Книга: Севастопольская хроника (наши ночи и дни для победы)
Назад: Тайна настоящего искусства
Дальше: У последней мили

А море спит?

После войны культработники крымских санаториев стали включать в свой план работы в качестве главного мероприятия «посещение города-героя».

Моторы экскурсионных автобусов ревут на горных крутизнах Крыма с утра и до ночи от самой Феодосии. Их салоны заполнены отдыхающими, обвешанными транзисторами, гитарами и фотоаппаратами.

Это массовое «причастие» культурой делает Севастополь шумным, и порой он кажется беззаботным городом.

В Севастополе много солнца, моря, сюда охотно едут киноэкспедиции. Кинооператоры снимают здешнюю натуру – высокие, обрывистые, то серо-аспидные, то охристые, как на акварелях Максимилиана Волошина, берега.

Зритель не подозревает о том, что рядом с кинооператором, снимавшим эту «терра инкогнита», на прибрежной гальке Учкуевки жарились на солнце тысячи купальщиков.

Севастопольский городской пляж – набережная Приморского бульвара – издали выглядит как лежбище котиков: гул голосов, вскрики, плеск воды, пестрота костюмов и тел.

То ли из-за того, что я долго не был в Севастополе, то ли по какому-то особому, как принято теперь говорить, «настрою» я с тревогой смотрел из-под козырька шезлонга на загорающих, на это огромное лежбище преимущественно молодых, рожденных где-то между 48–50 годами людей, не слышавших выстрелов войны, не видевших крови и пожаров. Восемнадцать – двадцать лет тому назад они были первыми послевоенными детьми солдат, прошедших сквозь огонь, воды и медные трубы, кровинушками солдаток, наголодавшихся от бесхлебья и безлюбья.

Росли эти молодые люди под пение птиц, под мирный стрекот трактора, под веселый, неумолчный гул радио, под бодрые речи о дружбе на вечные времена – всем тогда казалось, что с падением гитлеровского рейха, с приговором Нюрнбергского международного суда все спорные проблемы если и не исчерпаны целиком результатами Второй мировой войны, то по крайней мере отошли на дальний-дальний план.

Наша измученная войнами и обновляемая революциями планета не знала столько праздников, не слышала такого количества речей и песен… Белые, черные, желтые, красные – дети всех народов – стали собираться чуть ли не каждый год на фестивали, на Олимпийские игры, на конгрессы, симпозиумы и семинары.

Будущее принадлежит молодежи!

Ей предстоит…

Что же ей предстоит? Новые войны? Будем надеяться, что ее ждет длительный мир. Но, к сожалению, империализм не обходится без войн.

Загоревшие до шоколадного цвета парни и девушки с белыми куделями шелковых волос время от времени вскакивают с лежаков и затевают игры: парни делают стойки, выжимаются на руках – демонстрируют силу и игру мышц. Мы в свое время тоже, желая понравиться девушкам, делали это.

Девушки, образовав небольшой круг, гоняют волейбольный мяч.

Их пасы точны, движения рук пластичны и грациозны. После игр со смехом и веселыми криками они мчатся к воде.

Я смотрел на них и думал: кто они, эти хорошо сложенные мальчики и девочки? Те ли, о ком мы мечтали в те трудные дни, когда на Приморском бульваре, на месте дорожек и кустов роз, были нарыты ходы сообщения, траншеи и стояли пушки жерлами вверх? А тут, где стоят шезлонги и щиты лежаков, торчали ежи, опутанные колючей проволокой?

В середине текущего века в мире возникло много споров вокруг молодежи.

Время от времени молодежная проблема возникает и у нас, но мы не даем ей разрастаться – гасим в эмбриональном состоянии, считая, что она у нас навсегда решена. Так ли это? Молодежная проблема будет всегда, пока будет молодежь.

Молодежная проблема… Молодежь…

Сколько умов занималось ею! Сколько слов сказано о ней и о проблемах воспитания!

В нашей памяти еще свежи слова гнева, которые адресовались ей за то, что она носила неустановленной длины волосы и не тех фасонов и рисунков платье. За это различные аппараты таскали молодежь «к Иисусу».

