Да так и было: через три дня после размещения штаба генерал-полковника фон Манштейна в Аскания-Нова, в имении, принадлежавшем до революции немцу-помещику Фальцфейну, началось наступление на Крым.

Хотя серьезных укреплений на Перекопском перешейке не было, фон Манштейн и не изменил своей тактике: впереди шести полков первой линии после длительной артиллерийской подготовки и бомбардировки с воздуха в атаку пошли 50 танков. Если учесть, что перешеек узкий, то таран был сверхмощным.

На следующий день Перекоп пал. Развивая успех, 54-й корпус Ганзена оттеснил наши войска от Турецкого вала и овладел Армянском.

Решительными и смелыми контратаками войска генерала П. И. Батова на следующий день вышибли немцев из Армянска. Но, к сожалению, удержать город не смогли и отошли на Ишуньские позиции, где и завязались тяжелые оборонительные бои почти на целый месяц. Обе стороны несли большие потери.

Бои на перешейке ощутимы были и в Севастополе, куда стекался поток раненых. Встречный поток лился и из Севастополя к Перекопу: машины со снарядами, продовольствием, оружием, обмундированием, медикаментами и пополнением.

По этой-то загруженной до предела дороге я и отправился четырнадцатого октября в Симферополь, там ждал самолет на Москву – кончилось мое полуторамесячное пребывание на действующем флоте.

Ночная езда без фар, да еще по крымским дорогам, – бег в мешке; мы очень долго добирались до аэродрома, по пути не раз вздыхали с облегчением, когда наша машина почти на расстоянии лезвия бритвенного ножа разъезжалась со встречными.

Не скрою, раза два наша (я ехал с корреспондентом флотской газеты) жизнь серьезно испытывалась на прочность.

Аэродром в Симферополе был пуст: все его службы уже эвакуировались, но здесь была хорошая взлетная дорожка, поэтому «Дуглас» и сел. Вылет на рассвете. Пассажиры: военные летчики, следовавшие в Куйбышев за «новой техникой»; корпусный комиссар Игнатьев, начальник Управления ВМУЗов Военно-Морского Флота СССР; английский коммодор – специалист по электротралам, некоторое время находившийся на Черноморском флоте и теперь возвращавшийся в Москву; полковой комиссар, жена армейского генерала с ребенком и я.

Летчики покинули нас в Краснодаре – откуда они на другом самолете отправятся прямо в Куйбышев, а мы ночевали в Ростове, затем должны были сесть в Воронеже, но пролетели мимо на бреющем полете и к Москве подошли в конце дня, не подозревая, что у столицы, заходя на традиционную трассу для посадки на Центральном аэродроме, мы находились всего в каких-нибудь сорока – пятидесяти километрах от линии фронта, где шли ожесточенные бои.

Но сверху столица и ее окрестности выглядели мирно и спокойно. Это спокойствие было и в бегущих по шоссейным дорогам машинах, и в мчащихся поездах.

Еще находясь в воздухе, я в уме разрабатывал «сценарий» первых часов жизни в столице: зайду в отдел, представлюсь начальству, доложу о выполнении задания, потом испрошу разрешения сходить в офицерскую столовую на Николо-Песковский – я был голоден до такого состояния, что ни о чем другом думать не мог. Конечно, в столовую я мечтал пойти не в одиночестве, а с кем-нибудь из отдела. Мне виделись уютный столик под белой скатертью, хороший обед, вино и я, рассказывающий об осажденной Одессе и Севастополе. Мои блокноты переполнены записями, а память впечатлениями. Уже на лестнице я заметил, что в нашем особнячке на Гоголевском бульваре происходит что-то непонятное, а когда вошел в коридор второго этажа, то увидел в задымленных комнатах суетившихся работников отдела. Я обратился к заместителю начальника с вопросом, что у нас происходит. Он жадно сделал большую, вполпапиросы, затяжку и, выпустив целое облако дыма, не без удивления поглядел на меня и ответил:

– А то!.. Немец фронт под Москвой прорвал!.. Пониме?..

