Часть вторая. Вестник победы

Глава 1. Смертельные игры

Писарь по прозвищу Культяпый не в меру гордился тем, что считал себя человеком чрезвычайно хитрым и пронырливым, просто созданным для сбора «цветов удовольствий» в саду жизни, а все остальные людишки — это так, мошки мерзопакостные, которых можно прихлопнуть одной левой, и ничего за это не будет. Но в последние дни он несколько поумнел и даже стал опасаться за свое драгоценное здоровье. И все из-за треклятого головы сторожевой службы Прохора Безверхого, ни дна ему ни покрышки, который умудрился выследить его, удачливого писаря главного воеводы порубежной крепости Мценск, и, напугав до смерти, повел через него свою темную игру, смысла которой Культяпый не смог уразуметь до сей поры.

Вот и в это теплое утро ранней осени 1604 года от Рождества Христова Культяпый должен был встретиться со Страшным Татарином, как прозвал он крымчака-шпиона еще в первую их встречу, когда передавал этому нехристю поганому о том, что делалось в крепости и ее окрестностях под руководством старого воеводы окольничего Гречишина, а теперь вот собирался донести и о делах нового воеводы окольничего Михаила Шеина, прибывшего совсем недавно из самой Москвы. Но раньше за каждое сказанное слово Страшный Татарин отплачивал Культяпому золотом, а теперь что-то перестал, видно, понял, поганец, зачем платить, когда за то же самое можно и не платить вовсе. А может, догадываться стал, что Культяпый вместе с Безверхим водят татарскую хабаргири за нос…

Крымчаки прискакали на взмыленных конях на то место у лесной речушки, где было заранее оговорено, там еще огромный дуб стоял, которому было больше ста лет. Татар прискакало около десятка, и все держались на конях так, словно на их спинах родились и выросли. Да так оно, по сути, и было. Не слезая с коней, крымчаки устроили вокруг Культяпого хоровод, помахали для острастки у него над головой плетками-камчами, а потом, разомкнув круг, впустили в него двоих начальников, уже спрыгнувших с коней. Один из них был Страшный Татарин, от холодных глаз которого Культяпого всегда бросало то в жар, то в холод. Такими глазами мог обладать только прирожденный убийца. Второго начальника писарь поначалу хорошенько и не разглядел, поскольку тот по самые уши закутался в кушак.

— Сколько сейчас воинов у твоего воеводы? — быстро спросил по-русски Страшный Татарин.

— Их стало на две сотни больше, — соврал Культяпый и при этом даже глазом не моргнул. — А на днях в крепость прибудет еще подкрепление из Тулы, а может, и из самой Москвы. Город наш важный…

— Пушки еще привезли? — снова спросил татарский лазутчик.

— Пока при своих, но будут новые…

— А ты не врешь, кафир? — засомневался Страшный Татарин. — Знаешь, что мы делаем с теми, кто смеет нам врать? Покажи, Качук!

Тут же один из всадников выхватил из мешка чью-то волосатую окровавленную голову и, как мячик, перебросил ее начальнику. Ловко поймав жуткий трофей, Страшный Татарин небрежно швырнул его под ноги Культяпого, которого затрясло как при лихоманке.

— Видишь? Твоя дурная голова тоже соскочет с плеч! Раз!..

Изверг выхватил кривую саблю и, взмахнув, вжикнул клинком над самой головой писаря, рухнувшего со страху на колени.

— Не убивай его, — приказал второй начальник, который говорил по-русски еще лучше первого. — Мы проверим каждое слово этого человека и заплатим столько, насколько его слова будут правдивы.

Культяпый благодарно глянул на незнакомца, рассмотрев при этом большое черное пятно на левой щеке, показавшееся из-за кушака.

— Пока живи, — позволил крымчак с черным пятном на лице. — Наши люди тебя найдут, когда понадобится…

«На этот раз пронесло, — перевел дух Культяпый, наблюдая за тем, как татарские башибузуки скрываются за поворотом реки, текущей в сторону крепости. — А денег снова не дали, проклятые нехристи!..»

Но успокаиваться ему было рано. Через несколько мгновений его снова со всех сторон окружили всадники. На этот раз это были не татары, а станичники из сторожевой службы. Да только для Культяпого теперь было все едино — что свои, что чужие. Он был сам по себе и себе на уме.

— Александр был храбр, да от худого умре… — с болью в голосе произнес худощавый седовласый человек с опущенными книзу усами, бережно поднявший отсеченную человеческую голову. — Клянусь, друже, что крымчаки еще страшно поплатятся за твою погибель!

Передав голову одному из станичников, Прохор Безверхий, а это был он, обратил гневный взор на предателя Культяпого.

— Говори, пес смердячий, что поведали тебе наши враги крымчаки!

— Они будут проверять мои слова о подходе к крепости большой силы, — заискивающе заглядывая в глаза Безверхому, проговорил Культяпый.

— Не поверили тебе? И правильно. Я б такой собаке тоже не поверил, но аминем беса не отбудешь. Будем уповать на помощь Господнею. А тебя, писарь, я передам в руки твоего начальника Шеина. Пусть сам решает судьбу такой мрази, как ты…

«Значит, еще поживу, — удовлетворенно подумал Культяпый. — С молодым воеводой всегда можно договориться, ведь не даром ему обо мне распинался старый воевода, как о самом лучшем писаре во всем уезде. За это, правда, пришлось хорошо ему заплатить…»

* * *

Главный воевода порубежной крепости Мценск, стоявшей на опасном для Москвы татарском шляхе, взобрался на самую высокую башню и смотрел на пылающий шар заходящего солнца. Высокого роста, широкоплечий молодец двадцати пяти лет отроду с обветренным и загорелым лицом, выдававшим в нем служилого дворянина, проводившего большую часть жизни под открытым небом, внешне разительно отличался от нежных отпрысков благородных фамилий, получавших чины и звания в непосредственной близости от царской персоны.

Он смотрел вдаль, но видел не леса и поля, а ту картину, что рисовалась перед его внутренним взором. Он «видел» устье небольшой речушки, впадавшей в огромную реку, больше похожую на море, поскольку другого берега было не видно. Только вода и небо. А еще огромное воспаленное солнце, окунавшее свой лик в прохладные бездны великой русской реки, на берегах которой он родился и где прошли его младые годы. «Отныне так будет всегда, — поклялся перед самим собой молодой воевода Михаил Шеин, — во времена утрат и потерь я буду видеть себя юным и непорочным, аки ангел Господень, каким был много лет назад, когда стоял на лесном обрыве и смотрел на Волгу, будто паря над суетой бытия. Только это дает ощущение правды и прибавляет сил…»

От размышлений воеводу отвлек небольшой отряд всадников, отделившихся от кромки леса и направившихся к воротам крепости.

— К нам гости! — предупредил Шеин охрану.

— То господин голова станичной службы со станичниками, — ответил стрелецкий десятник по фамилии Скоромный.

— Так пропустите его, — распорядился воевода.

Спустившись к открытым воротам, Шеин сразу увидел то, что его просто взбесило. Станичники привезли связанного по рукам и ногам писаря Культяпого.

— Как такое понимать? — встретил он Безверхого недовольным тоном. — Без моего на то ведома и соизволения вы позволили себе самоуправство. Немедленно развязать писаря!..

— Обожди развязывать, — перебил Безверхий молодого начальника, бодро спрыгивая с коня. — Попался этот писаришка на гнусном предательстве. Он встречался с крымчаками и передавал им тайные сведения…

— Не верю! Об этом человеке у меня самые положительные отзывы…

— А ваш батюшка, царствие ему небесное, больше доверял нам, станичникам. Помнится, под стенами Сокола… — хитро заговорил Безверхий.

— Что?.. Погоди… — остановил его воевода. — Ты знавал моего батюшку? Так ты Прохор… Не может быть! Прошка Безверхий! Тот самый ловкач и удалец из станичной службы! Ну как же. Про тебя мне наш слуга Ферапонт все уши прожужжал. Так это ты служил под началом моего батюшки в Соколе? У тебя должен быть его топорик…

— Было дело, да тому уж многие года миновали. Дослужился вот до чина станичного головы, о чем никогда и не мечтал… И то слава Богу! Кто не желает большой власти, на того не приходят и напасти. А топорик… Ах да, чекан! Он всегда при мне. Вот он, оберег воеводы Шеина. Теперь он твой, молодой воевода. Пусть будет у тебя, как память об отце.

— Нам есть о чем поговорить, — несказанно обрадовался Шеин, принимая бесценный для него дар.

— Поговорим. Отчего не поговорить? Только покрепче заприте Культяпого, да татарских гостей, что под видом купцов в крепость так и шастают, более не пускайте. А торговать они и в посаде могут, не велики птицы… Шпионы они все, одним словом!

* * *

…Главный хабаргири в тот же осенний вечер стал свидетелем того, как во Мценск прибыл большой отряд с четырьмя большими пушками.

— Я узнал человека, который ехал впереди отряда, — почтительно произнес Страшный Татарин.

— Кто он? — заинтересовался человек с черным пятном на лице.

— Это брат царя урусов Годуна по имени Семен. Он пользуется безграничным доверием своего родича царя Бориски и негласно руководит Тайным и Разбойным приказами.

— Я узнал все, что хотел, — удовлетворенно кивнул человек с черным пятном. — Мы можем возвращаться в ставку хана Казы-Гирея.

Глава 2. Нити заговора

Крымский хан Казы-Гирей наслаждался обществом полуобнаженных гурий из своего гарема с раннего утра до полудня. Потом, совершив омовение в зеленых искристых морских волнах, удобно улегся на песчаном берегу под покровом балдахина и, любуясь на свой Бахчисарайский дворец на возвышенности, вызвал главного хабаргири.

— Дарик, — расслабленно произнес хан, взирая на склонившегося в глубоком поклоне человека с черным пятном на щеке, — я готов слушать твои сказки. Ты же знаешь, что после войны и моих гибкотелых белоперсих гурий, больше всего в этом мире обмана и воровства я люблю твои сказки, которые очень напоминают мне истории из «Тысячи и одной ночи».

— На чем я остановился в прошлый раз? — спросил Дарик, располагаясь на ковре перед ложем Казы-Гирея, покуривавшего кальян.

— Ты поведал мне историю похождений сиятельного владыки Блистательной Порты — Турции, который получил большой пешкеш от неверных за то, чтобы уговорить некий верноподданный народ за морем на поход против урусов.

— Совершенно верно, мой господин, — улыбнулся Дарик. — И тот самый «пешкеш», очень правильно произнесенное вами слово по-персидски, или «бакшиш», как сказал бы я по-татарски, а в общем просто подарок, был настолько драгоценным, что сиятельный сразу же послал к правителю того верноподданного народа за морем своего визиря, который и посетил…

— Да, этот хитрый посланец был у меня вчера, — зевая, проговорил Казы-Гирей. — Он хотел, чтобы я собрал свою орду и напал на Москву…

— При этом сиятельный поручил передать тому правителю подарок в виде трех больших алмазов. А сам получил от иезуитов, как они в тайне себя называют, маленькую золотую корону, украшенную доброй сотней брильянтов и самоцветов.

— Каков хитрец!.. — привстав на подушках, хотел возмутиться хан, но сил на это после гурий и купания уже не осталось. — Мне это порождение ехидны и шакала передал всего один алмаз. Да и тот, ну очень маленький… Где этот шайтан в одеждах визиря?.. — Хан все же встал на ноги и в изнеможении потряс кулаком.

— Посол из Блистательной Порты уплыл на своей галере еще ночью, — ответил Кады-аскер, возглавлявший ханских телохранителей.

— Вот, пожалуйста! Кругом одни обманщики… — пожаловался Казы-Гирей своему хабаргири, снова падая на удобное ложе из ковров и подушек. — И что было дальше в твоей грустной сказке?

— А дальше, мой господин, в ханский дворец постучались два очень богатых купца. Точнее, купец был один, а другой был его слуга. Они попросили соизволения предстать пред ясны очи великого хана…

— Ишь чего захотели? — ухмыльнулся Казы-Гирей. — Я и сам-то к себе не всегда могу попасть…

— И эти недостойные избрали самый быстрый путь, посетив сначала кое-кого из карача — татарской знати.

— Ох, уж эти мне карача! — вздохнул Казы-Гирей, переворачиваясь со спины на бок. — Когда-нибудь я этой карача сделаю карачун — смертную казнь.

— Так вот, главный купец по имени Болислав Спенсерка… — продолжал Дарик.

— Как ты сказал? Боль… Спен?.. — не понял хан. — Какое варварское прозвище!

— Второй же по имени Прозитино…

— Это я знаю! Это от латинского «прозит». Так неверные вскрикивают перед тем, как влить в себя запрещенные Аллахом зелья… Эй, принесите нам хмельной бузы, а то у меня и у моего Дарика пересохло в горле.

Выпив по глотку татарского пива, оба собеседника помолчали, собираясь с мыслями.

— И вот представители карача того заморского народа, — опять заговорил главный ханский разведчик, — получив подарки, отвели богатых гостей к главному телохранителю хана. Он, получив подарок, отвел гостей к юному калге — наследнику хана. Тот в свою очередь…

— Тоже получил подарок! — не выдержал хан. — Что за сказка? В ней все получают подарки. Одному бедному хану ничего не досталось. Так не годится. Эй, Кады-аскер!

— Слушаю, мой господин, — упав на колени перед ханом, сказал главный телохранитель.

— Тебе никогда не попасть в джанет — наш мусульманский рай, — медленно произнес хан, смакуя каждое слово, будто это были глотки прохладного шербета. — Получать подарки и не делиться со своим властелином — это большой грех. Либо ты прямо сейчас принесешь мне все, что получил от неверных, либо…

— Слушаю и повинуюсь! — Кады-аскер стал задом отползать от ханского ложа.

— Не спеши, — остановил его Казы-Гирей. — Это еще не все. Ты соберешь все подарки у карача и калги. Теперь можешь отползать, змей!

Выпив бузы и затянувшись дымком из кальяна, хан разрешил продолжать «дозволенные речи».

— И тогда хан соблаговолил принять этих недостойных купцов, — произнес главный разведчик.

— Да? Вот этого я не помню… — покачал головой хан.

