Соломинка на вечеринке

Еще два дня мне понадобилось для того, чтобы решиться покинуть уютные сумерки своего номера и снова приняться за то, ради чего я, собственно, здесь.

Надо идти.

И я вышел. Я вышел за дверь в середине дня в полном обмундировании, и зима, так долго поджидавшая меня снаружи, радостно ударила по мне. Ни варежки, ни шапка, ни кальсоны от холода не спасли. Пройдя шесть километров на юго-восток через морозную пыль и встречный ветер, я пришел к святилищу Шуанлю, что значит Двойной лес.

Шуанлю – это огромная буддийская постройка пятого века. В те времена империя была раздроблена, и никто не мог себе представить, что она вновь воссоединится, когда к власти придут высокомерные правители династии Суй. Таким образом, храму примерно столько же лет, сколько собору Святой Софии в Стамбуле, то есть почти полторы тысячи.

Было бы полторы тысячи лет, если бы огонь и войны не уничтожили изначальное сооружение. В одиннадцатом веке, в период правления империи Сун, началась большая реконструкция исторических ценностей, затем последовало еще несколько периодов восстановительных работ, и сегодня почти все существующие сооружения и статуи едва ли старше двухсот лет.

Как сказал старик в Юйцы? «Еще сто лет, – сказал он, указывая на новые старые постройки и морщиня свое гессевское лицо в улыбку, – и эти штуки тоже станут предметом старины!»

В Шуанлю стоит тишина. Я задумчиво прогуливаюсь по окрестностям и в одном из задних залов храмовой постройки натыкаюсь на женщину, глубоко погруженную в молитву. Она стоит на коленях на подушке, озаренная косым лучом света, благоговейно сложив руки на груди. При взгляде на нее кажется, что она дрожит от холода, несмотря на дутую куртку.

Я медленно иду по задней части залы, и мои глаза постепенно привыкают к полумраку. На стенах становятся видны длинные ряды глиняных фигурок молодых женщин. Все они завернуты в развевающиеся одежды и держат младенцев на руках.

Это Храм плодородия.

Я смотрю на женщину, стоящую на коленях, и вижу, как беззвучно шевелятся в молитве ее губы. Наверное, ее ребенок живет далеко отсюда, в мегаполисе, хорошо зарабатывает, но не спешит создавать собственную семью. Жизнь в большом городе, с ее гудящим вихрем дел, магазинов и сложных взаимоотношений пугающе непонятна людям здесь, в этой пыльной глуши.

Интересно, о чем эта женщина говорит с сыном или дочкой, когда они созваниваются?

«Мы с отцом так хотим внука! Скажи, что в этом такого сложного?»

Вдруг я замечаю, что в статуях что-то не так. Я подхожу поближе, и по спине бегут мурашки: глаза! Глиняная фигурка одной из молодых матерей повернута ко мне лицом. Ее тонкий нос и маленький рот свидетельствуют о том, что когда-то она была очень красива, но вместо глаз на ее лице зияют лишь пустые ямы. Малыш на руках радостно улыбается. У него глаза еще есть.

Я спрашиваю охранника у двери, кто это сделал и зачем, но он отмахивается и строгим взглядом показывает на мою камеру, напоминая, что по закону запрещено фотографировать памятники старины.

В этот день я не ушел далеко, было слишком холодно. У меня течет из носа, согнувшись, я тяжело шагаю вперед навстречу ветру и проклинаю солнце, висящее на небе и подло посылающее на землю свои холодные голубые лучи, совсем не согревая ее. Я вставляю наушники и пытаюсь подбодрить себя хардкором восьмидесятых, но где-то между «Urban Waste» и третьей упаковкой носовых платков я добираюсь до небольшого поселения, встречающего меня табличкой с обещанием теплой комнатки за умеренную плату. Конечно, я поддаюсь этому соблазну.

На следующий день, после глухой ночи без сновидений, повторилась та же история. А потом наступило 31 декабря. Я проснулся в крошечной комнате и спросил себя, почему у меня так горит зад?

В почте я нахожу емэйл от своего брата Руби: «МОЙ БРАТ ПОКАЗЫВАЕТ СВОЮ ТОЛСТУЮ ЗАДНИЦУ ВСЕМУ ИНТЕРНЕТУ?» – возмущенно написано там красными буквами. Я вспоминаю. Действительно, вчера я сделал фотографию и выложил ее на сайте, подписав: «Моя попа горит и стала огненно-красной».

Наверное, это в самом деле была плохая идея. Но я ведь не мог спустить штаны на улице перед первым попавшимся прохожим и выспросить у него, почему у меня такой красный зад. А тут – пожалуйста: кто-то сразу выдал предположение, что у меня аллергия на стиральный порошок. Думаю, что он скорее всего прав.

Упаковывая рюкзак, я решаю, что к вечеру должен добраться до туристического уголка Цзиншэн. Там я найду какой-нибудь красивый отель и вручную перестираю всю свою одежду. А наутро, в первый день нового года, я дам себе отдохнуть и подожду, пока высохнет мое белье.

