Какое счастье испытал Джакомо Казанова, когда 10 сентября 1774 года господин Марко ди Монти, консул Венеции в Триесте, сообщил ему, что он наконец-то может вернуться в родной город, и вручил ему долгожданную охранную грамоту, подписанную 3 сентября, после многих месяцев колебаний и обсуждений, тремя инквизиторами – Франческо Гримани, Франческо Джованни Сагредо и Аоло Бембо, «дабы он мог беспрепятственно перемещаться вперед и назад, останавливаться и возвращаться и общаться с кем угодно, не подвергаясь никаким обидам» на всей территории Венецианской республики. Прошло уже почти восемнадцать лет со времени его побега из Пьомби. Ему скоро пятьдесят. Конечно, ему хочется осесть, отдохнуть. Получить наконец возможность свободно гулять, поспешив, как водится, засвидетельствовать свое почтение по очереди всем трем инквизиторам, даровавшим ему помилование, которые приняли его любезно и – ирония судьбы! – попросили рассказать о побеге «со всеми подробностями». Мне нравится представлять, как он вернулся в свою родную Светлейшую, как вспоминает о своем детстве и юности в квартале Святого Самуила, гуляет по городу, пока хватит сил, бесконечно бродит по улочкам и тротуарам, останавливаясь на площадях и заглядывая во все кафе на площади Святого Марка, не позабыв заглянуть в «Ридотто», справиться у всех своих знакомых обо всем, что произошло в Венеции во время его отсутствия, что сталось с женщинами, которых он когда-то любил. «Я обезумел от радости, – пишет он графу Ламбергу 24 сентября 1774 года, – никогда грозный суд государственных инквизиторов не даровал ни одному гражданину более широкого прощения, чем то, каким наградили меня; меня приняли, и как только я явился, объявили о моей свободе, как сказали, в вознаграждение моему “Опровержению истории венецианского правительства, написанной Амело де Ла Уссе”». Первый частный визит он, разумеется, нанес Марко Дандоло, единственному выжившему из троицы, которая так долго покровительствовала ему и содержала. Ностальгия по далекому прошлому. Буря чувств и горячие слезы. Второй и третий визит пришлись на Пьетро Антонио Дзагури, два года хлопотавшего о том, чтобы сгладить препятствия на пути его возвращения на родину, и на влиятельного Франческо Лоренцо Морозини, чья патрицианская благожелательность к нему (из-за оказанных услуг) осталась неизменной.

Прибыв в Венецию в середине сентября, он стал героем дня, его чествовали и слушали, о нем только и говорили, он был окружен любопытством своих сограждан, горящих желанием увидеть и повстречать знаменитого беглеца. Услышать из его собственных уст, в энный раз, рассказ о побеге из Пьомби, который уже обошел всю Европу. «Либо любовь к родине, либо самолюбие, я знаю, что обязан этому возвращению самыми прекрасными моментами моей жизни: меня не принудили ни к какому искуплению, и все это знали». К несчастью, радость его будет недолгой. Любопытство венецианцев быстро ослабло, увлекшись другим предметом, и он вскоре снова канул в безвестность. Более того, былая любовь либо принадлежала к законченному прошлому, либо к ничего не сулящему настоящему. Нанетта Саворньян – Нинон – вышла замуж за графа Рамбальди. Ее сестра Марта – Мартон – приняла постриг под именем Марии Кончетты в монастыре Святой Марии с Ангелами на Мурано. Мария Элеонора Микиель – М.М., которая на Мурано удовлетворяла с Казановой страсть к вуайеризму аббата де Берни, – стала настоятельницей (да-да! В Светлейшей все бывает!) своего монастыря Святого Иакова Галисийского. Госпожа Ф. с Корфу, ставшая в замужестве достопочтенной патрицианкой Андрианой Фоскарини, заявляла, будто не принимает никаких визитов, чтобы показать ему, что на самом деле отныне презирает в нем низкого авантюриста, каким он стал, и в будущем намерена держать его на расстоянии. Точно так же, когда Казанова рассыпался в комплиментах в адрес Джустинианы Франки Антонии Винн, мадемуазель X.C.V. из «Истории моей жизни», по поводу издания ее первого труда – «О пребывании графов Северных в Венеции в январе 1732 года», та ответила ему с ледяной учтивостью, как чужому человеку, которого она и знать не знает. Казанова почти сразу понял, что в глазах высокопоставленных венецианцев он не является похвальным знакомством и что принимать его официально компрометирует и даже принижает.

