С каждым годом сильнее тревожило меня стремление побывать снова в Сибири, на Дальнем Востоке, в Якутии. Возраст ли сказывался, когда каждого тянет к родным истокам, жажда ли увидеть перемены в тех местах своими глазами?

Ездить приходилось много, но эти поездки были обычно связаны с текущей работой: Урал, Сталинград, Татария, Башкирия… А вот потянуло вдаль. Но все что-нибудь задерживало: то выпуск очередной книги, то болезни близких людей. Как будто и расстояния сократились: утром сядешь в Москве на ТУ-104 и вечером ты уже на берегу Тихого океана — фантастически быстро! — а никак не соберешься.

Наконец, в 1965 году, подтолкнула необходимость вылететь в Читу на семинар молодых писателей. Представьте себе целую бригаду москвичей-литераторов в салоне скоростного гиганта — веселая, шумная компания, охочая до разговоров и споров. А за бортом воздушного корабля мороз пятьдесят градусов и пропасть, разверстая без конца и края. Она так глубока, что теряется ощущение высоты, и беспечно смотришь, как проплывают внизу сглаженные, точно на географической карте, горы, ленты рек, прямоугольники скошенных и вспаханных полей, темно-зеленые и по-осеннему рыжие ковры леса.

Вдруг поражает чистейшая яркость красок вечернего неба: необыкновенная синева купола и оранжево-красная заря, сплошным кольцом охватившая горизонт. Такое на земле увидеть невозможно.

Родная планета тонет в серой, прозрачной мгле. Плывут, мелькают, словно искры в морской воде, огни поселков и городов, готовящихся ко сну, а нам все еще видно заходящее солнце и яркое горение золота и пурпура на западном краю неба. Но с востока черным занавесом надвигается мрак ночи, суживает, гасит зарю.

Вместо Челябинска, укутанного тяжелой пеленой тумана, мы ночевали в Свердловске. Что значит для пассажиров ТУ-104 свернуть на ночлег в соседнюю область? Пустяки: несколько сот километров — полчаса лету!

Как жаль, что мы не смогли тогда по пути к Новосибирску — вот так же запросто — заглянуть в Тюмень! Ведь наша поездка происходила перед XXIII съездом партии, и принятые им Директивы по пятилетнему плану ответили на целый ряд вопросов, с которыми нам пришлось столкнуться в пути.

В Директивах сказано: «Создать крупный народнохозяйственный комплекс на территории Западной Сибири на базе вновь открытых месторождений нефти и газа, а также лесных богатств».

Да, база для этого уже есть, и грандиозная! Таежные просторы Ханты-Мансийского национального округа от реки Вах, правого притока Оби, до приполярного Урала называют «лесным Клондайком». Тюменская область славится лесами, пушными и рыбными промыслами, но далеко прогремела и бездорожьем, непроходимостью болот, тучами кровожадного гнуса.

И все-таки пришли советские люди, растревожили глухомань; победив неслыханные трудности, открыли уникальные залежи нефти и газа. Они проложили первые нефтепроводы и железные дороги, связавшие промыслы Конды-Шаима с Пелымом и Нарыкарами на Оби, нашли рядом с Березовом (Сосьвинским Острожком), местом бывшей ссылки революционеров, месторождения газа, запасы которого исчислены в один триллион кубометров. Березово ежегодно будет давать только Уралу около шести миллиардов кубометров газа.

Трудно перечислить богатства края от заполярных Салехарда и Аскарки до Сургута, окруженного теперь нефтяными вышками, от Большого Югана до бассейна реки Вах, ставшего со своими газовыми фонтанами кочегаркой Новосибирска и Кузбасса.

Но ради тех же людей, что бурили скважины, прорубали просеки и строили города, надо поберечь Обь — реку знаменитой сибирской нельмы, осетра, легендарной сосьвинской селедки, и озера, «белые от лебедей», и озера, на которых от утиных стай «черным-черно»… Ведь мы не хищники-колонизаторы, которым лишь бы урвать побольше сегодня. Нам жить надо в этих местах, и красиво жить, детей растить, воспитывая в них любовь к родной природе.

Прочитаем, что пишет в очерке «Юганская Одиссея» новосибирский журналист Евгений Лученецкий. Автор летит на вертолете в Нефтеюганск и видит: вьется река удивительного цвета. «Не вода в ней, а радуга. Да это же нефтяная пленка!..»

Почему же по-хозяйски не собрать в земляные амбары и ловушки нефть, которую (для определения суточного дебита скважины) разливают по окрестности или сжигают в факелах? Почему нельзя строго планировать бурение и обустройство скважин на местах, где разведка уже показала наличие «черного золота»?

Здесь уместно напомнить слова из доклада товарища Брежнева: «Советское общество уже сейчас располагает колоссальными общенародными богатствами. Но богатства Родины надо неустанно умножать, бережно и экономно использовать. К сожалению, у нас еще есть факты расточительства, нехозяйского отношения к материальным ценностям. Насколько богаче и сильнее было бы наше государство, если бы все мы научились рачительно, по-хозяйски относиться к каждому рублю народных средств. Воспитание бережливости должно занимать такое же место в идеологической работе партии, как и трудовое воспитание».

Вот к такому бережному отношению к дарам и красотам родной природы мы, литераторы, призываем ученых и хозяйственников.

Может быть, и судьба Байкала счастливо обернется после того, как на XXIII съезде прозвучало звонкое слово Шолохова?

Во время остановки в Иркутске наша писательская бригада с беспокойством обсуждала возможность гибели знаменитых байкальских омулей и разрушения берегов великого сибирского озера-моря после постройки целлюлозных комбинатов и вырубки лесных массивов.

Столько копий сломано, столько бумаги исписано, столько страстных и гневных речей произнесено, а равнодушные деляги продолжают упорно уничтожать лучшее, что есть на нашей земле!

Запомнилось место нашей стихийно возникшей дискуссии — чудесная набережная Ангары: прекрасные дома и раскидистые деревья темного сада над квадратами каменной брусчатки. Просвечивая до глубин, быстро текла на диво прозрачная река, дыша чистейшей морской свежестью Байкала, только что оставленного ею. Стоя на гранитных ступенях, молчаливо сосредоточенные рыбаки ловили удочками ельца, красивую небольшую рыбку.

