На выражение «Дворец счастья» в смысле «вариант ЗАГСа, предусматривающий проведение торжественных форм регистрации рождения и брака» я наткнулся в одной из статей в журнале «Коммунист» начала 1960-х. Потом я много раз встречал его и в других документах той эпохи, и, признаюсь, он до совсем недавнего времени оставался для меня «экзотизмом», передающим аромат той эпохи, когда официальные идеологи КПСС и тем более ВЛКСМ могли себе позволить блеснуть ярким образом. Я был искренне уверен, что эта преисполненная футурологического пафоса чеканная формулировка навсегда осталась в тех годах. И поэтому был очень удивлен, когда с помощью поисковой Интернет-системы Google выяснил, что Дворцами счастья как в народе, так и вполне официально до сих пор называют многие дворцы бракосочетания, причем не только в России, но и в других бывших братских республиках. Если верить Google, буквально пару лет назад был открыт Дворец счастья в московском районе Измайлово. Сейчас строятся Дворцы счастья в Краснодаре, Пятигорске и Ашхабаде. Своими Дворцами счастья гордятся Баку, Ереван, Донецк и Макеевка. Более того, бойкое перо журналиста открыло мне глаза на то, что и хорошо знакомый мне дворец бракосочетаний на Английской набережной в Ленинграде (он был первым таким заведением во всем Союзе) в народе тоже именуется Дворцом счастья.

Таким образом, как термин, так и соответствующий институт входят в наследие советского прошлого. Цель же моей статьи состоит в том, чтобы, следуя ностальгической моде на все советское, не только проиллюстрировать этот очевидный факт узнаваемыми деталями, но и указать на два взаимосвязанных факта. Первое: то, к чему привыкли современные горожане на современной свадьбе, не является внеисторической или «естественной» ритуальной практикой, сложившейся как бы сама собой. Наоборот — многие аспекты свадебной обрядности были сконструированы конкретными людьми в конкретном месте в ответ на конкретный социальный заказ. И второе: этот конкретный социальный заказ был сформирован и определялся идеологической и административной антирелигиозной кампанией времен правления Никиты Хрущева. То, что о последнем обстоятельстве мало кто помнит, объясняется не только полувековой временной дистанцией, но и сознательными попытками пропагандистов позднесоветского времени расподобить две разные кампании и представить борьбу за создание новых обрядов самостоятельным проектом, возникшим по инициативе нуждающихся в новых ритуалах масс. Впрочем, этот факт не помешал тому, что лица, идеологически оформлявшие введение новой обрядности, создали новую теорию обряда, в которой критике религии уделялось значительное место.

Однако, прежде чем перейти к описаниям чужих давно забытых теорий, стоит остановиться на тех, которые мы сами используем для понимания феномена вновь созданных обрядов, их природы, социальных функций и особенностей формирования. Очевидно, что в современных социальных науках с этой проблематикой ассоциируется подход изучения и критики так называемых изобретенных традиций, предложенных в знаменитом сборнике под редакцией Эрика Хобсбаума и Теренса Рейнджера (Hobsbawm and Ranger 1983). Идея того, что многие кажущиеся нам древними символы и практики возникли совсем недавно и только выглядят естественным порождением истории, а на самом деле являются плодом сознательной и целенаправленной деятельности активистов, сейчас очень широко распространилась в социальных и гуманитарных науках и становится общим местом в рассуждениях о любых аспектах культуры (прежде всего национальной культуры). Интеллектуалы, приученные Марксом и Фрейдом к скептическому отношению ко всем идеологически важным концептам обывательского сознания, с большой готовностью противопоставили убийственной серьезности и деланой витальности приверженцев дедовских обычаев ироничную аналитичность и слегка меланхоличный скепсис тех, кто вслед за Мишелем Фуко принялся вскрывать модерную природу всех ныне существующих социальных явлений. Демистификация образов прошлого и практик воспоминания о прошлом, которая порой выглядит утонченной интеллектуальной забавой, в своих лучших проявлениях обернулась критикой механизмов, которые используются для манипуляции общественным сознанием в борьбе за политическое доминирование. Фигуры изобретателей традиции при таком подходе приобретают характеристики вольных или невольных обманщиков, выдающих новое за старое, ретуширующих исторические разрывы и вносящих через свои хитрые (или, наоборот, простодушные) трюки телеологическую логику в социальные процессы, ею не обладающие.

