Я много езжу по стране, и мне часто приходится выступать на читательских конференциях. Это отнимает массу времени и сил, но какое желание трудиться приносят такие встречи!

Летом 1966 года я была в Хакасской автономной области… Представьте себе бешеную в половодье реку Абакан, левый приток Енисея. Белые буруны, шумные всплески волн, крутое падение воды в широком русле среди диких, местами отвесных скал — все создает незабываемое впечатление. Кругом горы и сплошная тайга, но в живописном рудничном поселке Абаза, расположенном на берегу Абакана, совсем нет комаров — благодать, для житья здесь особенно ощутимая.

Чем еще замечательна Абаза? Ну, хотя бы тем, что над асфальтом прямых улиц, застроенных двухэтажными каменными домами, стоят весной бело-розовые облака цветущих яблонь и чудных сибирских вишен, а в огородах всюду темнеют лохматые роскошные кедры. Вечерами под пронзительно-красным сибирским небом не диво увидеть среди толпы гуляющих мирно ковыляющего на цепочке медвежонка, окруженного детворой. Люди здесь живут прочно, оседло.

С Абазы через поднебесные перевалы Саянских хребтов прокладывается шоссе в глубину Тувы — поистине грандиозная работа. А прежде всего Абаза — это богатейший рудник, поставщик сырья для металлургического гиганта в Новокузнецке. И у него необыкновенно интересная история. Взять хотя бы то, что в конце девятнадцатого века первенец Сибирской металлургии — Абазинский железоделательный завод — после банкротства хозяина перешел в руки рабочей кооперации, и Ленин, находившийся тогда в Шушенской ссылке за абакано-енисейскими водоразделами, заказывал здесь чугунную плиту на могилу своего ссыльного товарища Ванеева.

То, что рабочие Абазы, объединившись в кооператив, сами управляли своим заводом, — факт исключительного значения! — стало известно даже в Англии. И очень жаль, что мы не располагаем сведениями о том, кто приезжал сюда из Шушенского, состоял ли Ленин в переписке с руководителями рабочего кооператива в Абазе? Ведь не мог он равнодушно отнестись к делам абазинцев!

Тут все поражает. И природа и люди: шахтеры, геологи, лесорубы, водители машин. Это не охотники за длинным рублем, не герои Джека Лондона, а строители новых советских городов и новой жизни. И как радостно, что все они активные читатели. Встреча в зале Дома культуры проходит с большим подъемом. Но и после абазинцы не отпускают сразу писателей из района: им хочется прокатить нас вверх по Абакану, что, по правде говоря, представлялось скачкой на взбесившемся быке.

Они везут нас в долину, где находится пионерский лагерь. Там, на густом разнотравье, повсюду горят красные купальницы — жарки, малиновые марьины коренья и, тоже красные, необычно крупные венерины башмачки (по-сибирски — кукушкины сапожки). На этом просторе растут в одиночку исполинские кедры и лиственницы, на фоне которых особенно хороши дома для детей таежников. А как радует в жару говорливая, просвеченная солнцем до дна речка, бегущая по склону долины. Хозяева угощают нас сотовым медом, жареными хариусами, но мы уже беспокоимся: в два часа дня встреча с читателями в Есинском совхозе Аскизского района. Ехать! Ехать!

— Да мы с ними согласовали: встречу они назначили не в два, а в пять, — говорят хозяева.

Конечно, можно ли было не посмотреть пионерский лагерь, да в таком необыкновенном месте! Еще не успели привезти новую смену ребят, а то и у них пришлось бы выступить, потому что многие читатели книг для взрослых учатся в старших классах, начиная с пятого и шестого. И опять при многочисленных встречах с молодежью невольно бросается в глаза то, что обстановка средних школ в таежных поселках, как и в сибирских городах, а также одежда учеников и особенно их выступления не отличаются от уровня наших столичных десятилеток.

А что было в этих «медвежьих углах» пятьдесят лет назад? Какую работу нужно было провести повсюду нашей советской власти и партии, чтобы вот так приехал, посмотрел, послушал и сразу до того прикипел душой — уезжать неохота! Тебе здесь с радостью отведут светлую теплую комнату, а то и квартирку — только садись и пиши. Материал для повести или романа, созданный народной жизнью, сам надвигается на тебя. Черпай полной мерой!

Конечно, выступать во время творческих поездок по два, по три раза в день нелегко. Но можно ли отказаться от встречи с теми же тружениками Есинского совхоза? Жизнь проходит быстро, страна исполинская, может быть, и не удастся больше никогда побывать в сказочной Хакассии.

Около пяти часов вечера спокойно подъезжаем к большому совхозному клубу в Есинске. Сразу поражает обилие полевых цветов: повсюду гирлянды, букеты. Народу — полон клуб. Женщины в национальных хакасских нарядах, некоторые с маленькими детьми. Если плохо знают русский язык, говорить будет трудно.

— Начинаем?

— Конечно. Мы ведь ждем вас с двенадцати часов дня.

— Разве не согласовали с абазинцами?..

— Нет, мы не согласились. Мы еще хотим отвезти вас на рыбалку.

— Но какая тут рыбалка!.. Значит, люди сидят с двенадцати часов!..

— Сидели с двенадцати до двух. Потом все ушли домой, кроме дежурных, пообедали и опять собрались.

Пришлось извиняться:

— Простите, пожалуйста. Мы не знали, что вы назначили встречу так рано.

Дружный ответ по-русски:

— Ничего. Мы бы еще подождали, только бы вы приехали.

И читатели сами первые стали выступать. Да как! О книгах, о связи их с жизнью, о героях и своих собственных делах и переживаниях. Большой горячий разговор о воспитании человека, о родной природе. О кедрах, которые леспромхозы беспощадно вырубают в Саянах. Просили вступиться за них.

Потом женщины принесли малиновое, как Маркины коренья, широченное платье, большой белый кашемировый платок с богатым узором, и вмиг я со своим скуластым румяным лицом превратилась в самую настоящую хакасску.

В отзыве о встрече, адресованном нашему Московскому бюро пропаганды, есинцы высказали пожелание: «Просим почаще направлять к нам писателей».

Да, посылать надо. Пусть какой-нибудь журналист с хорошей хваткой пойдет в бой за кедры. Пока не поздно. Пока на подмогу ветру хакасцу, выдувающему здешние почвы, не придет в «окна», прорубленные в саянских лесных ущельях, ветер среднеазиатских пустынь.

