Он стоял под мостом, и я не сразу его заметил. Была двухколесная деревянная тележка размером со шкаф. Впереди у нее две деревянные ручки, она обклеена газетными статьями. «ПЕШКОМ ЧЕРЕЗ ТИБЕТ!» – гласит одна из них, а под заголовком фотография улыбающегося мужчины.
На мосту тишина, снаружи жарит Гоби, вокруг никого. Я решаю немного задержаться и почитать газетку. Я опираюсь рукой на тележку и постукиваю по ней пальцами. И вдруг внутри нее что-то шевелится, гремит, раздается вздох, с другой стороны открывается створка, и появляется мужчина с фотографии. Он совсем маленького роста, может быть, даже меньше Джули, хотя на вид он ровесник моему отцу. Он вздымает кверху руки. «О, иностранец!» – восклицает он на ярком южнокитайском диалекте, потом приподнимает шляпу и ухмыляется. У него не хватает нескольких зубов. Я ухмыляюсь в ответ. Рядом с таким хрупким существом я кажусь себе великаном.
– И давно уже? – спрашиваю я.
Он секунду смотрит в пустоту, потом говорит:
– Сейчас у нас две тысячи восьмой, вышел я в одна тысяча девятьсот восемьдесят третьем, стало быть…
Четверть века! Я хватаюсь за голову. Человек в пути почти столько же, сколько я вообще живу на свете!
Когда я говорю ему, что вышел из Пекина восемь месяцев назад, чтобы вернуться на свою немецкую родину, он сияет и восклицает:
– Германия-а! Канде-а, Ницаи-а! – Эхо его голоса замолкает под мостом, и только тогда он завершает свою мысль: – Философия!
Тут до меня доходит, что он имел в виду Канта и Ницше. Дальше мы идем вместе. Он предлагает мне подвезти мой рюкзак на своей тележке, но когда я настаиваю на том, что буду нести его сам, он качает головой и говорит:
– Вы, немцы, всегда такие серьезные!
У него тявкающий смех, как у кобольда. Его зовут Се Цзяньгуань, и он в самом деле ровесник моему отцу. Дом его родителей находится на далеком берегу, в одной из деревень провинции Чжэцзян. Во времена Культурной революции он ходил в начальную школу, потом работал помощником столяра. Он вытягивает руки: оба указательных пальца отсутствуют.
– Я не хотел вечно заниматься этой работой! – смеется он.
В восемнадцать лет у него обнаружили болезнь сердца. Он перенес сложную операцию, после чего просидел на месте еще пару лет. В двадцать четыре года он завязал свой узелок и отправился в путь посмотреть горы Юньнань. И вот уже четверть века он в пути, и домом ему служит деревянная тележка. В ней он готовит и спит. Если ему нужны деньги, он помогает убирать урожай или подрабатывает в шахте. Кроме того, еще есть работники умственного труда и журналисты, поддерживающие его время от времени.
– Я проучился в школе всего пять лет, – говорит он, покачивая обрубком своего указательного пальца, – но меня приглашали делать доклады в университетах!
– Немногие знают про Канта и Ницше, учитель Се, – замечаю я.
Он отмахивается.
– Ах, не называй меня так! Обращайся ко мне «старший брат» или «дядя»! Некоторые называют меня просто Величайшим дураком под солнцем.
Впрочем, я вижу, что ему это понравилось. Учитель Се.
Когда мы проходим мимо закусочной, я приглашаю его на обед. Он хочет сам заплатить, потому что он старше меня, но в конце концов мне удается его уговорить.
– Твоя подружка важна для тебя, – говорит он, когда мы сидим, склонившись над тарелками с лапшой, – но что ты будешь делать, когда застрянешь зимой в Тянь-Шань, тридцать градусов ниже нуля, а все переходы завалены снегом? Ты решишься тогда сесть на поезд или на машину?
– Нет, я буду ждать.