Наверняка он надеялся на то, что будет полностью реабилитирован и, может быть, получит возмещение ущерба за заключение в тюрьму по произволу – компенсацию, соответствующую его невиновности, иначе говоря – важный пост в бюрократической системе венецианской администрации. «Все ожидали, что я получу должность, соответствующую моим способностям и необходимую для моего существования; однако все ошиблись, кроме меня», – утверждает он в «Истории моего побега из венецианской тюрьмы». Боюсь, что фразу следует читать с точностью до наоборот: на самом деле никто этого не ожидал, кроме него. «Какой-либо пост, – продолжает Казанова, – какого я мог бы добиться по милости суда, чье влияние безгранично, имел бы вид вознаграждения, а это было бы уже слишком. Во мне предполагали таланты, коими должен обладать человек, желающий быть самодостаточен, и такое мнение не было мне неприятно; однако все труды, которые я дал себе в течение девяти лет, оказались тщетны. Либо я не создан для Венеции, сказал я себе, либо Венеция не создана для меня, либо и то, и другое. В такой двусмысленной ситуации крупная неприятность пришла мне на помощь и подтолкнула вперед. Я решился покинуть родину, как покидают дом, который нравится, но где нужно терпеть дурного неудобного соседа, которого нельзя выселить».

В «Истории моего побега» Казанова невероятно неточен и краток. Правда, ему нечем хвалиться, и он предпочитает вилять. Чтобы заработать немного денег и пополнить свой скудный постоянный доход в двести шестьдесят четыре ливра в месяц, состоящий из небольшой ренты, завещанной Барбаро, и чуть увеличенной недостаточным ежемесячным пособием, выплачиваемым Дандоло, ему приходит в голову любопытная мысль: стать шпионом на содержании, профессиональным доносчиком на службе Венецианской республики. Казанова стукач! Он сам предложил инквизиторам свои услуги. Уже в декабре 1774 года он предупредил секретаря этой троицы, что, возможно, поступит на службу Фридриха II, Ландграфа Гессен-Касселя, в качестве частного агента, действующего в его интересах. Однако, сказал он, раболепно пресмыкаясь, «я не смею… располагать собой без милостивейшего согласия высочайшего суда, милосердие коего испытал на себе совсем недавно» и «не получив прежде согласия их превосходительств, поскольку самым славным титулом, к какому я стремлюсь, является полностью зависеть от почтенных законов моего Светлейшего естественного владыки». Это уже способ выставить себя в выгодном свете, снискать благожелательность и поддержку, возможно, еще и укрепить свое недавно полученное и еще непрочное помилование. Затем он прямо предложил свои услуги: «Природа человеческая, стремящаяся к самосохранению, яростно нападает на то, что сама предпринимает, лишь когда надеется добыть этим себе пропитание. Я же, несчастный, прошу у моего Светлейшего государя о вспомоществовании… чтобы оно ободрило меня, в надежде, что в будущем вещи, которые я постараюсь разузнать, окажутся ему полезными». Чтобы понять это странное решение Казановы, нужно вспомнить, что к тому времени он сидел почти без гроша. «Джакомо Казанова был беден, – сообщает Ги Андор. – Для человека, привыкшего к роскоши, к игре, женщинам, высшему обществу, которое побуждали его посещать его связи, двести шестьдесят четыре ливра в месяц были страшной нищетой… Ему часто приходилось краснеть за себя. Бывали моменты, когда он был вынужден закладывать свой красивый костюм у еврея Авраама. Его драгоценности уже давно были подделкой. Удар был нанесен по самому больному его месту – по самолюбию». Уже в ноябре 1776 года Казанова становится «конфидентом» инквизиторов неофициально, под псевдонимом Антонио Пратолини: оплата сдельная, за каждое донесение. Тем не менее статус профессионального стукача на службе правосудия, которое некогда несправедливо его осудило, – довольно странное занятие для распутного авантюриста, самого пострадавшего от тюремного заточения и бесчисленных высылок. Наверное, дело тут не только в деньгах; сей по меньшей мере унизительный акт лояльности выражает собой сложную ситуацию. «Если Казановой двигала “нужда”, то она была двойной: одновременно экономического характера и нравственного, – пишет Элио Бартолини. – Дамерини заявил так: “Для Казановы поступить на службу инквизиции было необходимостью, но не исключительно материального свойства”. Им двигало также темное желание довериться душой и телом власти, служить ей до гнусности, которая одна только и заставляет забыть о смирении и унылой нужде, благодаря иллюзии свободного выбора, обретенной инициативы». Гипотеза Филиппа Соллерса: Казанова, как и Сад, «поняли, что им нечего ждать, ни по сути, ни по форме, от любого режима или от какого бы то ни было общества. Это изменники первому лицу множественного числа. Они никогда не говорят “мы”. Это “я”, до самой глубины, и раз и навсегда». Это правда: Джакомо Казанова ничего не ждет от того или иного политического режима, которому ему не стыдно прислуживать, как и любому другому, но во всяком случае, в нем никогда не проявляется ни малейшего желания сменить этот режим. Невероятное превращение веселого распутника в строгого моралиста так и осталось бы непостижимым, если не допустить, что в Казанове никогда не было ничего от революционера, который хотел бы преобразовать венецианское общество и его устои, даже царствующий в нем произвол, поставить под вопрос его правосудие и законы. Во всяком случае, в каком бы положении он ни находился, он – за установленный порядок.

