Вот мы и расстались с леди Шрюсбери и ей подобными, по крайней мере на время, так что давайте теперь пересечем Ла-Манш и посмотрим, чем занимаются наши парижские друзья. Пока мы у себя в Англии предавались кровавым утехам, в этом веселом городе, некогда служившем многолюдной дуэльной площадкой, ныне о дуэлях даже и не слышали. На протяжении долгих семнадцати лет, по крайней мере так утверждает Кампиньель, Людовику XIV удалось беспощадной твердостью подавить всеобщую страсть к частным поединкам, хотя и не искоренить ее до конца. Но по крайней мере, один важный фактор ему удалось изменить. До того не только сами дуэлянты, но и их друзья, приняв участие в дуэли и вернувшись домой победителями, наслаждались уважением друзей и восхищением красавиц; теперь же дело обстояло по-другому. После триумфального возвращения домой победителей ждали слуги закона, которые бросали их в тюрьму, судили и вскоре вешали, как простых воров. Дуэль лишилась своей романтики, так что не зря Филипп Орлеанский цинично бросил: «Мода на дуэли прошла чересчур уж быстро».

Дуэли в старомодном стиле вышли из употребления, секунданты перестали принимать участие в сражении, и зачастую их присутствием стали пренебрегать, как чересчур опасным: если впоследствии выяснялось, что при стычке присутствовали секунданты, то обвинение их в участии в дуэли становилось неминуемым. Однако не следует думать, что благородные дворяне вообще перестали улаживать свои ссоры излюбленным способом. Даже «король-солнце» вряд ли мог запретить человеку со шпагой в руке защищать свою «невинную жизнь» от внезапного нападения. Частные стычки стали еще более частными и стали по-другому именоваться. Если у некоего господина появлялся повод для выяснения отношений с соседом, он не удалялся домой, чтобы впоследствии прислать тому вызов, а говорил:

— Уважаемый, у нас есть с вами повод для ссоры, но это не может удержать меня от любезных моему сердцу прогулок, а завтра я собираюсь погулять в таком-то парке.

На следующий день выходило так, что оба случайно оказывались прогуливающимися в одном и том же месте в одно и то же время, и частенько до дома в тот день добирался только один из двоих. Такие «случайные встречи» получили название «ранконтр».

Эти «подпольные» встречи снова породили простор для обмана и мошенничества: кто приходил на бой в кольчуге под одеждой, кто с нюхательным табаком в кармане, чтобы в нужный момент бросить его в глаза ничего не подозревающему противнику, кто мог просто отвлечь внимание противника разговором или криком и проткнуть его. Учитывая, что поединки проводились без свидетелей, подобные злодеяния можно было совершать, не особенно опасаясь разоблачения. А в те дни много пили и много играли, и эти две причины часто приводили к обнажению легких, элегантных малых шпаг. Однако часто бывало так, что более рассудительный участник ссоры не собирался брать на душу грех убийства, и в этом мастера фехтования готовы были ему помочь. Они разработали серии движений для обезоруживания противника, чтобы таким образом его можно было обезвредить, не убивая. Большой вклад в их разработку внес Жерар, а до совершенства довел в 1763 году знаменитый Анджело.

Манеры благородных господ начала XVIII века все так же оставляли желать лучшего, но вот форма их оружия претерпела изменения. Клинки с плоским и ромбовидным сечением исчезли, а место их заняли трехгранные, что позволило выиграть, с одной стороны, в жесткости, а с другой — в легкости оружия. Примерно той же длины, что и распространенная прежде шпага, новомодное оружие имело очень широкий клинок в близкой к эфесу части, возможно, для увеличения силы защитных действий, поскольку в то время использовались только «простые» парирования; клинок оставался широким первые дюймов восемь, а затем внезапно сужался. Этот вид малой шпаги получил название колишемард; популярность его держалась до начала второй половины века, и это было серьезное оружие.

Великий монарх, «король-солнце» шел к своему закату. Военная слава, которой он так гордился, улетучилась, армии его были разбиты, а сам он, старый и дряхлый, готовился отдать природе тот долг, который является уделом каждого, будь то король или простолюдин. «Король умер — да здравствует король!» Но кому теперь предстоит принять бразды правления, выпавшие из некогда властной руки? Маленькому ребенку! А кто главный наставник этого мальчика? Кто правит королевством от его имени? Филипп Орлеанский, которого король, по словам Кампиньеля, называл «fanfaron des vices» . Это был человек, который столь гордился своими драками, что хвастал о них направо и налево, а если истории, изложенные в мемуарах шевалье де Раванна, хотя бы частью верны, то хвастать ему было чем.

Кампиньель утверждает, что к началу эпохи Филиппа Орлеанского души людей были измучены деспотизмом. Они устали от напряжения, были по горло сыты королевским великолепием и славой и не хотели ничего, кроме полного расслабления и всевозможных удовольствий. Дурному примеру Филиппа стал следовать весь двор, а сам он вел себя в полном соответствии с вышеприведенной характеристикой. Учтивость и галантность, свойственная предыдущему режиму, сменилась циничным дебоширством; блудливость не считалась более поводом для скандала, а стала будничным явлением — плохая репутация становилась предметом гордости как мужчин, так и женщин, и краснели они только тогда, когда совершали что-нибудь благородное.

Разгильдяй по природе своей и сладострастник по образу жизни, регент жил удовольствиями одного дня, не думая о будущем. Он был лишь бледной тенью короля, временным хранителем верховной власти; какое ему было дело до того, что вся основа его могущества разваливается прямо у него в руках, пока у него была возможность демонстрировать свое величие? Он ничего не замечал до тех пор, пока это не мешало ему властвовать или наслаждаться жизнью. Так что в отношении дуэлей мы видим полное отсутствие каких-либо предубеждений против них и никаких усилий, подобных усилиям Людовика XIV. Неудивительно, что вскоре мания частных стычек стала почти такой же популярной, как и во времена Генриха Великого. Каждый день появлялись известия о том, что еще один молодой человек, а то и несколько убиты или покалечены, и ни одно известное семейство не жило в покое. Надо заметить, что законы против дуэлей никто не отменял; их просто перестали соблюдать, но время от времени, как мы увидим, о них все же вспоминали, правда, в поисках не правосудия, но мести.

