовали нас, и даже, может быть, еще более почтительно; и те и другие свидетели ответили им таким же церемонным поклоном. Медленно, с большим достоинством осужденный взошел на помост, дважды простерся перед высоким алтарем и сел на войлочный ковер спиной к алтарю; кайсяку опустился на колени слева от него. Затем вперед вышел один из трех присутствовавших чиновников, держа в руках подставку, какая используется в храмах для приношений, и на ней лежал обернутый в бумагу вакидзаси, короткий меч японцев, девяти с половиной дюймов длиной, с острым как бритва лезвием. Распростершись, он передал вакидзаси осужденному, который принял его, благоговейно поднял над головой обеими руками и положил перед собой.

После глубокого поклона Таки Дзэндзабуро голосом, который выдавал ровно столько волнения и нерешительности, сколько можно ждать от человека, делающего мучительное признание, однако ничем не выдав его ни лицом, ни движением, произнес следующее: «Я, и только я недозволенно отдал приказ стрелять по иностранцам в Кобе и затем еще раз, когда они попытались бежать. За это преступление я совершаю сэппуку и прошу вас, присутствующих здесь, оказать мне честь и быть моими свидетелями».

Еще раз поклонившись, говоривший сбросил верхнюю одежду до пояса и обнажил верхнюю половину тела. Согласно обычаю, он тщательно подоткнул рукава под колени, чтобы они помешали его телу упасть на спину, ибо благородный японский воин должен умереть только падая вперед. Уверенно, твердой рукою он взял лежавший перед ним меч, посмотрел на него с тоской, почти с любовью; мгновение казалось, будто он собирается с мыслями в последний раз, после чего он глубоко вонзил клинок слева ниже талии, медленно провел поперек направо и, повернув меч в ране, сделал надрез вверх. Во время этой отвратительно болезненной операции ни один мускул не дрогнул на его лице. Наконец он вынул меч, наклонился вперед и вытянул шею; выражение боли впервые исказило его лицо, но он не издал ни звука. В тот миг кайсяку, все еще сидевший на коленях рядом и пристально наблюдавший за каждым его движением, вскочил на ноги, на миг взмахнул мечом над головой; сверкнуло лезвие, раздался тяжелый, мерзкий звук удара и грохот падения. Одним ударом голова была отсечена от тела.

Воцарилась мертвая тишина, нарушаемая только жутким звуком крови, бившей из неподвижной груды перед нами, которая секунду назад была смелым и благородным человеком. Это было ужасно.

Кайсяку низко поклонился, вытер запятнанный кровью меч принесенной для этой цели бумагой и удалился с помоста; после чего кровавое свидетельство произошедшего было торжественно унесено.

Затем два представителя микадо сошли со своих мест и, подойдя к сидевшим иностранцам, призвали нас быть свидетелями того, что смертный приговор над Таки Дзэндзабуро был приведен в исполнение. Церемония завершилась, и мы покинули храм».

Я мог бы привести еще тысячи примеров из литературы или рассказов очевидцев, но достаточно будет еще одного описания.

Два брата, Сакон и Наики, двадцати четырех и семнадцати лет от роду, собирались убить Иэясу, чтобы отомстить за несправедливость, причиненную их отцу; но еще прежде, чем они успели войти в лагерь Иэясу, их схватили. Старого военачальника восхитила отвага юношей, посмевших покуситься на его жизнь, и он позволил им умереть с честью. Их младший брат Хатимаро, восьмилетний мальчик, должен был разделить их участь, так как все мужчины их рода были приговорены к смерти. Троих братьев отвезли в монастырь, где им надлежало привести приговор в исполнение. При этом присутствовал врач, который и записал в своем дневнике нижеприведенную сцену: «Когда все трое сели в ряд для совершения «ухода», Сакон повернулся к младшему брату и сказал: «Уходи ты первый, ибо я хочу убедиться, что ты все сделаешь верно». Но мальчик ответил, что, так как он никогда не видел, как совершают сэппуку, он бы хотел посмотреть, как это делают его братья, чтобы последовать их примеру. Старшие братья улыбнулись сквозь слезы: «Хорошо сказано, малыш! Ты достойный сын нашего отца и можешь гордиться этим». После того как они посадили Хатимаро между собой, Сакон вонзил меч в левую часть живота и сказал: «Смотри, брат! Теперь ты понимаешь? Но не вонзай меч слишком глубоко, иначе упадешь назад. Лучше наклонись вперед и твердо держи колени». Наики сделал то же и сказал мальчику: «Не закрывай глаз, чтобы не уподобляться умирающей женщине. Если твой кинжал почувствует внутри преграду и сила подведет тебя, то собери всю храбрость и удвой усилия, чтобы перерезать живот». Мальчик смотрел сначала на одного, потом на другого и, когда оба испустили дух, спокойно обнажился до пояса и последовал примеру братьев».

