Внимательно осматривая в прорезь прицела прилегающую к дороге местность, автоматчик заметил, как из развалин к боевой машине метнулся рослый, в серых шароварах афганец с гранатометом в руках. Палец привычно, чуть помедлив, опустился на спусковой крючок автомата. Прозвучала короткая очередь, и гранатометчик, дернувшись вверх, осел в дорожную пыль. Из-за дувала осторожно выглянула запорошенная пылью, неопределенного цвета чалма, показался ствол винтовки, затем голова еще одного боевика. Боец в спешке повернул автомат и со злостью снова нажал на курок. Пули прошли по середине дувала. Чалмы исчезли.

– Федирко, кого ты опять там колошматишь? – спросил бойца старший лейтенант. Пересев с командирского места в кресло наводчика-оператора БМП, он обстреливал из башенного пулемета душманов, окопавшихся у расположенного на гребне хребта белого мазара.

Огонь боевиков ослабел, давая короткую передышку.

– Да ничего особого, товарищ старший лейтенант, просто «дух» слишком наглым оказался, хотел в упор из гранатомета шарахнуть, пришлось успокоить, – отозвался загорелый до черноты, крепенький хлопец, ввернув при этом словечко позабористее.

Офицер не обратил внимания на соленую солдатскую шутку, он сосредоточенно наблюдал в оптический прицел за мазаром.

– В ходе и по окончании боя необходимо собрать трофеи, – прозвучало в наушниках.

Старший лейтенант, памятуя о докладе солдата только что уничтожившего гранатометчика, задумался.

Несколько минут спустя он, еще ничего определенно не решив, как бы между прочим сказал:

– А гранатомет-то взять надобно, какой ни есть, а трофей.

Бойцы замерли в ожидании, что же командир прикажет.

Кого пошлет за этим чертовым трофеем? Откровенно говоря, никому из них не хотелось лезть под пули за этой никому не нужной трубой. Несмотря на временное затишье пули нет-нет, да и цокали по броне.

– А черт с ним, с этим трофеем, – устало произнес офицер, чем быстро разрядил напряженную обстановку.

– Поступил новый приказ! – тут же добавил он. – Теперь все свое внимание необходимо сосредоточить на дувалах и садах. Будем прикрывать передовой отряд соседей, а то «духи» не дают им спокойно развернуться.

Далеко впереди, из-за поворота, где несколько минут назад скрылась последняя машина транспортной колонны, которую от границы сопровождала пограничная мотоманевренная группа, показалось облако пыли. Движение это заметили и моджахеды. Временное затишье взорвалось нарастающим гулом боя. Старший лейтенант увидел в прицел, как к мазару торопится подкрепление. Зарядив орудие осколочной гранатой, он быстро нашел в перископ цель и нажал на спуск. Первая граната взорвалась перед позициями боевиков. Второй было достаточно, чтобы от подкрепления ничего не осталось. В это время сверху спикировали МИ-24. Рассеяв в спешке, куда придется, свой смертоносный груз, они умчались вскоре подальше от боя, оставив пограничников без воздушного прикрытия. Видя это, моджахеды усилили обстрел дороги.

В непрерывном грохоте разрывов и пулеметных очередей казалось, что приходит конец света. Все: и белое-белое солнце, неподвижно застывшее в зените, уже основательно раскалившее броню, и дышащее жаром орудие с пулеметом, и пороховые газы, которые, несмотря на беспрерывную работу вентиляторов, уже почти под потолок залили десантное отделение, – все это затмевало, затуманивало сознание. Люди действовали уже механически, без всяких чувств и ощущений. Кто-то палит из-за дувала – туда гранату, кто-то бежит с гранатометом наперевес – короткая очередь. Пустые пулеметные коробки, магазины – и пальцы механически пихают туда патроны. Эта механическая карусель, казалось, вовлекла всех. Бойцы понимали друг друга с полуслова, объясняясь зачастую жестами, мимикой. Каждый понимал, что от него зависит жизнь многих.

Центром этого небольшого коллектива, под пышущей жаром броней боевой машины, и был старший лейтенант – сухощавый, загоревший до черноты, облаченный в легкую камуфлированную накидку. Рот крепко сжат, глаза горят боевым азартом, руки уверенно наводят оружие в цель. Между выстрелами из «Грома» он успевает осмотреть десант, подбодрить насмерть измученных солдат. Глядя на командира, угрюмые их лица светлели, натруженные руки действовали уверенней, пули ложились метче.

Вскоре из облака пыли появился передний бронетранспортер. Из всех его бойниц и башни велся непрерывный огонь, не давая душманам возможности даже выглянуть из-за укрытий. Опасней всего для боевых машин были не те боевики, что обстреливали дорогу с гор, а те, что каждую минуту могли выскочить с гранатометом наперевес из-за глинобитной стены. Поэтому командир все внимание сосредоточил на изломах ближайшего дувала.

Передовой бронетранспортер соседей на полной скорости развернулся и тут же, не останавливаясь ни на минуту, ринулся назад.

Вслед за ним показались второй и третий. Лихо развернувшись, они вскоре исчезли в шлейфе поднятой пыли. Последней шла боевая машина пехоты.

Пока механик-водитель разворачивал неуклюжую машину, из пролома в дувале выскочил гранатометчик и, уверенно вскинув трубу гранатомета, прицелился.

«Не успею», – со злостью подумал офицер, спешно разворачивая башню. Но его, к общей радости, опередил все тот же ловкач, Федирко. Командир еще продолжал по инерции смотреть на подкошенного расторопным бойцом боевика, когда боковым зрением вдруг засек, что в его сторону смотрит зеленая головка еще одной гранаты. Смертельный холодок тронул виски.