Герцогиня де Берри, дочь Филиппа Орлеанского, не отставала от отца. Она была не только принцессой, но и очень красивой женщиной, и при этом не менее доступной, чем большинство других дам, составлявших двор регента. Естественно, что у нее было множество поклонников, одному из которых, аббату д'Эди, она особенно благоволила. О принадлежности этого достойного сына божьего к церкви напоминали только одежда да пара монастырей, доходы от которых он тратил не только на благотворительные цели. Аббат был большим ценителем женских прелестей и не ограничивался герцогиней. Так, например, он частенько бывал в доме одной маленькой оперной певички и однажды вечером поссорился там с неким Бутоном, банковским служащим. Они разругались, выхватили свои колишемарды, и клерк, который позаботился, как оказалось, не только о том, чтобы носить с собой оружие, но и о том, чтобы научиться им владеть, после обмена парой ударов пробил аббату бедро, на день-два уложив его таким образом в постель. Герцогиня, прослышав о случившемся, позаботилась о том, чтобы милый ей священнослужитель сменил аббатство на мальтийский крест, поэтому нам он в дальнейшем известен как шевалье д'Эди. Сам же аббат, вне себя от ревности к оперной певице, принялся преследовать своего соперника, да так упорно, что они успели подраться еще четыре или пять раз, и все неудачно для бывшего аббата, пока герцогиня, опасаясь за безопасность своего любовника, не сообщила о происходящем коннетаблю. Был созван суд, состоящий из маршалов Франции, каковой только и мог разрешать вопросы чести; однако юрисдикция этого суда распространялась только на тех, кто по праву рождения был наделен привилегией носить шпагу, то есть на дворян и людей благородного происхождения, которые обращались к членам суда «милорды»; со стороны персоны низшего ранга, само существование которого на этой земле не должно было волновать маршалов, такое обращение воспринималось как оскорбление.

Обоих участников ссоры привели к суду, и какой же гнев охватил председателя суда маршала де Шамильи, когда ему сообщили, что один из присутствующих — не благородного происхождения.

— Какого черта он тогда делает здесь? — вскричал маршал. — Какого черта он называет нас «милорды»? Таким, как ты, я не «милорд»! Ты… Ты насмехаешься над маршалами Франции! И у тебя хватило немыслимой наглости заявить, что тебя зовут Бутон?

Больше всего председателя суда возмутила мысль о том, что кто-то хочет над ним подшутить, поскольку его самого звали Бутон де Шамильи. Суд достаточно разозлился, чтобы рекомендовать регенту посадить любовника своей дочери в крепость Ам, чтобы научить его уважать королевские указы, и, более того, продержать его там добрых два года за то, что он унизился до принятия вызова от простолюдина. Что же касается клерка, то его просто выпихнули на улицу — особы столь низкого происхождения суд не интересовали. Но герцогиня де Берри, будучи женщиной не только порочной, но и мстительной, запустила против клерка дремлющую машину закона, добившись, чтобы его обвинили, нашли, арестовали, отдали под суд, и успокоилась только после казни несчастного.

Да! Заварушку, о которой мы сейчас расскажем, вызвала кошка — красивая, очаровательная и самая, наверное, изысканная кошка во всей Франции — но всего лишь кошка.

Роскошные похороны великого монарха прошли, и королевский скипетр оказался на время в руках регента Филиппа. Его нрав был хорошо известен, и все знали: пока ему не мешают развлекаться и не посягают на его почти королевскую власть, можно без помех хоть целоваться, хоть ссориться. Как-то раз между двумя офицерами французской гвардии вспыхнула ссора. Звали их Ферран и Жирардан, и оба были отпрысками духовных особ. Глубинной причиной их вражды была ревность, но сама ссора стала внезапной: они набросились друг на друга не в темном переулке после званого ужина, у них хватило глупости сделать это при свете летнего дня на почти священном месте — на набережной Тюильри, в тени королевского дворца, под носом у самого регента. Если бы ребенок-король выглянул в этот момент в окно, он стал бы непосредственным свидетелем всей сцены.

А бой был действительно хорош: ни тот ни другой не пренебрегали обучением фехтованию под руководством инструктора. Оба были хорошо тренированы, но под конец месье Жирардан был тяжело ранен, на чем поединок и закончился. Тем временем о происходящем доложили коннетаблю, но высший суд чести быстро решил, что участники поединка являются слишком низкими по статусу, чтобы заслуживать внимания столь августейшей особы. Однако это все же были офицеры, и что-то надо было делать. Регент призвал их к себе, а также приказал привести к нему и даму, из-за которой произошла дуэль, потому что знал, что все подобные дуэли происходят из-за дам. В назначенное время к нему прибыли оба офицера, а с ними и красавица — причина всей кутерьмы; однако это оказалась не дама, а всего лишь восхитительная ангорская кошка!

После этого регент уже не мог серьезно отнестись к делу и удовольствовался тем, что приказал арестовать обоих на две недели, перевести в другие полки, и дал им на прощание совет в следующий раз решать подобные споры с помощью кулаков, а не шпаг.

Аббат Дюбуа занимал в свите Филиппа Орлеанского довольно любопытную должность: он был не кем иным, как главным поставщиком наслаждений для его высочества, а шевалье де Раванн, в ту пору еще подросток, был любимым пажом регента; они очень хорошо спелись с вышеупомянутым неординарным священнослужителем. История, которую мы сейчас расскажем, взята именно из мемуаров шевалье, и да простят нам читатели, знакомые с оригиналом, некоторую цензуру.

Регент был весьма требователен по отношению к этим двум своим приближенным. Он всегда жаждал каких-то новых ощущений и если не мог получить их у себя при дворе, то выходил ночью на улицу в поисках приключений. Но предусмотрительный аббат всегда успевал сообщить об этом начальнику полиции, поэтому место, избранное для развлечений инкогнито, всегда находилось под охраной нескольких констеблей в штатском. Так нашему принцу в его ночных похождениях неизменно сопутствовала удача, и ничего неприятного с ним никогда не приключалось. Но как-то раз предосторожности святоши Дюбуа не помогли, и произошло событие, в котором и принц, и викарий остались живы только благодаря храбрости юного пажа, о чем он сам сейчас и расскажет.