Прославление сэппуку, вполне естественно, вызывало большой соблазн совершить его без дозволения. По самым бессмысленным или совершенно не достойным смерти причинам вспыльчивые юноши устремлялись к сэппуку, как насекомые к огню; путаные и сомнительные мотивы приводили к этому поступку самураев в большем числе, чем монахинь к воротам монастыря.

Жизнь стоила дешево – дешево по распространенным понятиям чести. Самое печальное, что честь, которая всегда, так сказать, пользовалась большим спросом, не всегда была из чистого золота, но порою была сплавлена с низкими металлами. Ни один круг ада не может похвастаться большим числом японцев, чем седьмой, к которому Данте отнес всех, кто собственноручно свел счеты с жизнью!

И тем не менее для настоящего самурая спешить со смертью или стремиться к ней считалось равносильным трусости. Когда воин проигрывал битву за битвой и бежал от преследующих врагов из долины в горы, из лесов в пещеры и оказывался, голодный и одинокий, в темном дупле дерева, с затупленным в бою мечом, сломанным луком, без единой стрелы, – разве в таких же обстоятельствах после битвы при Филиппах даже благороднейший римлянин не пал бы на свой меч? – он считал трусостью умереть, но с достойным христианских мучеников мужеством подбадривал себя импровизированными стихами:

Итак, бусидо учило: лицом к лицу встречай и переноси все бедствия и невзгоды с терпением и чистой совестью, ибо, как учил Мэн-цзы: «Когда Небо готово пожаловать человеку великую задачу, сначала оно испытывает его душу страданиями, а жилы и кости тяготами, оно подвергает тело голоду и чрезвычайной бедности, нарушает планы. Всем этим оно побуждает его ум, укрепляет характер и восполняет недостатки». Истинная честь состоит в исполнении предписаний Неба, и смерть ради этого не может быть позорной, тогда как умереть, чтобы избежать уготовленного Небом, поистине есть трусость! В мудрой книге сэра Томаса Брауна «Религия врача» содержится точный английский эквивалент принципа, неоднократно повторяемого бусидо. Позвольте процитировать: «Презирать смерть – дело отваги и доблести, но когда жизнь страшнее смерти, истинная доблесть в том, чтобы жить». Один знаменитый монах XVII века насмешливо заметил: «Что б ни говорил самурай, которому еще не приходилось умирать, в решительный миг он способен убежать или спрятаться». И затем: «Того, кто однажды умер в глубине сердца, не могут пронзить ни копья Санады, ни все стрелы Таметомо». Как близко мы подходим здесь к вратам храма, чей Строитель учил: «Кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережет ее»! Это лишь некоторые из множества примеров, которые подтверждают нравственную тождественность всех людей мира, несмотря на упорные попытки сделать различия между христианами и язычниками как можно глубже.

Таким образом, мы видим, что институт сэппуку не является ни неразумным, ни варварским, как это может показаться нам при первом взгляде на злоупотребления. Ниже мы увидим, имеет ли свои смягчающие обстоятельства родственный ему институт воздаяния – или, если хотите, назовите его местью. С этим вопросом можно покончить в несколько слов, так как подобный институт, или, скажем, обычай, если такой термин кажется вам более подходящим, был характерен для всех народов и еще полностью не изжит, как о том свидетельствуют дуэли и линчевания. Разве американский капитан не бросил недавно вызов Эстерхази, чтобы отомстить за Дрейфуса? В племени дикарей, не знающих брака, измена не является грехом, и только ревность любовника защищает женщину от оскорбления; так же в эпоху, не имеющую уголовного суда, убийство не является преступлением, и только бдительное возмездие родственников жертвы охраняет социальный порядок. «Что самое прекрасное в мире?» – спросил Осирис Гора. «Отомстить за обиды родителя», – был ответ, к которому японец прибавил бы: «и господина».