Байкал мы увидели утром. Берег его, обрывисто-крутой, горный, лесистый, долго шел навстречу под крылом самолета, а к востоку, где вставало солнце, развертывалась шелково и лоснилась гладь сибирского моря.

Сколько раз я видела его раньше из окон вагонов! Будоражило, било по нервам бесконечное чередование черноты тоннелей и небесной голубизны воды в глубокой чаше берегов. И даже в редкие здесь хмурые дни, когда дыбились гривастые волны, бросаясь с разбегу на береговые кручи, было прекрасно озеро-море.

А сейчас чуть морщилась улыбчиво атласная его синева, будто радовалась ослепительно белым облакам, которые, словно стаи лебедей, плыли над величавой водной ширью.

Неужели будет порушена эта красота и пропадет Байкал, гордость сибирской земли? Почему бы не приспособить уже воздвигнутые, к сожалению, здания опасных для его жизни целлюлозных комбинатов под процедурные и физкультурно-спортивные корпуса санаториев и домов отдыха? Разве сибиряки и дальневосточники не заслужили того?

Почему почти все курортное строительство сосредоточено на Черноморском побережье? Почему теперь, когда раскрылись несметные богатства Сибири, Якутии, Дальнего Востока, когда создаются здесь новые индустриальные центры, новые промышленные базы, зачастую в полном пренебрежении остаются красоты местной природы, ее чудодейственные источники и целебные грязи? Почему до сих пор упускается возможность превратить солнечное Забайкалье во вторую лечебную базу страны, в здравницу наших земель от Урала до берегов Тихого и Ледовитого океанов?

Не надо забывать, что Забайкалье имеет абсолютное большинство солнечных дней в году, и уже известно триста пятьдесят минеральных источников и лечебных грязей, попутно открытых здесь геологами. Но только двенадцать из них с грехом пополам влачат жалкое существование в летнее время: больные лечатся там «диким» образом.

Благоустроен лишь знаменитый своими минеральными водами Дарасун. А Шиванда, которая соперничает с Кисловодском в благотворном действии на сердечно-сосудистую систему, еще собирается стать настоящим курортом. В Шиванде с успехом лечат также болезни печени и желчных протоков, однако она более богата хорошей славой, чем оборудованием и денежными средствами.

Едут сюда люди с Урала, с Камчатки, из Якутии и Владивостока. Быстро веселеют, становятся на ноги тяжелобольные, и очень обидно, что, как только отполыхают на горах солнечно-золотые березовые рощи, замирает на всю зиму жизнь замечательного, но неналаженного курорта.

Многое сделал на Шиванде за три года работы новый директор Иннокентий Янов, о котором все говорят с уважением. Он один из многих, влюбленных в этот край и свято верящих в его будущее. Да и как не верить, если на каждом шагу здесь такие чудеса, как озеро Арей, на дне которого растет необыкновенная целебная «картошка», или озеро Угдан со своими чудодейственными грязями. А как далеко пошла слава о горячих Балыринских водах, исцеляющих радикулиты и экземы!

И все это: солнце, природные красоты, лечебные грязи и минеральные воды — ратует за то, что Байкал, величайшее пресное озеро с его уникальными рыбными богатствами, надо беречь как центр будущей всенародной здравницы на радость миллионов людей.

Празднично стало на душе, когда позже, 8 февраля 1969 года, мы узнали о том, что специальным постановлением правительства устанавливается водоохранная зона бассейна озера Байкал . «Предусмотрено проведение мероприятий по расчистке фарватеров рек бассейна озера Байкал от затонувшей древесины и по очистке берегов этих рек и озера Байкал от отходов лесосплава».

Наконец-то «славное море» взято под охрану закона! Теперь можно надеяться, что его перестанут «мостить» топляком молевого сплава, прекратится порубка леса вблизи его берегов и остановятся на полпути к нему стоки грязных заводских вод. Пусть будет он снова первозданно чист и прекрасен!

 

Что такое Чита и Читинская область? Еще не ступив на землю, только окинув взглядом обширную горную котловину, испещренную богатыми красками осени, чувствую: домой прилетела — похожи эти горы на наши Зейские. Здесь начинается она, сказочная страна Даурия.

Сюда пробирались по каторжным трактам, где пешком, где в таратайках, родичи мои — переселенцы с Тобола и Томи… В Чите они делали остановку, потом неподалеку, на реке Шилке, образованной слиянием голубой красавицы Ингоды и зеленовато-желтого стремительного Онона, рубили плоты и сплывали на Амур, а по нему поднимались в верховья Зеи.

Не зря поется: «Шилка и Нерчинск не страшны теперь…» Эти казачьи поселки были в старину крепостцами читинского атаманства, и беглые каторжане обходили их стороной, боясь тех, кто будил дикие степи и угрюмые горы цокотом конских копыт: повсюду стояли сторожевые посты.

Жива здесь крепкой памятью народа гордость за декабристов, светивших миру «из глубины сибирских руд», гордость за революционеров девятьсот пятого года и героев гражданской войны. Может быть, оттого так много тут хороших людей, честных, трудолюбивых, горячо любящих родной край. И когда, случалось, «обносили на общем пиру» Забайкалье, хмурились сибиряки.

Отчего законсервирована разработка крупнейшего в Союзе месторождения олова? Почему затянулась больше чем на десять лет разведка уникальных руд Удокана, которая является беспримерным подвигом читинских геологов? Они молоды, эти ребята, — Валентин Кривенко, Юрий Сиротин и многие другие. Главному геологу Удокана Эдуарду Грюнталю сейчас тридцать один год, но он «состарился» здесь.

Смелость, настойчивость, сила молодости победили шестидесятиградусные морозы, победили бездорожье и даже равнодушие — основные препятствия на пути освоения полезных ископаемых в диких горах Кодарского хребта.