«Это конец», – мелькнула мысль, но руки автоматически делали свое дело. Не дожидаясь, пока замрет башня, нажал на спуск. Выстрелы раздались почти одновременно. Его чуть раньше. Граната, чиркнув вскользь по башне, взорвалась где-то рядом и оглушила его…

Офицер откинулся на спинку кресла, в изнеможении прикрыл глаза. Звенело в ушах, голова словно раскалывалась на части. В этот момент он услышал радостный возглас сержанта:

– Товарищ старший лейтенант, «духи» бегут! Вертушки их добивают!

Он еще пытался заставить себя руководить боем, через силу подбодрить своих ребят, словно ничего и не произошло, но, услышав, что душманы драпают, расслабился и впал в радужно-созерцательное состояние.

Перед глазами, словно во сне, проносились наиболее запавшие в душу картины жизни. Вот он со своим закадычным другом Володькой, вылепив из пластилина солдат, пушки, танки и даже усатого генерала, ведут бой. Его войска то и дело меняют позиции, маневрируют и потому постоянно побеждают. Володькины же стоят на месте и лишь огрызаются. Наконец Володьке игра надоедает, и он принимается давить его солдат, пушки и танки руками. И такая злость его тогда взяла, что с кулаками кинулся на закадычного друга. Через день они помирились. В пластилиновых солдатиков они с Володькой больше не играли, но тем не менее тяга ко всему военному у него осталась навсегда. И когда перед ним предстала вечная послешкольная дилемма: куда поступать – в гражданский вуз или военное училище, у него даже ни на минуту не возникло сомнения.

Словно в замедленном кино, пронеслись картины его школьной юности, поездка в Ейск, для поступления в авиационное училище. С какой надеждой и юной самоуверенностью ехал он туда, что, когда услышал от майора медицинской службы: «В летчики по состоянию здоровья не подходишь», – ушам своим не поверил. Наивно стал что-то доказывать начмеду, председателю медицинской комиссии. Тот, бегло прочитав медицинское заключение, сказал:

– Молодой человек, у вас еще все впереди. Послужите в армии, а там, если желание стать офицером останется, поступайте в любое пехотное училище.

Позже он так и поступил.

Но сначала была служба на пограничной заставе.

В голове пронеслись картины его первого выхода на границу. Кругом горы, внизу речка, за речкой Иран. В тот первый свой наряд он услышал слова угрозы, исходящие от иранских жандармов. И тогда понял, что не все люди на земле хотят добра ему и его стране.

Подумал тогда: «Вот я, а вот они, мы сейчас больше враги, чем друзья, если они от слов перейдут к делу, я сделаю все, чтобы никто из них своим поганым сапогом не коснулся моей, нашей земли». Ему почему-то показалось, что о том же думают и его сослуживцы.

Потом сквозь туманную пелену забытья доносится музыка. Он видит праздничный зал, разгоряченные лица своих друзей, их подруг. Чувствует на своем плече нежную руку девчонки, пригласившей его на белый танец. Затылком ощущая улыбки друзей, которые держали его за пай-мальчика, краснеющего от одного взгляда девиц, он напряженно думал: «Почему она выбрала именно меня?». От своей природной застенчивости боялся спросить, как же эту смелую синеглазую девчушку зовут, но наконец, пересилив себя, задал этот самый главный для себя вопрос.

«Лена», – чуть слышно пролепетала девушка. Слово за слово, и вот они, словно давние знакомые, уже болтают без умолку. О том, что понравились они друг другу с первого взгляда и, возможно, навсегда, никто из них в тот вечер их первой встречи ни на минуту не сомневался.

Потом бывали и продолжительные разлуки, но после них были и незабываемые встречи. Вскоре Лена стала его женой. Потом родился Сашка, были радостные хлопоты, бессонные ночи и гордое чувство отцовства. Он – глава семьи. Служба, конечно, не была сахаром, но он старался все свои тревоги и заботы оставлять за порогом дома. Иногда, когда Сашка спал, они читали его старые курсантские письма и хохотали до слез, до упаду. Иногда, в минуты наивысшего откровения, краснея, читал стихи, посвященные ее глазам, губам, их будущей безоблачной жизни…

Потом он почему-то вспомнил свое очередное чудачество. В один из отпусков решили они всей семьей навестить его бабушку. В трудные житейские времена она заменила ему мать и отца. Женщина удивительной и трудной судьбы все тепло своего сердца, всю свою нерастраченную ласку и любовь передала ему. И он старался навещать ее почаще и этим хоть как-то отблагодарить ее за заботу. За время отпуска успел отпустить бородку и усы и в этом виде, оставив Лену и Сашку за дверью, зашел в комнату бабушки.

– Бабушка, как вы живете, – говорит, – я корреспондент, пришел, чтобы написать о вас.

– Ой, милый, да что обо мне писать. Внучат я жду, так что некогда мне.

Аркадий широким жестом открывает дверь:

– А вот и внуки твои, бабушка…

Они купались в лучах своей любви, но нет-нет, да и возникала у него тревожная мысль, что все это может скоро кончиться. Лена не понимала, отчего внезапно грустнели его глаза и он замолкал, не желая тревожить ее своими мрачными мыслями.

Он вдруг отчетливо вспомнил разговор с отцом, прошедшим дорогами Великой Отечественной, в один из своих отпускных, беззаботных дней.