«Однажды вечером мы с принцем и аббатом, облачившись в скромную одежду простых горожан, но при шпагах, тихонько выскользнули в боковую дверь из дворца и направились к Пор-Сан-Роше, где неподалеку находилось хорошо знакомое нашему священнику увеселительное заведение. В этот раз каприз его высочества оказался столь внезапным, что Дюбуа не успел предупредить полицию. Однако мы все равно отправились в путь. В заведении нас приняли с распростертыми объятиями, хоть это и было общественное заведение, добрая хозяйка, более чем довольная возможностью обслужить столь августейшую компанию, закрыла двери для всех остальных посетителей, и мы приступили к развлечениям. И вдруг — непредвиденное обстоятельство! Трое офицеров, отправившихся, как и мы, на поиски развлечений, явились к знакомому заведению и обнаружили, что дверь закрыта! Постучали — им не ответили, постучали снова — опять без ответа. Офицеры начали сердиться, ругаться и колотить в дверь уже сильнее, но дом оставался нем, как могила. Они продолжали ломиться в дверь, бранясь при этом страшными словами. (Читатель! Помни! Мы несколько отредактировали текст!) Под натиском мощных ударов и не менее мощных выражений дверь наконец рухнула, и все трое ворвались внутрь.

Разъяренные тем, что так долго прождали на холоде, они увидели внутри, как трое совершенно обычных мужчин (принц позаботился о том, чтобы у нас с собой не было ни одного предмета, говорившего бы о нашем особом положении) отдыхают, узурпировав себе все прелести заведения, которых между тем с лихвой могло бы хватить на обе компании. В ярости они выхватили шпаги и готовы были драться с нами немедленно. Мы с принцем тоже выхватили оружие, хозяйка и девочки подняли крик, а несчастный трусливый аббат, вместо того чтобы достать свой колишемард, грохнулся на колени и стал молить о пощаде громче, чем все женщины, вместе взятые. Мы же вдвоем стали обороняться, и опасность, грозящая хозяину, вместе с примером храбрости, который он мне показал, настолько воодушевили меня, что первым в своей жизни ударом шпаги я свалил ближайшего ко мне противника на пол. Остальные же двое, то ли из уважения к моей работе, то ли из страха оказаться следующими, вернули оружие в ножны и предложили мне свои руки. Но я, распаленный успехом, закричал:

— Нет, нет, господа! Теперь наши силы равны, так что либо вы выметаетесь отсюда и уносите своего товарища, либо остаетесь и смотрите, что будет дальше! — С этими словами я встал на шаг или два впереди принца, чтобы прикрыть его, но он взял меня за плечо и сказал:

— Нет, не надо так! Если противник просит пощады, не стоит ему отказывать.

Что ж, это были слова моего хозяина, и мне пришлось повиноваться.

Таким образом, был объявлен мир, послали за врачом, который, осмотрев раненого, объявил, что рана не смертельна, но это можно объяснить только крайним везением пострадавшего. Удовлетворившись этим, принц удалился, а с ним, разумеется, и мы.

На следующее утро ко мне пришли, пока я был занят утренним туалетом, и сказали, что его высочество желает меня видеть. Недоумевая о цели вызова, я поспешил к нему. Когда я вошел, меня поприветствовали два господина, в которых я узнал вчерашних офицеров. После нашего отбытия им вчера объяснили, с кем их угораздило сцепиться, и они по некотором размышлении сочли за лучшее явиться с повинной и попросить прощения. Все это рассказал мне принц и закончил рассказ вопросом:

— Вот наши вчерашние друзья: что ты хотел бы с ними сделать?

На это я ответил:

— Только то, господин мой, что уже сделал вчера, — показать, как быть верным своему хозяину и как вдохновляться примером его храбрости.

— Господа, — воскликнул принц, — что вы думаете о моем паже?! Разве он не столь же великодушен, сколь и храбр?

— О да, господин! — ответили те.

— Ну так что ж, — продолжил его высочество, — раз он не держит на вас зла, то и я тоже. Но помните — храните в тайне свое вчерашнее приключение! Вряд ли вам пойдет на пользу, если наши сплетники начнут пересуды о нем. Подождите, — вдруг добавил он, — мальчик мой, прими этот кошель в награду за свое мужество; а вы, господа, смотрите и знайте, что я умею вознаграждать отважных. Теперь ступайте, а встретив врагов отечества, постарайтесь заслужить и себе награду.

И с этими словами он велел им удалиться. В кошеле же оказалось двести золотых луидоров».

Шевалье де Раванн, конечно, имел свои недостатки, но задирой не был. За всю свою жизнь он всего два раза дрался на дуэли (это в то время, когда все дрались на каждом углу), и оба раза — по очень веской причине.

Шевалье был тяжело болен и лежал с лихорадкой в доме своего отца, но наконец выздоровел, к великой радости всей семьи. Решено было отпраздновать это событие, и ждали только прибытия из Парижа шевалье д'Арси, закадычного друга Раванна, который наконец появился и привез с собой письма от аббата Дюбуа и любезные записки от самого принца. Праздник длился целую неделю и прошел с большим успехом, и вот, наконец, гости разъехались, оставив хозяев в узком семейном кругу. Но двум частым в последнее время в доме гостям, один из которых был обручен со старшей дочерью этой семьи, а второй был товарищем Раванна с детских лет, предложили остаться. Наш герой, естественно, полагал, что причина частых визитов последнего — он сам, но дело обстояло не так: на самом деле друга детства привлекало присутствие мадемуазель Фердинанды, невесты Раванна, которую вероломный негодяй вознамерился у него увести. Однажды вечером этот человек, возможно под действием выпитого вина, стал вести себя по отношению к юной даме столь предосудительно, что она вынуждена была отвесить ему пощечину. С этого момента предоставим слово самому шевалье:

«Как нам всем известно, пощечина — не из тех вещей, которые благородный господин может позволить себе простить, и, хотя все заявляли, что полученный этим господином отпор был им вполне заслужен, сам он воспринял его весьма болезненно.