Этот хребет отделяет Удокан от давно обжитых Бодайбинских приисков обрывисто-крутой громадой, недоступной ни конному, ни пешему. Поэтому буровые станки, разобранные тракторы и даже кирпичи для печей забрасывались самолетами на аэродром, устроенный в селе Чары, на севере Читинской области, а оттуда все везли за пятьдесят четыре километра в Намингу — поселок разведчиков — на автомашинах по такой дороге, что отказывались от поездок даже мастера виражей — лихие ялтинские шоферы.

Четыре года назад геологи пробили через непроходимые дебри и по наледям замерзших таежных речек зимник протяжением в шестьсот пятьдесят километров от Наминги до станции Магоча. Это ускорило все дела.

В новой пятилетке будет строиться в Удокане меднорудный комбинат и город. Строительные материалы найдены. Теперь, конечно, разрешится и проблема транспорта.

То, что освоение удоканской меди включено по Директивам в пятилетний план, для патриотов Читинской области большая радость, а хозяйству народному это будет великой прибылью.

Если Тюменская область за последние годы открыла миру неисчерпаемые запасы нефти и газа, став «кочегаркой» Урала и Западной Сибири, если невиданно развернулись Красноярский край и Якутия со своим золотом и алмазами, то у Читы еще все впереди.

Тут золото рыли, роют и будут рыть еще долго-долго. Но не только золотом богато Забайкалье. Если говорить о железе и угле, о свинце, вольфраме и флюоритах, то именно Забайкалье, а не Конго является геологическим чудом.

А пока славится Читинская ордена Ленина область главным образом тонкорунным овцеводством. Бурятские бескрайние степи годны для выпасов и зимой, когда земля трескается от бесснежья при пятидесятиградусных морозах.

Стучат по мерзлоте среди жестко шуршащих трав копытца бесценных отар. Серыми облаками движутся овцы по склонам холмов, по солнечным студеным равнинам. Не страшен барану, одетому в мягкую теплую шубу, сердитый мороз. А чабаны да и горожане катанок не напасутся: просто тает валяная обувь от ходьбы по голой, застывшей земле.

Климат резок и капризен: днем зимой можно пройтись без пальто, а ясно-голубой ночью надевай тулуп. Оттого и сады здесь только стелющиеся. Недалеко по плотности населения ушла область от граничащей с ней Якутии: жителей здесь немногим более миллиона, и то вдоль железной дороги, а дальше по обе стороны немереные километры гористой тайги — медвежьего царства, да неоглядные степи скотоводов.

Посмотришь — и становятся понятными слова другой песни: «По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах…»

Условия жизни суровые, но надбавки к зарплате «по условиям Севера» отчего-то сняли, и возник кадровый голод на неиссякаемых золотых рудниках древней вершины Дарасуна и на Балее. И снова нельзя не вспомнить о Директивах, где сказано: «Будут усилены преимущества в оплате труда и расширены льготы для работников районов Крайнего Севера, Дальнего Востока и Сибири. Здесь предусматриваются также более высокие капитальные вложения на строительство жилищ, школ, больниц, дошкольных и других культурно-бытовых учреждений».

Если все это будет выполнено, лучшего и желать не приходится. Тогда — при условии правильного планирования миграции населения — можно надеяться, что и малые сибирские поселки, оживленные появлением новых предприятий, станут многолюдными.

Ждет своих энтузиастов чудесный, сказочно красивый и богатый край, где колоссальные перспективы на каждом шагу. А какая здесь охота, какая рыбалка, сколько ягод, грибов, кедровых орехов! А как хорошо весной, когда склоны гор покрываются малиново-сиреневой дымкой даурского рододендрона — багульника и бело-розовыми облачками душистых марьиных кореньев… Нарядна весной земля Забайкалья.

Центр ее в старину складывался из Читы-Первой, железнодорожной, рабочей, и Читы-Второй, купеческой, промышленной, где находилось казачье атаманство (посредине жили ремесленники и стояли кузнечные ряды для ковки лошадей). Сейчас это большой областной город. Все улицы его замыкаются лесистыми горами, среди которых протекают реки Читинка и голубая Ингода. Есть у читинцев замечательное место отдыха на берегах ближнего озера Кенон — настоящей загадки природы. Огромное, глубокое, богатое рыбой, с изумительными песчаными пляжами, оно так прозрачно-чисто, имеет такой устойчивый водный режим, что ученые только диву даются: ведь ни одна речка не впадает в Кенон и не вытекает из него. Но и здесь, прямо на берегу этого чудо-озера, уже строятся ГРЭС и заводы…

Конечно, есть в Чите памятники прошлого. Особенно волнует все связанное с декабристами. Здесь отбывали каторгу Пущин, братья Бестужевы, братья Муравьевы, Одоевский, Трубецкой, Волконский, Нарышкин, всего восемьдесят два человека. У Михайлово-Архангельской церкви сохранилась могила маленькой Софьи — дочери Волконских. Эту деревянную церковь, построенную в 1776 году, посещали декабристы. Уцелел добротный, срубленный из лиственничных бревен домик с мезонином, принадлежавший Елизавете Петровне Нарышкиной. Теперь в нем городская библиотека.

Чита — город книголюбов, и не зря именно здесь состоялся семинар молодых писателей Сибири, Дальнего Востока и Якутии. Из Москвы в большинстве приехали пожилые, у каждого за плечами долгие годы труда. А ждали нас не очень опытные, хотя и талантливые литераторы, нуждающиеся в совете и поддержке. Всех — с приглашенными гостями — набралось до ста пятидесяти человек.

Из Читы после проведения семинаров мы делали дружественные «набеги» во все районы области, где устраивали литературные вечера и встречи в колхозах, на шахтах и заводах. Особенно запомнилась нам читательская конференция в селе Размахнино, где построена на средства колхоза новая двухэтажная школа, которой мог бы позавидовать любой город, В зале ее собралось до пятисот человек, и это была замечательная аудитория, порадовавшая нас своими выступлениями. Среди присутствовавших оказалось много мужчин, хотя колхоз, как говорили его руководители, средний. Возможно, средний, но впечатление отличное, и сразу видно, что молодежь отсюда не уходит в город.