Казанова-доносчик все пускает в ход, цепляясь за любую причину, за мельчайший предлог, чтобы посылать донесения своим хозяевам и удовлетворять их. Простая история супружеской измены: «запутанная ситуация, могущая иметь серьезные последствия», – считает он своим долгом уточнить, чтобы раздуть из этого важное дело, настолько тема его донесения банальна и безынтересна. Если бы государственным инквизиторам присылали подробные донесения по поводу каждой измены в Венеции, их администрация была бы с головой завалена папками и бумагами, которые заполнили бы все кабинеты во Дворце дожей и Прокуратуре. Простой затор на улице, вызванный компанией, усевшейся в кружок на стульях, – и вот он уже строчит донесение: там якобы находится «центр темных и возмутительнейших слухов», – прибавляет Казанова, стараясь раздуть и это дело, явно совершенно незначительное. В другой раз он передает слова придворного адвоката Алессандро Бальби, который, по его словам, вышел за рамки самой элементарной корректности. Столь малое нарушение, я думаю, совершенно не заинтересовало инквизиторов, расследовавших гораздо более серьезные преступления, грозящие внутренней и внешней безопасности Венецианской республики. В другом его донесении говорится о крайне запутанной истории о ссоре, случившейся между ним самим и швейцаром театра Святого Луки из-за цехина, которому недоставало веса (не хватало 1 грамма) и перешедшей в бурные оскорбления, обращенные к нему неким Бартоло далла Тодеска. Происшествие тем более странное, что на сей раз сам Казанова занимает оборонительную позицию: «Призываю в свидетели всю Венецию, что я никогда не применял насилия к кому бы то ни было. Пусть все члены августейшего суда скажут, получали ли они какие-либо жалобы относительно меня. Несчастный и бедный, я никогда никому не делал зла, только терпел его. Впервые я умоляю Светлейшего государя, чтобы Бартоло далла Тодеска понес наказание: он обругал меня и осыпал унизительными сарказмами; он не принес мне остаток цехина, который я хотел вернуть тому, кто мне его дал, поскольку мне он был уплачен, как полновесный». Грустно глядеть на Казанову: хнычет, умоляет, лицемерит, заискивает. Как он жалок.

