О смерти синьора де ла Шастеньере больше всех сожалел не кто иной, как сам король Генрих II. Он дал разрешение на поединок, в котором спорщикам отказал его предшественник, и его присутствие подтолкнуло обоих бойцов к тому, чтобы довести свою ссору до горького конца. Убитый рыцарь был близким другом королю, и тот так горевал о произошедшем, что поклялся никогда более не разрешать подобных поединков, — и сдержал свое слово. Именно поэтому Фендиль и д'Агерр из истории о мече-бастарде вынуждены были отправиться в земли герцога де Бульона, чтобы получить разрешение на схватку.

В рыцарские времена поединки происходили только на турнирных аренах; разрешение на их проведение никогда не давалось в случае, если ссора была пустячной, а правом давать такое разрешение обладал только монарх или, в крайнем случае, правитель провинции, обладавший вице-королевской властью. Обставлялись такие поединки, как мы уже видели, роскошно и торжественно, и относились к ним столь серьезно, что иногда на них даже не пускали детей и женщин. В общем, если какие-то двое брали на себя смелость обойти закон и устроить дуэль без позволения, то это считалось изменой высшей степени, поэтому такое случалось крайне редко. Но опрометчивая клятва Генриха II изменила положение: немало благородных рыцарей обращалось к королю с просьбой разрешить им уладить свои противоречия добрым старым способом — но все получали отказ, так что им приходилось нарушать волю и эдикты короля, а вместе с ними — и законы страны. Так место турнирных поединков заняли массовые дуэли. Противники выезжали в леса и поля, когда в сопровождении секундантов, а когда и без них, что создавало массу возможностей для злоупотребления — часто это было поддевание одним из бойцов кольчуги под камзол, ведь дрались уже не в доспехах, а в обычной одежде; бывало и такое, что один из участников предстоящего боя, страшась его, подсылал своих людей, чтобы те в засаде поджидали его противника и нападали на него по дороге. Возможность попасть в такую засаду вскоре привела к тому, что обе стороны стали являться к месту дуэли в сопровождении кучки друзей и сторонников, в результате чего злоупотребления увеличились, и благородных дворян стало погибать еще больше. Но и в такой обстановке немало было примеров проявления рыцарской любезности и почти христианского великодушия.

Время с середины XVI до середины XVII века характеризовалось наибольшим разнообразием оружия, используемого бойцами из высших классов. Позже огромный бронебойный топор практически исчез из употребления, хотя некоторые из авторитетных учителей XVII века и включали его наряду с двуручным мечом в список оружия, с которым должен быть знаком любой желающий считаться полноценным воином. Так что оставался двуручный меч, меч-бастард, и более удобный как в ношении, так и в бою одноручный или короткий меч, который со времен Генриха VIII существовал в двух основных разновидностях — с закрытой рукоятью и «рапирного» образца; обе имели корзинчатый эфес. Существовали еще парные рапиры, известные в Англии как «близнецовые». Это были скорее не рапиры, а короткие шпаги; носить их следовало в одних и тех же ножнах, рядом друг с другом; такой набор был крайне неудобен, так что пользовались ими мало, и исторических записей об их применении до нас дошло немного. Кинжал использовался в основном как дополнительное защитное оружие; как самостоятельное оружие его применяли разве что по горячке внезапно вспыхнувшей ссоры, хотя Брантом и повествует об одном случае дуэли на паре кинжалов по предварительной договоренности. Из оборонительной амуниции можно назвать щит-баклер, кинжал, плащ, большую боевую рукавицу и обычную перчатку. Но самым типичным для того времени оружием являлась длинная испано-итальянская рапира, со своими обычными спутниками — плащом или кинжалом.

На эту рапиру следует обратить особое внимание. Она появилась не в результате внезапного озарения, а в итоге длительного совершенствования. Происходила она от крестообразного меча рыцарских времен, при работе которым бойцу приходилось для усиления хвата класть указательный палец на верх поперечины; этот незащищенный палец часто оказывался травмированным, и для его защиты над крестовиной стали делать дополнительную защиту в виде изогнутой полоски металла, иногда для симметрии помещая на крестовину по одной такой полоске с каждой стороны. Дополнительных элементов защиты пальцев и кисти становилось все больше, в том числе стальные кольца, и в конце концов постепенно появилась знакомая нам изящная «стреловидная» форма эфесов второй половины XVI века с поперечиной, pas d'asne и контргардами.