– Батя, что ты чувствовал и видел на фронте? Что такое война? Каково на войне солдату?

Отец недоуменно посмотрел на сына.

– Мне трудно ответить тебе на эти вопросы, сын, – задумчиво сказал он. – Да и не к чему тебе это знать, дай-то Бог, чтобы ни тебе, ни твоему сыну воевать не пришлось. Ведь недаром я свою кровь проливал да смерть за плечами чувствовал…

Сегодня он на себе почувствовал дыхание смерти и подумал:

Боевую машину резко тряхнуло, и, больно стукнувшись головой о резиновый налобник прицела, офицер вдруг очнулся из забытья. Стрельбы не было слышно. Всмотревшись в прицел, он узнал развалины кишлака перед въездом в их временный лагерь. Вскоре машина, изрыгнув клубы гари, замерла в капонире.

Офицер медленно открыл башенный люк и, не торопясь, выбрался на свежий воздух. Лег на охлажденную от быстрой езды броню, уткнувшись головой в брезентовую скатку.

Солнце уже зашло, и долина стала быстро заполняться чернильно-черным, непроницаемым мраком. С гор подул прохладный живительный ветерок.

– Как все-таки хороша жизнь, – вслух сказал он, всем телом ощущая еще отголоски боя и той непонятной и тем более страшной душевной боли, которую успел прочувствовать за неполные полчаса боя и небытия.

– Товарищ старший лейтенант – ужин готов, – позвал его сержант к огоньку, разожженному в глубине оврага.

Стоя на броне, он размял ноги и, легко спрыгнув на бруствер, подошел к костру. От подогретых на солярке банок с тушенкой и кашей шел аппетитный парок.

Солдаты, не дожидаясь его, уже поужинали, и теперь оживленно, то и дело прерывая друг друга, вспоминали о наиболее жарких эпизодах боя.

Наклонившись к огню, командир взял оставленную ему банку, кусок зачерствевшего хлеба и с жадностью стал все это поглощать. Только опорожнив половину банки, он вдруг с удивлением отметил, что его бойцы почему-то молчат, что-то разглядывая у него на голове.

– Товарищ старший лейтенант, а ведь у вас седина выступила, ей-Богу. – Сержант порылся в своем вещмешке и, вытащив оттуда на свет божий разрисованное цветами круглое зеркальце, явно принадлежавшее раньше афганской моднице, подал его офицеру.

В ярких бликах костра тот разглядел посеребренные пряди волос.

В эту ночь он долго не мог заснуть, ворочаясь с боку на бок. Тогда же у него родились первые «афганские» стихи, полные боли и жажды жизни.

Да, он очень сильно хотел выжить в этой до конца не понятной человеческой бойне, но никогда не прятался за чью-то спину, а, наоборот, смело шел туда, где было всего труднее и опаснее.

Собираясь блокировать высокогорную базу моджахедов, начальник мотоманевренной группы решил оставить его для руководства обороной лагеря, но Аркадий настоял на том, чтобы его взяли на очередную операцию.

Как всегда, он со своими бойцами двигался в передовом отряде. Все было спокойно, пока колонна шла по долине. Но лишь только головной отряд начал подниматься по серпантину на перевал, горы ожили. Гулкое эхо стрельбы покатилось по ущельям. В это время вздыбился передний бронетранспортер. Искореженное колесо вместе со ступицей, описав крутую дугу, грохнуло по корпусу боевой машины.

Офицер в считанные секунды оказался на месте оператора-наводчика и уже внимательно осматривал подступы к перевалу.

Засад было несколько, это стало ясно по грохоту, который доносился и с перевала и от подножия. Тех, кто засел на перевале, он разглядел сразу же. Из-за груды камней, возвышающихся в самой верхней точке перевала, то и дело выглядывали боевики, ведя огонь по наскочившей на мину машине. Разметав засаду несколькими осколочными гранатами, он ринулся на помощь бойцам подбитого бронетранспортера, но тот, внезапно дернувшись, пошел вперед без посторонней помощи. Выйдя на перевал, он остановил машину и, высунувшись под прикрытием люка, осмотрел место боя в бинокль. Где-то на середине серпантина шел упорный бой, горела транспортная машина. Душманы выбрали позицию для засады на господствующей высотке и почти беспрепятственно обстреливали большую часть колонны. Связавшись с первым бронетранспортером, Аркадий поставил наводчику задачу главным калибром уничтожить засаду. Сам начал наводить в цель орудие «Гром». Здесь нужна была ювелирная точность. Ведь при малейшей ошибке граната могла разорваться среди своих. Первая граната, перелетев через головы моджахедов, гулко разорвалась в глубине ущелья. Вторая и третья угодили в цель. По метавшимся в панике душманам ударил крупнокалиберный пулемет, довершая разгром. Бросая оружие, оставшиеся в живых боевики ушли в горы. Столкнув догорающий грузовик в пропасть, колонна продолжала движение.

«Если такие засады враги устраивают в предгорье, то что ждать дальше?» – подумалось ему. – «Уж лучше бы в лагере остался, какого черта напрашивался?» – продолжала давить малодушная мысль.

Чтобы взбодрить себя, он оглядел своих сосредоточенных, готовых ко всему, парней и твердо сказал себе: «Они доверили тебе свою жизнь, свое будущее, и твоя задача сделать все возможное и даже невозможное, чтобы не только остались живы, но могли осуществить свое основное предназначение – посадили дерево, воспитали сыновей, могли и дальше защищать Родину!».