 

…Вместо обеда – папиросы одна за другой. Вместо рассказов об Одессе и Севастополе – разгрузка шкафов и письменных столов от бумаг и папок. Безбожно куря и чихая – книжная пыль самая мерзкая, – мы набивали мешки и вязали пакеты. Часть бумаг сжигали в голландской печке. Сборы поспешные и, конечно, в чем-то бестолковые – спросить не у кого, начальник в высших политуправленческих сферах, а заместитель не информирован ни о том, что на фронте и под Москвой, ни о том, «что день грядущий нам готовит…», ни о самом практическом: когда мы кончим паковаться и куда с этими мешками и пакетами денемся.

 

Ночь на ногах, в клубах табачного дыма и книжной пыли, без глотка свежего воздуха, родила усталость и безразличие.

Заместитель начальника поборол наконец стеснительность и позвонил «наверх», о чем-то поговорил и собрал нас. Мы можем, объявил он, съездить домой и взять самое необходимое из личных вещей.

За Крестьянскую заставу в Дубровский поселок мне надо было ехать двумя трамваями, чуть ли не через весь город.

Сидя у окошка, я смотрел на город и пытался составить впечатление о том, что он чувствует, какое у него настроение. О том, что над столицей нависла смертельная угроза, в печати говорилось прямо и откровенно, москвичи знали, если… А впрочем, что гадать – смотри на улицы, раз нельзя вылезти из трамвая и потолкаться основательно всюду, где собираются люди.

В магазинах в Дубровском поселке и в универмаге на Крестьянской заставе я немного потолкался. Здесь чувствовалось, что Москва возбуждена, не встревожена, а именно возбуждена, как пчелиный рой, люди хотят сражаться с врагом. Таких большинство. А те, кто не хочет этого, молчит. Паники нет, но кое-кто складывает в чемоданы и заплечные мешки бессчетно покупаемые шоколад, соль, спички, консервы, сушеные фрукты, чай, сахар, печенье, муку, водку.

Много глазеющих, слоняющихся без видимого дела. Они собирают ходкий среди определенной категории людей товар – слухи…

Наш начальник, бригадный комиссар Даниил Осипович Корниенко (на рукавах широкая золотая полоса с красной опушкой), появился с загадочным выражением на лице, спросил, все ли на месте. Получив ответ, сказал, что нам предстоит дорога дальняя, поэтому надо брать с собой все необходимое. Кто-то задал вопрос, куда мы поедем. Начальник оглядел всех усталыми глазами и, глубоко вздохнув, ответил тихим, мягким голосом: «Потом! Потом узнаете!» Насупив брови, оглядел комнату, в которой стояли мешки и наши личные вещи, спросил: «А поесть взяли с собой?»

Оказалось, никто ничего, даже папирос, не захватил.

Начальник ушел в свой кабинет, снял трубку внутреннего телефона, с кем-то переговорил, затем вышел к нам и сказал, что у нас есть часа полтора-два, мы можем кого-нибудь из своей среды послать на Садовую, в магазин Военфлотторга, и купить все необходимое, да побольше, чтобы на всех примерно дня на три-четыре хватило.

Жребий пал на меня. Я быстро все сделал и встал около магазина покурить.

По Садовому кольцу от Смоленской площади тянулся длинный крестьянский обоз. На подводах женщины и дети. Рядом с подводами шагали мужики. В середине обоза понуро вышагивали сильно сдавшие коровы.

Напротив магазина обоз остановился. Спрашиваю – откуда? Мужчина с заросшим лицом поднял усталые глаза и глухо ответил:

– С-под Кубинки.

– Неужели и немцы там?

Он молча махнул рукой.

– Не угостишь ли покурить, товарищ моряк?

Закурили. После первой затяжки колхозник проговорил:

– Дома побросали, добра сколько уничтожили!.. Прихватили самое малое и бегим… А куда?.. Сказали, на Рязань надо держать. А тама что?

 

Обоз тронулся. Когда он был уже у Кудринки, из Девятинского переулка вышел отряд ополченцев. Шли лихо, и на лицах можно было прочесть: «Мы готовы хоть сейчас в бой. А если надо умереть за родину, умрем!»

От их одного вида стало тепло и спокойно. Хотя среди них настоящих солдат – раз-два и обчелся, все у них на чистом энтузиазме держится, но готовность идти в бой – это первый камень в фундаменте победы.

Я впервые увидел в Москве ополченцев. Среди них: профессора, актеры, бухгалтеры, парикмахеры, официанты, музыканты, литераторы и рабочие. В Москве многим мужчинам хотелось «ополчиться» и сразу же на врага!