— Они поднесли драгоценные дары — все, что оставалось в их переметных сумах…

— Вот это очень мудро с их стороны!

— И попросили хана о ничтожной услуге — страшно отомстить урусам за то, что те не позволили им торговать в городе Мценске и других малых и больших городах Московии.

— Интере-есно, — протянул хан. — Ты уверен, что они просили хана именно об этом?

— Уверен, мой господин.

— И что я ответил?

— Хан им отказал в этой просьбе, сказав, что в порубежных крепостях урусов скопилось слишком много воинов и пушек. Они только и ждут того момента, когда доблестные стрелки — тюфанджи и наемники-сейманы нападут на Московию. В результате мы с урусами сделаем друг другу карачун, а потом туда прискачут неверные из Ляхистана или Польши, как называют ту державу московиты, и будут владеть всеми землями и богатствами.

— Я так и сказал? Какой я мудрый! — почмокал хан в полном удовольствии. — А какие хитрые эти купцы! Так ты говоришь, хан отобрал у них все подарки, оставив им только собственную шкуру?

— Можно и так, — ухмыльнувшись, ответил Дарик. — Это очень подлые люди. Им нельзя верить. Когда они думают, что остались одни в своем гостевом шатре, то слуга по имени Прозитино начинает колотить своего хозяина по имени Болислав Спенсерка руками и ногами. При этом он гневно вопит, что отправит его «к чертям собачьим на костер», как только они возвратятся в свой монастырь.

— Ну вот! Я же говорил, что у них очень опасные имена. Одним словом псы, а у псов и повадки собачьи — так гласит старая персидская поговорка.

— Да, мой господин, как вы уже догадались, это были иезуиты…

В этот момент под балдахин на берегу моря заскочил взмыленный начальник телохранителей, за которым двое здоровяков тащили огромные мешки с ценностями.

— Это ты, Кады-аскер? Что ты можешь сказать в свое оправдание? Ты ведь прервал сказку Дарика на самом захватывающем месте…

— Я принес все дары неверных, только… — опять бухнулся на колени Кады-аскер.

— Что «только»? — грозно спросил Казы-Гирей.

— Только калга — ваш сын отказался отдать бакшиш в ваши милостивые руки. Он напомнил, что ему скоро исполняется десять лет. Хан обещал сделать ему дорогой подарок по такому случаю. Калга сказал, что хан может больше ничего не дарить. Пусть считает, что он уже сделал ему подарок, оставив купеческий бакшиш, в котором много всяких игрушек-безделушек из презренного желтого металла.

— Какой мудрый у меня растет наследник, — восхитился хан. — Пусть будет, как он хочет. А теперь отнеси эти мешки во дворец — я потом подробнее проверю подарки, оставшись в одиночестве. Да, и не забудь отобрать у «купцов» все, что у них осталось. Отнесешь все туда же. И смотри у меня, змей!..

…Когда воины хана покинули гостевой шатер, где ожидали визита к Казы-Гирею «купцы», забрав у них все, что могло представлять хоть какую-то ценность, иезуит Прозитино, рядившийся до того в одежды купеческого слуги, понял, что притворяться больше не имеет смысла, и устроил настоящее «аутодафе». Сначала он хорошенько избил «хозяина Спенсерку», а затем поджёг шатер. Позже, немного успокоившись, Прозитино сказал:

— Поскольку здесь наша миссия оказалась неудачной, мы отправляемся ко двору короля польского Сигизмунда. Там мы продолжим наше святое дело, которое благословил сам папа Римский. Я думаю, что поляков будет легче натравить на московитов. И еще мы должны будем посетить саму Москву, чтобы там помочь нашим единомышленникам в борьбе против царя Годунова. У нас для этого еще найдутся силы и средства…

Глава 3. Годунов — брат Годунова

Генрих-цапля постарел и облысел. Видно было, что двадцать шесть лет, прошедшие со времени гибели мастера Штольца, которому верно служили и сам Генрих и его более молодой приятель Толстый Фриц, даром не прошли. Теперь лысину Генриха постоянно украшал предмет грубых насмешек Толстого Фрица, которому было уже далеко за сорок, но он, несмотря на то, что стал еще толще, не утратил глупости — главной, как считал пятидесятилетний Генрих, положительной черты его скверного характера.

В порубежную крепость Мценск бывших подмастерьев Штольца привез ни кто-нибудь, а сам всемогущий Семен Годунов, которому двое германцев были представлены их соотечественниками, находившимися на русской службе, как «знатоки пушечного боя и мастера пушечного же наряда да зелья». Вот брат царя Бориса и взял их с собой в поездку по крепостям для того, чтобы Ганс-цапля и Толстый Фриц могли продемонстрировать свои изобретения в «условиях, близких к боевым».

И сам царь, и вся придворная знать полагали, что Семен Годунов занят важными разъездами с целью изучения возможностей порубежных крепостей по отражению нападений противника. И только сам Семен точно знал, куда и зачем он отправился. Ему нужна была одна-единственная крепость, называвшаяся Мценск. Почему? Именно об этом и говорили между собой в день приезда протеже «великого брата невеликого царя» Генрих и Фриц, сидя в лучшей корчме Мценска, где они собирались столоваться и ночевать.

— Однажды я видел княжну, что покорила сердце нашего достойного покровителя, — говорил Толстый Фриц по-немецки, уплетая за обе щеки стерляжью ушицу и заедая ее пирогами с потрохами.

— И какова из себя та прелестница? — Лысый Генрих, которого теперь так называли гораздо чаще, задал этот вопрос только для того, чтобы поддержать разговор, поскольку «прелестный пол» уже давно не занимал его мыслей.

— Она чем-то напоминает твою Гретхен в молодости. Стан!.. Грудь!.. Маленькая головка, как у серой мышки… — не смог отыскать более красивых слов для описания внешности молоденькой симпатии Семена Годунова Толстый Фриц.

«Значит, стерва», — сразу догадался Лысый Генрих, тщательно пережевывая оставшимися зубами кусок ветчины.

— А кухня здесь очень приличная… Откуда что берется? Непонятная Русь… У них третий год неурожаи, крестьяне бедствуют и голодают. Говорят, всех кошек и собак на мясо пустили… А здесь ешь — не хочу! — произнес он вслух.

— Это да-а, — довольным тоном протянул Толстый Фриц, почесывая набитый под завязку живот под кафтаном. — Наверное, хозяин этого заведения специально приготовился к визиту нашего русского хозяина. Все же брат царя! Но княжна… Она такая!.. А наш уважаемый русский хозяин такой…

— Тут ты, конечно, прав, — с полуслова понял своего приятеля Генрих. — Наш русский хозяин красотой и статью не вышел, тут слов нет. А вот местный воевода, которого зовут Михаил Шеин, просто красавчик по сравнению с ним. А Семен Годунов кособок да кривоног… А лицо у него все в бороде, только одни глаза из-за волосьев выпучены. Одно слово черт, не к обеду будь сказано…

— Я слышал, что княжна проживает где-то рядом с Мценском. Точнее у ее отца где-то здесь родовое поместье. Тут они живут летом, а на зиму уезжают в Москву…

— Точно, — подтвердил Генрих, запивая съеденное добрым глотком пива. — Зиму семейство проводит в стольном граде Москве, у них там дом в Замоскворечье. Наверное, Семен решил покрасоваться перед княжной, а заодно проводить ее до Москвы, чтобы никто не украл.

— Да, у Годунова сильная охрана, а здесь, в России, это необходимая мера безопасности, — подняв вверх жирный палец, наставительно произнес Фриц. — Тут же кругом одни разбойники. Помнишь, как в наш прошлый приезд в Россию, когда еще был жив мастер Штольц, мы попали в скверную историю, связанную с разбойниками?..

— Нет, это было уже после гибели мастера у стен крепости Сокол. А разбойников навел на нас проклятый кабатчик Кузька Окороков. Он пообещал привезти нас к кабаку «Осетровый бок» в городе Соколово, а сам, сволочь, обманул.

— Как же! Нас тогда обобрали до нитки. Хорошо, что живыми выпустили! — От грустных воспоминаний о былом у Толстого Фрица даже слезы на глазах навернулись.

— Мы с тобой так и не смогли найти «камень огня», который спрятал где-то в Соколове отец мастера Штольца. Если бы этот камень попал в наши руки, мы бы сотворили такую адскую смесь, что о нас узнали бы во всех царствах-государствах. Государи этих стран в очередь бы к нам записывались, чтобы заполучить в свои пушечные погреба наше зелье. Тогда, дорогой друг, мы бы купались в золоте и славе. Но увы! Проклятый кабатчик! Хорошо, что он околел…

— Да, эта свинья Окороков на радостях, что сумел заманить нас в разбойничье логово, так нажрался, что его хватил удар. Он получил достойное наказание за свои гнусные делишки, — сказал Толстый Фриц.

— Вернулись в фатерлянд мы с тобой с пустыми карманами. Даже одежды хорошей не имели. Поэтому бургомистр твоего родного городка так и не выдал за тебя свою красавицу дочь.

— И не говори! — тяжело вздохнул Фриц. — Это стало самой большой трагедией в моей личной жизни…

— Остался ты холостяком. Одинокий неухоженный Фриц!.. Но в этом, знаешь ли, есть свои несомненные преимущества…

— И одно из них, что любимая женушка не принесет в подоле очередного «птенчика» пока мужа нет дома. Хре-хре-хре! — залился противным хрюкающим смехом Фриц, от чего его брюхо заходило ходуном, будто хотело извергнуть наружу все, что он съел и выпил за свою жизнь.

— Ну и дурак же ты, Фриц! — поморщился Генрих. — У меня двенадцать детей, и всех их я люблю, как родных…

— Правда, большинство из них очень похожи на твоего соседа ювелира Блюменталя, у них такие же носы крючком и черные кудрявые волосики… Хре-хре-хре!

— Ничего, — пообещал Лысый Генрих, — когда мы отыщем «камень огня» и заработаем кучу денег, я, так и быть, отдам за тебя замуж одну из своих славных дочурок, у которой очаровательный носик крючком… Уж она-то сделает из тебя стройного господина. Будешь поститься каждый божий день…

Это предложение заставило Толстого Фрица заткнуться и надолго задуматься о своем ужасном будущем.

— Ладно, дорогой друг, — наконец выдавил он из себя, — бери свой чертов парик, который съехал тебе на нос, и пошли дрыхнуть. Утром нас ждут великие дела. Мы покажем нашему русскому господину, что значит хороший пушечный выстрел!

Утром Лысый Генрих поднял напарника ни свет ни заря.

— Поднимайся, соня, — сказал он. — А то проспишь самое важное. Русские пушкари уже установили наши орудия на крепостной стене и навели их на цель. Осталось только забить в дула наши тайные заряды и от цели не останется ничего…

— Что за цель? — быстро одеваясь, спросил Толстый Фриц.

— Какие-то грязные сараи, расположенные недалеко от дороги, ведущей к крепостным воротам.

— Чудесно. Сейчас мы в них попадем, — пообещал Толстый Фриц, не попадая ногой в штанину.

На стенах крепости в ожидании «необычайной пушечной пальбы» уже собралось довольно много зрителей, среди которых преобладали местные жители и служилые люди из стрелецкого пятисотенного войска, составлявшего гарнизон Мценска.

На башне, с которой был самый хороший обзор окрестностей, разместился Семен Годунов и его приближенные. Все они заждались невиданного зрелища и выражали явное нетерпение тем, что то и дело гоняли посыльных, чтобы те передали указания ускорить начало стрельб.

Даже сам воевода Шеин спустился с башни вниз и подгонял орудийную прислугу, таскавшую тяжелые заряды к пушкам.

Наконец все было готово, и Годунов махнул белым платком с башни. Залп из четырех орудий, раздавшийся после этого, сначала только оглушил зрителей, а уж потом заставил их чихать и кашлять от едкого удушливого дыма, закрывшего весь обзор. Когда же ядовитый дым немного рассеялся, то Семен Годунов с башни, а затем и воевода Шеин с крепостной стены одновременно разглядели ужасающие результаты выстрелов, разрушивших сараи до основания. Но это было не самое главное. Одна из пушек, в которой оказался чересчур большой заряд, забросило ядро далеко за посад, угодившее в одну из тяжело груженных повозок, тащившихся в этот момент по дороге. От повозки, разумеется, ничего не осталось, но это было бы еще полбеды. Гораздо большее несчастье произошло с каретой хозяина этих повозок. Шестерка лошадей, запряженных в карету цугом, перепугалась от выстрелов и стремительно понесла к видневшейся вдали ленте реки.

Первым понял о смертельной опасности, угрожавшей хозяевам кареты, воевода Шеин. Он, со свойственной ему решительностью, вскочил на коня, подведенного под уздцы слугой, и помчался наперерез взбесившейся шестерке лошадей. Догнал их он через несколько минут, но эти минуты растянулись для хозяев кареты на мучительно долгие часы, когда они ожидали неминуемой гибели.

Поравнявшись с первой парой лошадей, воевода ловко сиганул со спины своего скакуна на пегую лошадку из упряжки. Мгновение-другое и вся упряжка, подчиняясь властной руке умелого наездника, отвернула от опасного речного обрыва в сторону, не доехав какие-то считанные сажени. Затем лошади и вовсе встали, тяжело поводя боками и нервно всхрапывая.

Соскочив с чужой лошади, воевода Шеин заспешил к карете, из которой ни живы ни мертвы медленно выбирались хозяева — видный мужчина в годах и совсем еще юная девушка с ангельским личиком.

«Да это же князь Мстиславский! — узнал в пострадавшем видного царского сановника и военачальника Шеин. — А это, скорее всего, его дочь Варвара. А ведь хороша! Таких больших прекрасных глаз я во веки не видывал…»

И действительно, княжна Варвара, несмотря на бледность от недавнего испуга, выглядела прелестно. Да и какая уважающая себя барышня не почувствует себя совсем хорошо, когда на нее смотрит влюбленным взглядом «принц из ее сновидений», ни больше ни меньше.

— Батюшка, — томно спросила она у отца, — это и есть наш спаситель? Без него нам пришлось бы очень плохо, правда?

— Я князь Мстиславский, — горделиво произнес отец Варвары, стараясь незаметно прикрыть порванный камзол на самом видном месте. — Как ваше имя, доблестный герой?