Конечно, среди молодежи есть люди, по которым этот самый «Иисус» плачет, однако действительность сильнее слов: истинный курс молодежи дала – а во многих странах и сейчас дает – революция.

Молодежная проблема – она действительно будет существовать, пока на земле стоит человечество, продолжаемое и оздоровляемое молодежью. И, кстати, она, молодежная проблема, существовала и до письменного периода; в четыреста семидесятом году до нашей эры Сократ говорил: «Нынешняя молодежь привыкла к роскоши. Она отличается дурными манерами, презирает авторитеты, не уважает старших. Дети спорят с родителями, жадно глотают еду и изводят учителей».

…Я пришел на пляж конечно же не для решения проблем молодежи, а купаться; такая узкопотребительская, а вовсе не философская цель была у меня. Но здесь не я, а обстановка оказалась выше моего эгоизма.

Пока я занимался акклиматизацией (сидел в тени), наплыли воспоминания и неизбежные спутники – их размышления: я видел это место таким, каким оно было в июне сорок второго года и после освобождения Севастополя в мае 1944 года.

Трупы, сломанные пушки, колючая проволока, каски, изрытая земля… Я не знаю, сумеем ли мы – участники войны с немецким фашизмом – отделаться еще при жизни от теснящихся перед нашей памятью тяжелых картин прошлого? Наверное нет!

И это нахлынуло. Да где – на пляже! Нахлынуло через четверть века! И я понял, почему нахлынуло: я люблю нашу молодежь, считаю ее высокоталантливой, трудолюбивой и мужественной. Да-да. Молодежь – свежая кровь нации, ее энергия и ее силы.

Не надо без нужды кричать на нее.

Мы привыкли мерять нынешнюю молодежь двадцатыми годами, упрекаем ее в инфантильности, инертности. Сетуем на отсутствие у современной молодежи революционной живинки двадцатых годов. Какая чепуха!

Давайте вспомним, что о нас самих говорили наши деды и отцы: мы тоже, с их точки зрения, были не теми, какими были когда-то они. Но пришла война… Я, конечно, не за то, чтобы испытывать или закалять молодежь в войне, – нет! Просто не нужно молодежь переругивать, перехваливать и баловать посулами.

Хорошая молодежь у нас. И та, что жарится на солнце, и та, что «вкалывает» на рудниках Заполярья, зимует на высоких широтах, идет сквозь тайгу, строит электростанции, города, пашет землю, учится в вузах и сидит над формулами и опытами в лабораториях. И та, что пишет стихи, делает дерзкие проекты в архитектуре, пишет кистью и рубит мрамор…

…Над пляжем с быстротой мысли проскальзывают в синем небе самолеты, у горизонта на военных кораблях идут учения, с верхов Константиновского равелина сигнальщики «пишут» на корабли самым древним и вместе самым надежным способом – флажной сигнализацией.

В Северной бухте, у бывшей Михайловской батареи, стайка шлюпок, полных стриженными под первый номер салажатами: старшины «фуганят» первогодков – отрабатывают нехитрые, но с непривычки тяжкие приемы гребли на шестерках.

У матросов красные, потные лица. Закусив губы, они пружинят мышцы. Из-под синих беретов струится пот. Старшины то и дело меняют команды: то – «весла на укол!», то – «весла на воду!», то – «табань!»…

Зевать некогда – все должны действовать как один, тогда шлюпка будет нестись как птица.

Нехитрая премудрость гребли на шестерке – так, по крайней мере, кажется, когда стоишь на берегу, но я-то хорошо знал: чтобы добиться этой легкости, нужно сначала семь потов спустить, потом еще семь раз по семь, снова – семь, пока научишься веслом, как дирижер палочкой, орудовать.

Солнце печет неуемно. Хорошо, что на берег с моря свежачок наскакивает.

На пляже люди как батоны на прилавке булочной. Запасы охотников за солнцем все пополняются.

Вот, лавируя среди лежаков и шезлонгов, катится низенькая, на роликах, инвалидная тележечка-площадка. На ней плечистый красавец, начисто лишенный ног.

У него голова орла. В чуть-чуть печальных глазах бушует огонь. Плечи атлета. Руки молотобойца. Туловище пригнетено к тележке широким флотским ремнем с надраенной медной бляхой. Из прорези легкой короткорукавной летней сорочки видна татуировка и на боксерских руках синие следы иглы.