Эта научная мода, как бы к ней ни относились, несколько отвлекла внимание исследователей от рассмотрения других изобретений эпохи модерна — тех, которые их авторами никогда не выдавались за наследие предков. Их творцы во всеуслышание заявляли, что новые обычаи являются именно новыми. Я имею в виду деятелей революций — Американской, Великой французской и Русских. Инаугурационные речи первых американских президентов, праздники в честь Разума и Верховного Существа в якобинском Париже, «красные крестины» послереволюционной России — эти явления объединяет стремление найти новые ритуальные формы для вновь создаваемых социальных идентичностей. Я рискну поставить в этот ряд и усилия тех советских деятелей, которые начиная с конца 1950-х годов старались предложить новому обществу (которое, как тогда полагалось считать, стремительно шло к коммунизму) новые советские обряды. Борьба за создание и внедрение новой обрядности началась в 1958 году (дискуссия в «Комсомольской правде» и XIII съезд ВЛКСМ 15–18 апреля) и достигла апогея в 1964-м, когда было принято постановление Совета министров РСФСР «О внедрении в быт советских людей новых гражданских обрядов» (18 февраля 1964) и издан приказ министра культуры РСФСР № 194 от 13 марта 1964 г. «О внедрении в быт советских людей гражданских обрядов и безрелигиозных праздников» (Шкуратов 2005: 26). Кроме того, в том же году состоялось I Всесоюзное совещание по внедрению в быт трудящихся новых гражданских обрядов. Но и после этого периода активного творчества попытки «внедрения» не прекращались до начала 1990-х годов, оставив после себя огромное количество книжек и методических брошюр, где предлагались как новые обрядовые формы, так и обоснование их применения. Однако сейчас нас будут интересовать только первые годы этой кампании.

Пытаясь найти параллели и концептуальную рамку для нашего главного сюжета, можно было бы обратиться к концепту «гражданская религия», придуманному Жан-Жаком Руссо и введенному в поле социологической дискуссии американским религиоведом Робертом Белла (Bellah 1967). Действительно, американский материал — как исторический, так и вполне современный — дает много ярких свидетельств создания и функционирования надконфессиональной системы символов и практик, на эти символы опирающихся, которые работают на поддержание национальной идентичности в многоконфессиональном и многоэтничном обществе. Но применение этого концепта к нашим материалам оказывается несколько затруднено тем, что он дискурсивно зависим от поля значения термина «религия», который, возможно, хорошо передает специфику американской ситуации. Упоминание «религии» затушевывает черты сходства между символическими системами (включая вновь создаваемые обряды), опирающимися не на собственно религиозные, а на квазирелигиозные (деистические) и антирелигиозные (коммунистические) модусы идеологической мотивации социальной практики, направленной на создание и поддержание новых видов идентичности. В этом отношении типологически ближайшую и хорошо оттеняющую специфичность нашего материала картину дает анализ феномена французского революционного праздника, предложенный Моной Озуф в 1976 году. Этот анализ показывает, что легитимация нового революционного режима (и новой гражданской идентичности) предполагает демонстративный разрыв с непосредственным прошлым и его основными, хорошо узнаваемыми политическими символами. Демонстративность такой апофатической легитимизационной стратегии на первых порах выливается в пародирование и умышленное профанирование обрядов прошлого (как сатирическое, так и вполне серьезное). В этой связи Озуф пишет о проектах ритуалов, некоторые детали которых без труда узнаются читателем, даже поверхностно знакомым с практикой обрядов первых лет советской власти:

Однако спустя какое-то время подобного пародирования оказывается недостаточно, и удовлетворенность методами пародии (или имитации) сменяется поисками новых оснований для вновь создаваемой традиции. И эти основания обнаруживаются в пространстве внеисторических или максимально деисторизированных источников, относящихся к Золотому веку истории человечества. Для французских революционеров авторитетнейшим источником легитимности новых практик являлась идеализированная античность, населенная равноправными и социально ответственными гражданами: «Люди революционной эпохи не сомневались в том, что античная история — это история первичная, изначальная» (Озуф 2003: 385). Разделяющие современность и Золотой век эпохи вычеркиваются из генеалогии нового общества и его культуры:

Но не только античные источники оказываются необходимыми для создания новой обрядности — космополитичная практическая этнология дает новый базис для смелых устремлений революционеров:

Советские теоретики новой обрядности искали концептуальное основание для своих проектов в еще более древних безрелигиозных временах. Их золотой век — это деконтекстуализированная и почти полностью придуманная (т. е. основанная на спекулятивных реконструкциях) первобытная история — время, когда между людьми не существовало отношений эксплуатации и, соответственно, не было религии, социальная функция которой состоит в том, чтобы эти отношения прикрывать. У теоретиков обряда рождались разные идеи относительно изначальной функции ритуала. Одна из первых и самых влиятельных — «производственная». Согласно этой теории (подчеркну: не гипотезе), первым обрядом была охотничья пляска:

Как уже говорилось, в отличие от хобсбаумских изобретателей традиции наши революционные конструкторы подчеркивают творческую природу своих инициатив. Для «традиционалистов» важно утверждать (и подтверждать) то, что социальная преемственность ими строго блюдется, что они по природе своей не отличаются от своих предков, а обряды, совершаемые сейчас, суть те же, что производились в прошлом. Для сторонников же новой обрядности оказываются важны концепты новизны — нового человека и нового человечества, того молодого вина, которому не обойтись без новых мехов. Идеализированное далекое прошлое используется ими не для того, чтобы прямо уподобляться его обитателям, но в качестве источника образов изначального человека (и социума) — некоего Адама, еще не познавшего греха тирании или эксплуатации. Это воображенное знание природного состояния человека нужно создателям новой культуры для того, чтобы продемонстрировать научную обоснованность своих инициатив, их способность удовлетворять базовые эмоциональные потребности человека. И здесь возникает устойчивая аргументация, согласно которой человек способен через рациональную деятельность достигнуть счастья, что связывает утопические построения новых обрядов с идеалами идеологии Просвещения (см. об этом подробнее во вступлении к данному сборнику). Универсализм этих идеалов разделяли французские революционеры, что вполне естественно, но и советские созидатели обрядов тоже представляли себе перспективы культурного строительства в терминах торжества разума, ведущего человека к счастью. Ориентируясь на образ изначального «природного» человека как на исходную точку эволюции всей культуры (всех культур), и те и другие ставили себе в качестве основной пели возврат к этому идеальному состоянию (правда, уже на другом уровне, когда человеку будут доступны достижения прогресса). Зная естественного человека (желательно, во всем его разнообразии), можно было создать такую традицию, которая в своих морфологических и семантических аспектах была бы способна удовлетворить потребности всех людей. В советском случае это знание предполагало создание общей схемы обряда, который мог бы подойти для любого советского человека, независимо от его социального или этнического происхождения. Именно поэтому теоретики ритуала, обслуживавшие кампанию по внедрению новых обрядов, уверенно рассказывают истории об эпохе изначальной невинности, которая была утрачена и должна быть восстановлена.

Но ситуацию можно изменить, введя новые обряды. При этом:

Новые «очищенные» от вредных религиозных искажений обряды должны, первое, помочь победить религию и, второе, удовлетворить изначальные базовые потребности человека в ритуале. Таким образом, советская обрядность призвана дать советскому человеку переживание настоящего земного счастья взамен иллюзорного религиозного ощущения:

Но важно в этом контексте помнить, что подобные теории были артикулированы как бы задним числом — когда борьба с религией, в том числе и с помощью новой обрядности, шла полным ходом, комсомольские свадьбы вытесняли венчание, торжественные регистрация новорожденных — крестины, а Дворцы счастья — церкви. Теоретики новой (и старой) обрядности в известной мере жили в своем собственном мире, и хотя некоторые их книги выходили тиражами в сотни тысяч экземпляров, людьми, которые делали конкретные шаги для создания новых традиций, они не принимались в расчет. Выполняя наказы центрального и местного партийного руководства, которые далеко не всегда имели форму документов, активисты деловито и технично сооружали те форматы, которые во многом дожили и до наших дней, в том числе и в форме современной свадьбы.

Началось же все в Ленинграде, который наряду с республиками Прибалтики и Украиной был выбран в качестве полигона и одновременно образца того, как и что нужно делать на ниве внедрения новой обрядности. Стартовала новая кампания, как водится, по инициативе трудящихся, причем очень вовремя — осенью 1958-го, когда в городе Ленина был открыт первый в СССР дворец для проведения гражданских ритуалов. Вообще говоря, уже с начала 1958 года в Центральном комитете партии началась подготовка к полномасштабному и решительному наступлению на все религиозные организации и все проявления религиозности в СССР (Одинцов 2003: 57). Несколько комиссий и комитетов одновременно готовили проекты постановлений, которые должны были резко изменить положение дел на идеологическом фронте. И один из основных векторов новой кампании был направлен на создание новых форм обрядности. Предваряла конкретные действия на этом направлении газетная дискуссия, подготавливающая общественное мнение к ярким нововведениям. Вот что писала «Комсомольская правда», сноровисто совмещая антирелигиозные филиппики, кустарную этнографию и намеки на необходимость преобразований в сфере обрядности:

Как была организована работа этого Дворца, можно узнать из доклада Н. Д. Христофорова — секретаря Ленинградского горисполкома, сделанного на Всесоюзном совещании уполномоченных Совета по делам русской православной церкви при Совете министров СССР (25–29 июня 1963 г.):

Легкоузнаваемая картина, не правда ли? Цветы, Мендельсон, шампанское, торжественные слова напутствия, бесконечно множащие темы любви, дружбы и счастья, и, разумеется, «во дворце работает фотограф» и уносящие молодоженов в новую прекрасную жизнь автомашины-такси. Трудно поверить, что за этим, по большому счету, буржуазным антуражем, весьма технично перенятым ленинградскими активистами, стоит пафос борьбы с религией. Однако докладчику и его слушателям он был совершенно ясен. Риторика композиции делает функциональную направленность этих нововведений совершенно прозрачной, ведь тов. Христофоров начинает свой доклад словами:

И заканчивает утверждением-обещанием:

Действительно, тов. Христофоров настаивает на том, что ленинградский Дворец «является опорным пунктом атеистической пропаганды» и «вестником нового в нашей жизни». Кроме того, он подчеркивает, что формат подобного учреждения вызывает интерес «общественности» и тиражируется по всей стране:

И в провинции, т. е. там, где и был в ходу термин «Дворец счастья» (в больших городах, как и в Ленинграде, это были «дворцы бракосочетания» и «дворцы малютки»), мы находим картину, во многом близкую ленинградской. Вот как описывает собственный опыт тов. Разумный — секретарь горисполкома небольшого украинского городка Дрогобыч (заседание Совета по делам русской православной церкви при Совете Министров СССР 17–18 января 1963 года):

Мы можем не верить уважаемому тов. Разумному в деталях. Но это не меняет общей картины. Активисты антирелигиозной кампании действительно питали большие надежды по отношению к новым формам обрядности, которая должна была обеспечиваться соответствующей инфраструктурой. Журнал «Партийная жизнь» прямо указывал, что местные Советы депутатов трудящихся должны «предусматривать в проектах застройки городов и поселков строительство Дворцов счастья» (О мероприятиях 1964).

 

Постепенно Дворцы счастья прочно вошли в повседневный опыт советских людей, став одним из ярких локусов счастья, как того и хотели теоретики и активисты той кампании. Весьма характерно в связи с этим описание, которое мы нашли в журнале «Юстиция Беларуси», вышедшем в 2004 году. Оно относится к стране, которую многие считают (с завистью, презрением или искренней симпатией) бастионом советской эпохи, советского образа жизни.

Материал, из которого я привел эту цитату, был написан начальником отдела ЗАГСа Могилевского горисполкома и назывался просто: «Дворец счастья» (Козлова 2004).

ЛИТЕРАТУРА

Авдеев Л. Д. Происхождение театра. Элементы театра в первобытно-общинном строе. Л.-М.: Искусство, 1959.

Геродник Г. И. Дорогами новых традиций. М.: Политиздат, 1964.

Козлова Е. Дворец Счастья // Юстыцыя Беларусь 2004. № 5; http://www.justbel.info/2004–5/art12.htm. Проверено: 01.10.2009.

Колоницкий Б. И. Символы и борьба за власть. К изучению политической культуры Российской революции 1917 года. СПб.: Дмитрий Буланин, 2001.

Нуйкин А. Поговорим о праздниках // Комсомольская правда. 2 февраля 1958.

Одинцов М. И. Вероисповедная политика Советского государства в 1939–1958 гг. // Власть и церковь в СССР и странах Восточной Европы. 1939–1958 (Дискуссионные аспекты). М., 2003.

Озуф М. Революционный праздник, 1789–1799/ Пер. Е. Э. Лямина. М.: Языки славянской культуры, 2003.

О мероприятиях по усилению атеистического воспитания населения // Партийная жизнь. 1964. № 2.

Руднев В. А. Советские обряды и обычаи. Л.: Лениздат, 1974.

Чумаченко Т. А. Государство, православная церковь, верующие. 1941–1961 гг. М.: АИРО-XX, 1999.

Шкаровский М. В. Русская Православная Церковь при Сталине и Хрущеве (Государственно-церковные отношения в 1939–1964 годах). М.: Изд-во Крутицкого подворья, 1999.

Шкуратов С. А. Внедрение новых безрелигиозных праздников и обрядов в быт советских граждан // Шкуратова И. В., Шкуратов С. А. Советское государство и Русская Православная церковь: проблемы взаимоотношений в области внешней и внутренней политики в послевоенные годы. М.: Компания Спутник+, 2005. С. 21–33.

Babadzan А. (2000). Anthropology, nationalism and «the invention of tradition» // Anthropological Forum. № 10. P. 2, 131–155.

Bellah R. N. Civil Religion in America // Dжdalus. Winter 1967. Vol. 96. № 1. P. 1–21.

Field D. A. Private Life and Communist Morality in Khrushchev’s Russia NY: Peter Lang Publishing, 2007.

Hobsbawm E. (1983). Introduction // Inventing Tradition / E. Hobsbawm and T. Ranger (eds.) Cambridge: Cambridge University Press, 1983. P. 1–14.

Ramet S. P. Religion and Politics in Germany since 1945: The Evangelical and Catholic Churches // Journal of Church and State. Winter, 2000. P. 115–145.

The Invention of Tradition / E. Hobsbawm and T. Ranger (eds.) Cambridge: Cambridge University Press, 1983.

______________________

______________