— Михаил Шеин — воевода Мценска, — представился «принц», отвесив уважительный поклон.

— Доблестное имя! Счастлив буду видеть вас в моем московском доме. Я никогда не забываю тех, кто помог мне или членам моей семьи. Будьте надежны! А кто же это осмелился стрелять по нам из пушек? — нахмурился князь, но тут же его лицо расплылось в почтительной улыбке. Он увидел подъезжавших всадников и в переднем узнал всемогущего брата царя Годунова. — Какая неожиданная встреча! — сказал он, кланяясь Годунову, который даже не соизволил слезть с коня.

— Князь Мстиславский! — воскликнул Годунов, хитро прищурившись. — Как это вы здесь оказались? Вдали от царского двора…

— У меня здесь, извольте видеть, поместье, — пояснил князь. — Мы как раз переезжаем в Москву…

— Чудесно, чудесно, — хмурясь, пропустил слова князя мимо ушей брат царя, обративший внимание на то, какими нежными взглядами одаривали друг друга княжна Варвара и воевода Шеин. — Главное, что никто не пострадал. А я готов отвезти вас и вашу дочь прямо в Москву. Все свои дела в Мценске я закончил…

— Буду чрезвычайно признателен за вашу любезность, — отвесив поклон, сказал князь.

— Тогда в путь! — приказал брат царя, махнув рукой в сторону Москвы. — Нам туда, а вам, воевода Шеин, сюда! — При этом он указал на крепостные стены.

Молодой воевода еще долго стоял у реки, словно пригвожденный к месту, глядя в ту сторону, где скрылась за клубами дорожной пыли кавалькада, увозившая самое теперь дорогое для него существо на свете — Варвару Мстиславскую.

Глава 4. Дорога на Добрыничи

То было каким-то наваждением. Образ княжны Варвары больше не покидал воеводу Шеина ни днем ни ночью. В мечтах своих Михаил видел смеющуюся княжну в белых нарядах, кружащейся в центре хоровода простых деревенских девушек, державших в руках венки из подснежников и почему-то ромашек. Оказаться в венках вместе эти цветы могли только в ушибленном воображении влюбленного. А еще слышал воевода в ночную пору перезвон колоколов и никак не мог разобрать — благовест это или набат…

Аккурат на Рождество Христово главный воевода Мценска заполучил царскую грамоту, доставленную важным чином из стольного града Москвы, что само по себе заявляло о значительной ценности послания. И действительно, в грамоте черным по белому предписывалось воеводе Мценска, собрав ратников в городе и окрестностях, незамедлительно двигаться на соединение с московским войском, которым командовали князья Федор Мстиславский и Василий Шуйский. Ратникам полагалось следовать через Орел и Брянск к селению Добрыничи, перекрыв дорогу от Севска.

«Значит, решился все же царь-государь на достойный отпор супостату Гришке Отрепьеву, — подумалось Шеину. — Стало быть, не зря станичный голова Безверхий еще раньше отправился к Добрыничам со своими людьми, сказав секретно, что должен пополнить сторожевой полк в тех краях. Чую, быть большому сражению!»

Придаваться любовным мечтаниям больше у воеводы не было никакой возможности. Собрав в скорости небольшую рать и снабдив ее необходимыми припасами, двинулся он на соединение с московским войском, посланным Борисом Годуновым, чтобы заступить врагу дорогу на Москву еще на дальних подступах.

Заметенные снегами российские пути-дороги! На них особенно хорошо думается, когда лежишь в санях, укрытый по самые глаза овчинным тулупом. Вот и воеводе Шеину припомнились в дороге все события, предшествовавшие походу Лжедмитрия Первого на Москву.

В 1591 году с божьей милостью отбились московитяне от набега крымчаков хана Казы-Гирея, и это было последнее появление татар возле Москвы. Потом пять лет воевали со шведами, вернув России Ивангород, Капорье и некоторые другие города, захваченные врагами в ходе Ливонской войны.

Средний сын Ивана Грозного — Федор Иванович, прозванный в народе Блаженным, скончался в 1598 году. Однако от самостоятельного правления был отлучен на одиннадцать лет раньше, уступив место на троне пронырливому брату своей жены Ирины — боярину Борису Годунову.

А через два года после успения Федора Блаженного отправилась в мир иной единственная малолетняя царевна от Федора Иоанновича и Ирины Годуновой, имя которой была Феодосия. Младший же сын Грозного Дмитрий «убился» или, что вернее, был убит еще 15 мая 1591 года. Но тогда Борису Годунову удалось убедить с помощью дознаний князя Шуйского боярскую знать в том, что Дмитрий, страдавший «падучей», сам случайно напоролся на нож… Да только народ в своем громадном большинстве этим байкам не верил и потому с гораздо большим доверием относился к слухам о том, что Дмитрий спасся, бежал к полякам и теперь возвращается в Кремль, чтобы занять по праву рода принадлежавший ему трон московских царей. Потому-то и удалось небольшому отряду, собранному польским магнатом князем Адамом Вишнёвецким и воеводой Сандомира Юрием Мнишеком с благословения папских легатов-иезуитов и короля Речи Посполитой Сигизмунда Третьего, довольно быстро «обрасти» казаками да всякого рода разбойниками. Именно для этого, как думалось воеводе Шеину, Лжедмитрий и повел свои силы на Москву не кротчайшим путем через Смоленск, а кружным — через Чернигов да Новгород-Северский, чтобы собрать побольше сил, отложившихся от годуновской Московии. А теперь он шел прямо на Москву от Севска…

Но все это было несколько позже, а еще раньше Господь Бог покарал Русь за грехи трехлетним неурожаем и массовыми эпидемиями. В одной Москве, как совершенно доподлинно знал Михаил Шеин, на трех кладбищах в эти годы было захоронено до ста двадцати семи тысяч человек. И это только в стольном граде! Что же творилось в других городах и весях?..

И полыхнули мятежи да бунты, наибольшими из которых, пожалуй, стали выступления атамана Хлопка Косолапа, державшего в страхе целых два года все центральные уезды. Только-только справились с Косолапом в 1604-м, а тут и поход Лжедмитрия подоспел…

Из той же царской грамоты знал Шеин про то, что Лжедмитрий — это Юрий Богданович Отрепьев, сын небогатого галичского дворянина. Юрий находился на службе у боярина Федора Никитовича Романова, но после его опалы и ссылки постригся в монахи под именем Григория. Какое-то время Григорий Отрепьев проживал в московском Чудовом монастыре при патриархе Иове. Скорее всего, тогда и возникла у него идея «венчаться на царство» под именем царевича Дмитрия. Почему бы и нет?..

В холодный метельный январский день прибыл в ставку московского войска воевода Шеин, еще издали, на подъезде, заприметивший дымы от многочисленных костров, разведенных прямо в чистом поле у селения Добрыничи.

А первым, кто встретил Михаила в военном лагере, был князь Мстиславский, которого Шеин сразу узнал, хоть и видел всего-то второй раз в жизни.

— Помню тебя, голубчик, помню, — сказал Федор Иванович, совсем по — родственному обнимая воеводу Шеина и проводя его в лучший дом на окраине селения, в котором разместился он со всей своей многочисленной прислугой. — Сейчас, голубчик, буду вводить тебя в курс дела. Всего, изволь слушать, у нас пять полков, в которых, дай Бог, набирается тысяч двадцать ратников. Среди них тысяч пять стрельцов и четырнадцать полевых пушек. Между прочим, изволь слушать, четыре пушки с прислугой присланы нам самим Семеном Годуновым…

— Уж не те ли это орудия, что своей пальбой до смерти перепугали ваших лошадей прошлой осенью у Мценска? — предположил Шеин вслух.

— Они и есть, — кивнул Мстиславский. — А при них двое немцев — больших мастеров пушкарского дела, как заверил меня все тот же Семен. На них, почитай, вся наша надежда…

— Что так? — снова спросил Шеин.

— Войско-то у супостата немереное. По самым малым подсчетам его не меньше будет, чем у нас, а то и поболе. Насчитали наши сорвиголовы семь польских хоругвей, три тысячи донских казаков, запорожцы и прочая… рвань! Последние, извольте слышать, из переметчиков, тех, кто поддерживает Гришку Отрепьева в его притязаниях на трон…

— И где же все эти полчища? — задал самый главный вопрос Шеин.

— Где, где?.. — раздражаясь, проговорил Федор Иванович.

— Хотел бы и я про то знать… Нету врага! И нам доподлинно неведомо, где он скрывается… Но мы на всякий случай уже определились с боевым строем. На врага, извольте слушать, пойдем, как учили наши прадеды во времена Куликовской битвы! В центре поставим всех стрельцов, а слева и справа конные полки. Впереди, как и должно, будет крутиться-вертеться сторожевой полк. И как только враг обнаружится, мы его ка-ак…

Шеин хотел возразить, что при Дмитрии Донском еще не существовало стрельцов, да и стрелять можно было только из лука да пращи, но промолчал…

«Враг обнаружился» ранним утром двадцать первого января, через день после приезда в ставку Шеина и его ратников. И если бы не станичники Прохора Безверхого, заметившие поляков на самых подступах к Добрыничам и вступившие с ними в бой, плохо пришлось бы войску Годунова. Но на этот раз все обошлось, и благодарить за это надо было порубежников головы Безверхого…

* * *

…В московское войско Лысый Генрих и Толстый Фриц напросились сами, хотя Семен Годунов и не собирался их отпускать от себя. Уж очень ему пришлось по нраву устраивать пышные стрельбы под Москвой на потеху венценосному братцу и придворной камарилье. При этом все беспрестанно восхищались силой пушечного огня, много пили, часто закусывали и неумеренно бахвалились перед иностранными посланниками, мол, у вас, немцы, такого «московского огня» сроду не бывало…

Когда же пиршество заканчивалось и царь с боярами, с псарями да с иноземными гостями отбывали в Кремль, на пиршественное место сбегались толпы простолюдинов, отыскивающих поживу, чтобы быть живу среди куч объедков для себя и своих немногочисленных уже чад и домочадцев, коих еще не прибрали Их величества Голод, Холод да Зараза.

Но поход Лжедмитрия многих при дворе здорово перепугал, и они уговорили Семена Годунова «пожертвовать на оборону от супостата своими любимыми игрушками», что брат царя, скрепя сердце, и исполнил, отослав Лысого Генриха и Толстого Фрица вместе с пушками в войско Мстиславского и Шуйского. А кое-кто из царского окружения уже гонцов слал с дарами навстречу новоявленному «принцу». Кто знает, думали они, как дело-то повернется? Лучше соломки подстелить на будущее, чтобы падать было не так больно…

Об этом и вспоминали по дороге к Добрыничам Генрих и Фриц, которые мечтали только о том, чтобы…

— …Озолотиться можно! — говорил Толстый Фриц, по-собачьи обгладывая кость от жареной куриной ножки, оставшейся у него еще с Москвы. — Где-то возле Добрыничей находится Соколово. Я это узнал совершенно точно от верного слуги нашего русского хозяина по имени Елистрат.

— А есть там кабак под названием «Осетровый бок»? — в который раз переспрашивал Генрих, не слишком-то доверявший напарнику.

— В том-то и дело! Озолотиться можно! Елистрат клялся и божился, что есть там кабак с таким названием. Как только туда прибудем, сразу отправимся в погреб и откопаем «фетардит — камень огня». С его помощью все русские деньги станут нашими…

— Зачем нам русские деньги, Фриц? — пожал плечами Генрих. — Мы сможем, если, конечно, все сложится так, как ты говоришь, пойти в услужение к другим государям. Помнишь Паоло Прозитино и его друга Болислава Спенсерку, которые смотрели наши «художества» под Москвой?

— Как же! Очень приличные люди, — ответил Фрицу, с сожалением выбрасывая обглоданную до белизны кость из повозки.

— Эти господа предложили нам большие деньги за то, чтобы наши пушки не стреляли по разбойникам этого нового русского принца Дмитрия…

— Что ты говоришь?.. — изумился Толстый Фриц. — А я ничего про это не знал! — Он даже потер руки в предвкушении будущих доходов.

— Именно так. Прозитино даже передал нам некоторую сумму в задаток… — Генрих достал из потаенного места в возке кожаный мешочек, набитый до отказа золотыми монетами.

— Что ж ты молчал?! — радостно вскричал Толстый Фриц, протягивая к мешочку дрожащие пальцы. — Это же сразу все меняет!

— Тихо ты, не шуми! — прервал восторги напарника Генрих, пряча мешочек с золотом туда, откуда его доставал. — Если русские догадаются о том, что наши пушки не выстрелят, нам отрубят головы…

— Молчу… — зажав ладонью рот, прошептал Фриц. — Но все же скажи, это только задаток?

— Задаток, — подтвердил Генрих.

— Нам везет! — снова потер руки Толстый Фриц. — Но за «камнем огня» мы все-таки заедем в «Осетровый бок»…

— Беден бес, что у него бога нет, — посмотрев на счастливое лицо Фрица, зачем-то сказал Генрих. Ему было неприятно оттого, что придется помогать полякам, которых он невзлюбил еще со времен похода Стефана Батория на русскую крепость Сокол. Тогда и он, Генрих, участвовал в том неудачном походе вместе с мастером Штольцем и напарником Фрицем. Но только были они с Фрицем в ту пору совсем еще молодые, и вся жизнь была у них впереди. Да только и тогда, и теперь золото для него решало все. В этом смысле Лысый Генрих себе никогда не изменял.

Глава 5. Кровавая работа

Сторожевой полк под командованием Безверхого, заменившего погибшего воеводу Гурьева, выполнил свой долг до конца, удержав врага у Добрыничей ровно столько, сколько потребовалось Мстиславскому и Шуйскому, чтобы развернуть линейные полки в боевые порядки.

Воевода Шеин во главе своего небольшого отряда занял место на правом фланге сразу за рейтарами-наемниками, которыми командовал француз Маржерет, и конным полком самого князя Мстиславского. При этом Михаил Шеин знал, что в центре русского фронта стояла стрелецкая пехота и пушки, а на левом фланге полк легкой кавалерии, подчиненный лично Шуйскому.