Следующее донесение Казановы – бурная моралистская тирада по поводу браков, чересчур легко расторгаемых церковными судами! «Ответственные за этот высший беспорядок и преступное распутство – церковные адвокаты. Порочные деяния сих лиц и постыдное молчание тех, в чьей власти пресекать подобные злоупотребления, но которые, однако, совершенно о сем не заботятся, являются первопричиной этого зла. Если и существует на свете суд, где судьям такого рода платят наличными, то это церковный суд; бесстыдство, с коим они покупают свидетелей, не знает границ: они заставляют их молчать, или отрицать, или опровергать. И тогда – одно из двух: либо мудрое правительство должно решиться и исключить брак из числа таинств, как сделали все протестанские общины, либо Религия не должна более позволять, чтобы таинство подвергалось публичным оскорблениям со стороны верующих, ставших предметом насмешки для развратных людей и жертвой подлых сеятелей раздора». Невозможно поверить!

Казанова также нападает на непристойные речи, звучавшие во время первого бала Святого Бенедикта, когда давали балет некоего Джузеппе Канчиани под названием «Кориолан». Который, по его словам, породил некий дух бунта и вызвал зловещие рассуждения. По правде говоря, доносы Казановы (слишком) хорошо отвечали тревогам венецианских властей. Но он как раз и не сообщал государственным инквизиторам ничего нового. Только повторял то, что они и так знали. Стремясь им понравиться, предупредить их желания, Казанова ни о чем их не оповещал. Более того, пускался в литературные, философские и моральные рассуждения, до которых инквизиторам не было никакого дела: им были нужны факты и только факты, конкретные и увесистые, для подтверждения обвинений. А его теперь шокировал даже вид обнаженного тела!

Ничтожным, вообще-то, шпионом был Джакомо Казанова, так и не раскрывший ничего существенного. Тем не менее из-за этой грязной работы, хоть и оказавшейся малоэффективной, он совершенно опустился, вменив себе в обязанность стать безжалостным цензором любой плохой литературы, нечестивой или безнравственной. «Повинуясь вашему досточтенному распоряжению, скажу в общих чертах, что у всех на руках, а также у книготорговцев, можно найти произведения Вольтера, кощунственные сочинения, среди которых: “Орлеанская девственница”, “Философия истории”, “Святая свеча”, “Философский словарь”, “Энциклопедические опыты”, “Послание к Урании”, “Евангелие разума” и другие. Имеется также ужасная “Ода Приапу” Пирона. Из Руссо есть “Эмиль”, заключающий в себе множество кощунств, и “Новая Элоиза”, утверждающая, что человек не наделен свободным суждением. Есть “Об уме” Гельвеция. Есть “Велизарий” Мармонтеля, “Церковные лавры”, “Тереза философ”, “Нескромные игры”, а из Кребийона-младшего – скандальная история “Буллы унигенитус”, под прикрытием отвратительной и похотливой сказки. Все произведения Буланже нечестивы; нечестивы и стихи Баффо; поэма нечестивой Лукреции была переведена на итальянский аббатом Пастори, бывшим иезуитом, который живет в этом городе, под чистыми веяниями сего милостивого неба. “Важный экзамен” милорда Болингброка, сочинение крайне нечестивое, которое есть сатира на нашу религию, от сотворения мира до последнего вселенского собора, находится у многих на руках. “Военный философ”, “Фрере”, “Развенчание христианства”; все нечестивые сочинения атеиста Ламетри; Лукиан, переведенный на итальянский, “О Мудрости” Шарона, отпечатанное в Венеции, Маккиавелли, Аренито и многие другие, названий не упомню, находятся у всех на руках. Так же и “Церковная история” аббата Флери, с нечестивым предисловием, приписываемым русскому царю, и сочинения аббата Рейналя, осужденное во Франции, распространены повсюду. Последнее издание этого сочинения привез из Вены в Венецию его светлость посол, вернувшийся в Вену, такой же есть у синьора Анджело Цорци. Не говорю уже о нечестивых книгах еретиков и сеятелей атеизма – Спинозы, Диагора и Порфирия, поскольку их можно найти во всех хороших библиотеках».