Глядя на колонну, хорошо держащую строй, несмотря на разномаетность в одежде и возрасте, я понял, что значение ополчения не только военное, но и моральное: это же сам народ поднялся! А когда поднимается народ – пусть попробуют его силу! Его можно лишить жизни, но не победить!

 

Я долго смотрел вслед колхозному обозу, а затем колонне ополченцев и испытал такое чувство, как будто до этого не было ни утомительного полета из Крыма, ни бессонной ночи, ни противной книжной пыли, ни тревожных размышлений над судьбой Москвы, – я ощутил прилив силы. Я легко взвалил на плечо мешок с продуктами, хотя до этого он казался мне невыносимо тяжелым, и зашагал переулками старого Арбата к себе, на Гоголевский бульвар, где еще не было нынешнего Гоголя-спортсмена, а на каменном постаменте среди хора своих героев сидел старый Николай Васильевич, кудесник слова и философ.

Меня встретили, как добрую фею, – все проголодались, а в столовую на Николо-Песковский никто не рискнул сходить. К тому же пора было грузиться на машину и – на вокзал. Мы покидаем Москву – уже есть приказ…

 

Вокзальная площадь запружена донельзя легковыми и грузовыми машинами всех классов и марок, а со стороны Красных ворот и улицы Обуха подходят все новые.

В вокзале теснота и громкий говор. В пассажирских залах много именитых артистов, художников, журналистов, музыкантов, военных. Отдельной группой дипломаты – представители иностранных государств. Дорогие меха на плечах дам и четкие проборы у мужчин. Гудит заморская речь. Незримо плывут запахи тонких, дорогих духов, сигар, папирос.

Кого только тут нет. Москва официальная, Москва художническая, Москва газетная, театральная, ученая – Москва, нужная стране для настоящего и будущего, – она временно выезжает из столицы на Волгу, туда уже на всех парах несутся эшелоны с заводским оборудованием, с ценным государственным добром. В эшелонах следуют рабочие и инженеры, чтобы на новом месте наладить в сверхбыстрые сроки производство самолетов, пушек, автомобилей, танков, снарядов, минометов… Там вдали от фронта уже производятся выпуски командного состава – война требует не только оружия, но и новых офицеров.

 

Мы долго ждали очереди на посадку, но оказалось, нам нечего делать на Курском вокзале – нас отправят с другого вокзала. Правда, в то время выбора большого не было, с некоторых столичных вокзалов поезда дальнего следования уже не ходили.

Состав был подан в полной темноте: пригородная электричка. Но не беда, на этот раз ей придется отличиться и пробежать через добрую часть коренной России.

В нашем нагоне собралось много неунывающих людей: композитор Игорь Терентьев, поэт Дыховичный, пушкинист Илья Фейнберг, критик Александр Макаров и человек шесть журналистов. Мы «бросили якорь» в конце вагона – подальше от глаз начальства. Здесь читались стихи и рассказывались такие байки, что либо все валились со смеху, либо замирали в немой тишине. К нам присоединились наши девушки – вольнонаемные: машинистки и служащие канцелярии. Они оказались отличными певуньями: вагон умолкал, когда они исполняли «Калинку», «Вечерний звон» и «Он уехал».

 

Но я забегаю вперед – все это было потом, когда поезд бежал по среднерусским равнинам.

…Поезд отошел почти незаметно – чуть дрогнул вагон, и мы почувствовали, как потянуло нас вперед.

Огней ни на вокзале, ни в вагонах. Прогремев по пристанционным путям, через многочисленные крестовины стрелок, поезд вышел на простор. Выпавший снег скрыл поселки дачного Подмосковья, мы канули в темень.

…Не помню, на какой станции наш вагон покинули Игорь Терентьев и Владимир Дыховичный – им на Северный флот. Они поедут, кажется, через Буй – Вологду дальше на север, по какой-то соединительной ветке на Мурманскую дорогу и по ней к Баренцеву морю. Нашу же продуваемую ветрами электричку, которую здесь уже тянул старик паровоз, пустили на земли Ивановской области.

 

…Мелькают деревушки, разъезды, овражки. Сколько отмахали мы от Москвы, не сосчитать: мы уже вволю настоялись на станциях и совсем крохотных полустанках, от которых во все стороны только ветер свистит. Но как же дороги эти места! В любой кривой березоньке или в разлапистой ветле, прислонившейся к старому пруду; в любом взгорке, на которых из-за озорных ветров снег не держится; в гудящих придорожных телеграфных проводах; во встречной сивой лошаденке и в старом деде с насквозь пробитой ветром седой бороденкой видится Россия!