– Но будет ли ждать она?
Я молчу. Я бы мог рассказать ему о нашем плане встретиться летом. Может быть, Джули приедет ко мне, или я к ней. Я лишь киваю.
– Вы, немцы, – обращается ко мне учитель Се, когда мы покончили с едой и он закурил сигарету, – вы настаиваете на своих принципах. В длительной перспективе это не очень хорошо. Ты хочешь идти домой, это я могу понять. Я бы пошел с тобой, если бы у меня был загранпаспорт. Но так ли важно, весь путь пройти пешком?
Я непонимающе смотрю на него.
– Конечно, я должен пройти пешком каждый шаг.
– Девушка прождет тебя год, может быть, даже два года или три, но что ты будешь делать, если попадешь домой только через пять лет, а она тебя уже не ждет? Люди будут чествовать тебя как героя. Но будет ли хорошо тебе?
Учитель Се с удовольствием затягивается сигаретой, он коричневый от загара, у него длинные, но ухоженные волосы и такая же борода, он одет в рубашку с воротником. Я внезапно осознаю, что он выглядит более цивилизованно, чем я.
Мы вместе доходим до деревни, сердечно прощаемся, обменявшись номерами мобильных. Учитель Се отправится подыскать себе местечко, чтобы переночевать в тележке, а я попытаю счастья в деревне. Мы стоим на обочине, сумерки опускаются на поля, я слышу, что где-то готовят ужин на гриле. Откуда-то доносится жалобное блеянье овец.
Учитель Се протягивает мне руку. Он изменился, с тех пор как я встретил его в полдень, сходство с кобольдом улетучилось, он стал серьезнее.
– Подумай над тем, что я тебе сказал, – призывает он меня.
В деревне виден единственный огонек в киоске.
– Есть ли здесь гостиница? – спрашиваю я у хозяина, долговязого мужчины, погруженного в книгу. Он покачивает головой.
– Нет, здесь у нас всего лишь маленькая деревушка. Но город не очень далеко отсюда.
– Сколько до него?
– Тридцать ли.
Идти дальше? Поискать себе в полях место для ночлега? Позвонить учителю Се?
Я отодвигаю в сторону занавески на входной двери и выглядываю на улицу. Я ничего не вижу, потому что мои глаза еще не привыкли к темноте.
– Быть может, у вас есть храм или кто-нибудь, у кого можно узнать, где здесь можно переночевать? – пытаюсь я найти выход. – Полицейский или глава деревни?
Мужчина откладывает книгу в сторону и внушительно смотрит на меня:
– Я и есть глава деревни.
– А! – больше мне ничего не удается из себя выдавить.
Он шарит у себя за спиной и достает ключ.
– Мой дом справа за углом. Иди туда, все равно я на всю ночь останусь в магазине.
У меня пропадает дар речи, а он вкладывает мне в руку ключ:
– Во дворе есть кран и таз. Можешь помыться там.
Немного спустя я уже иду через дом крестьянина с тазиком в руке. Я стараюсь ничего не испачкать и не проявлять излишнего любопытства, однако перед большой картинной рамой я все-таки останавливаюсь. С пожелтевших фотографий на меня смотрят люди в военной форме, я вижу лица и достопримечательности, детей, надевших свои лучшие платья и смело улыбающихся в камеру. На некоторых фотографиях я вижу и самого главу деревни. В основном у него серьезный взгляд. Я стою в его гостиной совершенно один, здесь нет ни его самого, ни его семьи. Он доверил мне, совершенно чужому человеку, свой дом.
В городе Чжанъе перед сигнальной башней я узнаю знакомую тележку. Вокруг нее собралась небольшая компания зевак.
– Учитель Се! – кричу я ему через улицу, и из тележки высовывается его голова. Он сияет.