Осень баловала нас погожими днями, игрой необычайно чистых и ярких красок предзимнего увядания природы — единственного увядания, радующего глаз и сердце. Даже в сумерках казалось, что желтые березовые рощи и горы, покрытые позолотой лиственниц, излучают горячий, солнечный свет. Костры рябины рдели повсюду, темнела над рекой лиловая черемуха. На каменистых кручах качались, словно алые флажки, маленькие деревца дикого персика, а на болотистых, еще зеленых низинах кусты голубики выглядели, как щедро разбросанные клумбы красных цветов.

Шагает сентябрь по Забайкалью, мы: поэты Михаил Львов, Дмитрий Ковалев, Иван Харабаров, Георгий Граубин, сотрудник издательства «Молодая гвардия» Ирина Гнездилова и я, представитель прозы, — едем дальше на Восток — проводить неделю молодежной книги. Маршрут: Хабаровск — Южно-Сахалинск — Владивосток. По пути мы с Ириной заглянем в город моего детства и отрочества, на Зею, откуда я уехала сорок лет назад…

Если б возможно было, вернувшись в Москву, рассказать об этой поездке матери! Но только что перенесен последний тяжкий удар: мать умерла. Оборвалась сильнейшая привязанность всей жизни. Больше в личном мне терять нечего.

Зея «началась» с железнодорожной станции Тыгда. Приехали на вокзал партийные и советские работники, пришли фотографы, местные библиотекари, читатели, ярко запестрели вокруг пышно-нарядные букеты из георгинов. А потом километров сто по щебенчатому тракту на легковых машинах. Сначала болотистые мари, пыльные бурые кусты вдоль обочин. Бедна природа возле Тыгды, совсем как в районе вечной мерзлоты, зато чем дальше в тайгу, тем она богаче. Вдруг встали по сторонам дороги атласно-белые березовые рощи, увенчанные золотом осенней листвы. Еще большее впечатление производили краснолистые, но белоствольные, как березы, дальневосточные осины. И даже обычные осины, какие растут повсюду, здесь, стараясь затмить соперниц, отличались невероятно пестрым убором: багрец, золото, лиловость — все вместе.

Стоит спуститься из нагорных лесов в зейскую просторную пойму — сразу открывается вид на гору Бекельдеуль, самую высокую здесь точку над сурово-синим издали хребтом Тукурингра.

«Тукурингр» по-эвенкийски — «веточка». Веточка эта от Станового хребта, делящего бассейны рек Ледовитого и Тихого океанов, тянется на добрых две сотни километров к югу, служа водоразделом речек Уркана и Гилюя. На берегах Зеи она почти сталкивается крутыми лбищами гор с хребтом Соктахан, образуя Зейские ворота с перекатом Чертова мельница, где ляжет створ будущей ГЭС, равной двум Днепростроям. Сейчас работы на Зейской ГЭС развертываются стремительно. Да, когда-то Днепрострой был гордостью всей страны, а теперь не успеваем даже удивляться: Волжская ГЭС едва завершена, а уже внимание сосредоточено на Братской, а там величайшая в мире — Красноярская на Енисее и Саяно-Шушенская на очереди, и Обь, и Лена…

Въезжаем в город, расположенный на равнинном правобережье Зеи — у подножья Тукурингра. По обе стороны прямого тракта замелькали деревянные одноэтажные дома. Это наша Мухинская улица, которая во время неистовых ливней превращалась, бывало, в сплошной поток. Теперь она обведена водосточными канавами и обсажена двумя рядами тополей, и еду я на машине «Волга» там, где раньше от снега до снега бегала босиком.

Промелькнул дом, очень похожий на тот, в котором мы когда-то жили… Стоп! Потемневшие от времени столбы ворот, оголенные сверху, стоят без пасынков и подпор: крепка кондовая сибирская лиственница! Брякаю щеколдой — все та же. Здравствуй, дом родной!

Вхожу со стесненным сердцем на знакомый двор… Посреди него старый-престарый, но еще добротный флигель, сохранивший свои лиственничные широкие ребра под кровлей, крытой по прежнему дальневосточному обычаю волнистым цинком…

Ох эти крыши, как звенели и пели они от перепляса грозовых ливней, особенно над открытыми верандами, соединявшими наш дом с отдельно срубленной кухней! Надоедало летом мытье лишних полов. Только этот звон дождя, лившего из тысячи ведер, подгоняемого ударами грома, да шумный плеск бурной струи, свободно падавшей с углового водостока, вознаграждали за субботние уборки. Я любила неистовство наших гроз среди знойного лета. И еще радовал садик возле веранды, ведущей к парадному крыльцу на улицу. Здесь росли черемухи, дикие яблони и боярышник.

Когда цветущая, словно снегом запорошенная, черемуха совала свои ветви в открытые пролеты террасы, перевешиваясь через перила пышно-кудрявыми кистями, хорошо было зарыться в них лицом, задохнувшись на миг от чуть горьковатого запаха. Летом на маленьких клумбах раскрывались звезды белого табака, дышали ароматом резеда и левкои. Левая четверть двора затенялась в жару мохнато-мягкой хвоей высоких лиственниц. Тут лежали дрова и спасались от лихих, быстрых, как молния, кобчиков куры с цыплятами.

Этот второй сад, по деревьям которого я лазила с ловкостью и легкостью обезьяны, отделял от жилья площадку с двумя хлевами, или, как у нас говорили, стайками. И тоже хороша была забава: сбросив вниз ворох сена для коровы, лететь на него с трехметровой высоты. Я помогала матери дома, но куда с большей охотой работала в огороде и в саду; колола дрова, чистила хлев, а особенно любила походы в лес за грибами и ягодами. Обладая отменным здоровьем, никогда не ходила шагом, а все «рысью да бегом», и на улице меня дразнили «красной кошкой» за яркий румянец, за рыжеватую россыпь волос, за уменье царапаться и лазить по заборам, крышам, деревьям.