– Ребята, смотрите внимательнее, – вслух сказал он, хотя прекрасно знал, что каждый из его бойцов превратился в глаза и уши боевой машины.

Дорога поднималась все круче и круче вверх, заставляя двигатели машин рычать все громче. Немилосердно жгло равнодушное и злое солнце. Казалось, что машины идут по раскаленным углям, так накалились скалы. И ни ветерка, ни малейшей прохлады, хотя кажется, что до соблазнительно сверкающих высокогорных ледников – рукой подать. Чем выше в горы, тем безжизненный ландшафт, не видно ничего живого, ни мха, ни былинки. Только иногда шальная птица поднебесья, оттолкнувшись от скалы, парит высоко над головой, да и то недолго. Сообразив, что железные громады, чадящие соляркой и бензином, явно не по их зубам, камнем несутся вниз, чтобы поскорее забиться в глубину прохладной пещеры.

Офицер задумчиво разглядывал горную пустыню и поражался про себя: как человек может здесь жить? И словно в ответ на его немой вопрос за поворотом дороги показалось пуштунское стойбище. У шумного ручейка, тесно сбившись в кучу, стояли черные кочевые шатры, из которых, заслышав шум моторов, выскочили любопытные дети и женщины. Мужчин не было видно. Может быть, они, испугавшись, что их силком мобилизуют в армию или в банду какого-нибудь курбаши, спешно сбежали в горы, а может быть, пасут вдалеке от стана свои стада. Полуголая детвора, загоревшая до черноты, смело лавировала между машинами, выпрашивая для себя хоть чего-нибудь съестного.

Боевая машина притормозила, и командир, наполовину высунувшись из люка, на пушту, с большим акцентом, спросил у насторожившихся мальчишек, не видели ли те бандитов. Поняли или не поняли они его вопрос, сказать трудно, потому что в последующее мгновение кинулись врассыпную к своим шатрам. Оставив на обочине дороги несколько банок с консервами и полбулки твердого, как камень, хлеба они двинулись дальше.

Отъехав метров сто от кочевья, командир оглянулся. Из крайнего шатра выскочило несколько ребятишек. Опасливо озираясь по сторонам, они приблизились к оставленным продуктам и, быстро похватав все, что там было, в мгновение ока исчезли за черной кошмой, прикрывающей вход.

«Видимо „духи“ уже побывали здесь и под страхом смерти запретили кочевникам говорить кому бы то ни было об этом», – подумал командир, уткнувшись в окуляры прицела.

Отряд уже взобрался на очередной перевал, когда внизу грохнуло два взрыва и дорога, по которой они только что проехали, оказалось полностью заваленной камнепадом. Еще не затих шум падающих камней, когда он понял, что боевики хотят захватить обе их машины. Снизу помощи ждать было просто неоткуда. Для разборки завалов требовалось слишком много времени и сил.

– Что ж, будем держаться, – процедил офицер сквозь зубы. – Бейте «духов» на предельной дистанции, – предупредил он десант, – близко не подпускать.

А бронетранспортер уже вел дуэль с пулеметным расчетом моджахедов, засевшим на господствующей над перевалом скале.

Аркадий неторопливо прицелился и первой гранатой накрыл расчет. В это время по броне защелкали пули другого пулемета, из-за гребня редкой цепью показались боевики. Прячась за каждый камень, выступ скалы они подходили все ближе и ближе.

Первым открыл огонь десант бронетранспортера, душманы заметались, и в это время заговорили автоматы его ребят. Оставив с десяток убитых и раненых, «духи» отхлынули за гребень скалы и вскоре там затихли.

«А что, если под прикрытием бронетранспортера внезапно подойти к гребню и закидать противника гранатами, ведь черт знает, что еще они там замышляют», – подумал офицер и, попросив, чтобы пулеметчик соседней машины открыл непрерывный огонь по гребню, вместе с сержантом и низкорослым, но очень подвижным бойцом Федирко быстро выскользнул из машины и кинулся к гребню. Пули с шуршанием проносились у них над головами, заставляя инстинктивно втягивать голову в плечи. Противник не заметил маневра и спокойно дожидался, когда у пулеметчика кончатся патроны. Увидев, что смельчаки добежали уже до самой цели, пулеметчик прекратил огонь, и в это время одна за другой на головы боевиков посыпалось шесть «лимонок». Подождав, пока взорвутся все гранаты, командир осторожно взглянул за гребень. В живых не осталось ни одного бандита. Он повернулся, чтобы сказать об этом своим товарищам, но в этот момент прозвучал выстрел. Офицер почувствовал, как обожгло бедро и перед глазами поплыли красные круги…

 

Очнулся он уже в вертолете. Увидев наклонившиеся к нему знакомое лицо доктора, попытался улыбнуться, но губы не слушались его.

– Крови много потерял, ну ничего, до свадьбы заживет, – словно сквозь вату услышал он его бодрые слова и снова впал в забытье.

Второй раз он очнулся уже после операции. В нос резко ударил запах нашатыря, и раненый почувствовал, что оживает.

– В рубашке родился, парень. Пуля только мякоть пробуравила, а кости целы. Долго жить будешь.

– Да, долго, целых сто лет, – улыбаясь чему-то своему, пролепетал он.

Силы в молодом, здоровом теле восстанавливались быстро. Сначала он ходил с помощью костылей, но потом, окрепнув, скрипя зубами от неимоверной боли, пытался ходить сам. Ходил упорно изо дня в день, и вскоре хромота стала чуть заметной, а затем и вовсе исчезла.

Домой он о ранении не писал – зачем тревожить жену, у нее своих забот полон рот. Ведь он остался жив, назло всему душманскому отродью.