Ну и каталог! Все в одну кучу! Кстати, Казанова как будто не сознает, что таким образом проявляет осведомленность, которая может показаться подозрительной тем же инквизиторам. Даже Баффо, своего первого учителя, не пощадил. Какое предательство! А Казанова продолжает донесение в том же тоне, обличая все эти книги, «которые нельзя назвать нечестивыми, поскольку они не затрагивают догматы, но очень дурными, поскольку по своему безудержному распутству они словно были написаны именно для того, чтобы пробуждать от сна наихудшие страсти путем сладострастных, похотливо изложенных рассказов». Множество книг, продающихся подпольно или же находящихся в венецианских читальнях, заслуживают сожжения на костре: «Привратник Чертозини», «Монахиня в сорочке», «Нокрион», «Процесс П. Жирара и Ла Кадьер», «Штопальщица Маргарита» и т. д. Неужели Казанова забыл, что его самого посадили в тюрьму за нечестие? Неужели он пытается вернуть себе нравственную девственность в глазах государственных инквизиторов? 7 октября 1780 года он становится постоянным «конфидентом» инквизиторов с ежемесячным жалованьем в пятнадцать дукатов. Три месяца спустя те же самые инквизиторы внезапно отстранили его от должности, недовольные его услугами, и он спешно шлет им встревоженную мольбу: «Исполненный смятения, удрученный болью и раскаянием, признавая себя совершенно недостойным адресовать свое низкое послание их превосходительствам, сознаваясь, что пренебрег своими обязанностями в создавшихся условиях, я, Джакомо Казанова, на коленях умоляю о милосердии Государя, молю его предоставить мне из сочувствия и милости то, в чем по справедливости и по размышлении он не может мне отказать. /Прошу о владетельном великодушии, дабы оно пришло мне на помощь, дозволив мне, для поддержания своего существования, рьяно исполнять службу, к которой я был приобщен. /По этой почтительнейшей просьбе Ваши превосходительства в мудрости своей рассудят, каково расположение моего ума и мои намерения». Тем не менее инквизиторы не были тронуты этой речью и не пересмотрели своего решения. Он лишился жалованья. Они предоставили Казанове лишь дополнительное жалованье за месяц, уточнив, что в будущем он будет получать оплату сдельно, в соответствии со значимостью каждого из его донесений. Ирония судьбы: его последнее шпионское донесение помечено 31 октября 1782 года – годовщиной его побега из Пьомби.

Во все это время Казанова вел очень упорядоченную, даже стесненную жизнь – явный признак психической усталости, утомления от жизни, отречения. Она даже больше не играл – говорит само за себя! Вероятно, к тому времени у него остались лишь весьма скудные ресурсы, не позволявшие ему рискованных ставок и необдуманных расходов, в другие времена он не колеблясь наделал бы долгов ради нескольких рискованных партий в фараон. Элио Бартолини чудесно передает эти сумерки Казановы, постепенное угасание распутника, замыкающегося в себе. «Разумеется, Казанову еще приглашают в загородные усадьбы, в городские особняки, в театральные ложи, но его шутки, даже рассказанные по-французски, уже не так смешат. Его мания цитирования часто не находит отклика в аудитории: да и кому цитировать Горация, когда теперь все, начиная с завсегдатаев отеля Трон, цитируют Руссо? Порой даже открыто зевают перед этим выставлением напоказ своей эрудиции в области истории и философии, литературы и науки. Наконец, его претензия всегда быть правым стала считаться чудачеством: “Этот странный человек, который никогда не хотел быть неправым”,– вспоминал Да Понте, который, впрочем, мало упоминал о Казанове». Да, звезда Казановы закатывается.