Мимо нас прогуливается молодая пара, и мой взгляд останавливается на девушке. Ее каштановые волосы спадают роскошными локонами на плечи. Я смотрю в ее глаза чуть дольше, чем это подобает, а потом поспешно делаю комплимент ее спутнику относительно ее красоты. Оба смеются. Они проходят мимо, а я провожаю взглядом ее белое платье до тех пор, пока учитель Се не начинает ругаться на меня.
– А ну, веди себя прилично, – смеясь, он грозит мне обрубком своего указательного пальца, – маленький шельма!
Когда он заползает в свою тележку, чтобы достать оттуда бутылку воды, я вдруг понимаю, что именно необходимо, чтобы перейти пустыню.
– Учитель Се, – говорю я, – завтра отправляйся на запад один, у меня здесь есть еще одно дело.
Мне потребовалось два дня, чтобы найти того, кто сможет для меня сделать тележку. Его зовут господин Ван, он хозяин сварочного цеха. Когда я рассказываю ему, что серьезно все обдумал и решил купить себе тележку-каталку, чтобы везти на ней свой багаж через пустыню Гоби, он хохочет так, что вынужден держаться за живот.
Потом он становится серьезным и начинает выдвигать свои предложения. Итак, каркас из стальных труб, выдвигающийся ящик из стали, под ним – колеса на велосипедных шинах, сзади – запасное колесо. Тележка не должна быть такой большой, как у учителя Се, потому что я не собираюсь в ней спать, буду использовать ее только для транспортировки припасов. Сварочные работы займут пару дней, и это время я провожу, решая административные вопросы.
С недавнего времени в Китае запрещено пересылать почтой носители информации. Таким образом правительство хочет пресечь торговлю пиратскими копиями перед Олимпийскими играми. У меня скопилась стопка дисков с моими фотографиями, я хочу отправить ее домой, но это не так уж и легко.
На почте мне сказали, что для этого нужно разрешение управления по делам культуры. Оттуда меня отправляют к коллегам из отделения по управлению иностранными делами. Там никого нет на месте. Меня посылают в другое здание, современное административное строение, в котором людям приходится получать номерок, прежде чем выразить свое желание. Но и там нет того, кто отвечает за эти вопросы.
Я оказываюсь в полиции, но там лишь с раздражением выясняют, что в гостинице, вероятно, забыли зарегистрировать мое пребывание. Когда же я настаиваю на своем вопросе, они отправляют меня в отделение безопасности.
Дальнейшие хождения по мукам я продолжаю уже только из любопытства. Конечно, служба безопасности тоже разочаровывает меня: ее офисы расположены в пыли внутреннего двора, и привратник выглядит так, как будто он уже настроился на конец рабочего дня. Спецагентами тут и не пахнет. Меня приглашают в кабинет, где дружелюбный господин объясняет мне, что служба безопасности тоже не может помочь мне с этим делом.
В конце концов я предпринимаю жалкую попытку спрятать мои диски в упаковке с двойным дном. Мой замысел раскрывают, почтальоны орут на меня, я ору на них, и тут мне в голову вдруг приходит простая идея: показать им содержимое моих дисков на ноутбуке.
Это срабатывает. Когда я сдаю посылку и успокаиваюсь, я чувствую, как кто-то дотрагивается до моей руки. Я оборачиваюсь и ныряю в море локонов. Она улыбается:
– Не узнаешь меня?
– А где твой друг?
– Это был не мой друг. Мой друг исчез.
Прежде чем я успеваю спросить, что она имеет в виду, она продолжает. Я должен называть ее Лили. Ей восемнадцать лет, и она готовится к вступительным экзаменам в университет, потом она собирается отправиться на юг, возможно, в Гуанчжоу. По крови она наполовину хуэй, возможно, поэтому у нее такие великолепные волосы. Моя борода придает мне добродушный вид, говорит она и смеется.
«Может быть, мы предпримем что-нибудь вместе?» – спрашивает она, игриво вставляя в реплику слово «wan».