За тележкой три товарища того же племени. По-флотски быстро обзавелись одним лежаком, разделись, выкурили по сигаретке – и к воде.

Безногий подкатил на тележке. Остановившись у железного трапа, он отстегнул ремень и что-то сказал. Один из друзей его нагнулся, взял тележку, а безногий облапил железные поручни купального трапа, подтянулся.

– Тебе помочь, Толя? – спросил второй.

Безногий мотнул отрицательно головой и с криком «полундра» бомбой приводнился.

Пляж заволновался. Кто-то с тревогой сказал: «Что же он сделал? Тут же глубоко!»

– Не волнуйтесь, – подняв руку, сказал тот, кто брал тележку, – он до войны бухту без отдыха переплывал.

Ему возразили: «То до войны!.. И у него небось эти, – показал возражавший на ноги, – копыта на месте были». Спор прекратился. В этот миг у буев, ограждающих акваторию, отведенную купальщикам городского пляжа, вынырнул безногий, отфыркиваясь и крутясь по-дельфиньи, вышел из зоны и поплыл размашистыми саженками.

Я подумал, что этого ему не нужно было делать – за буями сновали катера и паромы, курсировавшие от Артиллерийской бухты на Северную сторону, на Учкуевский пляж и в бухту Омега.

Однако тревога моя оказалась напрасной – безногий в воде чувствовал себя свободно: он выпрыгивал из воды, ложился и подолгу отдыхал, нырял.

Я не видел, как он закончил плавание. Тут от Хрустальной бухты появился красный катер. Он несся в сторону пляжа. За ним, на буксире, высекая фонтан брызг, на водных лыжах мчался загорелый до шоколадного цвета спортсмен, своим классическим сложением напоминавший гениальные творения Поликлета.

Солнце было в зените, все предметы в бухте как бы зависали в серебристо-сиреневой дымке, никли и словно бы растворялись. Вскоре и лыжник, буксируемый красным катером, растаял!

Мне нужно было уходить: в Музее Черноморского флота меня ждали материалы из фондов. Они выдавались ненадолго, и притом с обязательной распиской в учетном журнальчике заведующей фондами.

Вся эта процедура была для меня очень неудобной, то есть, вернее, я был уж очень зависим от нее. Поэтому не мог дождаться, когда выйдет из воды безногий, чтобы познакомиться с ним и узнать его одиссею…

 

Через три часа я возвратился – ни безногого, ни его друзей. Да и пляж был почти пуст, и море как-то поблекло, как будто выгорело на солнце, и небо выглядело словно бы стираным.

Я присел на скамью.

Теперь, когда я лишился возможности узнать, кто этот человек, мне казалось, что много потерял. Так много, что трудно будет жить до тех пор, нока я не узнаю, кто он.

В самом деле, кто же он?

Щедрые седые пряди на голове обманчивы: ему немногим более сорока. Стало быть, четверть века тому назад, когда началась страшная война с фашизмом, у него и ноги были, и волос вился и блестел и без этой седой пороши. Не очень трудно представить себе его таким же, как эти коричневые от загара мальчики, – да, он выглядит красивым, стройным и сильным – слабых на флот не берут!

Значит, и он был какой-то частью молодежной проблемы того времени?

Его, как и многих других, «песочили» за то-то и то-то, что он делал (а может быть, и понимал) не так, как «нужно».

Может быть, кто-нибудь был несказанно рад, что его забрили на флот: «Там ему мозги вправят, там из него человека сделают!»

Все-таки интересное дело, думал я, глядя на то, как постепенно пустел пляж, – охотникам за солнцем или надоело лежать тут, или, как говорится, солнце уже не клевало, – мы ругаем молодежь, ворчим на нее, тычем носом то в одно, то в другое, а что же она? Что сама молодежь?

Она – это солдаты, которые стоят на защите государства.

Она – это промышленные рабочие.

Молодежь водит самолеты, поезда, корабли.

Молодежь – это строители, рабочие науки, открыватели, землепроходцы.