В XVII веке «стреловидный» эфес, пройдя через ряд вариаций, обрел свою совершенную форму — чашеобразную, которая служила руке замечательной защитой с учетом того, каким образом использовалось оружие; кинжал же стали снабжать прочной треугольной (сужающейся книзу) защитной полосой, которая обеспечивала безопасность руки не хуже.

В нередких в то время личных ссорах доспехов на противниках уже не оказывалось, они сражались в одних рубашках, а с учетом смертоносности такого оружия, как рапира, возросла необходимость в обретении качественных навыков фехтования. Искусство это, в том виде, в каком преподавали его итальянские мастера, расцвело пышным цветом. Рапиры сами по себе были длинными и неудобными, редко когда длина их составляла менее четырех футов от хвостовика до острия, а бывало, что и превышала пять футов; атакующие действия были не слишком стремительными и уж никак не могли представлять собой сложные движения, и, когда противники сражались только на рапирах, от колющих ударов они спасались перемещениями и уходами, а не парированием собственным оружием. Перемещениями, о которых идет речь, были более или менее быстрые, в зависимости от ситуации, шаги вперед, назад или в сторону (так называемые «траверсы»). Самым популярным средством обороны был кинжал; технически защитных действий им насчитывалось три или четыре, и все они были крайне просты; для атаки противника его практически не использовали, разве что войдя в плотный контакт. Такие поединки на рапирах с кинжалом выглядели, пожалуй, самыми романтичными и живописными за всю историю фехтования. Иногда вместо кинжала использовался плащ — его в два слоя наматывали на левую руку и отмахивали его свисающим концом уколы противника, а в некоторых случаях и метали таким образом, чтобы или обернуть им самого соперника целиком, или запутать его оружие. Научиться подобным методам ведения боя было очень легко. Суэтнам утверждает, что за несколько уроков пятнадцатилетнего мальчика можно было научить обороняться против любого мужчины; и мы действительно знаем об одном мальчике указанного возраста по имени Чарльз Сефтон, который более чем постоял за себя в бою против своего собственного учителя.

По правде говоря, период рапиры был временем самых вспыльчивых нравов за всю историю: мужчины столь трепетно относились к своей чести, что готовы были драться насмерть по любому поводу, а то и без него — просто по легкомыслию и ради удовольствия. Современник того оживленного периода, Шекспир, дает нам некоторое представление о типичных конфликтах, бытовавших в те времена, приводя слова Меркуцио, обращенные к Бенволио (надо сказать, единственному более-менее миролюбивому человеку во всей пьесе «Ромео и Джульетта»):

«Милый мой, ты горяч, как все в Италии, и так же склонен к безрассудствам и безрассуден в склонностях. Ведь ты готов лезть с кулаками на всякого, у кого на один волос больше или меньше в бороде, чем у тебя, или только за то, что человек ест каштаны, в то время как у тебя глаза каштанового цвета. Голова у тебя набита кулачными соображениями, как яйцо — здоровою пищей, и, совершенно как яйцо, сбита всмятку вечными потасовками. Разве ты не поколотил человека за то, что он кашлянул на улице и разбудил твою собаку, лежавшую на солнце? Разве ты не набросился на портного, осмелившегося надеть новую пару до Пасхи, или на кого-то другого за то, что он новые башмаки подвязал старыми лентами?»

А ведь речь идет об образце миролюбия того времени!

Жители XVI века готовы были принять за вызов любой брошенный на них взгляд, как повествует о том в своей «Практике» Винченцо Савиоло. Предоставим ему слово:

«Что же произошло с врожденной галантностью благородных мужей древности? Есть в том вина и некоторых недостойных людей, которую я не могу не порицать — выходя на улицу, эти люди взяли себе в привычку окидывать всех проходящих мимо таким взглядом, словно они хотят оценить и запомнить их; многие из тех, на кого подобным образом смотрели, не могли оставаться спокойными, и это стало опасным. Ведь может статься, что тот, на кого брошен изучающий и оценивающий взгляд, может в силу подозрительности своей натуры, или какой-нибудь личной тайны, приписать такому взгляду какие-то одному ему известные причины. И может разгореться нешуточная ссора, поскольку тот, на кого смотрели, спросит, чем он обязан такому взгляду, а тот, кто смотрел, может ответить резко или грубо, и оба придут в ярость, и ситуация станет опасной. Я сам видел замечательный пример подобного конфликта, когда проезжал через город Триест, находящийся на краю области Фриуле в Италии. Два брата, один из которых был весьма уважаемым офицером, а второй — храбрым и достойным солдатом, шли по улице, и несколько местных молодых господ подвергли их не слишком учтивому осматриванию посреди улицы. Офицер с братом восприняли это как бесцеремонность и любезно поинтересовались, не встречались ли они с этими господами раньше и знакомы ли они. Те ответили «нет»; на следующий вопрос о том, почему же вы тогда столь пристально на нас смотрите, один из наглецов дал ответ «глаза есть, вот и смотрим», а другой добавил «все вопросы к воронам, почему они нам их до сих пор не выклевали». Короче, слово за слово, и перешли к делу, ибо что сказано языком, то должно подтвердить руками: завязалась яростная драка, брат офицера был убит, двое из местных — ранены, а остальные — бежали, причем самый искусный боец из них оказался раненым в ногу и убежать не смог, был арестован и вскоре обезглавлен. Его очень любили в городе, но никто не помог ему избежать смерти, к которой его привели безумная самоуверенность и плохая компания».