Богата «шуба» Саян — нетронутая хвойная тайга. Непролазны мшистые дебри, где звенят ключи, падающие с высот нагорных лугов, напоенных влагой лежащих на скалах белков. Там вечная прохлада облаков и нагорных туманов, ноги вязнут во мху, затянувшем промерзшую навсегда землю, оплывающую водой только в самые жаркие дни июля. И рядом с белками красным огнем светятся альпийские луга, усыпанные цветущими жарками. А в «темном лесе» в сырых распадках сплошь зеленеют листья колбы — которую здесь называют черемшой, — похожие на листья ландышей.

То и дело с машин, идущих по Усинскому тракту — бывшему Урянхайскому, — ссыпаются на перевалах ватажки таежников: женщины, девчата, молодые парни с котомками за плечами, в ичигах, с лицами, укутанными сеткой от злобного гнуса. Это сборщики черемши, сочные белые стебли которой, отдающие запахом чеснока, — лучшее средство от цинги. Черемша соленая, маринованная… Пироги с колбой-черемшой — это здесь в быту. Возле зимовья, у студеной речонки, груды набитых мешков — черемша. Сборщицы моют в говорливой воде красные натруженные ноги — ждут попутного порожняка.

Идут, пыхтят машины. Увозят в поселки — в черемуховые, кедровые пади — мешки с «таежными витаминами». На каменных пиках, подступающих к вершинам, увенчанным белыми коронами, встречаются круторогие горные козлы. Дикие олени — маралы пасутся на нагорных лугах. Велики их стада в мараловых загонах у подножья Саян на тувинской стороне, но здесь они вольны, как ветер. А в темных ельниках, могучих кедровниках похаживают тяжелые медведи, рыси вкрадчиво ступают бархатно-мягкой лапой со стальными крючьями когтей.

А белки, а соболя!.. Но лесхозы с машинами и тракторами штурмуют тайгу… И через год-два зубастые электропилы выгрызут страшные прогалы в сомкнутом строе деревьев. В Саянах идет сплошная рубка. Живыми слезами исходят поверженные лесные великаны…

Многие говорят:

— Радоваться надо, что в тайгу пришла человеческая энергия.

Но трудно радоваться, глядя на поломанные, смятые ветви красавцев кедров, унизанные завязью вянущих шишек. По правилу рубки разрешается валить только перестойные кедры. Но где тут разбираться, сколько лет: вон вымахал, раскинув лохматую вершину. И его туда же — под пилу. Прямо под горло — «жи-и!». Только дрожь от макушки до пятки.

— Чего так дрожит дерево? Не токмо что кедр, а любое. Топором насечку делаешь, а оно уж трепещется в верхушке, будто чует — пришел смертный час. Да чего жалеть? Этакая дремучая глушь — хичников только плодить. А теперь красота — все как на ладошке.

— Где же кедры-то? — спросят приезжие.

— Перестояли. Тут ведь их было — сплошь! Которые и оставить бы, да мешают общему развороту.

Радуются, поют пилы: легкость-то какая! Только приложил — и хрясь на бок. Готов!

— В ней, тайге-то, заблудись — и пропал. То-то и оно! Враг она человеку.

Однако сумели же рабочие Абазы ужиться с тайгою! Рядом с тайгой изумрудно зеленели и хакасские степи.

— У нас почвы — вся таблица Менделеева, — дайте только воду, — говорят агрономы.

Там, где орошение, хорошо родится пшеница и поспевают на корню необыкновенно вкусные минусинские помидоры.

Степи просят воды. Климат очень резкий, засушливый. Сильные ветры уносят с распаханных полей тонкий слой драгоценного чернозема, усиливая очень распространенную здесь эрозию почв. Во время засухи только дремучая тайга Саян, хранящая прохладу горных рек, спасает Минусинскую котловину, смягчая сухой зной. Кроме того, леса Саянских хребтов — вечнозеленый барьер, защищающий Минусинск и Хакассию от «сибирского максимума» — скопления холодного воздуха с температурой до минус шестьдесят и даже минус семьдесят градусов, — который стоит всю зиму в низинах Тувы и Монголии. Если вырубятся леса, где гарантия от того, что дующие за Саянами зимние ветры не протолкнут этот «максимум» в Минусинскую котловину?

Тогда простор и северному хакасцу, а летом — знойному дыханию пустыни, и как будет выглядеть «Сибирская Швейцария», где свои морозы зимой до пятидесяти градусов?

Очень тревожно, что такая возможность возникает в районе, дорогом сердцу каждого советского человека! Рядом с Шушенским, в селе Ермаковском, у подножия Саян, расположился Танзыбеевский лесхоз. Он-то и рубит кедры, даже не выборочно (на мебель и карандашную древесину), а «в общем потоке для повышения метража», как с горечью говорили нам в мае 1969 года ученые, работающие в Красноярском институте леса и древесины имени Стукачева, Сибирского отделения АН СССР.

Стационар этого института на реке Танзыбей исследует взаимодействие леса с почвой. А лес уплывает по Енисею — и «в общем потоке» с сосной наш драгоценный красавец кедр — на иностранные лесовозы, приходящие в устье великой реки из Англии, ФРГ и других стран.

С кедром запросто можно справиться: его древесина, не подверженная грибковым заболеваниям, — как и лиственница, избы из которой стоят в Сибири по триста лет без признаков гнили, — легка и не тонет при сплаве. С ним хлопот мало, не то что с этой упрямой лиственницей, которая и в воде не гниет, и в землю зарытая только сверху «обугливается», но плавать из-за чрезвычайной плотности и тяжести древесины не может. И на заводах у нас спроса на нее нет: не умеют ее разрабатывать, а ведь Сибирь, как и Якутия и Дальний Восток, сплошная лиственница.

Зато кедровые массивы истребляются беспощадно вместе с саянской сосной и идущими на крепление шахт пихтой и елью. И рубить кедр легко, и сплавлять легко, а то, что вырастить его снова очень трудно, никого не беспокоит. Ведь кедр только в шестьдесят — семьдесят лет начинает плодоносить. И если мы почти не знаем вкуса кедрового масла, то зато всем известно, что там, где растут орехи, живет белка и имеет «постоянную прописку» соболь.