Стою снова на родном подворье… Все изменилось, не только я сама. Веранды и парадное крыльцо на улицу исчезли. Вырублены лиственницы, пахучие, смолистые, однажды заставившие меня выстричь несколько прядей волос, склеенных «серой». Лишь полоска свободной земли между задними стенами дома, кладовок и кухни и забором соседнего огорода, принадлежавшего китайцам, — где мама, а потом я работали на сборе опиума, — осталась в том же виде, как и сорок лет назад. Похоже, молодое поколение двора не интересуется ныне этой площадью. А мы там «потрудились» в свое время вдоволь: строили шалаши — балаганы, пытались провести озеленение.

Запомнилась одна из очередных порок, когда меня отхлестали за уход без спроса в лес за маленькой березкой. С опозданием я посадила-таки тоже пострадавшее от этой порки деревцо, но забредшая свинья вырыла его. Я перенесла березку на другое место, она и там принялась, но какая-то злая сила опять вывихнула ее. И вот стою за домом и вспоминаю, как упорно училась здесь летать под впечатлением удивительно ярких полетов во сне. Разбегалась, прыгала, как котенок, гонявшийся за воробьями, и… чуть не плакала от досады! Отчаявшись взлететь на ровном месте, бросилась однажды, разбежавшись, с бугра и целое лето ходила с ободранными локтями и коленями, потому что на каждом шагу ушибала их снова и снова.

 

Через сени — остаток веранды — вхожу в переднюю. Когда-то по вечерам умудрялась читать тут, открыв дверцу топившейся голландки, обогревавшей сразу все четыре комнаты дома. В сорокаградусные морозы к голландке подставляли еще железную печку, пышущую жаром. Именно здесь однажды появилась у меня мысль, что когда я вырасту и стану зарабатывать деньги, то каждый день буду есть манную кашу. Тут еще часто спал охотничий пес наших жильцов — сеттер Мильтон, никогда не позволявший себе даже обнюхать мясо или мороженую соленую кету, отогревавшиеся у печки. А мы, трое полуголодных волчат, принюхивались с жадностью и шептались заговорщицки, пока мать не выпроваживала нас спать. Мы уходили неохотно, думая о завтрашнем дне, о чае с обычной четвертинкой черного хлеба и ложечкой сахарного песку, насыпанного на клеенку возле чашки.

Тогда только что убрались восвояси с берегов Зеи японские самураи, которые приходили к нам «спасать нас от мадьяр и большевиков». Еще свежо было в ребячьей памяти воспоминание о грохоте пушек и трескотне пулеметов, когда японцы сожгли на реке партизанский пароход, долго черневший, как большая головня, у далекого левого берега напротив нашей пристани. Еще не прошел смутный стыд, возникший у нас, ребятишек, глазевших на парад японских воинских частей перед их отступлением из-за того, что — сбоку припека — пристроилась к ним жалкая горстка русских белых. Что к чему, мы не понимали, но за русских было очень неловко: вроде нищие на богатом подворье!

Мы даже не знали о том, как били в Приморье красные партизаны японцев с их белыми прихвостнями. Мне и не снилось тогда, что я увижу когда-нибудь в Москве дальневосточного партизана Александра Фадеева, который, прочитав мой роман «Товарищ Анна», напишет мне доброе письмо и даст на него положительную рецензию, а когда я с отличием закончу Литературный институт, будет ездить по послевоенной Москве, чтобы купить и подарить мне на семейной вечеринке чайный сервиз на шесть персон, — до сих пор хранящийся у нас под названием «Фадеевского».

Мечтая зарабатывать деньги на манную кашу, я ни малейшего понятия не имела, к чему мне надо готовиться.

С волнением вхожу в свою маленькую комнату. Два окна на восток с видом на нашу детскую площадку за домом. Как голубели их стекла в узорах инея, когда луна ходила в синем-синем небе, просвечивая стоявшие над городком белесые дымы, среди которых сверкали высокие звезды, раскаленные морозом. Сейчас все то и не то. Но по-прежнему манят видные из дома с северной стороны близкие склоны Тукурингра в осенней пестряди.

Горы родные. Дом родной, проникнутый вдруг нахлынувшими, больно ранящими воспоминаниями о матери, которую я еще не привыкла считать мертвой. Она здесь в каждом углу, смотрит отовсюду — рослая, сильная, красивая. Язвительно-умная она была, богатая памятью и пониманием прекрасного, но по-таежному недоверчиво-колючая к людям, а к нам, своим детям, часто жестоко-несправедливая. И все-таки привлекала к себе редкостным трудолюбием, неподкупной честностью, горением природного, не развитого образованием, но острого ума. Мы, никогда не обласканные, безотчетно гордились ею.

Точно наяву прошла она сейчас босиком по крашеным половицам, дохнула чистым теплом большого, легкого тела. Пушистые после мытья каштановые волосы рассыпались по спине. Повела светло-карими глазами, жестко прищурилась. Сердится. Нос с горбинкой. Шея высокая, с торчащими косточками ключиц, которые угадывались под скромным вырезом платья. И когда после тяжелой поденщины придет, бывало, домой усталая, глаза ее делались еще больше, сильнее выпячивались добрые на вид губы крупного рта и так славно пахло от нее чуть солоноватым, чуть терпким запахом здорового пота. Но спаси бог приласкаться: оборвет грубым словом, да и просто не посмеешь подойти, глянув в ее властное лицо.

Теперь-то можно понять, как ей доставалось… Сдавали мы одну комнату, потом половину дома. Сначала жили шумливые военные, потом две красавицы девушки. Одна из них, смуглая, всегда гладко и строго причесанная, летом вставала очень рано, начисто выметала двор и, покуривая, сидела на крылечке, любуясь своей работой. У нее была несчастная любовь, и она переживала ее молчком, не имея возможности выбраться из нашего глухого захолустья, мечась в поисках заработка. Вторая девушка, тоже пережившая сердечную драму, беленькая, как куколка, буйно-кудрявая синеглазка, любила посмеяться и совсем по-детски озорничать. Мы жили с ними дружно, и я не могла слышать, когда о них отзывались дурно.