Как будет действовать враг после того, как уничтожит остатки героического сторожевого полка, можно было только предполагать, но главный воевода Мстиславский был уверен, что враг ударит по стрельцам в центре, чтобы расчленить московскую рать и добить ее по частям. Но очень скоро князь понял, как же он ошибался…

Сторожевой полк или, вернее, его немногочисленные остатки с боем прорвались из окружения. Их преследовал передовой отряд поляков, который и остановился перед войском, посланным Годуновым, ожидая подхода основных сил.

Самыми последними к своим прорвались Прохор Безверхий с перевязанной головой и двое молодых станичника, тащивших на себе связанного по рукам и ногам здоровяка в ободранном камзоле, шитым золотыми галунами.

— «Языка» приволок, — отдуваясь, проговорил Безверхий, сдавая шляхтича с рук на руки Мстиславскому. — Он, собака, про все ведает…

Минут двадцать князь Федор Иванович, разумевший по-польски довольно сносно, пытался выжать из пленного шляхтича хоть одно словечко, но тот только злобно плевался и дико вращал глазами. Отчаявшись добиться от «языка» столь необходимых теперь сведений о намерениях противника, Мстиславский, в сердцах махнув рукой, сказал, обращаясь к Безверхому:

— Послан ни по что — принес ничего…

— Молчит, прорва шляхетская, а когда саданул меня по голове кистенем, ругался, как сволочь. Хорошо еще, что успел я посторониться, и меня только царапнуло…

— Разговорился, голова садовая, — поморщился князь. — Лучше б ты развязал язык пленнику!

— А пускай молчит, — неожиданно сказал Безверхий. — Мы со станичниками прихватили грамотку, что при нем была. Он ее, собака, в седельной сумке сховал… Может, та грамотка будет поболе «разговорчивой»?..

— Что ж ты раньше-то?! — вскричал воевода. — Где она?

— Эй, Петрушка с Павлушкой, подь сюды! — позвал к себе станичный голова двух молодцов на одно лицо.

— Это еще почему?.. — разинув рот от удивления, спросил Мстиславский, но когда получше разглядел станичников, сообразил, что перед ним два брата-близнеца. — Понятно. Где там ваша грамотка?

То ли Петрушка, то ли Павлушка, это без разницы, уважительно подал изрядно помятую бумагу с печатью воеводе.

Князь Мстиславский нетерпеливо развернул документ, быстро пробежал текст, написанный по-польски, и задумчиво произнес:

— Это послание сандомирского воеводы Юрия Мнишека командиру передового отряда. Он приказывает нанести главный удар по нашему правому флангу, а потом уже бить середину и левый фланг…

— Ваша милость! — крикнул один из сотников, обращаясь к Мстиславскому. — Враги мчатся прямо на нас! Их целая туча!..

— Эх!.. — крякнул князь. — Вот теперь мне все стало ясно…

* * *

Находившийся на возвышенности воевода Шеин хорошо видел картину разворачивающегося боя. Польские гусары, закованные в тяжелые доспехи с длинными пиками в руках и с крылатыми украшениями за спинами, походили на огромные стаи саранчи, несущейся на колосящиеся хлебные нивы. Вот они врезались в конный строй и будто взорвали полк наемников изнутри. Чуть дольше продержался полк Мстиславского, но и его польские гусары вырубили почти целиком. Сам же князь, истекающий кровью от полученной раны, охраняемый сотней оставшихся верных ему кавалеристов, медленно пятился назад под постоянными наскоками поляков. И вот в тот самый момент, когда, казалось, Мстиславскому уже никто и ничто не поможет, в бой ринулись ратники из Мценска. Отогнав прицельными залпами гусар, они отбили князя у врагов и вместе с ним отступили к основному отряду стрельцов с пушками, оборонявшему центр от вражеской пехоты.

В лагере Лжедмитрия уже ликовали. Вот-вот, считали там, и московитян окончательно одолеют. Для этого вся тяжелая конница поляков была повернута на стрелецкие шеренги.

А князь Мстиславский совсем потерял голову, повторяя Шеину одно и то же:

— Голубчик! Я снова спасен чудесным образом! Какое счастье! Но мы разбиты! Какое несчастье!.. Но я спасен!..

Ни о чем другом, кроме «чудесного спасения», он даже думать не мог. Пришлось общее руководство боем Шеину, насколько это позволяла обстановка, взять на себя.

Стрелецкие шеренги стояли перед санями, груженными амуницией и сеном, в несколько рядов. Шеин, оценив ситуацию, приказал расположиться шеренгам за обозами и беспрестанно вести огонь по гусарам, укрываясь от них за санями. Это и спасло стрельцов от немедленного разгрома. Гусарские кони, оказавшись у неожиданных препятствий, остановили свой неудержимый до того бег, сбились в кучи, отчего получилась дикая свалка, а сами неустрашимые гусары, попавшие в мешанину, превратились в отличные мишени для стрелецких пищалей. Чем стрельцы и не преминули воспользоваться. Они вели огонь залпами, причем после выстрелов две шеренги приседали, заряжая оружие, а в это время стреляли две следующие шеренги и так далее. От этого залпы следовали один за другим без промежутков, и огневая мощь была такая, что гусары, потеряв многих своих бойцов, откатились назад.

И только теперь Шеин обнаружил, что не все пушки бьют по противнику. Четыре самых больших орудия, на которые Мстиславский недавно возлагал большие надежды, молчали, будто потеряли «голос» на морозном ветру.

Эти четыре пушки, «потерявшие голос», были установлены на крайнем участке, ближнему к левому флангу. И теперь запорожцы, теснившие левый фланг «москалей», того и гляди, могли захватить эти орудия, чего Шеин, разумеется, допустить никак не мог.

Вскочив на коня, Михаил подлетел к здоровенному немцу, которого все звали не иначе как Толстый Фриц, крикнул:

— Приказываю немедля палить по наступающему противнику!

На что получил ответ на плохом русском:

— Никак невозможно… Я замерз!.. Холодец!.. Морозец!.. Как это будет?.. Найн гут!

— Где твои заряды, Фриц?! — уже не сдерживаясь, заорал Шеин, видя, как к этому месту молча скачет полусотня запорожцев с развивающимися чубами, высунутыми из-под папах.

— Они есть перемерзлые, — попытался объяснить немец непонятливому офицеру. — Все заморозились… на фиг!

Большего он сообщить не успел, поскольку верткий чубатый хлопец полоснул его саблей по шее, а потом и сам свалился в снег, сбитый выстрелом Шеина из пистоли.

С остальными же запорожцами управились кавалеристы с левого фланга, отбившие эту атаку врага.

Но на молчавшие пушки тут же нацелились польские гусары, которые никак не могли прорваться сквозь стрелецкий строй и потому решили обойти его с другой стороны, откуда не велось убийственного огня.

«У меня есть несколько минут, — понял Шеин. — Если пушки не заговорят, гусары сомнут нас и растопчут…»

Где убеждением, где силой, но Михаилу удалось все же заставить русских пушкарей произвести залп «мерзлыми зарядами», и тут-то они сами поняли, что проклятые немцы попросту морочили им головы. Пушки палили вполне исправно и никакие «мерзлые заряды» им абсолютно не мешали. Тогда уж они отвели душу, задав такую огненную баню супостатам, что от тех только клочья полетели в разные стороны…

Видя, что дело плохо и другу Фрицу ничем уже не помочь, Лысый Генрих потихоньку сбежал с боле боя, не забыв прихватить с собой мешочек с иезуитским золотом.

А воевода Шеин продолжал командовать сражением. Его видели на всех участках боя, где враг еще проявлял активность. Организовал он и преследование остатков разбитой в пух и прах армии Лжедмитрия, когда та стала стремительно удирать в сторону Путивля.

При этом Шеин повторял про себя, как заклятие: «Порука — работа, работа до кровавого пота!»

А поздним январским вечером, когда мертвые и живые участники сражения остывали от боя, Мстиславский, полностью пришедший в себя, взял бразды правления в свои руки. Тут и Василий Шуйский подскочил, ведь у побед всегда много творцов. Только вот за поражения, как правило, никто отвечать не горит желанием…

В разрядной книге о сражении под Добрыничами князья-победители записали: «Литовских и польских и русских воров и черкас побили наголову, а убито польских и литовских и запорожских черкас и русских воров тысяч с пятнадцать и больше, а живых всяких людей поймано тысяч семь…»

Про свои потери князья в той книге не сообщали. Им это было неинтересно… Один только воевода Шеин знал, что русских ратников побито было пятьсот человек.

Глава 6. Звездная роль для немца

Лысый Генрих, сбежав с поля боя, забился в густой колючий кустарник, а когда стало темнеть, вылез весь исколотый и ободранный от колючек и поспешил найти дорогу на Москву. На его счастье, на обочине ему попался брошенный воз с сеном, возле которого мирно пасся боевой конь, лишившийся седока в ходе дневного сражения.

«Мне везет, — подумал Генрих, хватая коня под уздцы и кое-как взбираясь в кавалерийское седло. — Теперь меня никто не остановит до самой Москвы. Только вперед и без оглядки назад!..»

Однако слишком далеко Генриху уехать не удалось. Верст через пятьдесят, когда он, подремывая, качался в седле, откуда-то сверху на него набросили сеть. Это случилось у небольшой брошенной жителями лесной деревушки. Пытаясь освободиться, Генрих, как навозная муха в паутине, запутался еще сильнее. Потом на него набросились четверо неизвестных, раздели его догола и отобрали драгоценный мешочек с иезуитским золотом.

Через небольшой промежуток времени замерзшего, трясущегося от страха немца втолкнули в приземистую избенку, в которой было тепло от жарко натопленной печки, а за деревянным столом на лавке восседали два человека в простых мужицких одеждах.

«От этих людей зависит моя жизнь», — сообразил Генрих, бухаясь перед ними на колени.

— Пощады! — простонал он. — Возьмите все, что у меня есть, оставьте только жизнь…

— Это же Генрих из свиты брата царя, — услышал он в следующий момент знакомый каркающий голос. Подняв глаза вверх, Генрих разглядел двоих за столом получше. Это были иезуиты Паоло Прозитино и Болислав Спенсерка.

— Слава тебе!.. — вскричал Генрих, прославляя то ли своего немецкого бога, то ли сатану, второе было вернее.

Вскоре он уже одетый, жадно поглощал изрядный кусок жареного мяса, запивая еду неплохим вином. При этом он еще умудрялся вести рассказ о недавнем сражении.

— …И вот я… когда… мня-мня… поляки… мня-мня… дурак воевода… саблей по башке… мня-мня… Но мои пушки не стреляли!..

Покончив с едой, немец благодарственно рыгнул и перешел к делу.

— Надеюсь, мои деньги, украденные вашими разбойниками… точнее вашими слугами, будут мне немедленно возвращены сполна. Также вы должны передать мне то, что обязались заплатить после сражения.

— Вы все получите, — пообещал Прозитино, выглядевший в своем малахае и зипуне как ряженый в дурацкой комедии, разыгрываемой на театральных подмостках на одной из городских площадей Европы. — Вот только мы наведем некоторые справки.

— Что за справки? — возмутился Генрих.

— Прибыл наш человек из ставки московитов, — доложил Спенсерка, выходивший до ветру. — Он сообщил, что войска наших сторонников потерпели поражение. Московиты торжествуют.

— Я не виноват! — заверещал Генрих, взбалмошно вскакивая с места и размахивая руками. — Это все Толстый Фриц!..

— Пушки все же стреляли, — внятно и веско произнес Спенсерка, обвиняюще тыча пальцем в грудь Генриху. — Все, что плел тут нам этот малоуважаемый херр, одна сплошная ложь.

— Ну, что же! — скривился Прозитино, как от зубной боли. — Придется его повесить… Как это лучше сделать мы обсудим, а пока уберите этого чертового германца. Видеть его не могу! И охраняйте его получше, чтобы не сбежал!

Очутившись в грязном холодном подвале, Лысый Генрих пригорюнился. В который раз за последнее время он прощался с жизнью. Как вдруг его извлекли на белый свет и с подобающими почестями препроводили в избенку иезуитов.

— Вообще-то мы собирались тебя повесить, — повторился Прозитино. — Потом решили, что ты заслуживаешь гораздо более тяжкой смерти. Так вот, мы совсем уж было собрались тебя сжечь живьем, но…

— Что?.. — пискнул Генрих.

— Подумали, что ты нам, пожалуй, еще пригодишься.

— Конечно, пригожусь! — радостно согласился Генрих.

— Мы дадим тебе последний шанс послужить делу святой католической церкви. Ты отправишься в Москву…

— В Москву!.. — закатив глаза от счастья, повторил Генрих.

— …и станешь нашим «вестником победы». Царь наградит тебя, приблизив к себе. Став приближенным царедворцем, ты будешь исполнять наши указания. Понял?

— Еще бы! — быстро-быстро закивал Генрих. — Был бы я полный идиот, если бы отказался от такого привлекательного во всех отношениях предложения.

— Я тоже так думаю, — сказал Прозитино. — Тогда этот вопрос будем считать решенным. Осталось только перехватить настоящего вестника, которого снаряжают сейчас в лагере московитов. Это воевода Шеин. Он из молодых да ранних, как говорит в таких случаях его преосвященство кардинал Якоб. Думаю, мы схватим этого воеводу легко, поскольку приготовили сразу несколько ловушек. Он попадется в одну из них, как зверь в капкан…

* * *

…И снова зимник поскрипывал под полозьями саней, снова раздумывал о прошлом, настоящем и будущем Михаил Шеин, закутанный в тулуп. Все повторялось, но только теперь он спешил в Москву с радостными известиями о победе над войском Лжедмитрия.

Рядом с воеводой возлежал Прохор Безверхий, то и дело оглядывавшийся на скачущих позади кавалеристов охраны.

— И чего это Мстиславский приказал нам ехать в санях, — не мог успокоиться голова сторожевой службы. — По мне, так гораздо ловчее было бы скакать верхом. И скорее, и справнее.

— Князь пояснил, что этим самым он заботится о моем здоровье. Он хочет, чтобы вестник победы прибыл в Кремль как новенький, в хорошем состоянии, а не падающим с ног от усталости… И поэтому давай-ка остановимся вон у того постоялого двора, что виднеется впереди. Закусим, чем Бог пошлет, приведем себя в порядок.