Но мало дела до соболей тем, кто сдирает шкуру с исполинских горных кряжей, посягая на природу целого края, который Ленин, благодарный Минусе за солнечный приют для целой колонии ссыльных большевиков, назвал «Сибирской Швейцарией».

Нужно сократить до минимума аппетиты леспромхозов, в том числе и Танзыбеевского. Надо ударить по рукам, которые валят кедры и лес, хранящий все живое в Саянах. От этого леса зависит и жизнь степей вдоль Енисея: по правобережью от Ермаковского и Шушенского до Минусинска и по левому берегу — от села Означенного, где Енисей вырывается из скалистых ворот Саян на просторы Койбальской степи, до лежащих по Абакану степей Уйбатской и Ширинской.

Мы проехали эти степи вдоль и поперек… Они изумительно хороши, даже сейчас, покрытые ржавчиной эрозии, среди которой стоят памятники древней поры — черные, похожие издали на людей — камни могильных хакасских курганов. Самый большой из таких памятников в Минусинской котловине (а также и во всей Южной Сибири) — Салбыкский курган. Кольцо его могильной ограды, где уже произведены раскопки, составляет окружность в пятьсот метров. Оно сделано из плит высотой шесть метров, весом до пятидесяти тонн.

Около двух тысячелетий стоит этот памятник татарской культуры, поражая любопытных потомков грандиозностью сооружения. А вокруг величаво лежит нетронутая здесь целина степи, как дно исполинской чаши с синими-синими зубцами горных хребтов по краям. И куда ни глянь — курганы, курганы, и черные зубья зарытых камней торчат из оград, где белые ковыли переливаются, как серебристые туманы.

Здесь в старину жили скотоводы: засушливый климат с большими морозами зимой, слабые почвы и резкие ветры не создали иных возможностей. Но и этими возможностями пользовался не народ, а кучка богатеев. Земледелие было развито слабо, земельные угодья принадлежали кулакам да переселенцам. Промышленности почти никакой. Коренное население — хакасы — вымирало. Хакасский поэт Николай Доможаков в стихотворении «Торг» говорит:

Безземельные батраки и их родичи умирали от туберкулеза, от голода, болели трахомой. Немногим лучше жилось табунщикам и чабанам. Счастливыми людьми были охотники, имевшие берданку и охотничий припас и всю жизнь бродившие по лесам. Их обирали, обманывали, спаивали, но они были свободны, как ветер. Свободны кочевать и свободны умирать: любая эпидемия превращалась поистине во всенародное бедствие.

Это «далекое, злое быльем поросло», но любовь к лесу стала еще больше, как и любовь к родине, уже не мачехе, а родной матери. Отсюда такая острая тревога у хакасов о родной природе.

Загляните в энциклопедию. Там сказано: «Основные массивы лесов из сибирского кедра в смеси с другими хвойными породами находятся в Алтайской и Саянской горных системах». Не знаю, как обстоит дело на Алтае, а в Саянах плохо.

— Помогите нам — заступитесь за наши кедры, — просили нас и работники Есинского совхоза. — Можно ли рубить кедры лишь для того, чтобы выполнять планы по вырубке леса?

Конечно, нельзя! Преступно снимать плодоносящие кедры и для экспорта. Любая страна оберегала бы их, строго отбирая «перестойный лес». Только переставшие плодоносить трехсотлетние гиганты, которые могут простоять и до пятисот лет, должны уступать место молодой поросли. Зачем убивать живую красоту родной природы, разрывать тесное взаимодействие, созданное в ней в течение многих тысячелетий? Прельстясь легкостью сплава по мощному Енисею и его многоводным притокам, можно в ближайшие годы создать пустыню и в Саянах. А выживаем мы из этих мест дорогих друзей — кедры, которые столько радости доставляют людям. Разве не так? И это не только в Хакассии.

Спросите эвенков, якутов, русских сибиряков, охотников Забайкалья и Приморья, и все скажут: кедры — это не просто деревья, а могучие живые существа, создающие богатство страны — ее валютные пушные промыслы. Надо и охранять их по-настоящему, строго взыскивая за легкомысленные, а то и преступные порубки.

* * *

После поездки на Абазу мы с хакасскими писателями Михаилом Кильчичаковым, Николаем Доможаковым и спецкором красноярской краевой газеты решили поехать на строительство Саяно-Шушенской ГЭС. Перед отъездом, 20 июня, еще раз побывали в Хакасском обкоме КПСС у секретаря по вопросам идеологии Угужакова Василия Архиповича. Поговорили, конечно, о кедрах, о Танзыбеевском лесхозе и эрозиях в степях. Земельный вопрос у обкома — на первой очереди. Поэтому там готовилось большое совещание республиканского значения по эрозии почв. Готовились выступить с докладами уже знакомые нам ученые из Красноярского института леса имени Стукачева.

— В Хакассии прежде, кроме овец и пыли, ничего не было, — говорил Угужаков. — А сейчас мы имеем два рудника — Абазу и Тею — и являемся поставщиками руды для кузнецкого гиганта — металлургического комбината. Есть у нас молибденовый Сорский комбинат, золотые рудники. Тувинское горнопромышленное управление ведет добычу меди, вольфрама и серебра. Леса, правда, вырубаем много: два деревообделочных завода работают в Аскизе и Усть-Абакане и еще один в Черногорске. Нынче Енисей разбушевался, как никогда, и десятого июня у нас сразу унесло в океан двадцать пять тысяч кубов. А потребность в древесине большая — всюду идет строительство. Вы с Абаканом-то познакомились?

— В первые же дни. Город красивый. И озеленен богато.

— У нас здесь суконно-камвольное предприятие…

Шерсть своя — один миллион голов тонкорунных овец в степях. В Абакане же и трикотажная фабрика (дает продукции не меньше Ленинграда). На двух этих предприятиях законченного цикла шестнадцать тысяч работниц. — Угужаков смотрит на нас, довольный произведенным впечатлением, и добавляет значительно: — Железных дорог здесь раньше тоже не было, а сейчас какие замечательные дороги построили! Связали с центром прежде глухие таежно-горные районы. Ачинск — Абакан, Абакан — Новокузнецк. Абакан — Тайшет — комсомольская стройка, была самой трудной, потому что проходит через Саяны. Много туннелей и перевалов. Но нынче, в тысяча девятьсот шестьдесят шестом году, эта дорога уже сдана. А сейчас строится ветка от станции Камышта через Абакан к Майне и створу Саяно-Шушенской ГЭС. Опять не легкая задача! А какие автотрассы!

