55

Леди и джентльмены, сказал пилот, мальчики и девочки, голос нашего отца, ТОТ ЕЩЕ ТИП, он сказал, вся дорога до Сиднея — ПОД ГОРКУ. Я спросил брата, что теперь будет с его ИСКУССТВОМ, он сказал, навсегда потеряно, осталось в руках у того японца, хоть бы он сдох. На борту он осушил множество маленьких бутылочек красного вина и не желал остановиться, пока ПОДЛЫЙ УБЛЮДОК не перестал ОТВЕЧАТЬ НА ПРИЗЫВ.

Длинная-предлинная ночь, болтаемся над землей.

Потом ДУРНАЯ ПОЛОСА, то и дело меняли адрес в Сиднее — Темпи, Марриквиль, Сент-Питерз. Мясник был совершенно ВЫПОТРОШЕН, труд его жизни украли ИСТИЦА и ЯПОШКА.

ВИДЕЛ Я ВСЕ ДЕЛА, КОТОРЫЕ ДЕЛАЮТСЯ ПОД СОЛНЦЕМ, И ВОТ, ВСЕ — СУЕТА И ТОМЛЕНИЕ ДУХА! Он сам не понимал, что пишет.

Еще пару месяцев он ЗАНИМАЛСЯ ИСКУССТВОМ, но потом услышал по сиднейскому радио, станция «2-ЮИ», что Истица и Жан-Поль продали все принадлежавшие им картины Майкла Боуна японцу. Мой брат был Королем, а стал Свиньей, выпотрошенной свиньей. Поверни тушу набок и давай внутренности выматывать. Главное не порвать желудок и кишки. Когда вытащишь желудок и кишки, насколько получится, оставишь висеть под самой печенью. Покоится в мире. Выбросил пятнадцать ярдов хорошего холста на свалке в Темпи.

НЕКОГДА ЗНАМЕНИТЫЙ Майкл Боун основал компанию по уходу за газоном. Я-то занимался этим с удовольствием, но мой брат — истинный сын своего отца, вечно злится на пробки на Парраматта-роуд, и какие расходы на двухтактный дизель, и разве можно стричь газон при такой влажности.

ПОТОМУ ЧТО ВО МНОГОЙ МУДРОСТИ МНОГО ПЕЧАЛИ; И КТО УМНОЖАЕТ ЗНАНИЯ, УМНОЖАЕТ СКОРБЬ.

В мой сон врывались шаги его босых ног, шлепает по квартире, ум в смятении, сердце в неустанной работе, почки обволакивает жир. Не следует забывать, что мое счастье куплено столь дорогой для него ценой. НО… ТЕПЕРЬ МОЙ ЧЕРЕД. Хотел бы я стать лучше. Одно удовольствие подстригать траву, весеннюю поросль, сладкий аромат, мотыльки порхают в радужном воздухе, бабочки-монархи, и прочие, их имена Бог весть.

Пять лет мы жили НОРМАЛЬНОЙ ЖИЗНЬЮ.

Потом пришло письмо от наших БЫЛЫХ ВРАГОВ, из Германии, и все переменилось. Мы ВЫБИЛИ ИЗ НИХ ДЕРЬМО, однако об этом ни слова, Мяснику пишут о ПОСЛЕДНИХ СОБЫТИЯХ. Письмо из МУЗЕЯ ЛЮДВИГА, ха-ха, батареек не нужно. Моего брата пригласили полюбоваться его же картинами, повешенными в этом ЧРЕЗВЫЧАЙНО АВТОРИТЕТНОМ, как он сто раз твердил мне, МУЗЕЕ. И все-таки он боялся, вдруг это ЖЕСТОКИЙ РОЗЫГРЫШ.