Она же во мчащихся товарных вагонах с грузом, обтянутым плотным, зеленым брезентом, под которым угадываются и новенькие пушки, пулеметы, танки…

Далеко отсюда фронт, но сердцу кажется, что он совсем рядом. Рядом потому, что его боль и муки в нас самих.

К станции подлетает грузовик, из его кузова горохом высыпаются новобранцы. Пронзительно-звонким голосом лейтенант подает команду: «По два в ряд – становись!»

Дед на сивке, эшелоны с оружием, новобранцы – все во имя незыблемости Родины!

И все-таки на душе неспокойно: где-то далеко-далеко Одесса и Севастополь, а боль рядом. Совсем рядом – в сердце!

Обидно, что моя поездка на Черноморский флот оказалась пока безрезультатной: не успел прилететь из Севастополя в столицу – и сразу в поезд. Ну куда я дену сейчас свои записи. Писатель не кубышечник, он не прячет от людей свои думы, страдания и любовь свою.

Но что поделать, приказ есть приказ: мы, выполняя его, покинули Москву. Поезд везет нас в Ульяновск… Англичане говорят: «Если ты не можешь делать то, что тебе нравится, то пусть тебе нравится то, что ты делаешь». Утешительная поговорка? Да, если нет ничего другого. Но мне утешать себя не нужно: по счастливому совпадению в Ульяновске моя жена – она туда эвакуирована вместе с другими семьями военных моряков.

Уже три дня ничего не знаем о том, что делается на белом свете, и вдруг сегодня на одной из станций из репродуктора, из того самого замызганного уличного «блина», вдруг раздались слова: «От Советского Информбюро: шестнадцатого октября наши войска оставили Одессу…»

Значит, город занят румынскими фашистами? Гвардией гитлеровского холуя Антонеску? Да ему бы никогда не занять его, если б не нависла угроза над Крымом! Милая Одесса, какая же незавидная судьба выпала тебе!

Не по сердцу и слова из сводки: «…ожесточенные бои под Ишунью». Сильно жмет у перешейка фон Манштейн, а укреплений там, кроме временных артиллерийских установок, нет: никто до войны не предполагал, что Крым придется защищать от вторжения чужестранцев.

Неизвестно, что дороже обходится – строительство укреплений или военные и территориальные потери при защите укрепленных районов!

Чем ближе к Ульяновску, тем большую скорость набирал поезд – после Инзы мы уже сошли с магистрального пути. Перед окнами крутились однообразные снежные поля. В голове сумбур пестрых картин из прошлого и настоящего времени. Они теснят друг друга, как наплывающие осенние облака. Воспоминания то рвутся, то соединяются, и этот калейдоскоп откладывает тревогу на сердце.

На остановках я выходил из вагона и подолгу гулял: вагон не проветривался, и в нем даже во время сна нельзя было отдохнуть.

Гуляя, я мысленно возвращался к Одессе, Севастополю и поездке на Юг. «Конечно, – рассуждал я, – Одесса держалась бы, если не бесконечно, то, во всяком случае, очень долго: по-видимому, Ставке понадобилось перебросить закаленные в боях, опытные, отлично сплоченные войска армии и флота, стоявшие на защите Одессы, в Крым».

А в Крыму предстоят невиданные сражения – флот за время одесской кампании накопил ярость и ожесточение: десятки тысяч моряков подавали рапорты с просьбой послать их на фронт. Попали в пехоту немногие, а вся масса моряков оставалась на своих местах, то есть на судах эскадры и вспомогательного флота и различных службах береговой обороны. Фон Манштейн, наверное, попытается штурмовать Севастополь с ходу – это его тактика. Но тактика тактикой, а когда против нее, против ее носителей встанут черноморские моряки, многим немецким матерям никогда не дождаться своих Гансов и фрицев – они лягут во имя исполнения тактики фон Манштейна там же, где белеют кости англичан однорукого лорда Раглана, французы Сент-Арно и Пелисье и обманутые этими нациями в 1854 году доверчивые итальянцы.