— Автотрассы нам тоже понравились. Слов нет, достижения у вас здесь замечательные. Но все-таки насчет кедров не забудьте! Именно теперь кедрам надо оказать особенное внимание.

И вот мы снова в пути.

Писатель Михаил Кильчичаков — бывший фронтовик. Несмотря на полученное ранение, он очень подвижен и легок на подъем.

— На фронте я даже в окопах плясал, — весело рассказывает он, поглядывая из окна машины на неровно зеленеющую Койбальскую степь. — Командир полка и бойцы говорили мне не шутя: «Береги ноги». И когда меня ранило, все спрашивали: «Куда? Целы ли ноги?»

Ярко-черноволосый и смуглый хакасец, он в молодости всех покорял жизнерадостной общительностью. Да еще плясал лихо. Поэт Николай Доможаков сдержаннее и с виду солиднее.

Едем по Белоярскому шоссе. От села Белояр свернули на Бею. Потом село Новониколаевка. Это уже дорога на Майну. Тут, рядом, проходит Койбальский оросительный канал. От Абакана он идет через Койбальскую степь в Енисей, давая воду пока главным образом для пастбищ.

Машина останавливается у одной из отводных канав. Глядя на вырытую еще сухую траншею, Кильчичаков говорит:

— В прошлом году засуха у нас была страшная. Ни одного дождя. Все погорело. Озера пересохли, посмотришь — черное дно. Лист с берез свалился. Даже в тайге не было травы. А тут ветер. Пыль. Жара тридцать пять градусов. Мы просто задыхались. Недопустимо медленно идет строительство этого канала! Вот уже десять лет строят, а до сих пор полностью он не используется. Хотя засушливые годы у нас не редкость. Да теперь еще пыльные бури появились…

— С двух сторон нас подпирают такие большие реки, а вода, как бешеная, дуром валит в океан! — сердито сказал шофер.

Доможаков, склонив седоватую голову и задумчиво хмурясь, прислушивался к разговору, который задел и его за живое.

— Я надеюсь, дождемся мы, когда снова зазеленеют во всей красе наши степи, — сказал он. — Вот пойдет вода на поля…

— Пойдет! Жди! — не сдался шофер. — Как она пойдет на наши голые бугры? Вон пикулька желтая там растет — и ладно.

— Какая пикулька? Это ирис. — Я смотрю на узкие листья, растущие пучками на сухом бугре. В сырых низинах он образует сплошные голубые и белые ковры. — Очень выносливые цветы! Потому и растут всюду: и на Курилах, и здесь, в Сибири…

Кильчичаков уже успел — выдернул целый пучок.

— У корня, в каждом стебле, есть щелочка. Если тянуть воздух в себя — пикулька засвистит. — По-детски блестя черными глазами, Михаил извлекает из растения пронзительно-тонкий чистый звук. — Мы так сусликов выманивали, на эти пикульки. Свистишь у норы — они и выскакивают, — с удовольствием вспоминает он.

— Вот им тут и жить — сусликам, но и для них не годится, когда только камень да песок, — мрачно изрек шофер. — У деревни Койбалы, что на правом берегу Абакана, вовсе одна пыль, — обращается он ко мне. — Бурьяны — во! Но тоже редкие, кустами.

— Дадут воду на поля — все преобразится. Степи-то как стол ровные. А где бугры…

— На буграх лес посадим, когда в Саянах его повырубим, — желчно сказал шофер. — Только не примется он. Ведь на этих плешах, которые появились после распашки целины, даже сорняки не желают расти…

— Сорняков нам и не нужно, — перебил его Доможаков, влюбленный в свою Хакассию. — Жалко, конечно, что зря разодрали травяной покров, но если будет вода… При нашем солнечном, жарком лете, при наших почвах, которые агрономы считают богатейшими по химическому составу, тут, в Минусинской котловине, все можно вырастить. Кроме кедров, конечно, — шутливо добавил он, обернувшись к спецкору краевой газеты, тоже горячему противнику зряшных порубок.

Перед тем как снова сесть в автомобиль, окидываю взглядом привольно раскинувшуюся перед нами Койбальскую степь. Теперь уже близко над ее чуть всхолмленной равниной встают впереди Саянские горы, синие-синие, с яркими белками на высотах.

Мы подъезжаем к «воротам Енисея», а все не верится, что сейчас навстречу из-за какого-нибудь крутого горного выступа Саян вырвется бешеная громада воды и мощно заструится по степи: мимо Шушенского на правобережье, мимо Минусинска и расположенной напротив него столицы Хакассии на устье Абакана. А ниже Енисей снова входит в каменистые, поросшие лесом горы, на которые хорошо смотреть с гигантского моста, связавшего недавно Минусинск с городом Абаканом.

У самых «ворот Енисея», на левом берегу, приютилось село Означенное. Тут будет большой завод строительных материалов: бетон, гравий. На другой стороне широкой бурной реки — километра четыре ниже по течению — старая казачья станица Саянская. Отсюда сто двадцать километров до Большого порога, а до будущего створа Саяно-Шушенской ГЭС только сорок. Майна еще ближе. Едем по берегу Енисея. Шоссе, проложенное рядом с будущим полотном железной дороги, о которой нам говорил в обкоме Угужаков, местами захлестнула шалая вода.

Уже третью неделю — со второго июня — бушует летний паводок. Сколько разбито плотов. Сколько леса умчалось в океан, где охотятся за ним иностранные лесовозы. Залиты прибрежные села. Наводнение в Минусинске. Такого не бывало уже тридцать лет. Вчера над степями прошел еще настоящий ураган, сменившийся северным «хакасцем». А здесь, в речном ущелье, тихо. На Майне (как и на Абазе) ветра нет, только шумит река, мчится со скоростью двадцати километров в час, вздымая белые гривы, бурливые водовороты. Страшен Енисей в половодье — так и ходят горбатые валы над скалами, лежащими в русле…

— Кто мог подумать раньше, что можно обуздать такую реку? — кричит Доможаков, оборачиваясь к нам с переднего сиденья машины. — Высота плотины будет здесь двести сорок метров, мощность ГЭС шесть миллионов триста киловатт.