Он стал жирный, старый, голову нажгло летнее солнце, уголки рта опушены, руки в карманах, нащупывает мелочь, вечно ПУСТОЙ. Но в тот вечер, когда он вскрыл письмо из Музея Людвига, НАСРАТЬ НА РАСХОДЫ, он поговорит с ними ПО ТРУБКЕ, напрямую. И так на кухоньке нашей скромной квартиры в Темни было официально подтверждено, что брата вытащили со СВАЛКИ ИСТОРИИ. Япония передала две его картины в дар Музею Людвига, и эти два полотна, которые я в последний раз видел на Мерсер-стрит, Нью-Йорк, НЙ 10 013, теперь получили ЧЕСТЬ И МЕСТО. Затрахайте меня вусмерть.

Только что мы банкроты, покупаем баранину второго сорта, и вдруг берем билеты в Германию, и даже на троих, юный Билли Боун с нами, высокий, красивый, славный малый, вовсе не похож на отца. Откуда взялись деньги? Не-суй-свой-нос.

Итак, мой брат СПАСЕН. Можно еще сказать — ОБРАЩЕН. Мы поехали туда прямиком с кёльнского вокзала и обнаружили две его лучшие работы друг на против друга в отдельном зальчике Музея Людвига.

Поскольку я больше поднаторел в УХОДЕ ЗА ГАЗОНАМИ, невдомек мне было, что подобные откровения начнутся и в других местах, Господи Боже, Лондон, Нью-Йорк, Канберра, бедная мамочка, за пределами ее жизни, ее тайные молитвы всем напоказ, глухая ярость обнажена перед всем миром. Несчастный, битый жизнью газонокосильщик стоит перед своими РАБОТАМИ с диким взглядом и блуждающей улыбкой.

— Господи Иисусе, — пробормотал он, прочитав табличку с именем СООБЩНИКА МАРЛЕНЫ.

— Ты просто ничего не понимаешь, говорил он мне.

Но старина Заторможенный Скелет очень даже хорошо понимал. То было признание в любви от Марлены. Именно это она пообещала ему в тот день, когда он грозил ей насильственной смертью.

Нас сопровождал КУРАТОР СО СТЕПЕНЬЮ, и когда Мясник отыскал свой платок и высморкался, тот любезно спросил, не хотим ли мы посмотреть Лейбовица.

Мясник отвечал резко, почти грубо:

— НЕТ!

Что ж, сказал Профессор, я думал, у вас есть личный интерес. Мы приобрели нового Лейбовица у того же мистера Маури, который коллекционирует ваши картины.

— О! — сказал мой брат. — А! Да, конечно!

Он таращился на Куратора со Степенью так, словно к нему кто-то подкрался и воткнул рукоятку метлы ему в зад.

— Веди, Макдуф, — сказал он.

И мы понеслись по галерее, трое крупных мужиков, большие ступни, хлопают подошвы по плитам Музея Людвига, добежали до изображения механического Чарли Чаплина, под которым было написано по-французски «LE CHAPLIN MÉCANIQUE». Мне показалось, я вот-вот ВЫПУЩУ ГАЗЫ, так что я держался подальше от картины, а Мясник, он только что не уткнулся в нее носом.

— Когда мистер Маури продал ее? — понадобилось ему знать.

— Нет, — отвечал Куратор со Степенью. — Речь не об этой картине. О вон той. Наше последнее приобретение.

Позади нас висела, Господи благослови, та страшная штука, что мой брат выкладывал на крышу в СоХо. С тех пор она превратилась в «LE GOLEM ÉLECTRIQUE». Я придержал язык, но видели бы вы лицо моего брата, словно погода в Мельбурне — и дождь, и солнышко, и град, улыбается, хмурится, фыркает своей сопелкой, Господи Боже, дальше-то что?

— За сколько?

— Три и две, — отвечал Профессор-тире-Куратор.

— Марок?

— Долларов.

Там под картиной стояла деревянная скамья, брат мой так и рухнул. Сидел тихо-тихо. А потом как захохочет, как зафыркает натертым до блеска носом. Поглядел на меня, на куратора, точно прикидывая, с кем лучше разделить эту шутку. Ни один не достоин. А потому, ни к кому в отдельности не обращаясь, он произнес:

— Лучшая вещь Лейбовица.

И направился в бар, здоровенный, толстый, вечно голодный, короткая лапа запихнута в карман, другая потирает веснушчатый, опаленный солнцем лоб.