Ему хватило благоразумия удалиться, и я счел инцидент закрытым и проводил его до двери, но в этот момент он схватил меня за руку так, что я сразу понял, что это еще не все; если бы он дал себе время подумать, то спас бы себя от смерти, а меня избавил бы от горьких сожалений. Однако я никому об этом не сказал, и никто из моей семьи не догадался, что мне грозит опасность. Даже д'Арси я ничего не говорил до следующего утра, когда мне принесли вызов.

Мой друг, не принимая в расчет, что именно он вел себя недостойно и справедливо заслужил полученное, обвинял во всем случившемся одного меня и призывал меня к ответу. Более того, ему хватило наглости назначить и время, и место, и оружие. Это вывело меня из себя, и я сожалел лишь о том, что не опередил его и сам не потребовал удовлетворения после его поведения по отношению к Фердинанде. Да, сказал я, теперь он получит и дополнение к пощечине, раз сам того пожелал.

Д'Арси изо всех сил старался отговорить меня: он предлагал, чтобы он сам сходил к моему другу и попытался урезонить его; предлагал сразиться с ним вместо меня, мотивируя это моей слабостью после болезни; говорил даже, что расскажет всем в доме, включая саму Фердинанду, чтобы совместными усилиями меня удержали. Я же попросил его только об одном — чтобы он помог мне, как брат, ведь предстоит ли мне победа или поражение — в любом случае потребуется вся его хитрость, чтобы успокоить бурю, которая из-за этого поднимется.

— Тогда позволь мне хотя бы пойти с тобой, — попросил он.

— Об этом не может быть и речи, — ответил я, — ведь по условиям вызова мы должны явиться в сопровождении одних лишь слуг.

— Странно, — сказал он, — но ведь это не мешает мне хотя бы приглядеть за вами с некоторого расстояния.

Мне это показалось неплохой идеей; если бы я выехал из дому один, у домашних могли бы возникнуть подозрения. Так мы оседлали коней и выехали под предлогом обычной прогулки.

Мой соперник уже был на месте, но, будучи менее щепетильным, чем я, он привел с собой секунданта, объяснив это тем, что он, дескать, только присмотрит, а участвовать в происходящем не будет. Поверив ему на слово, я не стал просить шевалье подъехать поближе; но тот сам, увидев трех человек вместо двух, спешился и, опасаясь вероломства, подошел достаточно близко, чтобы предотвратить возможный обман. Мы с моим соперником разделись до рубашек и вступили в бой. Когда бойцы настроены серьезно, такого рода поединки длятся недолго, и вторым же ударом я уложил его на траву.

— Я убит! — выкрикнул он.

— Плохо, — ответил я. — Хотел бы я вернуть тебе жизнь, если бы это было так же легко, как отнять ее. Но ты хотя бы удовлетворен?

— Да, — прошептал он, — прощай.

Я попросил секунданта своего соперника позаботиться о нем, а сам, вместе со своим секундантом, как можно быстрее исчез оттуда».

«Мы с Фердинандом, д'Арси и моей сестрой, которая недавно вышла замуж, однажды решили совершить поездку в Париж. Мужчины ехали верхом, а дамы — в дилижансе. По прибытии мы разместились в удобных апартаментах, и я отправился выразить свое почтение Его Высочеству, который, понимая, что я уже вырос из возраста пажа, любезно позаботился о том, чтобы я мог сменить пажеский камзол на плащ мушкетера. Очень скоро я встретил своего друга аббата Дюбуа, который рассказал мне много придворных новостей, в частности, помимо прочего, упомянул, что слышал о прибытии за день до того некоей прекрасной юной дамы, которая приехала из Реймса в дилижансе и с которой принц, несомненно, пожелает познакомиться. Это известие весьма меня расстроило, потому что сюда вчера не приезжало никаких других юных леди, кроме Фердинанды и моей сестры, и как бы хорошо Его Высочество ко мне ни относился, но я достаточно хорошо его знал, чтобы понимать, что меньше всего я хотел бы видеть свою невесту в обществе этого человека. Я нашел д'Арси и все ему рассказал; он предложил нам найти себе новое жилье в Маре — районе, гораздо реже посещаемом придворными. Однако шпионы Дюбуа оказывались повсюду, и единственной целью их поисков на этот раз была Фердинанда. Вскоре они обнаружили ее, и сама хозяйка дома вступила с ними в сговор.

Я вернулся домой из дворца весьма довольный щедростью своего царственного патрона, который не только произвел меня в мушкетеры, но и выдал мне кошель, полный золота, сопроводив обещанием наполнить его вновь, как только он опустеет. Однако дома меня ждали проблемы. Фердинанда принялась упрекать меня за то, что я якобы рассказал о ней принцу, такими словами:

— Ты же знаешь, что это за человек, неужели нельзя было попридержать язык за зубами? Наверное, ты мной больше не дорожишь, раз ставишь под такую угрозу.

Я объяснил ей, что она ошибается, что я принцу ничего не говорил, но аббат, стоило мне лишь переступить порог дворца, сообщил мне, что в дилижансе из Реймса только что прибыла новая красотка. Я сразу заподозрил, что речь идет о моей невесте, но не хотел лишний раз ее беспокоить и, по совету шевалье д'Арси, решил переехать на другую квартиру.

— Но как ты узнала об этом? — спросил я. — Не бойся, мы уедем отсюда и уладим дело таким образом, чтобы ты, оставаясь в Париже, тем не менее пропала из вида этих людей.

И тогда Фердинанда рассказала:

— Сегодня утром хозяйка дома набралась смелости сделать комплимент моей красоте, покорившей сердце самого могущественного и самого щедрого принца во всей Франции, сказала, что пришлет ко мне аббата Дюбуа, который в свою очередь представит меня Его Высочеству, и добавила: «Надеюсь, мадам, что вы потом соизволите распространить свое покровительство на бедную скромную женщину — меня!»

— Дело серьезно, — ответил я, — но все равно сначала мы должны предупредить мою сестру с мужем, чтобы скоординировать наши действия и полностью обеспечить твою безопасность.