— Обуздаешь его! — с сомнением говорит шофер, поглядывая на вздыбленный, бушующий Енисей. — Его только мороз в пятьдесят градусов сковывает. Лед-то до двух метров толщиной. А если воду поднять на двести метров, она же на сливе застывать не будет…

Михаил Кильчичаков нетерпеливо отмахнулся:

— Ну и что?

— То, что здесь ветра нету, — горы-то вполнеба. Теснина! Туман зимой от воды будет висеть — не пролезешь.

Михаил озадаченно моргнул и вдруг рассердился:

— Вот ты какой нудный!

* * *

Майна лежит в большом солнечном распадке, между горами, на левом берегу Енисея. Выйдя из машины, мы сразу почувствовали — особый здесь климат: очень тепло и тихо и (как на Абазе) нет комаров. Раньше тут была обогатительная фабрика медного рудника. Место издавна жилое. Земля — жирная, луговая, и возле каждого дома тучно зеленеют низкорослые вишни, яблони, любовно ухоженные огороды. Много новых домов, невысоких, раскрашенных в стиле модерн. Большие окна, веселые балконы, клуб, столовые, магазины — оживленный поселок с населением около десяти тысяч человек. Город ГЭС Черемушки на 40 тысяч жителей строится в двадцати пяти километрах выше по Енисею.

В небольшом здании конторы познакомились с секретарем парткома Лазаревым Виктором Николаевичем, со строителями. Начальником строительства здесь Олег Васильевич Крат — из Куйбышева. Директор строящихся предприятий, он же главный инженер ГЭС, — Потемкин Юрий Иванович. Он строил Новосибирскую ГЭС и главные корпуса у академика Лаврентьева в городке ученых. У него две дочки. Жена работает врачом на санитарно-эпидемиологической станции.

— Он строит, она акты пишет на него, — шутит Лазарев.

Здесь все еще в перспективе, но нам хочется хотя бы взглянуть на место створа будущей плотины, на «прижим», который сейчас насыпается вдоль утесов левого берега, где проложат дорогу. Посмотреть створ можно только с реки, а так как нам не хочется ждать попутного парохода и терять лишний день, то мы решили отправиться на катере.

Во время обеда нам рассказали, как на днях громадный горный баран промчался по улице Майны, высадил рожищами широкое стекло, ввалился через окно в столовую и заметался, опрокидывая столики. Хорошо, что, кроме официанток, никого не было. Но мы не возражали бы против такого гостя. Интересно же!

Катерист Петр Счастливцев, уроженец Означенного, задорный, симпатичный парень, уже ожидал нас под берегом. Катерок-полуглиссер показался мне скорлупкой, болтавшейся у берега. Живо представились нередкие случаи, когда глохнет мотор, и я сразу спросила Петра:

— Где же у вас весла?

— На что они?

— А если?..

— У меня такого не бывает. Можете не волноваться.

Мои дорогие хакасские собратья по перу, громко переговариваясь, беспечно влезли в катер, так и рвавшийся в самостоятельное плавание и дергавший свою цепь, как норовистый конь. Спецкор краевой газеты уже устраивался с удобствами на корме. Могла ли я отстать? Однако мысль о веслах не давала мне покоя. Ведь когда-то на плоскодонках-кунгасах, в которых мы «сплывали» по притоку Колымы — «проклятой» Бахопче, обязательно полагались весла. И когда нас, до нитки мокрых от брызг на порогах, мчало на подводный камень или береговую скалу, лоцманы кричали: «Отбивай! Отбивай! Отворачивай!»

Но тут был мотор, да еще Петр Счастливцев, и нечего волноваться! Кильчичаков, вспомнив «Табунщиц» и «Луну» — отличные стихотворения Николая Георгиевича Доможакова, написавшего также роман «В далеком аиле», уже читал спецкору новые его стихи.

Вверх по течению катер не побежал, а потащился. Стоило только взглянуть на береговые горы, — встававшие с обеих сторон, как древние каменные стены, обросшие зеленью, — сразу можно было заметить, что мы почти не подаемся вперед. Но Енисей был не только грозен: он был прекрасен в своей неистовой мощи. И минут через десять я полностью доверилась опыту нашего катериста. К тому же он вел себя словно заправский гид, громко рассказывая обо всем, что встречалось в пути, и о том, что делалось на строительстве.

— Возле створа будет строиться мост через Енисей. Пока идут изыскания на проект.

— А землетрясения здесь бывают? — спросил спецкор.

Счастливцев припоминает, шевеля бровями.

— Иногда вроде качнет легонько. Был какой-то незначительный сдвиг в почве… Вот тут мраморные скалы пересекают Енисей. А во-он на левом-то берегу белеет, будто снег, — это целые залежи мрамора. Пятнадцать миллиардов кубометров в запасе. А мы его рвем динамитом — и в прижим. Дорогу-то надо сделать, — простодушно добавляет он.

— Какой из мрамора «прижим»? — вскипает красавец спецкор. — Это значит, в реку валят раздробленную мраморную щебенку? При морозах-то в пятьдесят градусов! Да она мигом в глину превратится.

— Ну, у нас строители опытные, — важно возражает Петр Счастливцев. — Можете не волноваться — свое дело знают.

— Все равно нельзя рвать динамитом. Испортите месторождение, потому что взрывы разрушат структуру кристалла.

— Такое мне неизвестно. Тут я свое мнение высказать не могу.

Жирные пласты черной земли в устьях долин рушатся в мутную воду — даже смотреть больно, как обламывает Енисей края роскошных зеленых полян. Темные кедры в таких местах стоят точно на цветущем газоне; и в горы карабкаются они… Один, стройный, пушистый, как молодой зверь в своей густой, отливающей блеском хвойной шубе, красуется на беломраморной скале. Микроклимат этих долин (как и в Майне) создает богатейший травяной покров, из которого на каждой свободной площадке образуется перегной. А в верховья долин засматривают зубчатые тасхылы с белыми пятнами вечных снегов.

— В этих тасхылах медведей полно, — поясняет Петр Счастливцев, цепко держась за руль (катер подбрасывает, швыряет из стороны в сторону). — У нас охотница есть… хакаска Мага, убила около двухсот медведей. Одна по тайге ходит. Ей уж семьдесят лет, но легкая. Ее из тайги-то не выманишь! Волосы носит по-женски — в две косы, а замужем не была. По-ихнему, если старуха — девка, то ей полагается заплетать много мелких косичек.

Опять распадок на левом берегу, виднеются старые домишки. Гуси с гусятами жмутся в воде поближе к крутому взвозу.