Потянулись серые госпитальные будни, скрашенные всего лишь несколькими событиями. Однажды в палату зашел начальник госпиталя и, попросив офицера переодеться, добавил, что скоро должен подъехать генерал, награды будет ему вручать. Орден Красного Знамени и медаль генерал пристегнул к больничной куртке. Потом были цветы, улыбки медсестер и крепкие мужские рукопожатия. Но самая большая радость ожидала его впереди.

Через несколько дней после вручения наград к нему приехали жена и сын. Встреча была не такой, как он себе ее представлял.

Красные от слез, вопрошающие глаза жены недоверчиво ощупали всю его мальчишескую фигуру и только тогда с приглушенным воплем: «Родимый ты мой!» – она бросилась к нему. Залила все лицо своими уже не горькими, а счастливыми слезами. Сын Сашка, прижавшись к отцу сбоку, нетерпеливо теребил его руку, требуя внимания к себе.

– Пап, а пап, ну что вы слезы распустили? А еще взрослые!

Офицер, освободившись от объятий жены, схватил на руки сына, и они втроем отправились в глубину аллеи, подальше от любопытствующих ушей и глаз.

Тогда они и решили, что с таким ранением надо идти на гражданку.

– Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло, – бодро сказал он. – Теперь скоро, очень скоро исполнится наша мечта. Помнишь последнюю, перед отлетом в Афганистан ночь. Я сказал тогда, что отслужу эту службу, уедем на юг, купим домишко на берегу реки и будем жить свободно и счастливо, у нас будет много детей, может быть, даже десять…

Первым вопросом военного комиссара, когда Аркадий пришел в военкомат, чтобы встать на учет, был:

– Есть ли у вас пенсия, товарищ капитан запаса?

– Нет, – просто ответил он.

Подполковник удивленно посмотрел сначала на него, затем на листы личного дела, полистал их и задумчиво по-простецки добавил:

– Ну, что же ты, батенька, не мог трех-четырех лет дослужить, ведь не уволили бы из войск с этим ранением.

– Знаете, товарищ подполковник, не хочу быть кому-то обязанным, да и не хочу, чтобы на меня, как на дармоеда, смотрели. Голова есть, руки тоже, на жизнь заработаю. Вы бы лучше порекомендовали мне, куда лучше руки приложить.

Военком задумчиво полистал свою записную книжку и вдруг радостно сообщил:

– Есть капитан по тебе работа. Недавно в школе на Выселках освободилось место военрука. Пойдешь?

– А что, пойду. Только от дома далековато.

– А ты устраивайся. Вопрос с жильем я с директором совхоза решу.

Дом, как и мечтали, они купили на берегу неширокой реки, притоке Днепра. Малиновка – называлось сельцо, где они поселились. Центральная усадьба совхоза располагалась километрах в двух от Малиновки, в добротном, с заасфальтированными улицами селе Выселки. Школа находилась почти в центре. Аркадий уже приметил ее, когда ожидал автобус, направляясь в райцентр.

«Что ж, будем начинать новую жизнь», – думал он, возвращаясь домой. Сельцо Малиновка насчитывало хат пятьдесят. Жили здесь в основном старики, из тех, кто не захотел переезжать на центральную усадьбу, в многоэтажные коттеджи. Эта особенность, в отличие от Выселок, вносила в жизнь селения чисто сельский колорит. Сельцо состояло в основном из еще крепких хат-пятистенок, выбеленных до ослепительной белизны и разукрашенных по дверям и окнам самыми вычурными цветами и узорами. Конечно, от гоголевских хуторов и сел здесь осталось очень мало, но все же Малиновка была по-своему привлекательной, милой украинской деревенькой.

«И никуда я отсюда переезжать не буду», – подумал Аркадий, шагая по узенькой улочке к уже обжитому его небольшой семьей дому. Старушки, коротающие время у своих завалинок, чопорно отвечали на его приветствие, приглашая в гости на кружку молока.

Заскрипев, отворилась калитка, и навстречу ему во все лопатки вылетел сын.

– Пап, а мы пойдем сегодня на рыбалку, ты же мне обещал? – еще издалека закричал он и с разгону сиганул ему на грудь.

– Давай завтра, спозаранку, – предложил отец, ставя сына на землю. – Сегодня уже поздно, утренний клев прозевали.

– Только ты пораньше меня разбуди, чтобы я успел червей накопать.

– Ладно, ладно. Друзей себе нашел?

– Да к соседям внуки из города приехали, так мы договорились в лес за орехами идти. Скажи маме, а то она меня не отпустит.

– Ладно, беги, – хлопнул его по мягкому месту отец, и сын стремглав помчался к соседской хате.

Неплохой дом достался им. Видно, прежние хозяева бережливыми людьми были. Комнаты чисто выбелены, печь отремонтирована, даже поленница дров осталась.

Лена сидела за рукоделием. Под стрекот машинки он неслышно подошел к ней и в мгновение запечатал поцелуем рот. Она сначала перепугалась, но, поняв, что это муж, начала шутливо отбивается.

– Почти что пенсионер, а туда же, – сказала она сквозь смех, освободившись от его крепких объятий.

– А это что такое, – показал он на крохотные одежки, разбросанные по столу. – Ты что, в детство вдарилась, в куклы играть собралась?

– Глупый ты муженек, сам говорил, что полна горница детей будет, а теперь глупые вопросы задаешь.