Протестуя против обывательских сплетен, я, еще совсем зеленым подростком, нарочно прохаживалась по улице с девчонками, о которых ходила плохая слава. Кто же виноват, если для них в нашей Зее не находилось никакого подходящего занятия? Поступить на службу в учреждение — несбыточная мечта, производства никакого нет, с замужеством получалось не всегда удачно, а поводом для сплетен досужих кумушек могла послужить каждая малость. Что говорили обо мне самой, мне было безразлично.

Все уплыло далеко-далеко.

Снова выхожу во двор. С острым чувством растревоженного родства ступаю по земле, иду к колодцу, журавель которого торчит между огородом и флигелем, берусь за кованую дужку бадьи… Здесь все такое же. Не изменился и наш большой огород, который мы обрабатывали вместе с матерью еще неумелыми детскими руками.

Чтобы подбодрить нас во время работы, она говорила: «Ну, еще немножко. Окружим этот остров и возьмем его». И мы брали. Теперь даже странно, что можно было так нуждаться, живя «своим домом». Но тогда не было обычая тащить на рынок морковку и редиску со своих гряд: у всех наших горожан выращивались овощи и водилась живность.

Длинные постройки соседей Лузьяниных таращились окнами на наш огород, заменяя забор для него. Мы дружили с детьми Лузьяниных: озорным веснушчатым Андрюшкой, степенным Васей и тоненькой сероглазой Таей.

В углу огорода стоял полуразобранный сарайчик из-под извести. Мы, ребятишки, любили сидеть возле него по вечерам, и я, ради книжек забывавшая и дела и игры, рассказывала разные вычитанные мною истории и сказки, разукрашенные попутной выдумкой. Лягушки сопровождали эти литературные импровизации своим скрипучим хором, азартно квакая на проточных озерах — истоках у подножия гор, залитых лилово-розовой дымкой цветущего багульника. Нежно и горько пахло дымкой палов, гулявших по лугам и горным отрогам.

Окруженные волнующими звуками и запахами хрупкой еще весны, сидим, бывало, возле выбеленных ящиков, зябко прижавшись друг к другу в своих легких одежках, а я все плету да плету разные были и небылицы, пока не зажгутся звезды в нашем высоком небе и пока мать, подоив корову, не покличет нас домой.

Когда сгорела городская электростанция доброго старика Яворского и потух голубой экран единственного кинотеатра «Иллюзион», на Зее по ночам стало совсем темно. Ужинали мы на кухне при свечке, торопливо, вечно с какой-то опаской. Потом мать, в прошлом — когда убили отца — раненная хунхузами, осматривала в доме углы, заглядывала под столы и кровати: везде только и разговоров что о разбоях. Вырезали людей целыми семьями, убивали и в одиночку по всем таежным трактам и городским закоулкам, покуда советские войска да милиция не навели порядок.

Я уже говорила, что мать никогда нас не ласкала, а била чем попало и часто зря. Я переживала несправедливость сильнее боли, и в таких случаях выбить из меня слезу было невозможно. За что?.. Мне всегда хотелось помочь матери. Нарубить дров, принести воды, вычистить хлев, натаскать хворосту из городского сада, набрать ягод, грибов. Каждую заработанную копейку несла ей. Правда, и она надрывалась, сводя концы с концами, но всегда старалась сварить нам хоть какую-нибудь похлебку из овощей или травы или галушки, заправленные постным маслом.

Большая, но редко выпадавшая радость, если мать, оставив домашние дела, свободная от очередной каторжной поденщины (которую у нас на Зее не так-то просто было получить), собиралась за ягодами или за грибами. Мы брали с собой вареную картошку, огурцы и уходили на целый день.

Особенно мне запомнилось, как однажды мы с ней промокли и промерзли до костей в лесу за китайским кладбищем, где в густой траве по косогору нашли целые мосты ядреных белянок с круто завернутыми пушистыми краями, а между вековыми дубами попали на твердый, чуть подернутый мхом «огород» с крошечными, похожими на желуди желтоголовыми подосиновиками.

В лесу мать веселела, становилась еще красивее, хотя повадки не меняла. Всегда она казалась замкнутой и суровой, но я любила ее. Какую острую боязнь утраты пришлось пережить, когда она, почувствовав себя однажды совсем плохо, вздумала прощаться с нами, лежа в своей маленькой спаленке. Не забуду и того, как я вспылила, увидев выкинутые ею нечаянно при прополке раздобытые мною цветы.

— Хорошее хотела сделать!.. — сказала она непривычно мягким голосом, и я сразу сникла от стыда и раскаяния за свою грубость.

Что еще осталось от детства? Вместе с матерью сгребали сено на чужом покосе, изнемогая от дикой жары, жажды и озверелых оводов. Помню, преодолев свою диковатость, продавала я на улице ландыши: «Купите букетик!» А то еще от зари до темна, без отдыха, полный летний день вдвоем мыли и белили дом зейского обывателя и получили за это девяносто шесть копеек.

— Хотя бы рубль дал! — сказала мать, снова пересчитывая мелочь в натруженной ладони. — Четыре копейки для нас — фунт черного хлеба.

А мне эти девяносто шесть копеек казались больше рубля — целая горсть медяков! Платила же нам, девчонкам, лавочница по гривеннику в день за то, что разминали и просеивали подмоченную муку, ссохшуюся каменно-твердыми комками.

Малы доходы, случайны и ненадежны заработки, и до чего страшно, по-мужски неумело плакала иногда мать по ночам, получив очередную повестку на налог. Было не только тяжело от жалости и сознания своего бессилия, но и непонятно — почему нужно платить кому-то за то, что мы живем на собственном дворе? Почему «описывают за неуплату налогов» нашу кроткую комолую Белянку, почти все молоко от которой мы продавали, чтобы купить дров и сена?

От квартирантов во флигеле — четыре рубля, за половину в доме — пять рублей. Вот и проживи с тремя детьми на руках! Чем накормить, как одеть? В зимнее время морозы сорок градусов — обычное дело, а в школу ходить — ни пальтишка, ни валенок. Две зимы мне пришлось пропустить, хотя училась я отлично. Достаточно сказать, что моя «спортивная карьера», когда мне исполнилось тринадцать лет, сломалась из-за того, что не нашлось двух рублей для покупки майки, трусов и тапочек… Где же было справиться с более серьезными нуждами?