По дороге в Цзиншэн местность снова становится гористой, а температура поднимается на пару градусов. Я останавливаюсь перед зданием, на котором установлена копия Эйфелевой башни. Она всего пару метров высотой, но все равно приходится запрокидывать голову, чтобы ее рассмотреть. Стая птиц, кружащая над ее верхушкой, с поправкой на размеры башни выглядит как эскадрилья боевых самолетов.

Темнеет. Я прохожу мимо двух молодых мужчин, взволнованно размахивающих руками в желтом свете автомобильных фар. Они спорят о том, как вытолкнуть застрявший в яме автомобиль. Один шаг, и вот уже я рядом с ними, один момент – и мои упакованные в варежки руки упираются в крыло автомобиля. Оба смотрят на меня ошарашенно.

– А! Я думаю, он нам поможет! – догадывается один из них, а второй растерянно пожимает плечами.

Несколько минут мы напряженно пыхтим, и, хотя машина завязла глубже, чем мы думали, нам все-таки удается вытолкать ее на дорогу. Я смотрю на раскрасневшиеся, светящиеся радостью лица моих соратников.

– Thank you, – произносят они, отдуваясь. Это звучит забавно, как «ssankju».

Уже пару часов спустя я наслаждаюсь теплом своей комнаты в гостинице и устраиваю белью разборки с водой и шампунем. На мне лишь полотенце вокруг бедер, под ногами пенистая лужа, которая медленно стекает в слив. Я тру и выжимаю белье, оно смачно чавкает, а я смеюсь при мысли о том, что тем типам, у которых сегодня застряла машина, теперь есть что рассказать друзьям и знакомым.

Сейчас восемь минут первого, и я думаю о том, что встретил этот Новый год без бенгальских огней и фейерверков, без музыки и пожеланий счастья, без объятий и без «ужина на одного». Зато я постирал, отжал и повесил на просушку семь пар носков, две пары трусов, две нижние рубашки, футболку, штаны, кальсоны, нижнюю рубашку с длинным рукавом и флисовый джемпер.

На столе стоит открытая бутылка спрайта. Я наливаю себе стаканчик, откапываю где-то купленную мною розовую соломинку и подхожу к окну. За моим искаженным отражением стоит темнота. Там, снаружи, находится маленькая деревушка, которой этот день совершенно безразличен. Тут ложатся спать рано, чтобы встать завтра в пять утра. Тут радостно ждут, когда пройдет тридцать семь дней и наступит Праздник весны, закончится год Свиньи и придет год Крысы.

Я включаю телевизор, чтобы наполнить чем-то тишину. Ни новости, ни игровые шоу не привлекают меня, и я останавливаюсь на сериале под названием «Мама Гоби». В нем рассказывается о женщине, которая в пятидесятые годы дошла с детьми до Синьцзяна в поисках мужа, командированного туда вместе с армией. Когда наконец после такого сложного путешествия она находит его, то выясняется, что муженек нашел себе новую спутницу и как раз собирался развестись со своей прежней женой. В трогательном эпизоде она решает ради детей остаться жить рядом с ним, так как всем малышам нужны родители.

Расчувствовавшись, потягиваю свой спрайт через соломинку.

Это мой второй Новый год, который я провожу в одиночку. В первый раз мне было восемнадцать лет, в нашем доме в Бад-Нендорфе было полно скорбящих родственников, и уже несколько недель я не спал нормально. В восемь вечера я зашнуровал ботинки и ушел: вниз по лестнице, на улицу, мимо празднующих людей и сквозь слабо освещенный парк, по белым, покрытым снегом полям к тому месту, где лес, словно зверь, притаился во мраке.

Первый свой шаг в лес я делаю с закрытыми глазами, как человек, который впервые прыгает с десятиметровой вышки. Темнота, подозрительные шорохи, запах хвои. Под курткой у меня три свитера, мне не холодно, но темнота пугает меня. Я иду и боюсь остановиться. Стараясь дышать ритмично, я иду вслед за слабым лучом своего карманного фонарика, пока тьма наконец не начала расступаться, я добрался до просвета, в котором виднелся большой черный силуэт – смотровая башня.

Когда я лез туда, мои шаги глухим эхом разлетались по старым стенам. Верхушка башни невысоко над деревьями, но этого хватало, чтобы увидеть вдалеке поселок. До полночи еще целый час. Я уселся в углу и писал что-то в дневник.

Увы, эта прекрасная тишина длилась недолго. Я услышал кудахтающий смех, а потом в воздух взмыл фейерверк, со свистом набравший высоту и взорвавшийся огромным красным цветком. Улюлюканье, хохот и шаги приближались, и через пару минут я был окружен хлопками и звоном бокалов с шампанским.

В ужасе я бежал из башни. На границе освещенного пространства я бросил взгляд назад: верхушка башни освещалась вспышками света, и свист фейерверков рвал в клочья ночную тишину. Пьяный смех и невнятное пение.

Лес перестал меня пугать: я бежал и бежал, глубже и глубже погружался во тьму, и до меня доносился удивленный шорох и вопросительные звуки зверей, вырванных из сна человеческим шумом.

– Не бойся! Не бойся! Не бойся! – приговаривал я сам себе, несясь через первые мгновения нового тысячелетия обратно к дому, и ощущал, как бег постепенно успокаивал меня.