– Эх-ма, жена моя, какие наши годы, раз сказал, значит, все это сбудется. – От избытка чувств муж отбил несколько тактов чечетки, даже хотел сделать стойку на руках, но передумал, давно не тренировался.

Отставной капитан шел на свой первый школьный урок, волнуясь, как мальчишка. Сегодня впервые за много лет он надел свою офицерскую форму, затянулся в скрипучую портупею, до блеска надраил сапоги. Отвык от этого и потому чувствовал себя в форме неуютно. Когда вместе с директором школы подходил к двери десятого класса подумал, что уж чего-чего, а вопросов к нему у школьников будет больше чем достаточно. Но ошибся.

Сообщение директора о новом военруке класс встретил внешне равнодушно. Вопрос был один: надолго ли в школу?

– Хочу здесь жить долго и работать не меньше, – просто, без пафоса сказал он. Ответ ребятам понравился. В глазах у многих он заметил интерес.

Но что-то сдерживало школьников. Они молча ждали, когда он начнет урок. Директор вышел, и, словно по мановению волшебной палочки, класс преобразился. Вопросы посыпались, словно из рога изобилия, самые разные, но на каждый военрук находил свой единственный ответ.

– Сработаемся, – просто, но дружески сказал он ребятам в конце урока.

Так началась его новая жизнь и хлопотливая работа.

Через год отец и сын уже вместе ходили в школу, отец – в старшие классы, сын – в первый.

Однажды Аркадий зашел за Сашкой в кабинет учителя рисования – чудного старичка, которого и взрослые, и дети называли почему-то Калинычем, может быть, потому, что своим невысоким ростом, худощавой фигурой, бородкой клинышком он чем-то напоминал всесоюзного старосту, а может быть, и по другой причине, кто его знает. Там сын дожидался, пока он закончит занятия со старшеклассниками. От нечего делать Сашка лепил что-то из пластилина, напевая себе под нос бравурную мелодию. Рядом с ним сидел Калиныч и тоже что-то лепил. Подойдя поближе, Аркадий увидел, что те ваяют солдатиков.

– Что, опять войну затеваешь? – шутливо начал отец, обращаясь к сыну.

– А что, молодой человек, – отозвался Калиныч, – присоединяйтесь к нам.

– Хорошо, если хотите, я слеплю вам генерала с большими усами. – Он обмакнул руки в чашку с водой, размял комок пластилина и начал усердно лепить. Долго пришлось попотеть, прежде чем из безобразного комка показались сначала треуголка, потом голова с длиннющими усами, которые пришлось подпереть спичками, затем крепкий и ладный торс, который опирался на широко расставленные ноги в ботфортах.

Старичок, мельком взглянув на пластилинового генерала, продолжил свою работу. Из его рук выходили разнокалиберные солдатики, которых он ставил перед собой строго по ранжиру. Затем, не закончив лепку, он вытащил очки и начал внимательно осматривать фигурку, созданную руками военрука. Осматривал он ее долго, заходя то справа, то слева, зачем-то с помощью циркуля замерил высоту и ширину фигурки, отдельных частей тела. Потом, отойдя от пластилинового генерала на несколько шагов, он как бы между прочим заметил:

– Да-а-а, молодой человек, вы талантливы. Вам необходимо попробовать себя в скульптуре.

– Поздно уже мне дерзать, если бы об этом лет двадцать назад сказали, то, может быть, и вышло что-нибудь.

– Что вы, что вы, – замахал руками старый учитель, – вот посмотрите, – он трясущейся рукой отдернул в сторону занавеску на одной из стенных полок, и перед глазами отца и сына предстали несколько довольно-таки искусно вылепленных бюстов. Детская головка, несколько человеческих фигурок. Калиныч доставал с полки свои сокровища и, не замечая, что давит свое пластилиновое войско, ставил на стол.

– Вот это все – плод моей жизни. Когда-то давно меня считали неплохим скульптором, даже выставляли некоторые работы, но все это не стоит одного вашего пластилинового генерала.

Пораженные таким поворотом дел, отец и сын пялили удивленные глаза на творение старика и, сравнивая их с генералом, недоуменно пожимали плечами.

– Вам не хватает только немного техники лепки да более достойного материала. Я буду счастлив предложить вам в этом свою помощь.

Первой работой Аркадия, о которой много потом писали и говорили в среде художников, была скульптура «Мать», выполненная в полный рост. Хотя и лепил он скульптуру с жены, когда та укачивала недавно родившегося третьего сына, получилась вроде бы и Лена с ее мягким спокойными чертами лица, лебедиными бровями и небольшим носиком, и в то же время не она.

– Наверное, когда ты лепил, то смотрел на меня, а видел другую женщину, – ревниво выговорила Лена новоявленному скульптору. Потом мило улыбнулась и, поцеловав в лоб, как несмышленыша, добавила: – Какой ты у нас все-таки искусник, честно говоря, я не верила в твою лепку до тех пор, пока в газете не прочитала да по телевизору твою работу не увидела.

Так работали бы и жили они счастливо и без забот, если бы однажды селяне не выбрали Аркадия депутатом в районный совет. Обещал тогда он, что заботы избирателей будут его заботами. А от своих слов он отказываться не привык.

Решил однажды по собственной инициативе рейд провести. Собрал вокруг себя более или менее ответственных депутатов и пошли они по хатам инвалидов и ветеранов войны, «афганцев», по семьям погибших солдат. И что больше всего поразило его во время этих хождений в народ, так это полное безразличие руководителей к трудностям и проблемам ветеранов. На словах они горели желанием помочь всем нуждающимся, а на деле и пальцем о палец не стукнули, чтобы кому-то помочь.