Мы устроили совет. Фердинанда сначала хотела вообще вернуться домой, но моя сестра, не желая расставания, предложила свой план.

— А почему бы Фердинанде, — сказала она, — не попробовать скрывать свой пол до тех пор, пока эти люди про нее не забудут? Отсюда, конечно, нам придется съехать, а после этого можно будет снять две квартиры в разных домах, желательно, конечно, по соседству: вы, мужчины, поселитесь в одной, а мы с Фердинандой — в другой.

Мысль показалась нам неплохой, Фердинанде она очень понравилась, и мы сразу же приступили к действию. Моя невеста была девушкой высокой, так что одежда д'Арси была ей впору; мы с другом отправились в крупный магазин готового платья, где купили все необходимое, и отнесли все купленное в дом одного моего друга, которому я полностью доверял. Потом мы отправились на поиски жилья и нашли две квартиры на рю Кинкемпуа. Дома находились аккурат друг напротив друга, а улица была достаточно узка, чтобы можно было переговариваться через нее и видеть, что происходит в комнате напротив. В ситуациях, подобных нашей, медлить нельзя. Поэтому мы быстро пообедали и тут же отправились искать экипаж, в котором и добрались до дома моего друга. Там Фердинанду уже ждало все необходимое — белье, чулки, парик, шляпа и шпага. Она немедленно облачилась в новое платье. Кавалер из нее вышел хоть куда, она и сама-то чуть не влюбилась в себя, глядя в зеркало. Мы выехали на новое место жительства, где должным образом обустроились, и осталось только оплатить счет на предыдущей квартире да забрать оттуда вещи. Мы перевезли свой багаж к дому на рю Омер и отпустили извозчика, чтобы вернее сбить со следа ищеек Дюбуа, а полчаса спустя уже на другом экипаже перевезли вещи в наши новые апартаменты. После всех этих предосторожностей кто мог бы узнать мадемуазель Фердинанду в новоявленном шевалье дю Консель?

Остаток дня и весь вечер мы провели, наделяя нашего молодого дворянина всеми навыками, необходимыми для его роли. Перевоплощение настолько заворожило его, что запоминалось все легко, словно само собой; но мы не успокаивались и продолжали учить его каждый день на протяжении месяца. Одежда из магазина готового платья сидела так хорошо, что мы послали ее портному в качестве образца для второго костюма, не забыв при этом объяснить, что предназначается обновка некоему господину, который живет где-то далеко от Парижа. Шевалье дю Консель был очень доволен — он наслаждался куда большей свободой, нежели когда-либо в жизни было у мадемуазель Фердинанды. Я обращался с ним так бесцеремонно, как будто он и в самом деле был тем, кем притворялся, а однажды даже дал пообщаться с самим аббатом Дюбуа, которого мы случайно встретили на новой галерее королевского дворца.

Как-то раз, вернувшись домой из дворца, я застал Фердинанду с моей сестрой в слезах. Мое внезапное появление застало их врасплох, и у них не было времени привести себя в порядок, так что я сразу понял, что их кто-то обидел, но все равно немалого труда мне стоило заставить их все мне рассказать.

Месье шевалье дю Консель со своей подругой решили сходить в церковь Святого Совера, где случилось оказаться и некоему молодому грубияну, который с первого взгляда распознал маскарад нашего шевалье. Естественно, из своих наблюдений этот господин сделал вывод, что наша парочка — это дамы того сорта, к которым можно смело обращаться без формального представления, что он и сделал, подловив их на выходе. Наш притворный шевалье резко ответил, что тот ошибся, что дама, которую он сопровождает, — жена благородного господина, который заставит того поплатиться за свою грубость, однако нахал ответил лишь:

— Раз уж ты так ревниво оберегаешь его собственность, может, тебе занять его место? Или боишься? — и продолжал свои грубые приставания.

— Как он выглядел? — стал спрашивать я. — Вы бы его узнали, если бы увидели еще раз?

— Конечно, — ответила Фердинанда, — среднего роста, с симпатичными глазами, весь такой здоровый.

— Да, — сказал я, — под такое описание подходит половина молодых людей в Париже.

Честно говоря, я не сильно расстроился, что не в силах призвать наглеца к ответу, ведь понятно было, что в той ситуации любой скандал, а тем более драка навсегда перечеркнули бы все мои планы. Дамы же вскоре после этого случая сочли за благо вернуться домой.

Несколько месяцев спустя как-то раз я сидел в кафе де «Прокоп» с двумя друзьями, и тут вошел некий мушкетер по имени граф де Бре, которого я раньше никогда не видел. Мои друзья показали мне его, объяснив, что этот молодой человек только позорит свое имя и честь своей семьи, и рассказали, что они сами видели, как он нанес тяжелую обиду одной весьма скромной юной даме на рю Сен-Совер, которая шла в сопровождении очень симпатичного молодого человека, явно не парижанина. Тут я пришел в ярость, потому что сопоставил этот факт с описанием Фердинанды, и только собрался подойти к нему, как он улизнул и пропал из вида. Я потом еще десять или двенадцать раз заходил в это кафе в надежде встретить его, но безуспешно.

Некоторое время спустя мы собрались поиграть в карты у маршала д'Эстре. Мы просидели за столом всю ночь, и наутро я вышел из дома без единого франка в кармане, да еще и с долгом в десять золотых луидоров. Я был в бешенстве, и первым же встреченным мной по дороге человеком оказался, по иронии судьбы, именно он. Я резко спросил:

— Вы граф де Бре?

— Да, имею честь, — ответил он.

— Тогда у меня к вам есть серьезный разговор. Я долго вас искал, чтобы призвать к ответу за грубое обращение с моей сестрой и моим родственником, который ее сопровождал. Мы с вами оба мушкетеры, а значит — равные, так что давайте встретимся в тихом месте за Картезианским собранием, где я предполагаю по возможности смыть оскорбление вашей кровью, ни одна капля которой, по моему мнению, никогда не оскверняла вен всех тех блистательных предков, чьим отпрыском вы себя называете.

Мои слова, как я того и добивался, всецело уязвили его. Он ответил:

— Скоро увидите, получил ли я от моих предков их храбрость.