Молодежь добывает золото в мерзлотных землях Чукотки и в жарких пустынях Средней Азии и то золото, что венчает искусство на международных конкурсах.

Я понимаю, что не надо забывать о том, что ко всем победам готовим молодежь мы, занудные наставники, педагоги, командиры и отцы. Но это, как говорят в армии, нам «положено». Не положено лишь злоупотреблять своей властью возраста и опыта.

Однако кто же он, этот безногий? И где, при каких обстоятельствах, говоря следственным языком, он остался без обеих ног? Кто он и что представляет из себя сейчас?

С виду он совсем не похож на тех братишек, которые после несчастья пошли по линии наименьшего сопротивления.

Подкатит такой несчастненький к бойкому, людному месту – и бац заношенную мичманку на асфальт и ну гнусавить. Соберет на чекушку, ссыплет «выручку» в карман, и айда к Коле или к Марусе, где его знают как облупленного… Нет! Этот не похож на забулдыгу! В нем каждый сантиметр кожи наполнен гордым матросским духом; он скорее умрет, чем решится кинуть шапку на асфальт!

Но кто же он?

Вчера я долго и напрасно ждал его на набережной. Несколько раз вставал со скамейки и собирался уходить в гостиницу. И не ушел лишь потому, что во мне еще жила надежда, а потом и погода изменилась.

Когда я пришел из фондового отдела Музея Черноморского флота, море было блеклое и смиренное с виду, как старый монах, наложивший на себя тяжкую схиму. И небо совсем не по меридиану.

Я был уже готов уйти в гостиницу, но тут на скамейку подсел мужчина отставного возраста, морщинистый, жилистый, с горбатым носом, впалыми щеками, слегка порезанными в бритье. Он со смаком курил и выпускал через ноздри дым. Это было интересно. Но еще более интересной оказалась девочка лет пяти, которую он посадил на колени. Она непрерывно лепетала и была до неправдоподобия похожа на ту мордочку, которую рисуют на обертках детского шоколада: белые, как лен, пышные волосы, красные щечки, вишневые губки и глаза – две смородинки.

Она спрашивала мужчину о фантастических вещах.

– Деда, деда, – тараторила она, – а ветер спит?

– Совершеннейшая чепуха! – низким, с прохрипом голосом курильщика отвечал дед. – Конечно нет!

– А море?

– И море не спит.

– А почему?

– Потому что море – это море!

Болтая ножонками, она настойчиво хотела узнать, кто, кроме людей и зверюшек, спит.

– А корабль спит?

– Чепуху ты говоришь! И корабль не спит!

– Почему?

…Поднялся лихой ветер. Он озорно прошелся по деревьям Приморского парка, затем выскочил на воду и сначала погонял змейки на ее глади, а потом пошел гармошки делать.

Дед встал со скамейки. Девочка не хотела идти, ей хотелось к воде, а дед стал объяснять ей, что надо зайти в булочную, а оттуда «прямым рейсом» домой, иначе бабаня «стружку снимет». Я понял, что в этой семье «на мостике» стоит не дед, а бабаня.

Меж тем ветер начал присвистывать, и я не заметил, как тучи, словно стадо овец, подгоняемое бичом пастуха, свалились к горизонту. И сразу и небо засветилось, и море заулыбалось, и солнце повеселело.

Хорошо стало, и я решил не торопиться домой, а отдаться блаженной лености и поглазеть на море, подышать свежим морским воздухом, подумать, помечтать, и чем черт не шутит, может быть, и придет сюда тот – безногий?

Солнце в закате дня горело ярким малиновым цветом с голубоватой поволокой, как на картинах Рериха.

Потом оно потемнело, пригнулось к горизонту и пошло подмигивать красным зрачком и вскоре зашло в тот удивительный мир, который, несмотря на последние открытия космонавтов и ученых-космологов, все еще будит в наших сердцах какой-то мистический трепет, как ураган и землетрясение.

С заходом солнца набережную облепили рыбаки, в малиновой россыпи света они впечатывались в фон неба черными силуэтами.

На рейде зажглись сигнальные и опознавательные огни. Белым жемчугом вспыхнули фонари на Приморском бульваре.

Назад: Тайна настоящего искусства
Дальше: У последней мили