Казалось бы, ничего из совхоза не убудет, если вдове-вековухе крышу совхозной соломой накрыть, ан нет. На эту просьбу чиновник найдет сотню причин, но в реальной помощи откажет.

В одном из сел, находящемся вдали от райцентра и шоссейных дорог, им поведали историю, которая потрясла до глубины души даже самых стойких скептиков.

Вернулся парень из Афгана с культей вместо ноги. Калека не калека, а все-таки подмога матери. Где огород вскопает да засадит, где сена накосит, где дров порубит, так они и жили – горя не знали. Да открыли грамотные соседи матери глаза на то, что раз сын инвалид войны, значит, ему легковая машина положена. Подумала, подумала старуха, представила, сколько еще ей придется перетаскать в город молока да овощей, прежде чем сыну костюм новый справит, да и решила пойти похлопотать. Вскоре вызывают сына-инвалида на медицинскую комиссию в район. Проходит он там все кабинеты. Дают ему нужное заключение, и вот уже радостно ковыляет он в райсобес, да не тут-то было. Начальник райсобеса, указывая жирным пальцем на параграфы еще пахнущей краской инструкции, самодовольно известил:

– На два сантиметра, солдатик, твоя культя длиннее, чем определено, значит, автомобильчик тебе не положен, ничем не могу помочь.

Начали писать в область, а в ответ – не положено. Написали министру, ответа не получили. Разнервничался парень, выпил лишнего с горя, культю где-то разворотил. Загноилась она у него, положили в больницу, отрезали чуток. И только тогда получил он машину. Да только ни к чему она ему, бередит только душу, не осталось у него ни во что веры.

Отставник не мог остаться в стороне от людского горя. Написал в районную газету, там побоялись опубликовать его статью. Поехал в область. Полдня говорил с главным редактором, тот обещал напечатать. С этого времени он стал самым вредным для районного начальства человеком. Кем только его ни называли: и склочником, и сутягой, но он не обращал на это внимания, просто делал свое дело так, как подсказывала совесть.

В школу зачастили комиссии, которые интересовались почему-то исключительно его работой. Директор не гнушался никакими средствами, только бы опорочить неугодного властям человека. Разногласия у них были давние, с той поры, как военрук решил сделать жизнь школьников более интересной и разнообразной. На свой страх и риск создал туристический клуб, экипировкой которого занялись сами ребята. Мальчишки после уроков мастерили в мастерских колья, каркасы и другие приспособления для палаток, девочки шили палатки и рюкзаки. Сразу же после окончания занятий ребята под руководством военрука ходили в походы. А привыкший жить по принципу «абы чего не вышло» директор был принципиально против таких времяпровождений, тем более что все это было чревато непредсказуемыми последствиями.

Особенно обострились их отношения после выступления военрука на партийном собрании при обсуждении закрытого письма ЦК КПСС по Афганистану.

Тогда, выслушав привычные речи штатных выступающих, он высказал все, что накипело. И то, что это была самая большая внешнеполитическая авантюра за 70 лет Советской власти, и то, что, в отличие от бравурных выступлений газет и телевидения по афганским проблемам, там после нашего прихода ничего ни изменилось, во всяком случае, в лучшую сторону. В худшую изменения были – стало больше бандитских формирований. Тогда он высказал и многое другое – все, что за время этой непонятной, бестолковой войны накипело у него в душе.

После этого собрания его вызвали в райком партии и пообещали, что если он не остепенится, то будет привлечен к строжайшей партийной ответственности.

– Но ведь я говорил правду и только правду.

– Правда правде рознь. Нам твоя «бедняцкая правда» не нужна. Ты бывший политработник и должен понимать, что хочет услышать от нас народ.

– Но перестройка – говорим о безграничной гласности и демократии, – сопротивлялся военрук.

Секретарь райкома устало потер виски и дружелюбно закончил:

– Неужели ты и в самом деле думаешь, что гласность и демократия не будет рано или поздно ограничена? Если это так, то мне тебя жаль, но на вид ты человек неглупый.

После таких слов секретаря ему стало не по себе. Он закрыл тяжелую дубовую дверь райкома партии и тяжело спустился по мраморным ступенькам на улицу. Асфальт был весь в рытвинах и колдобинах. И тогда у него родилась мысль, что он чем-то схож с этими колдобинами, которые не позволяют свободно ездить тем, кто решил всю свою жизнь прожить за этими массивными дубовыми дверьми. А чтобы эти колдобины не превращались в ямы, их изредка реставрируют, хотя знают, что они снова появятся до новой реставрации. Это сравнение его рассмешило. Нет, я не колдобина и не яма, которая мешает движению, я просто человек, которому ничего человеческое не чуждо. И тем не менее я остаюсь при своем мнении.

Вскоре в областной газете напечатали его урезанную наполовину статью. Редакторская колонка, призывавшая всех и вся бороться с бюрократами и бюрократией, и словом не обмолвилась о том, как же наказаны виновники волокиты и бесчеловечного отношения к нуждам старых и новых ветеранов.

«Вот и пример урезанной гласности», – подумал про себя военрук…

Всех удивляла его способность везде успевать: школа, мастерская, где он вот уже несколько месяцев лепил скульптуру «Мальчишки», туристический клуб и, наконец, дом. Лена уже махнула на него и его занятия рукой и лишь время от времени поругивала за то, что совсем от дома отбился.