— Она вам понадобится вся без остатка, — отсек я.

И мы тут же отправились разными дорогами на место встречи — он по проезду Сен-Жак, а я по проезду Сен-Мишель. На место мы прибыли одновременно и на секунду остановились перевести дух, но сразу же в свойственной ему грубой манере мой соперник воскликнул:

— Ну и чего ждем? Будете и дальше тянуть со своей местью?

— Вы правы, — ответил я. — Я в нетерпении жду удовлетворения.

Мы разделись до рубашек и встали в стойку. Поскольку это была наша первая в жизни встреча, то неудивительно, что сначала мы занялись прощупыванием слабых мест в технике друг друга. И это подвело графа — он сделал движение, на которое я не стал реагировать, и таким образом отвел свой клинок в сторону и открылся. Но я не стал из осторожности сразу же атаковать открытую зону, на какое-то время ограничил себя парированием его яростных ударов и вот, наконец, спровоцировал его на то же движение, что и вначале, но на этот раз довел дело до конца и проткнул врага насквозь. Как можно быстрее я выдернул шпагу, и противник рухнул в грязь. Я подошел к нему, чтобы убедиться, в каком он состоянии, и понял, что больше граф де Бре уже никогда не обидит даму».

Несколько лет вплоть до 1712 года между этими благородными господами велась тяжба, которая в конце концов завершилась ужасной личной ссорой. Эта история известна в нескольких версиях. Она есть в «Ньюгейтском вестнике» , а кроме того, материалы дела сохранил для нас известный издатель того времени Е. Керл.

В своих показаниях Прайс Уильяме, лакей милорда Могуна, под присягой заявил, «что в четверг 13 ноября его хозяин пошел к мистеру Орлбару, хозяину судебного архива лорда-канцлера, где встретил герцога Гамильтона; слышал, как они разговаривали на повышенных тонах, поскольку дверь, у которой он ожидал, оставалась открытой, далее слышал, как герцог, читая (предположительно) показания мистера Уитуорта, сказал, что в этих показаниях нет ни правды, ни справедливости, на что Его Светлость ответил, что знает мистера Уитуорта как честного человека, не менее честного и справедливого, чем Его Милость, после чего дверь закрыли».

Такова была причина ссоры, а теперь обратимся к занимательной истории.

«Джон Пеннингтон, извозчик, свидетельствовал, что утром в субботу, 15 ноября, около семи утра, он получил вызов с Боу-стрит в Ковент-Гарден на Баньо в Лонг-Акре, где в его повозку сели милорд Могун и еще один джентльмен. Милорд Могун попросил отвезти его в Кенсингтон, но, проезжая мимо Гайд-парка, приказал свернуть туда. У ворот их остановили, но они сказали, что направляются в резиденцию принца, и их пропустили. Затем милорд спросил у извозчика, где они могли бы найти чего-нибудь горяченького, а то утро уж очень холодное. Он посоветовал им дом возле Ринга. Подъехав к дому, они оба вышли из экипажа и попросили извозчика принести им подогретого вина, а они пока прогуляются. Он отправился в дом и сказал официанту, чтобы тот подогрел для двух джентльменов, которые ушли прогуляться, вина к их возвращению. Однако официант отказался это делать, сказав, что в такую рань сюда приезжают только для того, чтобы драться. Извозчик ответил, что эти два джентльмена выглядели вовсе не воинственными, но все же решил пойти проследить за ними. Тут к извозчику подошел слуга и сказал, что возле его коляски стоят два джентльмена, которые ищут хозяина экипажа. Извозчик бросился обратно к коляске и увидел рядом с ней герцога Гамильтона с еще одним джентльменом. Герцог спросил, кого извозчик привез сюда, и тот ответил — милорда Могуна и еще одного джентльмена; последовал вопрос, куда они пошли, на что извозчик показал направление, а сам бросился в дом и сообщил официанту, что за милордом Могуном с другом отправился герцог Гамильтон с другом и, похоже, действительно предстоит драка. Извозчик попросил официанта как можно скорее привести людей с палками, чтобы предотвратить возможное убийство, а сам побежал вслед своим пассажирам. Не добежав до них пятидесяти ярдов, извозчик спрятался за дерево и видел, как герцог и милорд Могун сняли куртки, обнажили шпаги и начали яростно сражаться. Когда извозчик подобрался на расстояние в тридцать ярдов, оба рухнули замертво. Свидетеля спросили: обнажили ли свои шпаги двое других джентльменов? На каком расстоянии от лордов они находились, когда те упали? Сражались они тоже или нет? Свидетель ответил: они обнажили шпаги, но не сражались; когда лорды начали поединок, те находились от них на расстоянии нескольких ярдов и оставались на месте, пока лорды не упали. Свидетеля снова спросили: сражались ли секунданты? Свидетель ответил: нет, не сражались, но бросились к лордам, как только те упали. За извозчиком от дома бежали двое с палками, добежав до секундантов, они потребовали отдать им шпаги, что те и сделали. Свидетеля спросили: кто из лордов победил в поединке? Свидетель не смог ответить и далее рассказал, что побежал за своей коляской и лакей милорда Могуна и те двое внесли милорда в экипаж и уложили его. Милорд был почти мертв, и его секундант велел отвезти его домой, на Марлборо-стрит. Извозчик задал вопрос: а кто будет платить? Тот ответил, что лакей заплатит, но извозчик взял его за рукав и сказал, что привез не только милорда, но и самого секунданта, так что пусть он сам и заплатит. Тогда секундант выдал извозчику полкроны. Свидетеля спросили: знает ли он, кто был секундантом? Свидетель ответил, что это был генерал Маккартни, это сообщил лакей, когда они переносили милорда Могуна из коляски в его дом на Марлборо-стрит.