— По мне, так лучше бы проехать мимо и остановиться на отдых где-нибудь в лесу, у костра… — проворчал Безверхий.

Но Шеин уже скомандовал повернуть на постоялый двор, у которого находилось уже несколько возков и суетились какие-то люди.

— Пойду, гляну, что там делается, — поднимаясь с саней, проговорил Безверхий. Перед тем, как войти в дом, приказал Петрушке и Павлушке: — Сынки, будьте рядом!

В помещении станичников сразу обдало вкусным хлебным духом, еще какими-то запахами снеди и выпивки. За длинными деревянными столами сидели человек десять-двенадцать самой простой наружности, ничто не выдавало их принадлежности к воровскому роду-племени, о чем голова и поспешил сообщить воеводе. И все же в конце добавил:

— Я бы отсюдова все ж таки уехал. Береженого Бог бережет.

— Вот настоящий порубежник! — усмехнулся Шеин. — Тебе, голова, везде шпионы да разбойные люди мерещатся… Даже здесь посреди исконно-посконной Руси-матушки…

Перекусить прибывшим дали спокойно, но когда на постоялый двор прискакали еще пятьдесят вооруженных людей, ничем не примечательные мужички превратились в сущих чертей, набросившись на Шеина и Безверхого со всех сторон. Тут же защелкали выстрелы во дворе — это вступила в схватку с прибывшими охрана воеводы.

Шеин успел выхватить меч и зарубить двоих нападавших, когда третий — кривобокий бородатый мужик без передних зубов — ударил воеводу здоровенной дубиной, но и сам расстался с жизнью от стремительного кинжала станичного головы, перерезавшего ему горло.

На помощь старшим пришли Петрушка с Павлушкой, сидевшие за соседним столиком. Они ловко расправились с пятью бандитами, применив свое излюбленное оружие при подобных драках, — длинные стилеты, зажатые в каждой руке. Остальных добили воины из охранной сотни, ворвавшиеся в помещение. Чуть раньше они отогнали конных разбойников.

Под несмолкаемыми выстрелами и бранными поношениями издали Безверхий с братьями-станичниками вынес воеводу, находившегося без сознания, во двор, уложил в сани и, вскочив на коня, приказал гнать вперед без остановок.

Разбойники преследовали отряд московитов еще долго, пока не оказались у стен небольшой крепостишки, откуда пальнули из пушек, рассеяв преследователей, словно утренний туман при восходе солнца.

Больше отряд Шеина никто не преследовал, но окончательно пришел в себя Михаил только тогда, когда впереди в лучах зимнего солнца засияли золотые купола московских соборов.

— Добрались! — перекрестился воевода. — Теперь гони к Кремлю!

Глава 7. Веселым пирком да за свадебку?..

И все же, как ни спешил вестник победы Шеин предстать пред царем, как ни торопился, первым в Москве объявился Лысый Генрих. Ничего странного в этом не было. Хорошо известно, что иезуиты со своим золотом могли творить чудеса, но только в пределах грешной земли. И потому облысевший от «происков Гретхен и иезуитов» Генрих, задыхаясь от спешки, влетел в опочивальню Семена Годунова без официального доклада, когда Шеин с охраной только-только миновал Мытищи.

Не продравший еще от сна глаза брат царя, не сразу сообразил, кто явился пред ним с чумазым ликом и изорванной одежде.

— Изыди, сатана! — сказал он, осеняя себя на всякий случай крестным знамением.

Но когда Генрих назвал себя, сразу не поверил.

— Ты тот самый немец, что мастер пушек? — уточнил он. — Невозможно. Мой преданный слуга по прозванию Лысый Генрих со своим верным подмастерьем Толстым Фрицем добывают победу на полях сражений…

— Уже добыли, — заверил хозяина Генрих. — Вот только Толстый Фриц не уберегся…

— Пал? — почесывая под мышкой, зевнул Семен.

— Так получилось… — тяжело вздохнул Генрих.

— Ну и ладно… Так ты говоришь, мы победили?! — окончательно просыпаясь, вскочил с постели Семен. — И царь об этом не знает не ведает? Эй, постельничий, одеваться! Я стану первым, кто принесет ему столь радостную весть. А ты все ему подтвердишь, Лысый Генрих, тебя ожидает блестящее будущее! Скорей! Одеваться!.. И умойте моего славного немца! Он это заслужил…

* * *

Брат царя въехал в Кремль, когда туда же через другие ворота прибыл настоящий вестник победы. Именно Шеину повезло быть первым, кого принял в тот день царь, хоть его братец и пытался опередить воеводу хотя бы на минутку.

Узнав подробности о сражении под Добрыничами из первых рук, царь милостиво похлопал по плечу склонившегося перед ним воеводу Шеина и громко произнес:

— Отныне, воевода, будешь ты носить чин окольничего и станешь главным воеводой крепости Новгорода-Северского, сменив там верного слугу нашего князя Ивана Голицына. Он мне понадобится в другом месте… А тебе быть главным воеводой. В помощь тебе даю князя Федора Звенигородского да дворянина Андрея Плещеева. Быть по сему. А победу над вором и расстригой Отрепьевым отметить надлежит славным пиром и непременной пушечной пальбой. А как же?

— Ваше царское величество, — поспешил встрять Семен, стоявший по привычке по правую руку брата. — Пушки палить будут. Но хотелось бы отметить сразу два торжества: вашу победу над супостатом и мою… это… мою свадьбу. Благослови, государь!

— Благословляю, — отмахнулся Борис от надоедливого родственника, который то и дело выпрашивал для себя вотчины да чины. — Но чтобы пушки мне палили исправно!

Отыскав Генриха, Семен Годунов приказал тому немедля отправляться в Пушкарский приказ и присмотреть четыре подходящих орудия, а потом срочно готовить к ним заряды.

— Пальба должна быть нынче знатной, — сказал он в конце.

— Она ознаменует мою свадьбу, а заодно и дарованную нам победу… И не горюй, Генрих! Нынче тебе «вестником» стать не удалось, так что ж! Все в моих… в божьих руках. Скоро ты станешь головой Пушкарного приказа. Я позабочусь об этом…

…Прохор Безверхий в праздничной суете потерял из виду своего молодого друга. Он слышал на главной площади Кремля царский указ о присвоении Шеину чина окольничего и его новом назначении, но поздравить его с этим еще не успел. Поэтому он разослал станичников из охранной сотни на поиски воеводы, а сам зашел перекусить в ближайший кабачок, а заодно слегка отметить успехи в делах службы его «сына». Именно сына, поскольку относился теперь к Михаилу не просто как к потомку бывшего начальника, а как к собственному единоутробному сыну. И хоть имел он уже двух «сынков» — братьев-близнецов Петрушку и Павлушку, оставшихся сиротами еще в раннем детстве, хорошо помнил присловье: «Один сын — не сын, два сына — полсына, три сына — сын». Так вот, Михаил был для него не третьим сыном, а наипервейшим.

Каково же было удивление головы сторожевой службы, когда ему доложили, что воевода Шеин «празднует в соседнем кабаке, наливаясь зеленым-вином и заливаясь горючими слезами».

Перейдя из одного питейного заведения в другое, Безверхий на самом деле обнаружил там своего «наипервейшего», распивавшего с местными пьянчугами-ярыжками зелено вино.

Разогнав пьянь по лавкам, Безверхий примостился рядом с Михаилом и, приобняв его за плечи, самым ласковым голосом, на какой был только способен этот вояка с луженой глоткой, спросил:

— Что ты? Зачем?..

— Это ты, дядька Прохор? — подняв мутный взор на Безверхого, произнес воевода.

— Я, а то кто ж! Почему ты здесь? Все веселятся, а ты плачешь…

— Эх, голова! Не до веселья мне теперь…

— Что так? Поведай, что тебя гнетет, облегчи свое сердце.

— Решился я послать сватов к Мстиславским, хотел дочку их Варвару за себя взять…

— И что? Я хоть сейчас в сваты!.. — приосанился Прохор.

— А перед надумал я повидаться с княжной и объясниться…

— Это совсем не обязательно, — махнул рукой Безверхий.

— Не скажи, дядька! Так я прямо из Кремля, откуда недалеко до дома Мстиславских, пошел в Замоскворечье.

— И что?

— Там к свадьбе готовятся, — обреченно вздохнув, произнес Шеин.

— Так это распрекрасно! Стало быть, князь решил отдать Варвару за… Постой! За кого же он ее отдает? — упавшим голосом спросил Прохор.

— За Годунова! — вскричал Шеин, вконец расстроившись.

— Тихо, тихо, сынок. За какого Годунова? За царя, что ли?!

— За брата царя, — пояснил Михаил шепотом, озираясь по сторонам. — За Семена…

— Вон оно что, — погрустнел Безверхий.

— Потом гляжу, сам князь Мстиславский со своей дружиной в ворота дома въезжает. Радостный такой, целуется со всеми, но больше всех с Семеном Годуновым… Так и оказался я, как в тех присказках: «бел лицом, да худ отцом» и «один и у каши не спор».

— Это ты брось, сынок! Ты не один да и родом своим дворянским можешь гордиться.

— Эх, дядька! Нечем мне гордиться. Гордыня — тяжкий грех, — потупясь, отвечал Шеин.

— Гордыня — да, гордость за предков своих — нет! — не согласился Прохор.

— Убью я его! — вдруг схватился за меч воевода. — Убью Сеньку!..

— Совсем парень с печки брякнулся, — простонал Безверхий, удерживая изо всех сил очумевшего Михаила. — Вон что энти бабы с нами творят!.. Плюнь, сынок. Давай-ка лучше выпьем еще за… победу! А оженить мы тебя завсегда успеем. Это дело нехитрое…

— Выпьем! — согласился воевода. — Наливай!

Безверхий все подливал и подливал «наипервейшему» до тех пор, пока тот не лишился сил, заснув прямо за столом. После этого, пробормотав: «Опасенья — половина спасенья», — вместе с Петрушкой и Павлушкой перенес воеводу в сани и приказал править прямо к новому месту службы Шеина, на Северу, как называли тогда в простонародье Новгород-Северский.

Глава 8. Главное оружие иезуитов

Чуть поболее двух месяцев минуло со времени сражения под Добрыничами. Наступили расчудесные майские деньки, облагодетельствовавшие простой народ молодой травкой — снытью, лебедой, одуванчиком, крапивой. теперь призрак Его величества Голода отступил в темень и мрак, дожидаясь новых благоглупостей со стороны властей предержащих.

Лысый Генрих прожил это время в ожидании скорых перемен в своей судьбе. Каждый день он напоминал своему русскому хозяину об обещании содействовать назначению его на должность головы Пушкарского приказа. Семен Годунов каждый раз обещал, но забывал об обещаниях, как только оказывался у государя Московского Бориса Годунова, в окружении которого царили разброд и шатания, а сам венценосный братец не знал, что его ждет в день текущий.

О страшных отцах-иезуитах Лысый Генрих и думать забыл. Они сами о себе напомнили.

Мастер пушек как раз вернулся из поездки в гости к одному высокопоставленному в прошлом соотечественнику, занимавшему в царствование Грозного, а потом и его сына Федора Иоанновича должность церемониймейстера. Под конец «беспорочной службы» барон фон Дивич Ганс Эренфрид, а для «недалеких россиянских головушек» просто Иван Иванович, дослужился до чина думного боярина. Выше, как говорится, только небо. И вот теперь, отставленный от дел, он возмечтал обзавестись собственной пушечной батареей, как у царя Бориски, но только еще лучше, чтоб палила она в его вотчине под Зарайском каждый день на завтрак, в обед и к ужину. «Конечно, — думал мастер пушек Лысый Генрих, — без такого знатока, как я, ему ни за что эту идею не воплотить в жизнь. А раз он смог составить себе огромное состояние на продовольственных поставках царскому двору и на устройстве пиров да празднеств, то сможет достойно отблагодарить и меня за столь тяжкие труды на его благо. Вот только стать бы поскорее главным в Пушкарском приказе, тогда я все пушки смогу продать добрым людям…»

— Мы пришли к тебе с приветом от господина нашего Прозитино, — неожиданно раздался глас над головой задумавшегося у ворот богатого особняка, принадлежащего Семену Годунову, Лысого Генриха. Глас прозвучал басом, как у певчего на клиросе православного храма.

— А?.. Что?.. — Подняв глаза вверх, немец увидел над собой лохматую черную башку на широких плечах без шеи. Таких длинных людишек Генрих видел только среди бродячих скоморохов.

— Господин Прозитино, говорю, ждет! — повторил бас сверху.

— Я очень занят. В другой раз, — заспешил к калитке в воротах дома Годуновых Генрих, намериваясь улизнуть от неприятной встречи.

— В другой раз никак нельзя, надо теперь, — произнес глас-бас и в глазах немца померк белый свет…

Очнулся он в роскошной зале какого-то дворянского особняка и сразу увидел знакомые до изжоги постные физиономии Паоло Прозитино и Болислава Спенсерки, одетых на этот раз в самые роскошные придворные наряды.

— Мы решили дать тебе новое имя, Лысый Генрих. Теперь тебя все будут называть Вольф Пакостный, что по-русски означает Волчара — коротко и ясно.

— Что вам опять надо? — вставая с пола, выложенного изразцами с изображением сцены охоты на волков, спросил Генрих, поглаживая шишку на затылке.

— Не опять, а снова, — поправил его Спенсерка.

— От нас просто так не уходят. Мы всегда напоминаем о себе самым неожиданным образом, — сказал Прозитино, рассматривая Генриха в упор. — Но сразу перейдем к делу. Ты, Волчара, должен будешь…

— Сущий пустяк! — сказал значительно Спенсерка.

— …отравить своего русского хозяина Семена Годунова!

— Чего это?.. — спросил изменившимся голосом Генрих.

— Это самое, — подтвердил Спенсерка, мотнув головой.

— Потом ты отравишь… — Прозитино сверился с какой-то тайной бумажкой. — …молодую жену Семена и его тестя князя Мстиславского. Это будет ему награда за победу от нас.

— Но я не могу. Это же так бесчестно… — дрожащим голосом заявил Генрих. — Да и потом — яд! Какая гадость… Зарезать там, топором… куда ни шло! Но яд? Увольте, отцы мои. Я не могу… Право слово! А сколько, интересно, мне заплатят за это… за отравление?