И все-таки самая большая радость для него была, когда младшенькая дочурка еще не спала. В комнате крика и шума бывало больше, чем в то время, когда он бесился с сыновьями. Сашка к тому времени уже настоящим хозяином в доме был. И воды принесет, и дров наколет, и печь растопит, и подзатыльников младшим надает, если те ненароком набедокурят.

Однажды, лазая по чердаку в поисках старого радиоприемника, из деталей которого он хотел смастерить плату для сломавшегося транзистора, Сашка увидел ящик, который был закрыт на малюсенький замок. Ему стало любопытно, что же там лежит. Поковырявшись гвоздиком, он легко открыл замок и в глубине ящика вперемежку с конспектами увидел две сшитые вместе общие тетради. На белой обложке первой четким отцовским почерком было выведено «Стихи». Сашка прочитал несколько стихотворений в начале тетради и с гордостью подумал об отце: «Вот батя дает. Но почему он мне никогда об этом не говорил? Может быть, матери стихи показать?». Но он тут же отбросил эту мысль. Мать только отберет этот его тайный клад, да еще и отцу расскажет.

Сын в нерешительности теребил тетрадь. В это время на улице послышался знакомый крик:

– Сашка-а-а!

Выглянув в слуховое окно, он с радостью узнал в стоящем у калитки широкоплечем, крепко сбитом пареньке своего давнего приятеля Кольку. Тот каждое лето приезжал вместе с родителями к старикам, своим деду и бабке. Сашка знал, что Колькин отец – редактор одного из престижных литературных журналов и, наверное, знает что к чему.

«Покажу Колькиному отцу», – решил он про себя и с этой мыслью спустился во двор. Взяв из почтового ящика свежую газету, он завернул в нее тетради и, поздоровавшись с другом, направился в соседский дом. Колькин отец в это время резался с дедом в домино. Несколько последних партий он, видимо, проиграл и хмуро переставлял костяшки, дед же, напротив, с лукавинкой в глазах клал костяшку так, словно хлыстом стрелял. Проиграв очередную партию, Колькин отец встал и, потянувшись, направился к речке. Сашка, сказав другу, чтобы тот подождал его на месте, помчался за его отцом.

– Дядя Володя, дядя Володя, у меня к вам большое дело.

– Что случилось?

– Да вот, – парень развернул газету и извлек из нее сшитые тетради.

Колькин отец взял их и, полистав, хмыкнул.

– А-а-а, новый графоман на мою голову выискался. И здесь в глуши люди от безделья чепухой занимаются. – Но прочитав несколько строк, спрятал свою скептическую улыбку.

Читал он долго, сначала стоя, там, где поймал его Сашка, а затем присев на подсохшую траву.

– Ну что ж, стихи неплохие. Очень даже неплохие, – повторил он, задумчиво глядя на подернутую мелкой рябью речку. – Берусь напечатать их в журнале, правда, некоторые доработать надо, рифма немного слабовата, но образы сочные и живые. – Где ты эти тетради взял?

– Дома на чердаке.

– Отец написал?

– Да, отец!

– Да он у вас мастер на все руки, и скульптор, и жнец, и на дуде игрец. Область всполошил своими письмами. Не пойму таких людей: все, что надо, есть, к чему он еще стремится?

– Папка говорит, что человек в любом деле должен быть первым, а если слабо, то лучше делом не заниматься.

– А что же делать тем, у кого слабо, ведь не все такие, как твой отец?

– Наверное, в бюрократы идти, на бумажную работу, к этому талантов не надо.

Колькин отец рассмеялся, похлопал его по плечу и весело произнес:

– С тобой парень интересно поговорить, не то что с Колькой. У того в голове девчонки да гитара, больше ничего его не интересует. Ну да ладно, завтра я еду в город, поговорю об этом с главным. Стихи неплохие, – снова повторил он.

Подобрал газету, завернул в нее тетради и, не разбирая дороги, в задумчивости зашагал к дому.

Несколько отцовских стихотворений журнал напечатал уже месяца через два. Узнав о самовольстве сына, отец просто, но с нескрываемым недовольством сказал:

– Это нескромно.

– Почему нескромно, ведь ты эти стихи выстрадал в своем Афганистане. – А я и многие мои сверстники, которым скоро идти в армию хотят знать, что такое война, что такое боевая дружба и наконец, что для тебя гибель друга. Ты ведь знаешь, что об этом еще долго будут молчать, беспокоясь о моих, о наших чувствах. А я этого не хочу. Ты же сам учил меня мыслить, а не слизывать газетные статьи. И я мыслю, нравится тебе или нет!

Этот по-мужски откровенный разговор между отцом и сыном рано или поздно должен был состояться, но так и не состоялся…

 

И никогда не состоится!

Потому что на миг, всего лишь на миг опередил старшего лейтенанта Аркадия Волкова вражеский гранатометчик.

И потому, что не было операции в горах, не было и госпиталя, не было своего домика на окраине села, не было и большой, как он мечтал семьи, не было и школы, и дальних походов, не было славы художника и поэта, ничего этого не было.

Хотя все это могло быть, если бы Аркадий Волков остался жить.

Я лишь попытался спрогнозировать его несостоявшуюся в этом прекрасном мире жизнь, исходя из его характера и мировоззрения, на основе его дум и чаяний, которыми он всегда делился со своей маленькой семьей.

Кто виноват в том, что жизнь Аркадия была так коротка?

Судьба?

Случай?

Или конкретные люди – политики или военные?

История рано или поздно все расставит на свои места.

Но пусть все знают главное: погиб не просто человек, а исчез с орбиты бытия целый мир, мир трудолюбивый и талантливый.