Летом 1923 года брат Леонид вместе со старшим сводным братом ушли на Алдан в Томмот. Там тогда «фунтили» — намывали по нескольку фунтов золота. Но в течение полутора лет Леонид, ленивый и беспечный, не послал нам ни одного золотника. Выходили «в жилуху» копачи-старатели, приносили знакомым письма, золото. Перед тем как выйти со двора, мать мыла возле колодца ноги и босиком уходила к приехавшим «томмотцам». Мы с сестренкой нетерпеливо ждали ее возвращения, и до чего больно сжималось сердце при виде ее хмурого лица!

Зимой 1925 года она надумала сама отправиться на Алдан.

— Наймусь мамкой в артель. Буду шить, стирать, стряпать старателям.

Что оставалось делать? Всю осень мы копали картофель на чужих огородах, отваливали голыми руками уже мерзлую сверху землю, получая за работу не деньгами, а натурой. Нужда выживала из дому нашу родную.

И вот стою на берегу и с мучительной тоской провожаю взглядом мать, уходящую пешком в неведомо далекий таежный край. В телогрейке и подшитых валенках, она шагает за грузовым транспортом вверх по заснеженной реке, становясь все меньше и меньше. А я гляжу и гляжу ей вслед, и горло перехватывается удушьем безысходного горя.

Потом мы с сестрой переехали на Третью улицу в домик, поставленный временно дедом Алексеем Исаковым на пустыре, напротив старой избы.

Бабушка была тоже крутого, властного нрава. Нас она презирала, называя «дворянками» за то, что мы ели не из одной миски, а с тарелок и чистили зубы после еды, хотя есть нам часто было нечего. Она так же, как и мама, никогда не ходила в церковь, зато не пропускала ни одного митинга, и соседи звали ее Исачихой-комиссаршей. Однако в политике она разбиралась плохо, а невесток тиранила, как настоящая Кабаниха. После ухода матери на Алдан мы жили возле Исаковых сами себе хозяева на своих харчах. Я в пятнадцать лет являлась главой семьи.

С полгода от матери не приходило никаких вестей (ни писем, ни денег), и это в ожидании голодной зимы заставляло меня не покладая рук работать то на своем огороде, то на китайских маковых полях. Дома оставались перешедшая к нам с маленьким сыном тяжело болевшая тогда тетка Анна, наша общая любимица, и густобровая, крупная телом, но неповоротливая младшая сестренка.

Поденщина у китайцев-огородников была нелегкой. Подрезка маковых головок и сбор млечного сока (который, постепенно высыхая в мелких блюдах на солнце, превращался в густую коричневую тянучку — опиум) начинались рано утром. И целый знойный день — в дождь работать нельзя — переступаешь с ноги на ногу, боком, боком, боком вдоль рядов растений, быстрым движением снимая в жестяную узкую баночку каплю за каплей, каплю за каплей.

К вечеру пятки начинают гудеть, подмышки стягивает болью, но все идешь и идешь с баночкой, надетой на средний и безымянный пальцы левой руки. Каплю за каплей… Раз банка, две, три, четыре (пять — это уже дневной предел для опытного сборщика), с ноги на ногу до захода солнца, пока не падет роса. И тридцать копеек оплаты — уже счастье, а барышни зейские косились: считали зазорным для девчонки такую работу, да еще и обед в китайской фанзе, пропахшей бобовым маслом. Но что мне было до кривых усмешек — когда дело в руках, чувствуешь себя твердо.

Весна и лето стояли, как обычно, жаркие. Земляника, очень крупная у нас и сладкая, так и таяла во рту. Грибов уродилось на диво. Везде добыча, и я, принуждая и сестренку, собирала запасы. Рыжеватые волосы, собранные без затей в пышный тяжелый «гребень», совсем выцвели, руки и ноги обветрились и загорели до черноты, только светлоглазое лицо никак не принимало загара, смешно отличаясь от будто бы грязной шеи.

Иногда тетка Манефа водила нас в городской сад, где по вечерам играл оркестр и вокруг «собрания» гуляли зейские «кавалеры» и «барышни». Мы к ним близко не подходили, а, потоптавшись босиком по темным углам, посмотрев из-за кустов на разодетых барышень, возвращались домой по чужим и своим огородам с мокрыми от росы подолами, с ногами, облепленными песком. Если бы это увидела мама!.. Бабка для проверки подходила по вечерам к окнам, прикладывая ладонь к отсвечивавшему стеклу, всматривалась… Когда вместо нас лежали под одеялами свернутые пальтишки, то другая потатчица, добрейшая и милейшая тетя Анна, притворялась крепко спящей.

В 1926 году, опять же в поисках заработка, попросту куска хлеба, я ушла на Алданские прииски в Якутию. Оставила седьмой класс школы и отправилась в тайгу пешком за обозом по занесенному снегом зимнику, где летом ни пройти, ни проехать. И это было очень интересно для девчонки шестнадцати лет.

Шли по зимнику запряженные в сани верблюды, жалобно стонавшие на тяжелых подъемах, бойко катили оленьи нарты; кости и трупы лошадей, сдохших от бескормицы, торчали из сугробов, как вехи великого пути вольницы, охваченной золотой лихорадкой. В тесных и темных, наспех срубленных зимовьях, с нестругаными накатами потолков и земляными полами, народу — битком, и все разговоры о фарте, голодовках, спиртоносах, шулерах. На каждом зимовье я зорко осматривалась: боялась разминуться в пути с матерью. Она работала на Алдане поломойкой в конторе «Союззолото», но, по дошедшим слухам, собиралась вернуться на Зею. На письмо мое она не ответила, и я отправилась в тайгу на свой страх и риск.

Ехали навстречу «фартовые», везли желтенькие замшевые мешки-тулуны, набитые золотым песком. Уже введена была государственная монополия на драгоценный металл, но пьяному да еще старателю-хищнику — море по колено.