— Плата? Платой тебе будет прощение всех грехов прошлых, нынешних и будущих. Под нашем контролем, разумеется, — пообещал Прозитино, подозрительно глянув на Генриха.

Заметив, что Спенсерка весьма красноречиво поигрывает небольшим кинжалом, спрятанным до этого в рукаве камзола, Лысый Генрих сказал:

— Ну что же делать, я согласен.

— Яд и инструкции ты получишь прямо здесь и сейчас. Ждать больше мы не можем. Пора освободить место на троне для более сговорчивого монарха…

«Это они для своего ставленника Лжедмитрия расчищают место, — догадался Генрих. — Вон куда замахнулись! Раньше хоть за все платили, а теперь что? А я, стало быть, совсем дурак. Должен таскать для них золотые слитки из огня. Да еще бесплатно. Не дождутся!..»

* * *

…Семен Годунов узнал о замыслах иезуитов в тот же день. Лысый Генрих поведал ему со слезами на глазах, что был похищен среди бела дня неизвестными разбойниками, которые после пыток, при этом он демонстрировал шишку на затылке, всучили ему склянку с бесцветной жидкостью и приказали влить эту жидкость в хозяйские суповые миски. А еще преданный немецкий слуга добавил к своему рассказу:

— Боюсь, что над главою вашего драгоценного брата скоро засияет нимб мученика. Такой же жидкостью попотчуют его за обедом иезуитские прихвостни, коим нет числа при дворе.

— Отрава! — хватаясь за сердце, вскричал Семен Годунов.

— Этого я и опасался. Я срочно отправляюсь к Борису! Обедайте без меня…

И все же он опоздал. Борис Годунов отобедал на час раньше обычного. Встретил он Семена еще живой, но уже не здоровый. Лицом был бледен и без обычных жизненных сил, которые раньше всегда у него так и бурлили, так и струились.

— Что-то мне плохо, — пожаловался царь родному брату и тут же потерял сознание.

— Лекаря! — возопил Семен дурным голосом. — Царю плохо!

Вскоре Борис Годунов пришел в себя, посмотрел просветленным взором на склонившегося брата и прошептал:

— Я видел всех наших родственников до седьмого колена. Они приветствовали меня стоя… — Задумчивый восторг в глазах царя сменился беспокойством. — Семен, значит, я помираю?..

— Все там будем, — успокоил брата брат, а про себя подумал: «Не успел… Боже праведный, что же со всеми нами будет?..» Потом спохватившись, что надо на людях соответствовать обычаям, понурился, всхлипнул и заревел в голос.

Царь Борис закрыл глаза и больше их не открывал… Лысый Генрих, не дожидаясь возвращения Семена Годунова из царских покоев, выбрался из дома через черный ход. При этом он думал, что вряд ли получит вожделенный чин в Пушкарском приказе и потому лучше всего скрыться где-нибудь подальше, чтобы его не отыскали ни Годуновы, если останутся живыми, ни черти-иезуиты, у которых руки чересчур длинные. Уж последние наверняка снабдили ядом многих исполнителей своих далеко идущих планов. Им, безусловно, очень скоро станет известно, что он, Генрих, не выполнил их злой воли и тогда… Лысого Генриха аж передернуло от ужаса за свою драгоценную жизнь.

«Уж лучше пересидеть тяжелые времена под крылом соотечественника барона фон Дивича. У него в Зарайском уезде никакие черти из инквизиции не достанут. А когда все утрясется, я вернусь. Ведь должен же я, просто обязан, все сделать для того, чтобы заполучить проклятый фетардит — камень огня. И я отыщу его, чего бы мне это не стоило».

Глава 9. «Туда, где мрут воеводы…»

Севера стояла, как несгибаемый оплот Московского государства, на самом стыке Литвы и Дикого Поля. Редкий месяц проходил здесь, чтобы не заглядывали сюда враги. В конце шестнадцатого века это были, главным образом, крымчаки, но уже к началу семнадцатого они несколько поутихли. Зато со стороны Литвы начался настоящий исход, валом валили разбойные люди. У главного воеводы Шеина даже, грешным делом, сложилось мнение, что в странах, исповедующих католицизм, специально задались целью собрать у себя всех подонков, всяческое отребье и отправить их на Святую Русь…

На Севере жили суровые и стойкие люди, которых в российском царстве-государстве так и прозывали «мужики-севрюки», предоставив им право как бы пожизненно находиться на воинской службе по защите рубежей.

В самой крепости Новгорода-Северского на 1605 год в списках гарнизона значились двадцать пушкарей, тридцать «затинщиков, ловко управлявшихся с большими стенными пищалями, сотня городовых казаков да сотня «детей боярских». Последние в крепость съезжались со всех вотчинных земель, владели которыми их отцы, по крайней нужде, когда вражеские полчища войной шли на наши земли.

Но не тяжелая жизнь на порубежье больше всего волновала теперь Михаила Шеина, к ней он успел привыкнуть, притерпеться. Больше всего беспокоили его слухи о делах в стольном граде, ведь все, что делалось в центре, позже находило самый непредсказуемый отзвук на самых удаленных местах…

И только в середине мая до крепости стали доходить слухи о смерти царя Годунова и о том, что вся его родня, все его сторонники находятся теперь в опале, поскольку на троне воцарился Дмитрий Первый.

«Как? Когда успел этот вор Лжедмитрий, загнанный в угол, добраться до самой Москвы?» — спрашивал себя Шеин и не находил ответа на этот сакраментальный вопрос. И только еще через какое-то время он доподлинно узнал о том, что воевода Басманов, прикрывавший со своими войсками дорогу на Москву в Кромах, капитулировал, позволив Отрепьеву с большой помпой прибыть в Кремль, разумеется, на белом коне…

А еще через неделю, объезжая сторожевые посты вне крепостных сооружений, Шеин заприметил длинный обоз, впереди которого ехала карета, такая грязная, будто ее долго и основательно окунали в мерзкую болотную жижу.

— Опальные Годуновы и их родня по женской линии сосланы в свою самую отдаленную вотчину, к нам, на Северу, — с откровенной насмешкой произнес второй воевода Плещеев, сопровождавший Шеина. — Погуляли в Москве, теперь пускай у нас комаров покормят. Говорят, у Семки Годунова очень красивая женушка… Как-нибудь надо совершить набег к ним в гости…

Шеин, не веря своим глазам, смотрел на то, как кучер, лицо которого, густо припорошенное пылью всех российских дорог, больше походившее на маскарадную маску, остановил лошадей, спрыгнул с козел и открыл дверцу кареты. Из нее на землю ступил Семен Годунов, за ним козликом выпрыгнул князь Мстиславский, потом… У Михаила сердце ухнуло вниз!..показалось кукольное личико Варвары, но она не вышла из кареты. Увидев чужих всадников, она не решилась прогуляться-поразмяться после длинного тряского пути…

— Непременно заеду в гости к жене Годунова, — продолжал петушиться Плещеев, — а то у нас здесь такая скука…

К тому времени главный воевода Шеин еще и думать не думал о том, что этот самый Плещеев одним из первых послал «поклонную грамотку» новому русскому царю, захватившему трон Рюриковичей с помощью поляков. Чуть позже на «поклон» к новому государю отправятся очень многие дворяне да бояре, а кто сам не сможет засвидетельствовать почтение и повиновение, те будут наперебой слать нарочных с письменными уверениями в «нижайшем и почтительнейшем…» Шеин же никому кланяться не собирался, но…

* * *

Это произошло в одну из теплых лунных ночей, когда в воздухе плавали ароматы цветущих садов. Шеин обходил, по своему обыкновению, посты в крепости. Тут-то он и усмотрел каких-то темных людишек, таскавших из порохового склада бочонки и складывавших их на телеги. Подняв тревогу, Шеин первым бросился на воров и зарубил того из них, кто попытался оказать ему сопротивление. Когда связанных разбойников притащили в гарнизонные казематы и провели первые допросы, то все тайное стало явным. Оказывается воевода Плещеев договорился о продаже пороха и другого «зелья» людям какого-то Ивана Болотникова, за что получил от них хороший куш. (Скоро о воровских делах атамана Болотникова узнает вся крещеная Русь!)

Шеин приказал взять под стражу всех виноватых в этой неприятной истории и провести самое тщательное дознание всех деталей и обстоятельств. Задержать-то виновных задержали, а вот удержать за решеткой не смогли. Плещеев с Болотниковым подкупили стражу и вырвались на свободу. Ищи теперь ветра в поле…

Сразу после всех этих тревожных событий к главному воеводе пришел голова станичной службы Прохор Безверхий, переведенный на Северу по просьбе Шеина.

— Мои станичники перехватили гонца, направлявшегося в Москву. Он вез тайное послание, в котором было злобное поношение всех твоих дел в гарнизоне.

— Где послание? — быстро спросил Шеин, посмотрев на дядьку Безверхого так, словно впервые его видел.

— В том-то и заковыка, что его у меня нет. Не смог я сам сюда прибыть с тем посланием, потому доверил доставить его станичнику, но, видать, моего посланника также перехватили… Но я успел прочитать то, что там было написано. Знаешь, что я тебе скажу? Надо поскорее отправить «поклонную грамотку» новому царю. Слышишь? Как можно скорее. Только она еще сможет тебя спасти.

— И не подумаю! — подойдя вплотную к Безверхому и некоторое время помолчав, резко ответил Шеин. — Тут и так все идет наперекосяк, неразбери-поймешь…

— А ты подумай! — настаивал сторожевой голова. — Как следует подумай! Знаешь такую загадку? «Ни в огне не горит, ни в воде не тонет»? Не знаешь? Это лёд. Всего-навсего лёд. Вот и тебе надо заледенеть сердцем, плюнуть на всю свою дворянскую гордость и поклониться, низко поклониться новому государю. Хотя бы только для видимости, а там видно будет…

* * *

…В Дворцовом приказе особо доверенные дьяки шелестели бумагами, которых здесь скопилась чертова прорва. Самые важные документы дьяки складывали на стол старшему дьяку, а тот, переложив их на большой поднос, отдавал голове приказа. Голова приказа в свою очередь относил все это в апартаменты, обживаемые Дмитрием Первым — царем Московским и всея Руси.

Очередной такой поднос с грудой бумаг находился у подножия трона и возле него, стоя на коленках, копошились наиглавнейшие советники нового царя, в которых легко можно было признать уже знакомых нам иезуитов Паоло Прозитино и Болислава Спенсерку.

— Что там у нас на сегодня? — буднично заглянул в тронный зал его новое величество, позевывая.

— Много всяческой ерунды, — морща нос от отвращения и зачем-то облизывая губы, сообщил Прозитино.

— Сейчас я посмотрю, — сказал царь и, подойдя к подносу, пошевелил бумаги носком мягкого узорчатого сапожка.

— Ну, дайте мне в руки хотя бы вот эту бумагу, что ли…

— Пожалуйста, ваше величество, — сказал Спенсерка, подавая указанную грамотку царю.

Бегло просмотрев ее, Дмитрий Первый принялся задумчиво бродить по залу.

— Очередная «поклонная», — наконец произнес он. — На этот раз от главного воеводы Новгорода-Северского Михаила Шеина. Это не тот ли Шеин, что участвовал в сражении против меня под Добрыничами?

— Он самый, — кивнул Прозитино и тут же дал ему характеристику: — Умелый воин. Такого лучше иметь в качестве друга, чем врага.

— Не всегда, — усаживаясь на трон и подперев голову кулаком, веско заметил царь. — Врага можно казнить, а вот с другом…

— Друга можно отравить, — быстро подсказал Спенсерка.

— Можно отравить, — эхом повторил Прозитино.

— Пусть послужит мне! — выкатив глаза, неожиданно хрипло завопил царь. — Только пошлите его куда-нибудь на «крымскую Украину», что ли…

— Есть место воеводы в Ливнах, что на реке Быстрая Сосна. Там воеводы долго не живут… Просто мор какой-то на воевод, — неопределенно пожал плечами Спенсерка, ведавший теперь всеми назначениями в военной среде.

— Вот и пускай этот Шеин наведет там порядок, если сможет… — шумно, с хлюпаньем, понюхав собственный кулак, произнес царь. — Что там дальше?

— Письмо от… «незаконно низложенного воеводы Плещеева» с жалобой на самоуправство главного воеводы Шеина.

— Что? Опять этот Шеин?! — грозно гаркнул Дмитрий Первый. — Сколько можно? Мне что, делать больше тут нечего, как только разбираться с этим Шеиным? Вот если бы первым мне попалось письмо Плещеева, я бы, конечно, казнил негодяя главного воеводу за самоуправство, но первое слово дороже второго… Пускай отправляется туда, где мрут воеводы! С ним вопрос решен!

Глава 10. Восставший из могилы

— Где мои верные советники? — откинувшись на спинку кресла, спросил царь Дмитрий, который только что плотно пообедал и теперь желал обсудить кое-какие важные государственные вопросы.

— Что же вы, ваше величество, так себя утомляете? Нельзя так, можно серьезно заболеть, — произнесла Марина Мнишек, с которой Дмитрий Первый недавно обвенчался по католическому обряду.

«Начинается, — недовольно подумал царь, закрывая глаза. Это означало, что он утратил запас выдержки и теперь восстанавливал его. — Всякая баба норовит лезть с поучениями и наставлениями. И кого она поучает? Меня, царствующую особу. Она, правда, тоже особа… И это я имел несчастье поднять ее до себя, но что делать, ведь этот брак был необходим, поскольку связал меня с силами, поддерживающими мой трон своим оружием. Поэтому с ней надо полюбезнее».

— Ваше величество… — то ли передразнил с раздражением, то ли просто обратился Дмитрий к царице. — Хотелось бы попросить вас… Идите вы… отдыхать… одна! Я потом подойду!.. Может быть…

— Хорошо, хорошо, ваше величество, — приятная истома после блюд из осетровой икры и слабо соленой лососины побуждало царицу к приятному послеобеденному сну. — Я только хотела передать вам просьбу нашего немецкого друга барона фон Дивича, рекомендовавшего с самой лучшей стороны мастера пушек по имени Генрих…

— Я разберусь, — прервал ее Дмитрий Первый. — Отдыхайте!