В мести есть нечто, утоляющее жажду справедливости. Как рассуждал мститель: «Мой отец не заслужил смерти. Тот, кто убил его, сделал великое зло. Если бы мой был жив, он бы не стерпел этого: само Небо ненавидит несправедливые поступки. Воля моего отца, воля Неба в том, чтобы злодей больше не творил зла. Он должен погибнуть от моей руки, ибо пролил кровь моего отца, и я, плоть от плоти его, должен пролить кровь убийцы. Нам нет места двоим под одним Небом». Ход мысли простой и детский (хотя, как нам известно, и Гамлет рассуждал не намного глубже), и тем не менее свидетельствует о внутреннем ощущении справедливости и правосудия. «Око за око, зуб за зуб». Наше чувство мести обладает математической точностью, и, пока решение не удовлетворяет обеим частям уравнения, мы не можем избавиться от ощущения чего-то незавершенного.

В религии иудаизма, верившей в бога-ревнителя, или греческой мифологии, придумавшей Немезиду, отмщение можно предоставить сверхъестественным силам, но здравый смысл дал бусидо институт воздаяния в качестве некого этического суда справедливости, куда человек мог обратиться в том случае, если его дело не подпадало под обычные законы. Господин сорока семи ронинов был осужден на смерть; он не мог апеллировать к суду высшей инстанции, так как его не существовало; и его верные вассалы прибегли к мести, единственному доступному им Верховному суду; в свою очередь обычный закон осудил их, но народ интуитивно вынес им другой вердикт, и потому память о них по-прежнему свежа и благоухающа, как и трава на их могилах в Сэнгакудзи.

Хотя Лао-цзы учил платить добром за зло, гораздо громче звучал голос Конфуция, говорившего, что за обиду должно возмещать справедливостью; однако же месть считалась оправданной, только если совершалась во имя господина и благодетеля. Собственные обиды, в том числе и зло, причиненное жене и детям, следовало терпеть и прощать. Поэтому самурай мог бы повторить клятву Ганнибала об отмщении за родину, но презирал бы Джеймса Гамильтона, носившего за поясом мешочек с землей с могилы жены в качестве вечного напоминания о мести за те обиды, которые нанес ей регент Марри.

Оба этих института – самоубийства и воздаяния – утратили смысл после принятия уголовного кодекса. Мы больше не слышим о романтических приключениях прекрасной девы, которая выслеживает, переодевшись, убийцу своего отца. Мы больше не видим семейных трагедий кровной мести. История рыцарских странствований Миямото Мусаси безвозвратно ушла в прошлое. Хорошо организованная полиция выслеживает преступника от имени пострадавшей стороны, а закон отправляет правосудие. Государство и общество видит, что зло исправлено. Когда чувство справедливости удовлетворено, нет необходимости в катакиути. Если оно означало «тот сердечный голод, который питается надеждой утолить себя кровью жертвы», как писал английский богослов нового времени, несколько абзацев уголовного кодекса не так легко положили бы ему конец.

Что касается сэппуку, то хотя де-юре оно не существует, время от времени мы по-прежнему слышим о нем и, я боюсь, еще будем слышать, пока прошлое не будет окончательно забыто. Во множестве распространяются безболезненные и быстрые способы самоубийства, и число их сторонников по всему миру возрастает с ужасной быстротой; однако профессору Морселли придется-таки отвести сэппуку высшее положение среди них. Он утверждает, что «когда самоубийство совершается крайне болезненным способом или ценой долгих мучений, в девяносто девяти случаях из ста его можно отнести к действию ума, расстроенного фанатизмом, безумием или патологическим возбуждением». Но сэппуку, как правило, не имеет признаков фанатизма, безумия или возбуждения, так как для его успешного совершения необходимо наивысшее хладнокровие. Доктор Страхан делит самоубийства на два рода: рациональный, или квазисамубийство, и иррациональный, или истинное самоубийство; сэппуку является лучшим примером первого типа.

Из двух этих кровавых установлений, а также из общего содержания бусидо легко сделать вывод, что меч играл важную роль в социальной дисциплине и повседневной жизни. Самоочевидная истина заключалась в поговорке: «Меч – душа самурая».