Похоже, и с блестящими и шумными любовными историями тоже покончено. Он повстречал некую Франческу Бускини, которую все звали Кекка или Кеккина, скромную девушку из народа, которая, однако, умела читать и писать, сироту, жившую с матерью, младшей сестрой и юным братом в сущей трущобе. Ее называли белошвейкой. Возможно, она немного занималась шитьем, вышивкой на пяльцах или жемчугом, чтобы пополнить скромные доходы дома, которые, во всяком случае, имели загадочное происхождение. Если у нее и было качество, определившее выбор Казановы и заставившее его простить бедность ее среды, то, наверное, лишь ее молодость (ей было всего пятнадцать лет) и красота, поскольку ему нравилось показывать ее на публике, в театре или на прогулке. Мать Франчески, которая, надо полагать, мечтала выдать дочь за какого-нибудь честного и богатого купца, чтобы обеспечить и самой себе покойную старость, недобро смотрела на связь своей дочери с безденежным пятидесятилетним мужчиной. Болтушка растрезвонила об этой истории по всему кварталу, составив любовникам наихудшую репутацию. Когда умер Дандоло, лишив Казанову квартиры на острове Святого Моисея, тот решил поселиться в Барбариа де Ле Толе у Бускини. Он «платит за квартиру, и будет платить, более или менее регулярно, до 1784 года, словно чтобы укрепить свои узы с Франческой, выглядящие почти семейными. Сокращение жизненного и нравственного пространства становится таким образом нравственным усыханием, сдачей на милость старости с ее леностью, отсутствием энергии, отступлением перед возникающим порой призраком смерти», – пишет Элио Бартолини.

Мы помним, что Казанова, уязвленный тем, что не получил поддержки у Карло Гримани, когда сильно поссорился с неким Карлетти, написал в отместку злой лет. Это сочинение получило в Венеции неслыханный резонанс, и он быстро понял, что совершил огромную глупость. Подумать только, что Казанова намеревался создать назидательное произведение, по меньшей мере, лицемерно притворялся, что так думает, в «предисловии автора к читателям»: «Эта книга, читатели, – сатира на величайший изо всех пороков: гордыню. Целью этой брошюры является показать, как следовать добродетели, которая всегда зависит от уничтожения порока, ибо я совершенно уверен, что человек рождается порочным. Гордыня, надменность, безудержное самолюбие, насилие, неискренность, низость, трусливое хвастовство – вот пороки, которые я намерен разоблачить. Я представляю их в самом гнусном виде, чтобы влить ненависть к ним в сердца людей; я описываю их яркими красками, чтобы все их возненавидели и бежали их; я высмеиваю их, чтобы зараженные ими устыдились, постарались от них отделаться и краснели бы, если медлили с их изгнанием из себя. / Добродетели, которые я хочу поставить на место этих отвратительных пороков и коим обеспечиваю торжество, чтобы читатели возжелали их приобрести, – невозмутимость, смирение, стремление к истинным достоинствам, справедливость, благочестивая верность соблюдению честных обязательств, доблесть и великодушная умеренность».

Не вышло! Нечего лицемерно строить из себя Тартюфа, когда ты Джакомо Казанова, а в прошлом сбежал из тюрьмы Пьомби. Вскоре он написал письмо с извинениями, нечто вроде общественной исповеди, адресованной читателям своего памфлета, которое он так и не опубликовал, наверное, потому, что было уже слишком поздно: «Если бы я предвидел, что книга произведет подобный эффект, то никогда бы ее не опубликовал. /1. Я раскаиваюсь в том, что возомнил, будто мне необходимо удовлетворение, дабы сохранить уважение к себе, с которым, как я думал, ко мне относятся на родине. 2. Я раскаиваюсь в том, что с большим трудом преодолел отвращение, которое испытывал как к написанию сей книги, так и к ее публикации, и признаю, что достоен обладать добродетелью, которая потребовалась мне, чтобы извлечь ее из-под моего пера, поскольку злоупотреблял ею. 3. Я раскаиваюсь в том, что недостаточно рассуждал, чтобы понять, что столь бесстрашный поступок должен был сделать меня ненавистным всему городу. Я прошу у тебя прощения, о читатель, за то, что вызвал твое возмущение, и у тебя, патриций, которого я хотел просветить, примерно наказав».