— Деревня Голубая, — возглашает Петр. — А выше деревни — речка Уй. Отсюда, вон где мост деревянный, начинается строительство дороги к створу. Самое трудное — сделать прижим: в воду же насыпают, а ширина двадцать четыре метра. По краю будет железная дорога, к скале — автотрасса.

Мы не успеваем вертеть головами, чтобы все заметить: как-никак продвигаемся вперед, хотя бороться с течением нашему катеру очень трудно. Вот начинается «прижим» для будущей дороги: к отвесным утесам насыпана терраса из серо-блестящего гранита, и нас тоже прижимает мощным сливом реки к этому берегу, а впереди такое бурление, что переть на него невозможно.

Пересекаем реку. Теперь правый берег приближается так стремительно, так надвигаются, будто падают на нас, крутые громады гор, что у слабого человека голова закружилась бы: во время этого маневра нас сносит обратно. И снова мы тащимся возле берега вперед. Завиднелась деревня Кибик, а напротив нее, на левой стороне, белые, розовые, голубые массивы мрамора выступают из среза горной кручи — их мы издали приметили. Драгоценный «прижим» (насчет стойкости его в воде при пятидесятиградусных морозах судить не берусь!) тянется километров на пять, даже в половодье возвышаясь над Енисеем метров на пятнадцать.

Близко проплывают мраморные скалы правобережья, оседланные непроглядно густыми кедрами. Минуем затопленные острова. Ухватясь за верхушки кустов, делаем остановку.

Пока Петр чистит мотор, забитый речной грязью, мы держимся крепко за ветки и смотрим, как быстро идет вода среди колоссальных берез. Только опора высоковольтной линии стоит меж островами на сухом каменном фундаменте. В мелководье тут пересыхающая протока. Еще поселочек. Городьба у самой реки. Спокойный плес. Потом опять началась болтанка. За маяком, в поселочке Соболево, Енисей по стрежню весь в «беляках»: кипит и беснуется. Идем под самым берегом, и все равно сильно подбрасывает.

Начался участок реки «Каменная деревня»: большие скалы по всему дну. Енисей тут очень сердит, обозленный преградой. А на береговой террасе — настоящая деревня, Пойлово, принадлежавшая раньше Шушенскому району. Пробиваемся снова к левому берегу, и снова «валятся на голову» высокие горы. Гранитные скалы как громадные серые юрты среди лесистых распадков. На высоте, по склонам, много черемухи.

Город Черемушки будет на левом берегу. Место для него выбрано в лесистой, хвойной пойме. Здесь уже закладываются опоры моста.

— Этот поселок Нахаловка станет пригородом, — говорит Петр, — а выше, в Карлово, вон у тех гор, — место створа. Шли сюда два часа двадцать пять минут, — добавляет он весело.

Карлово: по обе стороны реки — высоченные зеленые пирамиды со скалистыми обрывами снизу и опять — поселочек на правобережной террасе: столовая, контора, клуб — все новенькое, солнечно-желтые бараки под шифером.

В скалах заложены штольни. Отметки «Забурено»: это узнавали состояние скалы, каков грунт. За поворотом, выше, — Джойский порог, но там породы слабые.

Гляжу на Енисей и вспоминаю свою Зею. Наша дальневосточная свирепо-коварная река — сама кротость против этого дикого зверя. Он все время мечется в своей каменной клетке; а она идет быстро, но плавно и, вдруг взыграв, выталкивает из своего русла целое море воды…

Минусинцы жалуются на засушливость, но, глядя на Енисей, невольно думаешь: если бы ему ливневые дожди, какие бывают в бассейне нашей Зеи, сбежало бы с его берегов все живое.

Петр Счастливцев ведет перекличку с береговыми жителями. Сейчас он катерист дирекции строительства, а до этого работал на речных катерах. Оттого люди во всех поселках узнают его, машут ему руками. Мне даже завидно немножко: молодость, ловкость, смелость и жизнь среди этой могучей природы. Даже фамилия особая, радостная. А спроси — он, наверно, и не чувствует своего счастья!

Обратно мы понеслись быстро. Но сразу — не то не хватило бензина, не то просто забарахлил, заглох мотор — нас помчало по самому стрежню, где кипели и брызгались большие валы. Хорошо, что катер не кружился, не успевал повернуться боком, а мчался вниз по реке вперед да вперед, привставая на дыбы, шлепал днищем о бесноватые волны. Промелькнули «прижим», поселочки на берегах. Вот уже пристань Майны. Люди стояли и сидели на ней среди грузов. Пароходишко у причала, лодки рыбаков. На нас смотрели, смеялись, спокойно занимались своим делом, и никто не замечал, что мы несемся напропалую — «без руля и без ветрил». Мы тоже смирно сидели и ждали без паники: что будет дальше? А несло нас на какие-то новые буруны, где так и ходили широкие валы у обрывистых берегов.

Тут наш Счастливцев не выдержал и, вскочив на опалубку носа катера, начал махать руками и кричать истошным голосом:

— Помогайте! Чего рот разинули? — и, ожесточись, завернул еще крепче.

Только тогда на берегу поняли, что у нас какая-то неполадка, и моторная лодка пустилась за нами в погоню. Догнать она нас смогла, но задержать на стрежне не хватило силенок: ее понесло вместе с катером. Поймал и притащил нас к пристани Майна пароходик.

На следующий день мы поехали со строителями смотреть, как отсыпается Кибикский «прижим». Ширина Енисея у створа триста десять метров, а у прижима, где деревня Кибик, шестьсот. Но и здесь он идет, переполненный летней водой, могучим и грозным течением. На левом берегу, над сделанной уже террасой «прижима», словно облака, прилегшие к круче гор, светлеют залежи мрамора.

Только что был произведен взрыв заложенных шпуров, и на «прижиме» лежали громадные глыбы мрамора: белого, как первый снег, голубого, серого и розового. Они так и светились под солнцем, просвечивая по краям, словно засахаренные в изломах и местах «ушибов», и искрящиеся всей поверхностью, слитой из мельчайших чистых кристаллов однородного цвета. Лежали глыбы и с прожилками всех цветов, и каждая была хороша в своем роде. Можно бы сразу грузить эти драгоценные блоки на баржи и вывозить: для украшения городов, в мастерские скульпторов, на экспорт.