 

Сумерки быстро кутают присыпанную снегом землю. Наша электричка приближается к Ульяновску. Конец невольному вояжу, конец горьким размышлениям – уже видны веселые огоньки города.

После Москвы, Одессы и Севастополя Ульяновск удивляет тишиной и оторванностью от военных событий. Конечно, я был бы ханжой, если бы умолчал о той радости, которая ждала меня: еще в поезде мне снилась встреча с женой. У меня, разумеется, не было никакой надежды встретиться на вокзале – о нашем прибытии, кроме железнодорожников да старморнача, вряд ли кто знал.

Мое появление дома было так неожиданно, что она даже расплакалась, ведь в ее воображении я все еще в Одессе либо в Севастополе, а тут вдруг поезд из Москвы…

 

…В Ульяновске жизнь была весьма своеобразной и, наверно, интересной, я просто еще не успел окунуться в нее. Каждый день поездами и пароходами прибывали новые люди. Сюда эвакуировались некоторые заводы и учреждения. Перед нашим приездом выгрузилась большая группа рабочих и инженеров Московского автозавода имени Сталина с оборудованием, и немедленно началось строительство филиала завода.

Ульяновское танковое училище готовило ускоренным курсом танкистов. В Заволжье дымили заводы, эвакуированные сюда из Прибалтики еще в Первую мировую войну.

Город становился все оживленнее, а жизнь тяжелее: где жить, работать, питаться, учиться да и лечиться? Лучшие, просторные помещения отданы военным: в Ульяновске расквартировались учреждения тыла флота, шкиперское управление, Политуправление, развернул свою деятельность и крупный армейский госпиталь для выздоравливающих тяжелораненых, который возглавил писатель Леон Островер – врач по образованию.

Местные жители утеснены донельзя. Эвакуированные ютятся по углам – несколько семей в одной комнате. Но люди терпят. Терпят во имя победы. Недоедают, работают от зари и до зари на стройках, в полях (на картошке), на погрузках и разгрузках, в цехах заводов.

Работала и моя жена, а жила в узенькой, похожей на школьный пенал, комнатенке, куда входила лишь кровать.

Между тем в город ехали новые претенденты на квартиры, на довольствие, на жизнь вдали от войны.

Ехали и моряки: одни возвращались из командировок, другие за назначением, третьи с докладами по начальству.

В столовой становилось все шумней и шумней. После ужина мы засиживались и слушали рассказы офицеров, которые с приключениями и муками дорожными добрались сюда из мест, захваченных врагом. Тут были командиры с Пинской флотилии, которая героически пала в кровавых боях еще летом, с Онеги, блокадного Ленинграда и Черного моря. Среди слушателей сидели и тихоокеанцы: и оттуда стремились всеми правдами и неправдами попасть в центр и добиться назначения на фронт.

Минеры, штурманы, инженер-механики, политработники – все искали подвига.

Несколько вечеров я провел в этом пестром и интересном обществе, и сколько услышал! Я с удовольствием бы и еще посидел тут под облаками табачного дыма, но меня тянуло в Москву. Не мог военный корреспондент сидеть в тылу!

 

Начальство согласилось отпустить меня за «взятку». Я должен был отправить из Москвы в Ульяновск типографию и тиражи отпечатанных после эвакуации журналов. Пришлось согласиться, лишь бы остаться (после выполнения поручения) в Москве в качестве военного корреспондента.

А как ехать в столицу? Железные дороги забиты, лишь воинские эшелоны идут «зеленой улицей», а все остальные «плетутся рысью, как-нибудь» – так ходили поезда во время Гражданской войны.

Прибывающие в Ульяновск моряки выглядят так, будто месяц на «губе» отдежурили, – вот как изматывает дорога. Да ведь мы и сами тащились из Москвы столько же, сколько в мирное время ездили до Ташкента.

Умные люди посоветовали пароходом вверх по Волге, до Горького, а оттуда до Москвы – не расстояние.

Жена проводила до высокого берега, здесь же на ветру перед заволжскими просторами, перед тем как попрощаться, она вынула из сумочки толстую, в клеенчатой обложке, общую тетрадь и сказала: «Вот тебе мой подарок. Пиши дневник. Любой кажущийся теперь незначительным факт через несколько лет окажется очень ценным. Подумай об этом и начни прямо на пароходе. А как втянешься, то и в Москве будешь записывать».

Мы попрощались, и я побежал к пристани.