Оставшись один, царь хлопнул в ладоши, прокричав:

— Советников сюда!

— Мы уже здесь, — сказал Паоло Прозитино, появляясь в обеденном зале через потайной люк под столом.

— Мы все слышали, — сказал Болислав Спенсерка, появляясь из другого тайного хода, находившегося за шкафом.

— И что скажете? Какой-то там Генрих…

— Мы знаем Лысого Генриха, — ответил Прозитино.

— Мы хорошо знаем Волчару, — ответил Спенсерка.

— Этот человек не оправдал нашего доверия, — сказал Прозитино. — Он не смог выполнить толком ни одного нашего поручения.

— К тому же он может быть опасен, поскольку думает только о золоте…

— Ну, это еще для нас не самое страшное, — сказал царь.

— Все люди любят то, что блестит и приносит власть. Такими легко управлять.

— Он берет золото, но ничего не делает, — заметил Прозитино.

— А вот это плохо. Очень плохо! Придется отказать нашей царственной супруге. Теперь перейдем к более существенным вопросам…

* * *

Неудача при дворе нового царя не слишком опечалила Лысого Генриха. В запасе у него был еще один план, запасной. Он постарался заговорить, занудить голову своего богатого соотечественника, благоволившего к нему, идеей обладания «бесценным фетардитом — камнем огня», который позволит его обладателю стать властелином мира, не больше и не меньше.

Барон фон Дивич загорелся этим планом, вспыхнув сразу, как березовая кора, предназначенная для растопки печки.

— Я стану властелином мира! — размечтался барон. — Первым делом я заставлю этот дурацкий мир устроить большую пальбу из всех пушек, какие только найдутся. Земля и небо содрогнутся от моей власти…

Короче говоря, легковерный барон собрал и экипировал всем необходимым небольшой конный отряд, руководство которым принял на себя, а Лысый Генрих должен был выступать в роли проводника.

Отряд выступил к селению Соколово ранним утром. Довольный тем, что все у него получается, Лысый Генрих трясся на коне серой масти рядом с высоким гнедым барона фон Дивича. Неожиданно с неба пал холодный туман, поднялся ветер, плевавший в лица наездников дождем со снегом. И это в середине лета! Любой другой на месте Лысого Генриха догадался бы, что все это плохое предзнаменование…

Сплюнув в сердцах, барон спросил спутника:

— Может, вернемся? Выехать можно и завтра.

— Возвращаться — плохая примета, — ответил проводник. — А кто это стоит на дороге?..

Слова Лысого Генриха заставили всех в отряде насторожиться.

На пути конных людей стоял нищий старик, опиравшийся на суковатую палку. Когда Лысый Генрих, обогнав остальных, подъехал к нищему вплотную, тот даже не шелохнулся, насмешливо уставившись на всадника. Немец глянул в маленькие поросячьи глазки нищего и почувствовал, как внутри у него все холодеет от ужасного предчувствия самой неизбежности.

— Что тебе надо, дед? — спросил проводник.

— Мне нужно все, что у вас есть, — гадко захихикал старик. — У меня же совсем ничего нет. Не поделитесь ли с убогим, господа?..

— Уйди с дороги, дед! — предупредил Лысый Генрих. — Я не желаю, чтобы ты попал под копыта наших лошадей!..

Задумчиво пожевав ус, старик ответил на это:

— Я тоже не желаю, чтобы вы попали под пули моих сорвиголов. Лучше бы вам поделиться…

— Что ты там с ним разговорился?! — злобно вскричал барон, несясь галопом на нищего. — Дави его!..

Старик сразу преобразился, выхватив пистоль из-за пояса. Теперь это был опытный и потому опасный воин. Грохнул выстрел, и высокий гнедой жеребец под седлом барона рухнул на колени с пробитой башкой. Потом старик исчез, словно его никогда и не было, а из придорожных кустов залпом ударили мушкеты, выбивая из седел всадников. Серую лошадь Генриха тоже подстрелили. Раненная в круп, она сбросила седока и бешено умчалась вперед. Больше немец ничего не видел и не чувствовал. Ударившись головой при падении, он потерял ощущение бытия…

* * *

…Здесь было душно и дымно. А еще очень жарко, ну прямо как в русской бане, которую топят «по-черному», где он имел несчастье однажды попариться по настояниям Толстого Фрица, любившего все неизвестное и неизведанное испытывать на собственной шкуре. И потом этот невыносимый запах! Фу! Пахло серой…

Потом он услышал чьи-то отдаленные каркающие голоса, прерываемые то и дело взрывами гомерического хохота. Чуть позже до него донеслись булькающие звуки какого-то варева и стоны, стоны, слившиеся в один нескончаемый гул.

— Тебя-то мы и ждали, — произнес Главный в «варочном цехе», глаза которого горели угольками радости, пронизывая насквозь вибрирующую сущность Лысого Генриха. — Для тебя заготовлен персональный сосуд.

И то, что оставалось еще от Лысого Генриха, увидело огромный медный котел, начищенный до блеска. Казалось, что даже он сияет от счастья принять в себя достойную жертву.

— Мы все приготовили, — похвастался Главный, потирая когтистые лапы. — Ребятки отдельно вскипятили смолу и сейчас заливают ее в котел. Мне очень приятно напутствовать именно тебя в вечную жизнь…

— Почему именно меня? Что я лучше других? — выдавила из себя сущность Лысого Генриха.

— Напротив! Ты гораздо хуже! — почтительно оскалился Главный. — И потому тебя ожидает самое почетное место.

— Да что я такого особенного сделал?! — возопила сущность немца.

— Я с тобой разговариваю, а это уже большая честь. С другими я не разговариваю. Буду я тратить свои века и тысячелетия на каких-то приходящих, уходящих… Это скучно. Вы приходите, уходите, а я всегда тут. Ну вот, котел созрел. Тащите его, ребятки! Ему пора…

— Но это же не меня вы здесь ожидали! — неожиданно осенило то, что осталось от Лысого Генриха, когда двое с рогами и копытами заламывали ему руки за спину.

— Как не тебя? — удивился Главный, заглядывая в папирус-«памятку». — И правда! Я расскажу об этом своей мамочке. Она будет в восторге. Ребятки, это не тот. Это Генрих-цапля, он же Лысый Генрих, он же Вольф Пакостный или Волчара… И я еще трачу драгоценные слова на такую мелочь?.. Тьфу на тебя! Мамочка не поверит! Ребятки, отправьте этого в общий котел. Нет, погодите… Как в нашей подземной канцелярии все запущено… Отпустите этого… Срок ему не вышел.

— Но почему?.. — попыталась разобраться в происходящем прагматичная сущность немца.

— Ох уж мне эти вечные вопросы!.. Разговоры в пользу бедных… — устало махнул хвостом Главный, присаживаясь на табуретку. — Слушай, так и быть, сразу все ответы на все твои вопросы, которые ты еще даже не придумал. Спрашиваешь, почему мы хотели поместить именно тебя в этот персональный котел? Очень просто. Мы перепутали тебя с другим. Днем раньше, днем позже, но вот-вот мы ожидаем нисхождения-ниспадения сюда того, кто сейчас называет себя самодержцем, незаконно воспользовавшимся именем царственного наследника. Как его там зовут? Юрий, он же Григорий, он же Лжедмитрий… И чего вы там, на поверхности, любите называться сразу несколькими именами? Одна путаница с ними… Днем раньше, днем позже, нам без разницы… — Главный начал клевать носом, потом встрепенулся и продолжал:

— Я и говорю: мамочка будет смеяться. Тебя же, ничтожество, чье имя легион, как и нас, мы собирались засунуть в общий котел. Ты обязательно бы сопротивлялся, кричал, что братья-иезуиты отпустили тебе все грехи. На это мы ответили бы тебе, что ничего нам иезуиты не передавали. Наверное, забыли из-за забот там, на поверхности. Им сейчас не до какой-то овцы заблудшей, возомнившей себя волком… Потом, окунув тебя пару раз в кипящее масло, самое дешевое масло, мы не так богаты, чтобы тратить наш национальный ресурс на всякое ничтожество, мы бы разобрались, что твое время ниспадать еще не приспело. Но раз уж ты все равно в котле, то чего зря время терять? Днем раньше, днем позже… Но тебе повезло. Как же тебе повезло! Но это, заметь, самое большое везение для тебя. Тебя не успели окунуть в котел. Понимаешь? Не понимаешь. Потом поймешь. Запомни это, ничтожный, и передай своим двенадцати, нет, уже тринадцати отпрыскам. Отпустите его, ребятки. А теперь иди отсюда! Да, запомни напоследок: не припася снасти, не жди счастья!

— Какая же снасть требуется для счастья? — успела поинтересоваться сущность Лысого Генриха.

— Не греши. Тебе еще пригодится такое счастье там, на поверхности. Пропустите его, пусть созревает… — услышал Генрих удаляющийся голос Главного…

…Двое пожилых казаков из отряда атамана Болотникова, разгромившего конный отряд барона фон Дивича, со страхом взирали на свежую могилу, куда они совсем недавно закопали убитых. Оттуда, прямо из-под земли высунулась рука покойника, потом вылезла голова без признака хоть каких-то волос, потом появился весь мертвец. Он встал, отряхнулся, как зверь после купания, и прямиком направился к виселице, на которой болталось тело барона фон Дивича. Переговорив о чем-то своем с висельником, мертвец медленно поплелся к лесу, держа направление строго на запад.

— Видал? — спросил первый казак по имени Грицко у второго, подбирая с земли дымившуюся трубку, которая выпала у него из ослабевших пальцев.

— Кого? — спросил второй казак, у которого зуб на зуб не попадал от страха.

— Этого… — кивнул на могилу первый казак.

— Никого не видал… — ответил второй, дрожащим голосом.

— А я часто их вижу. Встанут, бывалоча, из могилы и ходють, ходють по земле… Мертвяки, значится…

— Иди ты!

— Точно говорю! Но ты об этом молчок. А то скажут, допился Грицко до чертиков!..

— Это точно. Они скажут. У тебя выпить есть?

— Нет.

— А у меня есть, — доставая бутылку и два оловянных стаканчика, — сообщил собеседник Грицко. — Давай-ка помянем этих… убитых, на всякий случай. Мало ли что…

— Тогда наливай! — крякнув, разрешил Грицко, повторив с горечью: — Все равно никто не поверит…

Глава 11. Русский бунт как Страшный суд

Пчелка, запутавшаяся в кудлатой рыжей бороде стражника на воротной башне, прикорнувшего на полуденном солнцепеке, крутилась веретеном, отыскивая путь к спасению, но только еще больше запутывалась в тенетах жестких волос. Проснувшийся стражник, недовольно покрутив башкой, вдруг обнаружил жужжавшую пленницу в собственной бороде, осторожно извлек ее двумя корявыми пальцами на свет божий и отпустил на волю, приговаривая: «Тоже создание Божье. Через такую пигалку с крылами я сыт и пьян буду опосля медового Спаса цельный год». И тут он услышал стон, совершенно отчетливо донесшийся от ворот. Потом голос, наполненный непередаваемой мукой, попросил:

— Помощи!.. Добрый человек, беда у нас!..

У ворот сидел мужик с окровавленным лицом и перебитой левой рукой.

— Помощи просим, — повторил он. — Разбойники на нас напали. Всех побить обещались…

— Мужик, ты чей будешь? — спросил стражник.

— Годуновские мы!.. Всех истребят разбойники… — сказал и замер в неестественной позе, выпучив неподвижные стекленеющие глаза…

* * *

Главный воевода Шеин с полусотней городовых казаков ворвался на территорию усадьбы Годуновых — Мстиславских через полчаса, но злоумышленников там уже не застал. Сделав свое черное дело, они скрылись в лесу.

В усадьбе не осталось ни одной живой души, даже собак перебили, чтоб не гавкали…

Михаила Шеина словно бес обуял. Он метался по разоренным, разграбленным помещениям большого дворянского дома в поисках Варвары, не желая верить тому, что подсказывал ему разум: «Ее для тебя давно уже нет. Да никогда и не существовало! Ты сам ее выдумал…»

Он еще довольно долго ее искал и наконец… нашел! Но лучше бы не находил, тогда бы его тайная любовь могла бы еще как-то тлеть, подпитываемая обманчивым чувством надежды на будущую взаимность. В надежде ведь вся сладость тайной любви. Но это могло произойти только в том случае, если бы она спаслась, спряталась, убереглась…

Ее тело он собирал по частям: сначала отыскал кукольную головку на лебединой шее, по которой рубанул безжалостный меч убийцы, затем руки, ноги, само туловище… И собирать эти останки любимой заставляло его то, что было выше его собственных сил, убеждая: «Вспомни! Ты уже однажды видел подобное. В далеком детстве. Твой кузен Колюня отобрал у своей младшей сестрички любимую куклу и прямо на ее глазах устроил показательную казнь… Ты помнишь ту куклу? А кузину? Она смотрела на Колюню, злая, надутая, а он продолжал безжалостно издеваться. И ты даже ничего не сказал ему…»

— Боже! — вскричал теперь Михаил, хватаясь за голову. — За что мне все это?!

Ему никто не ответил. Только его затуманенный взор безнадежно уперся в какую-то важную деталь, вещь, которая могла что-то прояснить, поведать об убийце. Это был скомканный платок из тонкого и нежного материала с вышитыми вензелями «А.П.» на уголках.

«А.П. — это же Андрей Плещеев, — догадался воевода, поднимая платок с пола. — Но как он здесь оказался? — Развернув платок и убедившись, что он пропитан кровью, сразу понял: — Плещеев, сделав свое черное дело, вытер лезвие меча этим платком. Он же хотел побывать в гостях у опального семейства и поближе познакомиться с Варварой. Да, это он, сомнений быть не может».

— Я тебя найду, выродок! — пообещал воевода, пряча вещественное доказательство за обшлаг рукава. Потом он судорожно вздохнул и быстро зашагал к выходу, надеясь только на то, что судьба еще предоставит ему возможность расквитаться с этим дьявольским отродьем во плоти, каковым считал теперь своего бывшего помощника.