— По экспертизе наши мраморы не уступают каррарским. И после полировки чудесно выглядят, — похвалились строители.

А бурильщики — могутный сибиряк Калашников Иван Степанович и Аркадий Изычев — уже подтащили шланги и начали бурить шпуры в боках мраморных глыб, прекрасных и в этой хаотической нагроможденности.

— Что же вы так с ними? И все месторождение портите взрывами, — сказали мы строителям.

Олег Свинцицкий, молодой мастер гидроэлектромонтажа, который с тремя линейными бригадами тянет линию от Означенного до Карлова створа, возразил со спокойной уверенностью:

— Мрамор в прижим кладем здесь потому, что материала из карьера просто не хватает. Тут на месте дело идет быстрее. По расчетам, прочно будет: наш мрамор структурно однородный, морозостойкий. И столько его здесь — на сто лет хватит. А чтобы не портить все месторождение, теперь ослабили взрывы.

Рабочий экскаватора, буйно-рыжий, кудрявый, весело взмахивает рукавицей:

— Зато по мраморной дороге будем ездить! И поезда пойдут. Где еще так?

«Главный закоперщик» всех дел, начальник дорожного участка, тоже молодой инженер Кухта Владимир Иванович поясняет:

— На Кибикском прижиме нам нужно отсыпать грунтов два с половиной миллиона кубометров. Берем из карьеров и выемок. Горы-то — сами видите… Вот ребята Олега, — он кивнул на Свинцицкого, — пока тянут линию, третий переход делают через Енисей на опорах. А нам досталось от Уйского до Карловского створа двадцать пять километров. Из них: Кибикский прижим — пять километров, Пойловский прижим — это где Каменная деревня на дне — четыре километра, потом Карловский прижим, обеспечивающий выход на створ… Два участка поймой, но тоже работа пребольшая. Однако народ у нас все молодой, работают здорово. Ведь перспектива такая, чтобы к тысяча девятьсот семьдесят пятому году уже пустить два агрегата Саянской ГЭС, ну и нажимаем. Кто сказал, что будут туманы? У нас Енисей на быстрине и сейчас зимой не замерзает — промоины так и чернеют. А у берегов намертво его схватывает — лед почти двухметровый.

Кухта подводит нас к группе молодых, загорелых рабочих:

— Вот это автогрейдерист Гриневич Николай. Это Боженов Федор Никитич — машинист экскаватора. Он работал на Волгоградской ГЭС, потом — в Братске был. А в прошлом году сразу с семьей махнул к нам. Имеет квартиру со всеми удобствами. Заработок хороший. Вот и Аркадий Щин — лучший водитель двадцатипятитонного самосвала, не обижается на свое житье в Майне. Кстати, название нашего городка не от Мая или Маи произошло. Майнэ — название рода хакасов. Аркадий с Урала приехал, где работал после армии восемь лет. У него два сына, две дочки. Жена учится на маляра, сам он в вечерней школе. У нас почти все учатся.

— Какая у вас норма выработки? — спрашиваю Щина.

— Восемнадцать рейсов на МАЗе за семичасовой рабочий день. В рейс беру кубометров двенадцать.

Вблизи МАЗ-525 кажется особенно большим, и, когда он подходит к краю «прижима», его чудовищные колеса почти нависают над пропастью, где бурлит Енисей. Как определяет водитель эту границу, когда опрокидывает кузов с породой?

— Хотите попробовать? — с улыбкой спрашивает Щин.

— Мы уже попробовали вчера… — Но от приглашения, конечно, не отказываюсь — подтягиваюсь и вспрыгиваю на немыслимо высокую подножку.

Даже смешно выглядывать из окна кабины. Сидишь в ней, как галка на крыше. Из-за борта кузова задних колес не видно, не видит их, наверное, и водитель даже в боковое зеркало. А ведь это не к парапету набережной пятиться! Отсюда Енисей, мчащийся у подножии насыпи высотою метров в пятнадцать, представляется особенно быстрым. Как шоферы крутятся над ним день-деньской на «прижиме» — крохотном пятачке для их гигантов машин?!

Толчок. Самосвал судорожно дергается. Кажется — мы слетим сейчас в реку, но летит с грохотом только раздробленный мрамор из кузова. Я вспоминаю, что у Аркадия четверо маленьких детей. Говорят, он очень любит их. На месте его жены я извелась бы от беспокойства. А он уверен, улыбается и вполне доволен своей работой.

— Это очень редко бывает, чтобы кто-нибудь сорвался. Привычка же: чувствуешь, где предел. Но, конечно, трезвость тут требуется абсолютная. Выпивка равносильна неисправности машины.

Вернувшись в поселок Майна, я сразу отправилась искать домик Щина, чтобы познакомиться с его семьей. Шагая по заново застроенным улицам, смотрела на хорошенькие коттеджи и многоквартирные дома, на зелень молодых садов, где щебетали детские и женские голоса и слышался веселый смех, и думала: «Вот еще одно место, открытое для себя, для души. Я тоже с великой охотой пожила бы в этом славном месте, среди зеленых и каменистых гор. Енисей, правда, очень уж сердит, но можно и с ним поладить, если без шуточек. Зато какая мягкая, чудесная вода. Везде водопровод — поливай сколько хочешь, а земля-то в Майнской котловине — луговой чернозем! И мрамор здесь, и кедры пушистые рядом с Майной и будущим городом Черемушками».

— А комаров нет потому, что их потравили, — сказала мне светловолосая и легкая, как девочка, Антонина Щин. — Мух у нас тоже нет. Чуть появятся — и то уничтожают.

Я застала ее врасплох: босиком, в открытом сарафане, она делала уборку во дворе своего маленького веселого домика.

— Коля (это старший — ему девять лет) уехал на велосипеде за хлебом. Девочки еще мелкие: одной шесть, другой пять лет, но тоже помогают. Пол подметут, за молоком в магазин сходят. Только Андрейка еще без работы — ему десять месяцев. Но будто чувствует, что мне некогда, уже учится ходить. И не капризничает — ему все ладно.

Уборка закончена. Антонина моет руки, поправляет пушистые стриженые волосы.

— Я еще поливкой занималась сегодня. Огородик. Очень хорошо все растет здесь. Ехали сюда в мае в прошлом году, думала — страшно, а сразу понравилось, Яблони цвели — белым-бело. Кто за садом любит ухаживать, у тех ягоды всякие. Чтобы ребятишкам было где купаться (на Енисей-то не пускаем), за поселком пруд сделан. Сейчас хотим свою баню построить. Казенная очень хорошая, да далеко ходить с маленькими.