Показания полковника Гамильтона, данные им перед лицом Совета, гласят, что утром в субботу, 15-го числа, герцог Гамильтон послал своего слугу к полковнику Гамильтону с просьбой немедленно одеться и приехать к герцогу, но не успел полковник приготовиться к выходу, как герцог сам явился к нему и так спешно потащил в свой экипаж, что застегивать пуговицы жилета тому пришлось уже в коляске. Доехав до Пэлл-Мэлл, герцог заметил, что полковник оставил дома шпагу; тогда он приказал остановить экипаж, дал своему слуге связку ключей и велел принести подходящую шпагу из какого-то стеллажа. Дождавшись возвращения слуги, они поехали в Гайд-парк, где кучер остановился, и герцог приказал ему ехать в Кенсингтон. Подойдя к дому, они увидели поодаль экипаж наемного извозчика, и Его Милость сказал, что там сидит некто, с кем ему необходимо поговорить, но когда они подъехали поближе и коляска оказалась пустой, то стали искать извозчика и, когда нашли, спросили его, где джентльмены, которых он привез. Тот указал направление, герцог с полковником вышли из экипажа и пошли по берегу пруда, где и встретили лорда Могуна и Маккартни. Подойдя поближе, герцог спросил, не опоздал ли он, а Маккартни ответил, что нет, он приехал точно ко времени. После этого все вместе перепрыгнули через канаву, и герцог, повернувшись к Маккартни, сказал: «Сэр! Вы здесь ни при чем, пусть же будет то, чему не миновать». Маккартни ответил: «Милорд, на то я и здесь!» Тогда уже милорд Могун сказал: «Этим джентльменам нечего тут делать!» Но Маккартни возразил и ему: «Мы не пропустим свою долю!» Тогда герцог сказал, обращаясь к Маккартни: «Тогда вот вам мой друг, он тоже поучаствует в наших танцах». Все обнажили шпаги, и Маккартни провел стремительную атаку против Гамильтона, тот парировал удар со всей силой и сам себя ранил в подъем стопы, однако, воспользовавшись открывшейся возможностью, перешел в ближний бой с Маккартни и разоружил его со словами: «Ваша жизнь теперь в моих руках». После этого он повернулся, увидел, как лорд Могун упал, а герцог упал на него, и бросился герцогу на помощь, отбросив обе шпаги, чтобы не мешали. Поднимая милорда герцога, он увидел, как Маккартни толкнул Его Милость; тут же проверил, не ранил ли тот его, но, не увидев крови, поднял свою шпагу, ожидая повторного нападения Маккартни, но тот удалился. Как только Маккартни ушел, появились служители и прочие, числом девять или десять человек, и среди них — Фергюсон, джентльмен милорда герцога, который привел с собой человека Бьюссьера, а тот, обнажив грудь Его Милости, обнаружил там рану слева, видно было, что клинок вошел меж ребер, между левым плечом и соском под углом, направленным в желудок».

Имеются и другие показания различных свидетелей, но они не стоят того, чтобы приводить их здесь.

По результатам расследования все четверо участников дуэли получили обвинения в умышленном убийстве.

«Доктор Ронджат, королевский хирург, получил вызов к герцогу Гамильтону, прибыл на вызов около восьми утра и обнаружил Его Светлость мертвым на постели. Герцог был одет; доктор срезал одежду и, проведя осмотр тела, обнаружил, что артерия на правой руке перерезана, и именно это послужило непосредственной причиной смерти. Кроме того, было обнаружено еще две раны: одна — на левой стороне груди, на три дюйма выше соска, шириной в два дюйма, около восьми дюймов глубиной, под углом уходящая вправо, и вторая — в правую голень, около трех дюймов шириной.

Когда тело лорда Могуна привезли домой, его духовник отправился к месье ла Фажу, известному хирургу, который, прибыв и осмотрев тело, обнаружил на нем три раны: одну — справа, прошедшую под углом через все тело насквозь и вышедшую над левым бедром; еще одну, очень большую, — в паху справа, эта рана рассекла бедренную артерию, что и стало непосредственной причиной смерти, и, по данным «Ньюгейтского вестника», три пальца на левой руке покойного были почти отрезаны».

Эти подробности представляют значительный интерес. По характеру ран, полученных обоими, можно предположить, что они были нанесены оружием, имеющим как острие, так и режущие кромки, то есть что оба благородных господина были вооружены не трехгранным колишемардом, а более старомодной плоской обоюдоострой малой шпагой. Раны обоих описываются как очень широкие, и причинены они не одним лишь уколом, кроме того, в обоих случаях имеет место серьезное повреждение артерии. Порез левой руки лорда Могуна (как в случае с Келюсом) явно является следствием попытки парировать или захватить ею оружие противника, что более успешно реализовал один из секундантов, полковник Гамильтон, парировавший «яростный наскок» Маккартни квартой, и, захватив шпагу противника левой рукой, мгновенно вырвал ее из руки противника. Это был один из приемов, которым обучали всех фехтовальщиков того времени, чтобы они имели возможность при случае окончить бой без кровопролития.

Этот лорд Могун, к счастью последний в своем роде, был человеком характера, мягко говоря, беспокойного, что ясно видно из следующей истории.

В своем «Романе о дуэли» Штейнметц, как и Миллинген, на которого первый часто ссылается, приводит, кажется, вполне точное описание этого жестокого преступления.

Лорда Могуна, закоренелого развратника, всегда окружала свита, состоящая из людей еще хуже, чем он сам, среди которых был и некий капитан Холл. Этого капитана сильно привлекала, в некоторой степени своим очарованием, а по большей части своими доходами, популярная в ту пору актриса миссис Брейсгирдл. У этой дамы сложились на профессиональной почве дружеские отношения с молодым актером мистером Маунтфордом. Это был женатый мужчина, и он мирно жил дома со своей семьей, но Холлу вздумалось вообразить Маунтфорда своим соперником. И он решил убить одним выстрелом двух зайцев — и даму силой похитить, и воображаемого соперника устранить, а будучи беспринципным негодяем, в средствах Холл решил не стесняться и рассказал о своей идее другу и покровителю Могуну. Тот всегда был рад поучаствовать в любом насилии и быстро со всем согласился.