В те бурные времена самым мудрым советом было «ни с кем не спорить». Много голов полетело из-за возражений, ведь любое, самое ничтожное слово поперек полоумному горячему парню воспринималось как наглая ложь, а рапиры в те дни очень непрочно сидели в ножнах… Более миролюбивыми и здравомыслящими людьми были придуманы и напечатаны правила о возражениях, где подробно расписывалось, в каком именно случае встречи с «наглой ложью» следует драться, а в каких — не следует. Там присутствовало понятие «Безусловное Обвинение во Лжи», которая была определенно подходящей причиной для драки, да и в наше время, когда обществом заправляют юристы, привела бы к появлению на руках лжеца наручников; но в благословенные времена королевы Елизаветы наручники были вещью неизвестной, а подобные споры решались с помощью ее величества рапиры.

Так, к примеру, некий Джон заявлял некоему Джеймсу:

— Ты сказал, что я в битве при Монконтур забыл присягу и трусливо бежал, так вот, я отвечаю на это, что ты солгал! — и мог добавить, дабы еще более прояснить свои намерения: — И язык твой подобен рукам вора!

Это — пример четкого и энергичного возражения, и Джеймсу теперь положено вызвать Джона на поединок, чтобы своими руками доказать правоту своих слов.

Помимо «Безусловного Обвинения во Лжи», имелось еще «Общее Обвинение во Лжи» — это когда утверждение произнесено «в общем», без указания на конкретное лицо, например: «Кто бы ни говорил, что я не верен своему сюзерену, тот лжет!» На подобное утверждение никто не обязан отвечать вызовом, потому что возможно, что об этом говорили все подряд, а сражаться со всеми подряд было бы неумно.

Затем следует «Условное Обвинение во Лжи». «Условным Обвинением во Лжи мы называем обвинение, которое будет действительно при некоем условии, например заданном в утверждении типа: «Если ты назвал меня вором, ты тем самым солгал, если назовешь меня вором впоследствии, ты тем самым солжешь, и сколь часто ты произносил или произнесешь такие слова, столь часто и солгал или солжешь». Такое «Условное Обвинение» часто вызывает споры и сомнения, поскольку оно не может считаться действительным, пока не проверено условие, иными словами — пока не засвидетельствовано, что описанные слова действительно были произнесены. Поэтому во избежание двусмысленности ситуации всем благородным господам рекомендуется воздерживаться от утверждений, классифицируемых как Условное Обвинение во Лжи».

И завершает список «Пустое, или Глупое, Обвинение во Лжи». «Принято считать, что тот, кто обвиняет другого во лжи, не важно, сколь обоснованно, получает право выбора оружия при поединке. Вследствие этого недалекие люди ежедневно говорят массу глупостей, так что люди только и слышат от них: «Если ты скажешь, что я не честный человек, то врет твой язык!» — глупость чего очевидна. Или еще: невежественные забияки могут заявлять так: «Если кто-нибудь говорил обо мне дурное, он лгал; если же кто-то будет отрицать, что говорил — он тоже лжет!» Такие вздорные речи следует считать Пустым и Глупым Обвинением во Лжи, способным вызвать лишь смех. Вот еще пример Пустого Обвинения: Саймон, встретив Льюиса, заявляет: «Доставай оружие, и я докажу, что ты — лжец и негодяй; если же не достанешь — то ты тем более негодяй!» Или так: «Если ты. скажешь, что я тебе не ровня, то солжешь!» Такое обвинение во лжи не имеет под собой основания и, следовательно, заслуживает только насмешек».