— Вы не работаете, конечно?

— Сейчас пока нет. Но скоро мои родители приедут к нам, тогда сразу пойду на работу. У Аркадия отец погиб на фронте, а мать в колхозе. Он, как явится домой, все с ребятишками возится, хоть и устает: ведь в школе еще занимается. Зимой любит на охоту ходить. Нынче коз много было в горах… Он ходил, но только измучился. А вчера на рыбалке был, принес ведер пять карасей величиной в ладошку.

Антонина смеется, щуря светлые зеленоватые глаза. Совсем не похожа она на мать большой семьи.

В комнате ковер на стене, есть радиоприемник, даже телевизор.

— Но видно плохо: горы кругом, — говорит Антонина, расхаживая из угла в угол и прибирая мелкие вещички, разбросанные детишками. — Я их приучаю к порядку, а они заиграются — забудут.

— А чем вы развлекаетесь?

Светлые глаза женщины как бы распахиваются, становятся задумчиво-мечтательными.

— Я книги люблю читать.

Выходим вместе во дворик, устланный новыми, еще желтыми, досками. Жаль уходить, не повидав всех ребятишек, и Андрейка разоспался после обеда — не будить же его!

— Прижились теперь здесь?

— Да. А ведь в поселке с каждым днем все лучше становится. У нас даже целая улица, молодоженов есть. Для них, молодых, раздолье тут. И культурные развлеченья: клуб большой, славный такой, кино постоянно, артисты разные приезжают.

Не спеша иду по направлению к клубу: предстоит, несомненно, интереснейшая встреча с читателями — жителями Майны.

После этой встречи был у нас еще один разговор с майнцами и секретарем парткома Лазаревым, которого здешняя молодежь не только уважает, но и любит. Это чувствуется на каждом шагу.

— Почему будущая ГЭС названа Саяно-Шушенской?

— А помните, Ленин и Лепешинский писали, что из Ермаковского и Шуши видны белые зубцы Саян? Так вот эти зубцы здесь, — ответил Лазарев. — От нас до Шушенского прямиком километров семьдесят. Но Шушенское ниже по Енисею, в Минусинской котловине. По хакасскому преданию, наш район Майны был местом самой жестокой борьбы хакасских батыров с иноземными захватчиками: монголами, джунгарами, китайцами. Бои шли в этих горах. В районе Означенного, в Койбальской степи (где канал) много курганов. Там жил род Койбала, а племя, вождя которого звали Означин, занимало «ворота Енисея». Позднее поселок переделали в Означенное.

— Вы были в Туве? — спросил нас один из здешних старожилов.

— Нет, но подумываем.

— Очень советую. Дорогу через Саянские перевалы и столицу Тувы — Кызыл надо посмотреть. Енисей ведь рождается в Тувинской области. Сначала он течет двумя реками. Правый его исток Бий-Хем — Большой Енисей — берет начало километрах в шестистах от Кызыла, в хребте Восточный Саян. Потом он проходит через Тоджинскую котловину, куда можно попасть только на самолете. Там леса, где добывается семьдесят процентов всей тувинской белки и соболя, и высокогорные тундры, где развито оленеводство. Вот где интересно! Только комаров много и медведей. В прошлом году на Кызыл было настоящее нашествие косолапых. Что-то им помешало залечь в берлогах, и они сотнями двинулись в степи… Кызыл стоит на слиянии обоих истоков Енисея: Бий-Хема и Ка-Хема — Малого Енисея. Там центр Азии — на берегу поставлен обелиск. Ниже наша река идет к Красноярскому краю по степям Тувинской котловины, а возле устья реки Кемчик снова попадает в горы, заросшие тайгой. В Туве горы часто полупустынные…

Мы навострили уши:

— Значит, по ту сторону перевалов леса в Саянах уже вырублены?

— В Саянах и там тайга, но много голых, каменистых склонов, издавна покрытых травой или колючками. А в междугорье степи, где пасутся верблюды да овцы. В засушливые годы нет ничего и для овец. Тяжелый климат! Только сарлыкам все нипочем. Сарлыки — это одомашненные яки, с острыми, громадными рогами и хвостами, как у лошадей. Очень мощные и злые животные. Корма не требуют, помещения им не надо. Волки, даже медведи их боятся. Поэтому у тувинцев сарлыки ходят с настоящими коровами для охраны стад.

— Майна тоже относится к «Сибирской Швейцарии», о которой говорил Ленин?

— Безусловно. — В голосе Лазарева прозвучала гордость саянского патриота. — Ермаковское, где жил Лепешинский, почти напротив Означенного, а Шушенское — еще ближе.

— А кедры у вас тоже рубят?

В разговор вмешивается пенсионер Иван Ваганов, который строил здесь первый «водовод» для орошения означенских полей еще в 1926 году.

— По всему югу Красноярского края велся подсчет запасов древесины. Вырубать лес положено по плану, и по правилам рубки лесхозы должны оставлять острова плодоносящих деревьев для воспроизводства. Только плохо выполняются эти правила: сметают все подряд, а кедр не растет без лесной шубы.

— И насчет перестойных кедров тоже один разговор. Кто станет делать выборку? У работников лесхозов головокруженье делается, как только они глянут на наши нетронутые массивы. Разрешили им валить перестойные деревья, а получается так: дай палец — отхватят всю руку. То ли это несознательность, то ли просто хищничество заедает. Ведь рубим сук, на котором сидим! Хоть бы вы, писатели, ударили тревогу по-настоящему. Написали бы острым пером…

— Пишем! Столько перьев иступили… О лесе? Писали. О загрязнении водоемов? Писали. О рыбе? Тоже, наверное, приходилось вам читать. А насчет кедров и написать, пожалуй, не успеем, если рубка идет такими темпами.

— Пишите скорее, да покрепче! — ответили нам хором.

Уже в ночь мы выехали в Бею — райцентр в степях у подножья левобережных Саян.

Исчезли за поворотом береговых черных в сумраке скал ясные огни Майны. Плещет вода, омывая, ворочая камни у самого края шоссе. Белеют кипящие буруны… Шорох-то какой могучий — идет, шумит себе Енисей.

Шуми, своенравный! До скорого свидания!

1966–1969