Привыкаю к новой для себя жизни. Без ночных обстрелов и постоянного ожидания засад, без минных ловушек и грома бомбовых ударов. Не надо больше готовиться к операциям по прочесыванию занятых боевиками кишлаков, карабкаться по изматывающим серпантинам в горное поднебесье, чтобы громить душманские базы и склады с оружием. И самое главное, постепенно исчезает страх гибели, который там постоянно витал над головой. На место этого страха все четче и четче приходило чувство огромной вины перед теми, кто там погиб.

Первые мирные дни у меня из памяти не выходил образ Аркашки. С увеличенного портрета на меня словно с укором смотрели его по-мальчишески доверчивые глаза и словно спрашивали: «Ведь в том бою все могло быть и по-другому?».

Могло быть, Аркаша, если бы ты и твои ребята думали бы только о себе. Но ни ты, ни твои ребята, обеспечивая огневым прикрытием наш маневр, меньше всего думали о своей личной безопасности. По-другому и быть не могло, ведь ты прекрасно понимал, что без вашей огневой поддержки могли сгореть все наши шесть боевых машин. Ты сделал все, что мог, и даже больше. Теперь я и десятки моих боевых друзей у тебя в неоплатном долгу. Дорого заплатили за твою гибель душманы. За десять месяцев после твоей гибели мы основательно потрепали банды нашего главного врага Мавлави Кара. Уже перед заменой я узнал, что сам Мавлави убит.

Он убит, но тебя-то этим не вернешь, не вернешь ребят, погибших в тот трагический для всех нас день. Кто заплатит за гибель десятков тысяч наших ребят в Афганистане? Кто вернет матерям их сыновей, женам мужей, детям отцов?

Знаю точно, только не смерть еще сотен и даже тысяч боевиков. Ведь смерть одних еще никогда не воскрешала других.

Я, как мог, заглушал в себе это чувство вины перед погибшими. Помогал, чем мог, Аркашиной семье, когда его жена и сын Сашка столкнулись с первыми трудностями. Пока сын Аркадия Волкова был маленьким, я рассказывал ему об отце как о герое-интернационалисте.

Но скоро Сашка повзрослеет и спросит меня, зачем мы были там. Что я ему отвечу, еще не знаю, но я готовлюсь заранее к этому вопросу. Ведь рано или поздно на него нужно ответить именно нам, «афганцам», не только Сашке, но и всему народу.

Помогал семьям погибших, которых у нас в городе не меньше ста. В этом находил хоть и маленькую, но отраду. Ведь долги надо возвращать.

Со временем, когда мне уже казалось, что Афганистан понемногу забывается, начали сниться кошмары.

Я почему-то один с автоматом на какой-то высотке. На меня движутся молчаливые моджахеды. Я стреляю в них. Вижу даже, как трассы пересекаются с их телами. А они почему-то не падают. Все идут и идут на меня, оскалившись в молчаливом крике.

Я вставляю последний магазин, стараюсь стрелять одиночными, экономлю каждый патрон, а они идут и идут. Можно уже разглядеть их расширенные то ли от злости, то ли от ужаса глаза, слышу их шумное дыхание.

От ужасной мысли о том, что нападающие и в самом деле бесплотные духи, которые вот сейчас начнут хватать меня своими огромными ручищами, у меня волосы встают дыбом.

Мелькает мысль: бежать. Но сзади пропасть, бездонная и мрачная. Через мгновение душманы будут надо мной, что делать? Вдруг я замечаю небольшую расселину в скале. Ползу туда, осторожно и в то же время торопливо начинаю туда спускаться. Нащупываю ногой какую-то выемку, опираюсь на уступ. В этот момент чувствую, как враги занесли над моей головой приклады, и в страхе дергаюсь и срываюсь.

С воплем «А-а-а…» просыпаюсь.

Так повторялось довольно-таки часто.

К кому я только ни обращался.

Не помню, кто посоветовал мне не держать в себе афганский груз, больше рассказывать о том, что испытал там, своим друзьям. Друзья мои рассказы встречали с недоверием. Ведь многое из того, о чем я говорил, они слышали впервые. Привычка обо всем судить с подачи средств массовой информации преодолевалась с трудом.

Я, не обращая внимания на скептическую реакцию друзей, старался выговориться. Признаться, это помогло. Кошмары стали реже, и вскоре я перестал падать во сне.

С трудом добившись более или менее духовного комфорта, я столкнулся с массой чисто служебных проблем. Раньше, после училища, я многих из них почему-то не замечал или считал, что так и должно быть. После Афганистана все они почему-то начали приобретать для меня принципиальное, даже какое-то жизненное значение.

На войне все было достаточно просто. Вот враг – в него стреляй. Вот друг – его выручай. Да и все мы, наверное, были чище, честней, именно в экстремальных ситуациях каждый из нас словно счищал с себя шелуху жизненных приобретений и становился самим собой. Если солдат или офицер стремился во время боя спрятаться за спину других, то ему, не глядя на форму и количество звезд, говорили в глаза: ты трус.