Мотокросс

На следующий день я собираюсь в дорогу. Скалы Син-Син-Ся обогатились крупной надписью на английском и китайском: «2008-9-16. Пешком из Пекина в Бад-Нендорф».

Я использовал несколько полупустых баллончиков, а в конце дорисовывал кисточкой, держа в руке банку с краской. Когда я закончил, напротив стены остановился какой-то водитель и рассмеялся: один из китайских иероглифов был написан неправильно.

Я прощаюсь с Абду и тащу за собой кабутце мимо магазинов и мастерских, мимо маленького ресторанчика, где я вчера обедал, мимо заправки и последнего дома, и вот я снова оказываюсь в суровом окружении гор.

Син-Син-Ся остался позади.

Уже за первым поворотом нет ничего, кроме ветра, и мне кажется, что поселка и не существует, что это была иллюзия среди огромной пустоты, через которую я несу свои волосы и бороду. Я думаю об учителе Се. Я знаю, что он идет мне навстречу, но я понятия не имею, где он находится сейчас, его телефон выключен. Хами расположен в двухстах километрах отсюда, а он может быть где угодно в этом промежутке.

Вдалеке мерцает какое-то пятно. Как будто кто-то плывет по воде, медленно приближаясь ко мне. Но это не учитель Се с его тележкой, а маленький автомобиль. Я смотрю на него, и вдруг мне в голову приходит идея! Я ставлю кабутце, вытягиваю руки и машу ими.

Палатка установлена, еда разложена на земле, над нами полная луна. Учитель Се сидит в своей тележке с сигаретой в руке.

– Маленький шельма, – фыркает он, – они плохо смотрели, да?

Я рассказываю, как просил водителей оказать мне услугу. Те из них, которые ехали мне навстречу, должны были сказать мне, где они его видели. А попутные водители должны были передавать ему от меня сообщение, чтобы договориться о месте встречи. Реакция у всех была разной.

– Если вы такие хорошие друзья, – выразил один из них свое удивление, – почему же вы идете не вместе?

Этой ночью в темноте часто раздается смех учителя Се. Я рассказываю ему о том, как я провел время у родителей Джули, и хотя я стараюсь представить все в выгодном свете, он все равно ругает меня:

– Ты должен был привести в порядок волосы и бороду! Не будь таким упрямцем!

Он рассказывает мне о своих планах:

– Еще пару лет я поскитаюсь, а потом уйду на покой. А ты скорее доберешься до Германии, женишься на своей любимой и вернешься с нею в Китай. – Он смотрит на меня с ухмылкой. – А потом вы нарожаете детей, а я приду к вам в гости и буду с ними играть!

Утром мы прощаемся, он раскидывает руки, чтобы обнять меня. В уголке рта у него дымится сигарета, он хлопает меня по спине. Я удивляюсь, какими твердыми оказываются его плечи.

– Будь осторожен, маленький шельма, – говорит он и еще раз напоминает мне, что самым опасным в этой части пустыни являются ветра. Однажды его перевернуло вместе с тележкой. Знаю ли я почему? Небо хотело поиграть с ним. Он смеется. Потом он указывает на дорогу. Пора идти.

Я делаю несколько шагов и оборачиваюсь. Он стоит около своей тележки, изящное, прямое как палка создание со шляпой на голове. Он достает изо рта сигарету и машет мне рукой.

Я иду дальше и снова оборачиваюсь. Он стоит не шелохнувшись. Издалека он кажется еще меньше и загорелее. Вот он превращается в маленькую фигурку на горизонте, за его спиной возвышаются черные горы.

– До свидания, большой шельма! – кричу я, и ветер приносит ко мне его голос. Он ничего не сказал, а только рассмеялся своим тявкающим, хриплым смехом.

Я смотрю вперед и вижу серое полотно дороги, которое привело меня сюда от самого Пекина. Со странным чувством на душе я шаг за шагом переставляю ноги. Мне грустно.

Следующие дни даются нелегко. Пустыня стала красной, тишину перебивают только ветер и шум грузовиков. Кабутце дважды ломается, и я кричу в небо от злости.

Я устраиваю лагерь на холме. Он расположен впритык к шоссе, и сначала я хотел поставить палатку за ним, чтобы меня не было видно с дороги. Но, пока я тащу кабутце через гальку, мне приходит идея, как красиво будет вечером смотреть на окрестности с высоты. Поэтому я поднимаю свои вещи на холм.

Стоит тишина. Я убираю в сторону пару камней и устанавливаю палатку, потом сажусь на табуретку и наливаю воду в миску. На пустыню опускаются сумерки. Я погружаю ноги в прохладную воду.

Палатка шуршит. Поднимается ветер. Я размышляю, стоит ли собрать вещи и спуститься вниз с холма, пока еще не совсем темно. Но все-таки решаю остаться.

Ну что со мною может случиться? Я ставлю кабутце на колышек, несущий основную нагрузку. Восточный горизонт совсем потемнел, а на западе еще видны бледные лучи солнца. Я включаю свой налобный фонарик, усаживаюсь на входе в палатку и открываю банку.

На ужин у меня холодная фасоль в томатном соусе. Ветер крепчает, его шипение превращается в рев, скалы дрожат под натиском его порывов. Я смотрю на быстро сгущающуюся тьму, замечаю внизу огни машины, несущейся по шоссе. Над нами висит бледный диск луны. Палатка стонет и дрожит. Я ем фасоль и нервничаю.

Только когда я выбрасываю из палатки пустую банку, я понимаю, какую ошибку я совершил, оставшись ночевать здесь, наверху. Банка вылетает из моей руки, не успев коснуться земли, ветер подхватывает ее и уносит в темноту. Я прислушиваюсь, но не слышу ничего, кроме завывания ветра и его хлестких ударов в стенки палатки. Но сниматься с лагеря уже слишком поздно, и я ползаю на ветру и обкладываю колышки палатки и кабутце крупными камнями. Потом я сворачиваюсь клубочком в своем спальном мешке и пытаюсь не бояться.

Палатка наклоняется, она почти ложится на меня. Я включаю телефон и пишу Джули эсэмэс всего из трех иероглифов: «Я очень боюсь». Но кнопку «Отправить» я нажать не рискую.

Я всю ночь ворочаюсь с боку на бок и то и дело просыпаюсь от кошмаров. Мне снится, что моя палатка стоит на холме. Вокруг ездят мотоциклисты, холм – часть их трассы. Я лежу наверху в палатке, а мотоциклы снова и снова с грохотом перелетают через меня, и я знаю, что рано или поздно они меня размажут по земле. Но я не пытаюсь защититься. Я раскидываю руки и зову их сюда. Они должны наконец приехать и покончить с этим.

Буря гремит, мотоциклисты ревут. На секунду я теряю ориентацию. Я лежу посреди палатки в своем спальном мешке, свернувшись калачиком и зарывшись лицом в свои вещи. Стены палатки хлопают, сжимаясь и разжимаясь, и заглушают своим шумом мои тихие стоны.