Для осуществления своего плана они наняли экипаж, разместили в удобных местах лошадей и приказали кучеру быть наготове на Друри-Лейн, возле театра, в условленный вечер к девяти часам. Войдя в театр и пройдя за кулисы, они обнаружили, к своему разочарованию, что в тот вечер имя миссис Брейсгирдл в афишах не значилось; зато им удалось узнать, что у нее ожидался ужин с друзьями в доме мистера и миссис Пейдж. Негодяи залегли в засаду неподалеку от этого дома, прихватив с собой банду нанятых Холлом громил. Ужин закончился, миссис Брейсгирдл с матерью спокойно направились домой в сопровождении брата и мистера Пейджа, но тут бандиты во главе с нашей парочкой набросились на них, схватили даму и попытались затащить ее в экипаж. Началась потасовка. Мистер Пейдж набросился на Холла и доставил тому массу хлопот, его светлость занялся братом дамы, а миссис Брейсгирдл-старшая вцепилась в дочь и во весь голос звала на помощь. На шум собралось столько народу, что наши джентльмены сочли за лучшее бежать. Но они отнюдь не успокоились и стали теперь ждать Маунтфорда. К своему несчастью, возвращаясь из театра, он попал прямо к ним в руки. Лорд Могун шагнул вперед и обратился к нему самым учтивым и дружеским образом. На шутливый вопрос Маунтфорда, что тот делает на улице так поздно ночью, Могун ответил:

— Я полагаю, вы уже слышали насчет леди?

— Надеюсь, — невинно ответил Маунтфорд, — моя жена не дала вашей светлости повода для обиды?

— О нет, разумеется! — воскликнул Могун. — Ваша жена тут ни при чем, речь идет о миссис Брейсгирдл!

— Миссис Брейсгирдл? — удивился Маунтфорд. — А ко мне-то она какое имеет отношение? Кстати, надеюсь, ваша светлость не одобряет поведения Холла по отношению к ней?

На этих словах негодяй Холл, стоявший со шпагой наготове, шагнул вперед, без лишних слов всадил клинок в тело несчастного актера, оставил его лежать мертвым на мостовой и тут же пустился наутек. Раздались крики «Убили!», собралась толпа, появилась стража, и Могуну пришлось сдать оружие, при этом он выразил надежду, что Холлу удалось спастись, и у него хватило наглости даже похвастаться тем, что он поменялся с беглецом плащами, чтобы тому легче было скрыться.

Недоброе это было дело. Случилось оно в 1726 году и кончилось смертью обоих джентльменов.

Майор Уанби, мистер Гауэр, мистер Рич и еще два джентльмена ужинали вместе как-то вечером в таверне, название которой выскользнуло из нашей памяти. Бутыль, как было принято в те дни, вольно пускали по кругу; покончив с трапезой, джентльмены решили развлечься игрой в кости. Беда началась с очень глупой и вульгарной шутки мистера Гауэра. Мистер Рич объявил ставку в три полукроны, а мистер Гауэр нагло швырнул на стол три полупенсовика и крикнул: «Принято!» Майор Уанби поставил на тот же кон свои три полукроны и проиграл их. На самом деле если у кого и был повод обидеться на неуместный поступок мистера Гауэра, так это у мистера Рича, но тот мудро счел ниже своего достоинства связываться. Но вот майор Уанби, уже порядком пьяный да к тому же еще и расстроенный неудачной игрой, всерьез разозлился на Гауэра из-за такого пустяка (что ж, бывает и так, что комариный писк раздражает сильнее, чем жужжание шмеля, а когда приходит вино — рассудок, увы, уходит). Так и Уанби высказал Гауэру в лицо, что класть медяки вместо монет — это неджентльменский поступок и на такое может быть способен только наглый щенок. Мистер Гауэр в горячке ответил:

— Это речь подлеца!

Еще более распаленный этими словами, майор кинул в голову мистера Гауэра бутылку, но не попал толком, а лишь отряхнул пудру с его парика. (Все, старые и молодые, носили в те дни парики. Смешная мода, правда?) Мистер Гауэр тут же вернул этот комплимент с помощью канделябра, с еще меньшим эффектом. Видимо, состояние этих джентльменов совершенно точно оставляло желать лучшего, раз они оказались неспособны попасть друг в друга с расстояния в один обеденный стол. Разозлясь донельзя, оба вскочили и бросились к своим шпагам, которые висели на стене. Мистер Гауэр обнажил свою шпагу, а майору Уанби друзья помешали это сделать; тогда мистер Гауэр отбросил оружие в угол. Были произнесены все разумные аргументы, спорщиков вроде бы помирили, и вся компания уселась обратно и еще часок предавалась игре. Бутылка, естественно, продолжала ходить по рукам, подогревая затаенный гнев вспыльчивого майора.

По окончании игры мистер Гауэр, уже забыв, что причиной ссоры было его собственное глупейшее поведение, подошел к майору Уанби, протянул ему руку и сказал:

— Мы сегодня по вашей вине наговорили друг другу лишнего, но давайте же обо всем забудем.

Майор злобно ответил:

— Ну уж нет, черт вас подери! Я хочу вашей крови!

Компания стала расходиться, и все, кроме майора Уанби, спускались по ступенькам, когда он, перегнувшись через перила, позвал мистера Гауэра:

— Молодой человек, вернитесь, я вам что-то скажу!

Мистер Гауэр вернулся и снова вошел в комнату. Дверь заперли на ключ, и из комнаты раздался звон колишемардов, потом — стон и падение тяжелого тела. Остальные участники игры, услышав это уже в дверях, бросились обратно, стремясь не допустить катастрофы, взломали дверь и увидели, что посреди комнаты стоит майор Уанби в шинели, на нем — три легкие раны, а мистер Гауэр умирает на полу, несколько раз проколотый насквозь. На вопрос, в честном ли бою он ранен, тот ответил: «Наверное, да» — и потерял сознание.

Майора Уанби арестовали и судили за предумышленное убийство. Было установлено, что после изначальной вспышки вся компания вернулась за стол и еще целый час спокойно играла в дружеской обстановке, соответственно, каков бы ни был повод для ссоры, у майора было достаточно времени, чтобы взять себя в руки. Подтвердилось также и то, что он дождался, пока все разойдутся, вызывающе назвал мистера Гауэра «молодым человеком», то есть действовал явно умышленно, и вынудил мистера Гауэра защищаться. Суд признал майора Уанби виновным и приговорил к смерти, но тот избег казни, покончив с собой.