Возмущение было всеобщим. Огромный скандал, поскольку одно из знаменитых и почтенных патрицианских семейств Венеции вываляли в грязи. Последствия пасквиля были катастрофичными для того, кто потратил столько сил, добиваясь прощения за побег из камеры во дворце Дожей и возвращения в свою дорогую Венецию, но возможно, в том, как он произвел этот скандал, стряхнув с себя оцепенение прозябания и искушая судьбу, было некое самоубийственное намерение. Это был способ из гордости навредить самому себе, чтобы избегнуть грозившей ему заурядности. Даже если делу не был дан официальный ход, в том смысле, что власти не предъявили ему требования покинуть город, Казанову тайно попросили как можно быстрее остановить продажу своей книги и «внезапно и окончательно» оставить Венецию вследствие смятения, вызванного его памфлетом. Это решение, принятое втайне во Дворце дожей, объявил ему Франческо Лоренцо Морозини, прокуратор Святого Марка с 22 июля 1755 года. Казанова был, по меньшей мере, уязвлен и разочарован тем, что ему приходится удалиться от родины при таких постыдных обстоятельствах, презираемому и отвергнутому всеми венецианскими патрициями. Он, думавший, что спокойно уйдет на покой в Венеции, понимает, что ему в очередной раз придется колесить по дорогам Европы, тогда как у него больше нет на это сил, да и возраст не тот: «Мне пятьдесят восемь лет, – с горечью пишет он в письме к прокуратору от 22 сентября, – я не могу идти пешком; зима надвигается; и как подумаю о том, чтобы вновь стать авантюристом, то начинаю смеяться, глядя на себя в зеркало. Мне нужно уехать, ибо отъезд мой – дело решенное, архирешенное; но не без неких предосторожностей. В четверг или в пятницу утром я явлюсь к Вашему превосходительству в Сан-Стефано, если Вы мне позволите; и если Вы окажете мне милость дать кое-какой совет, пролить свет, я с благодарностью приму все Ваши замечания и учту их. Уже три года я живу в Венеции в состоянии постоянного принуждения, понимая, что мне придется решиться на то, чтобы отправиться умирать в другое место, и постоянно откладываю свой отъезд. Нынешнее происшествие силой заставляет меня сделать то, что мне следовало бы сделать непосредственно, и именно Ваше превосходительство подталкивает меня к тому, чтобы решиться. Хитросплетения жизни столь сложны, может статься, что где-то я еще обрету покой – драгоценнейшее из сокровищ. Если это так, то я признаю, что обязан своим счастием жестокому принуждению, к которому мужественно прибегло Ваше превосходительство, побуждая меня уехать. Я навсегда запечатлею в своем сердце почтение, какое испытываю к Вашим выдающимся добродетелям, благодаря которым, я чувствую, прощу всем, кто был ко мне несправедлив и зол, не затаив на них обиды».

Все-таки напоследок гордо вскинул голову, уверяя, что изгнание ему как нельзя кстати! Оно побуждает его принять здравое и мудрое решение, которое он без конца откладывал. Время поджимает. Что произойдет, если он не повинуется как можно скорее приказу венецианских властей? У него теперь нет другого пути, кроме как поспешно укрыться в Триесте под покровительством префекта полиции, барона Питтони, уже помогавшего ему во время предыдущего пребывания. Гораздо позже, в 1797 году, Казанова напишет в «Кратком очерке своей жизни»: «В 1782 году я поссорился со всей венецианской знатью. В начале 1783 года я добровольно покинул неблагодарную родину». Добровольно? Это уж слишком! У него не оставалось другого выхода. 13 января 1783 года он на короткое время вернулся в Венецию, чтобы привести в порядок свои дела и проститься с Франческой. Со Светлейшей покончено окончательно, думал он с горечью и досадой…