…Автобус отъезжает ранним утром. Через два часа мы добираемся до горных пещер в Матхисах, Храме конских копыт. Только когда мы выходим из автобуса, я замечаю на футболке у Лили многозначительную надпись: «TELL ME WHAT LOVE IS».
Она показывает вход в храм. Он расположен в зеленой долине, напоминающей мне о белых яках в Тяньчжу. Сам храм состоит из сети пещер на отвесном склоне, в нем полно буддистских статуй и картин. Некоторым из них уже больше полутора тысяч лет. Наверху лежит камень с отпечатком, похожим на лошадиное копыто. Отсюда название храма.
– И куда же делся твой друг? – спрашиваю я наконец.
Она облокачивается на камень и смотрит на меня.
– Я не знаю. Он художник, так что может долго бродить где-нибудь. Так же, как и ты. Впрочем, на этот раз его нет уже давно, – замечает она с улыбкой, – а ты скучаешь по своей подружке?
Мы стоим перед крутой ступенью, она берет меня за руку. Ее ладонь легкая и прохладная.
Самая высокая пещера расположена высоко над долиной. Это пахнущее ладаном, узкое помещение, в котором царствует статуя Бодхисаттвы. На внешней стене есть что-то типа деревянного балкона. В пещере стоит единственный стул, я сажусь на него и смотрю сквозь решетку наружу, на зеленые земли Тибета.
Здесь живут желтые уйгуры, одно из самых малочисленных меньшинств в стране. Они имеют родственную связь с мусульманскими уйгурами северо-запада, но, в отличие от последних, местные уйгуры исповедуют ламаизм, как и тибетцы. Их всего около десяти тысяч – в Пекине они все поместились бы в одном жилом комплексе.
Лили садится ко мне на колени. Запах ладана, наполняющий пещеру, смешивается с персиковым ароматом, исходящим от ее волос. Я не знаю, куда девать руки, и в конце концов кладу их на ее бедра. Она начинает играть с кнопкой на моей рубашке, и я чувствую, как у меня пульсирует жилка на шее.
– Мой друг сказал однажды, что я должна заниматься этим с ним и с его знакомым одновременно, – говорит она.
Мне потребовалось время, чтобы понять, что она имеет в виду.
– И что ты об этом думаешь?
Она качает головой, криво улыбаясь. Потом она аккуратно расстегивает мою кнопку, запускает пальцы в волосы на моей груди и снова застегивает ее. Я рассматриваю Бодхисаттву, который смотрит на меня очень серьезно.
Она берет свою сумку и кладет ее на землю передо мной. Потом она встает, подходит к отверстию пещеры, выглядывает наружу и медленно возвращается назад. Когда она склоняется, ее локоны окутывают меня, потом она медленно опускается коленями на свою сумку, смотрит мне в лицо и кладет руку на мой ремень…
По дороге обратно в Чжанъе Лили засыпает, положив голову мне на плечо. Я провожаю ее до дома. Это высокое серое здание. Лили устало обнимает меня, а потом исчезает в темном проходе.
…Тележка готова. Господин Ван отделал ее белой фольгой, чтобы она не слишком нагревалась на солнце, и дал мне с собой набор инструментов и велосипедный замок. Я заплатил ему, мы жмем друг другу на прощание руки, и он говорит:
– Позвони или пришли по почте открытку, когда куда-нибудь доберешься!
Я тяну за собой тележку по улицам города до гостиничной парковки.
– Завтра я отправляюсь, – говорю я Джули и стараюсь, чтобы мой голос звучал как можно обычнее. Я без умолку болтаю, рассказываю ей о своих неприятностях с властями, о сооружении тележки и о еде в этом городе.
– Я хочу, чтобы в Центральной Азии поднялось восстание, – говорит она тихо, – тогда ты не сможешь идти дальше и скорее вернешься ко мне…
Это похоже на тонкую занозу из стекла.
…Прежде чем заснуть, я говорю себе, что это был последний раз.