И судьба дала ему эту возможность. Когда полусотня с Шеиным во главе следовала к крепости, из леса, тянувшегося по обочинам дороги, с гиком и свистом вырвалось больше сотни человек, составлявших разноплеменную разбойную ватагу из отряда атамана Болотникова. Они накинулись на городовых казаков с такой злобой и ненавистью, будто у них были свои кровные счеты с этими служилыми людьми и вырубили их всех под чистую. Досталось и Шеину. Раненный в бок пулей в первые минуты нападения, он дрался до тех пор, пока мог седеть в седле, потом свалился наземь и был пленен самим атаманом Болотниковым. Он признал его сразу, поскольку один раз их жизненные пути-дорожки уже пересекались. Тогда, когда Шеин засадил его в гарнизонные казематы за попытку воровства пороха со склада.

Атаман властно распорядился:

— Воеводу в сарай! Он нам еще пригодится.

Для чего он может пригодиться, Шеин сообразить не успел, поскольку увидел ненавистную физиономию Плещеева, подходившего к ним с глумливой ухмылкой на губах.

Собрав последние силы, Михаил, разбросав державших его воров в разные стороны, подхватил с земли чей-то меч и бросился на бывшего помощника с иступленным криком:

— Теперь ты ответишь за смерть женщины, которая не сделала тебе ничего плохого!

— Какой еще женщины? — смутившись на мгновение, отступил убийца. — Ничего не знаю!.. Ты хочешь поскорее умереть, окольничий? Так и скажи. Я тебе в этом помогу! — с этими словами Плещеев обнажил свой меч.

Шеин прежде чем атаковать Плещеева, бросил ему под ноги окровавленный платок, проговорив:

— Ты оставил это возле убитой!

— Очень кстати. Я сотру им твою кровь с моего меча! — пообещал Плещеев.

Кое-кто из разбойников хотел предотвратить поединок, но атаман не позволил им этого.

— Пусть дерутся, петухи, а мы поглядим за кого Бог. Будем считать этот поединок высшим судом. Кто выиграет, тот и прав.

И вот на солнце сверкнули лезвия, запела сталь, сталкиваясь в воздухе. И хотя Шеин уже был ранен и обессилен, а Плещеев свеж и полон сил, воевода сразу ощутил какую-то мощь, вливавшуюся в его жилы извне. А Плещеев никак не мог понять, почему он не успевает уклоняться от ударов своего бывшего начальника, не может увернуться от его меча. Настал момент, когда он пропустил удар в живот, а потом, попробовав нанести предательский удар в спину, получил лезвием по шее. Боли Плещеев уже не почувствовал…

Затем разбойники толпой набросились на победителя. Еще минута и главного воеводу растерзали бы на части, если бы вновь не вмешался атаман:

— Я сказал: воеводу не трогать! Он нам сдаст свою крепость…

Только тогда разбойники, решив, что расправиться с воеводой всегда успеют, не горит, отошли в сторонку. Но перед этим они связали Шеина и бросили его в темный сарай до следующего утра.

Глава 12. Боярского чина достоин

Появление Прохора Безверхого в подвале, где на гнилой соломе лежал связанный воевода Шеин, было настолько неожиданным, даже нереальным, что Михаил сначала воспринял это как сон. Даже головой помотал, пытаясь прогнать наваждение. Но образ «дядьки» никуда не пропал, наоборот, он стал еще более реальным, когда тот заговорил с охранниками, впустившими его сюда, зычным командным голосом:

— Где этот воевода, о котором наш атаман так печётся? Вот он где! Отдыхает… Болотникову он позарез нужен у стен крепости. Мы его забираем. И крепость вскорости будет наша.

— А нам-то что делать приказано? — поинтересовался узкоглазый урод с перебитым носом и в дорогой бекеше с чужого плеча, пришедший вместе с Безверхим.

— А вам сказано, носа не казать к крепости. Находиться здесь в ожидании новых распоряжений.

— Да, Истома. Передай атаману, что мы завсегда верны его слову.

— Передам, а вы грузите пленного на моего заводного коня. Да поскорее, спешу.

— Все сделаем, Истома, как ты говоришь, — повиновался узкоглазый, передавая распоряжение помощникам в цветастых халатах на своем языке.

Шеин и виду не подал, что хорошо знаком с дядькой Безверхим, решив подыграть ему в той авантюре, которую он затеял. И лишь через какое-то время, когда Безверхий освободил его от пут и быстрые кони уносили их от места пленения, поинтересовался:

— Это кто ж такой будет Истома, за которого ты себя так успешно выдавал?

— Истома Пашков — правая рука атамана Болотникова. Его все тут знают по имени, но никто не видел в лицо, я этим и воспользовался.

— Да как ты про мои несчастья прознал? Ты же со своими станичниками находился в дальнем походе?

— Я-то находился, а вот мои сынки тебя стерегли, — глаза станичного головы смеялись, разбрасывая по лицу озорные морщинки.

— Петрушка с Павлушкой, — догадался воевода.

— Они самые, — кивнул Безверхий. — Они и сейчас незримо присутствуют где-то поблизости. Научил я их не показываться ни своим, ни чужим без моего на то приказа. Они видели, как тебя в плен повязали, как ты с иудой Плещеевым схлестнулся. Правильно, между прочим, сделал, что рассчитался с ним за все его дела черные. А потом Петрушка поскакал в наш лагерь, а Павлушка следил за Болотниковым. От него и узнал я, что тот собирается отправиться для переговоров с другим атаманом Истомой, который готов присоединиться к отряду самого Болотникова, чтобы вместе разбойничать на больших дорогах. Вот я и выдал себя за этого Истому, когда обо всем узнал от Петрушки. На твое счастье, сынок, я в лагере на ту пору оказался…

— Очень ко времени, — удовлетворенно произнес Шеин. — А сейчас прямиком в крепость.

— Прямиком да не в крепость, — сказал поперёк Безверхий. — Крепость твоя сдана Болотникову.

— Что?.. Кто посмел?! — вскричал воевода.

— Пойди узнай, у Болотникова же везде свои людишки имеются… А потому нам на Москву надо путь держать, воевода! Стало мне ведомо, что князья Шуйский да братья Голицыны всех верных православных дворян под свои знамёна созывают, чтобы противостоять засилью католическому и сбросить иго царя ложного Дмитрия. Полагаю, там наше место. А ты как мыслишь?

— А как же моя «поклонная грамотка» царю Дмитрию? — не столько у Безверхого, сколько у самого себя спросил Шеин и сам ответил на этот вопрос: — Та «поклонная» теперь недействительна, поскольку предназначалась она царю православному, а не католическому. Служить католическому царю я не обязался. Да, друже, держим путь на Москву! Подожди-ка, а как же твои станичники? — Шеин даже придержал бег коня.

— Я себе надежную замену оставил, — улыбнулся Безверхий. — За моих станичников можешь не беспокоиться. Они свой долг на порубежье исполнять будут до последнего, несмотря на любые перемены в царствующем доме.

— Хотелось бы в это верить, — ответил воевода Шеин и тут же скривился от боли.

— Что такое? — участливо спросил Безверхий, заметивший гримасу боли на лице Шеина.

— Рана в боку дает себя знать, — пожаловался воевода.

— Тогда Москва немного подождет. Вот подлечим твою рану. У меня в лагере дельный лекарь имеется, в два счета тебя на ноги поднимет. А потом уж и на Москву двинем…

* * *

…Князь Василий Шуйский не любил рисковать собственной особой, будто заранее предвидел, что ему еще предстоит сыграть важную роль, взойдя на царский престол. Вот и семнадцатого мая 1606 года князь даже носа не высовывал из своих «секретных хором», оборудованных в Донском монастыре. И в то же время, как это ни покажется странным и даже таинственным, «князя Шуйского» видели разные люди в разных местах Москвы. В два часа дня, когда москвичи ударили в набат, призывая всех православных христиан, кто мог держать оружие, на смертный бой с ляхами погаными, «князя» видели на Никитской улице. Потом «он» участвовал в разгроме двух-трех каменных особняков, где засели польские паны. Затем толпы вооруженных холодным оружием, пищалями и даже пушками москвичей, предводительствуемые «Шуйским» и братьями Голицыными, ворвались в Кремль, побили иноземцев-алебардщиков из личной охраны Лжедмитрия и принялись разыскивать его самого. Что было дальше? Об этом и рассказывал поздней ночью того же дня доверенный человек настоящего князя Шуйского, промаявшегося от неизвестности в своем удобном монашеском убежище. Доверенного человека звали Фрол, и он, переодевшись в свои одежды, превратился из «князя» в лакея. При этом настоящий Шуйский только посмеялся, проговорив:

— Из грязи в князи и обратно!..

— Все сделал, батюшка, как ты приказал, — докладывал Фрол. — Никто даже и не догадался, что заместо тебя твой ничтожный слуга командует парадом… Уж на что братья Голицыны сметливы да прозорливы, а и то никакой подмены не заподозрили.

— Если даже и заподозрили, будут молчать, — сказал настоящий Шуйский. — Правду молвить о том не в их интересах!

— Известное дело, батюшка, тебе виднее. Значится, как только мы справились с алебардщиками, набранными царем…

— Бывшим царем, — наставительно сказал Шуйский.

— Бывшим царем, — послушно повторил Фрол, — набранными, значится, из литовцев да немцев, мы узнали, что сам царь…

— Бывший царь! — уже не сдерживаясь, стукнул кулаком по столу Шуйский.

— Ага! Бывший царь заперся в своей опочивальне. Мы дверь туда сбили и…

— Что?.. — подскочил князь.

— Нетути бывшего царя!

— Что-о?! — диким ослом взревел Шуйский.

— Он, видишь ли, утёк через потайной ход, пробежал мимо покоев царицы в каменный зал, а потом сиганул в окно на пригорок и…

— Он спасся? — ледяным тоном вопросил князь.

— Спасся… бы, если бы не вывихнул ногу. Оно и понятно, скакнуть с высоты в пятнадцать сажень — это, я вам скажу…

— Значит, не спасся? — с толикой надежды снова спросил князь.

— Не спасся, батюшка. Какое там! Тут мы его, значится, настигли и принялись колошматить. Колошматили, колошматили, пока насмерть не забили. Потом евонный труп, то есть бывшего царя, выволокли за Спасские ворота и сбегали за инокиней Марфой. Это князь Василий Васильевич Голицын так распорядился: «Приведите сюда бывшую царицу Марию Нагую, собственной персоной. Пусть-ка она слово молвит над телом, сын это ейный али не сын». Бывшая царица прямо сразу отреклась от самозванца. «Не знаю, — говорит, — такого. И знать не желаю». Труп, значится, прямо тут, на месте, и сожгли, а пеплом пушку зарядили, которая и выпалила в ту сторону, откуда пришел Лжедмитрий на Москву.

— А что же Мария Мнишек? — переведя дух и утерев холодный пот со лба, спросил Шуйский.

— Бывшая царица? Ее поймали вместе с отцом Мнишеком. Второй князь Голицын, который Андрей, сказал: «Ее вместе с отцом надо в ссылку отправить, в Ярославль».

— Почему именно в Ярославль? — пожал плечами Шуйский. — Впрочем, какая разница, лишь бы глаз с этой «дщери хитромудрой» не спускали… Теперь не это главное. Через два-три дня соберем Земский собор и меня там «выкликнут»…

— Куда это, батюшка, тебя покличут? — не понял Фрол.

— Не твое дело, остолоп! Куда надо, туда и «выкликнут», — гордо вскинув голову, произнес князь Шуйский, обдумывая, что может помешать исполнению его далеко идущих замыслов. Этот плюгавый подслеповатый князь, избравший хитрость и интриги своими основными орудиями в большой игре за абсолютную власть, уже сейчас знал, чем сможет привлечь к себе и Голицыных, и многих-многих других бояр. «Дам для них крестоцеловальную грамоту, в которой обязуюсь сохранить все боярские привилегии, — подумал Шуйский. — Не будет при моем царствовании ни опалы для боярства, ни казней и вотчины их останутся не тронутыми… Какой же дурак, даже самый бородатый из Думы, не согласится «выкликнуть» такого достойного человека на царство, как я? Нет, такого дурака вряд ли найдется…»

— А скажи-ка мне, Фрол, кто еще из дворян принимал самое активное участие в разбое… э-э, в восстании на Москве?

— Детей боярских да воевод с разных мест было человек двести, никак не меньше. Среди них особливо отличался окольничий Шеин. Он, батюшка, одним из первых был. Не щадил себя, молодец, не берегся…

— Молодой еще! — махнул рукой Шуйский. — Ну да ничего. Ты потом список продиктуешь подъячему. Я всех награжу, поскольку из большого не выпадет, то есть из песни слов не выкинешь, а позже… зашлю их всех подальше, чтобы служили мне верно на самых дальних рубежах и не кичились своим личным соучастием в моем возвеличивании. На рубежах им самое место.

Вместо послесловия

И как же вознаградил новый царь-государь Василий Иванович Шуйский воеводу Михаила Шеина? Заслал туда же, куда прежде предписывал ему быть Лжедмитрий, «где мрут воеводы», в Ливны. В июне 1606 года Шеин вместе с полком, командовать которым пришлось ему по указу Шуйского, должен был выступить на соединение с войском князя Ивана Воротынского, которое стояло под Ельцом. Но соединиться с Воротынским Шеин так и не успел, поскольку княжеское войско в пух и прах было разбито Истомой Пашковым, именем которого ранее воспользовался станичный голова Безверхий, чтобы вырвать из лап верной смерти воеводу Шеина.

Осенью того же года Шеин принял участие в другом сражении под общим руководством своего тёзки Михаила Скопина-Шуйского. Сражение то произошло на реке Пахре, но победителя в нем не оказалось, так как и болотниковцы и московские ратники понесли такие большие потери, что воевать дальше оказалось невозможным.

А чина «боярин» воевода Шеин был удостоен в 1607 году, когда, командуя полком смоленских дворян, снова отличился при «осадном сидении в Москве». Чуть позже он «освобождал от воров Болотникова Тулу», как писалось в Разрядной книге, а оттуда уже был послан главным (большим) воеводой в Смоленск. Именно там и взошла полководческая звезда боярина Шеина, возглавившего в 1609 году героическую оборону Смоленска против войск Сигизмунда Третьего и нового самозванца, прозванного Тушинским Вором.

Назад: Часть первая. Огненный сокол

Дальше: АвантюрьерI