«Куда тебя несет, девка! Пропадешь! — говорили они. — Айда с нами обратно в жилуху». А один все соблазнял тем, что купит патефон и гору пластинок и буду я с утра до вечера, нарядная, слушать музыку. Это смущало, сердило, заставляло прятаться на общих нарах за спину знакомого возчика, дюжего и степенного.

Алдан, а потом Москва. Зея осталась позади, как грустный сон. Но вот через десятки лет смотрю снова на зейские улицы и волнуюсь до боли, но не от умиления при воспоминаниях о «золотом детстве», а от свидания с молодостью своей матери, когда еще так остро горе утраты, от любви к родному краю и вдруг осознанного ощущения всегдашней неразрывной связи с ним. Будто положили дрова на тлеющие, подернутые пеплом угли и, ярко все озарив, вспыхнул костер.

 

Со строителями Зейской ГЭС отправилась смотреть место створа будущей плотины. Машины «газики» бегут по еще не осевшему шоссе мимо проточного озера Истока, на берегах которого росли раньше очень крупные ирисы с совершенно бархатными темно-лиловыми лепестками, мимо старого кирпичного завода и китайского кладбища, где стоят до сих пор белоногие березовые рощи, где воздух весною напоен нежным дыханием ландышей и забавно пестрых, лопоухих венериных башмачков. А что тут творится в июне, когда горные распадки и луга покрываются буйными, по пояс, травами! Повсюду так и светятся звездчатые раструбы ярко-красных саран и желтых лилий, манят голубые с золотыми сердцевинами крупные колокольчики, пышные кремово-белые кашки с листьями, сверкающими в воде, как чистое серебро. Нарвешь, бывало, букет и несешь его в охапке, точно сноп.

Проезжаем нагорьем над верхним, Татарским краем города. Этот край, Заречная сторона, Третья улица, — где жили дед и бабка Исаковы, — и Четвертая славились раньше лихими уличными драками, в которых толпы парней и мужиков мотались, словно вихрем подхваченные, сшибались грудь с грудью, пускали в дело не только кулаки, но и колья, а иногда в пылу сражения выхватывали из-за голенищ ножи.

Сейчас избы Татарского края, пугливо прижмурясь, смотрят на то, как ложатся набок молодые заросли тонких берез, как масса бульдозеров, экскаваторов и самосвалов начинает разборку и выравнивание верхней береговой террасы.

— Тут закладывается город для строителей. Представьте себе, как будут выглядеть в таком красивом месте многоэтажные дома! Таежные энергетики получат квартиры со всеми удобствами. Тогда их отсюда не выманишь, пожалуй, — говорит Владимир Васильевич Конько, главный инженер Зейской ГЭС, приехавший сюда из Братска.

Конечно, отлично получится: здесь, у отрогов Тукурингра, благоустроенный молодой город, и меня зависть берет при мысли о его будущих жителях — строителях, а потом работниках тех фабрик и заводов, которые возникнут возле новой энергетической базы. И все это у нас, на Зее, где мы прежде буквально бились из-за куска черного хлеба!

Я завидую нынешней молодежи и радуюсь за нее. Вот шагает рядом Владимир Конько. Совсем еще молодой, он строил знаменитую ГЭС на Ангаре, а теперь запросто собирается в деловой упряжке с начальником стройки Алексеем Михайловичем Шохиным, тоже приехавшим из Братска — и тоже, судя по отзывам, боевым, опытным товарищем, — совершить переворот здесь. Сколько еще народу, испытанного, верного, сюда понаехало! Ребята-комсомольцы, девушки: техники, геологи, инженеры, крановщики. Им не пришлось бегать босиком, о манной каше они не мечтали!

— В таком городе и я пожила бы! — говорю нерешительно, рисуя в растревоженном воображении светлые и теплые дома, возможно, с электрокухнями, вечера в будущем Дворце культуры, дни отдыха в лесах, в горах, на берегах рек и озер. Зея и дворец… Хотя где же и строить дворцы, если не на Зее. Природа-то — поискать!

— Пожалуйста, приезжайте! — готовно откликается Конько, великодушный в щедрости созидателя, уже привыкшего одарять людей теплом и светом. — Мы вам квартирку устроим. Живите. Пишите. У нас тут самый разворот начинается. Все впереди. И какой могучий коллектив собрался. Литературных героев найдете замечательных. Люди…

Я уже знаю, какие люди едут сюда. Но до чего просто: стоит только захотеть, и ты тоже станешь своим человеком при таком грандиозном деле. Матерям нынешнего поколения не надо бросать своих птенцов и уходить пешком за сотни верст ради того, чтобы заполучить работу прачки и стряпухи в артели землекопов или уборщицы в конторе. Как все переменилось в течение полувека!

Жизнь в стране движется вперед. И это очень хорошо видно в поездках, особенно по тем местам, в которых ты бывал раньше. Многое познается путем сравнения. Дошел черед и до нашей глухой таежной глубинки.

* * *

На левом берегу, высоко на горе, видны пометки — уровень будущего створа и ставшая традиционной у гидростроителей надпись: «Мы покорим тебя, Зея». Шоссе, идущее по «прижиму», образованному взрывом скал вдоль правого берега, тоже крутого и лесистого, сразу обрывается на каменистой площадке. Выходим из машин. Внизу, омывая осыпь взорванной породы, вся в круговертях, мощно и гордо течет Зея. Здесь хребет Тукурингра почти сталкивается с заречными горами Соктахана. Взбешенные образовавшейся тесниной, воды реки, отсвечивающие желтизной вблизи и темные в отдалении, стремительно мчатся сквозь эти ворота около сотни метров шириной. Берега, стесанные весенними ледоходами, местами почти отвесны, а выше, на крутизне, покрыты лесами, прихотливо расцвеченными сентябрьскими заморозками.

Здравствуй, родная река! Да, родная, хотя на Дальнем Востоке и по всей Даурии слывет она свирепой. Одно название ее чего стоит: «Зея» по-эвенкийски значит «острие», «лезвие ножа». Своенравна и дика бывает она весной и, только-только отбушевав летом, когда переполняется «черной» водой, опять готовится к наступлению, шалея от прошедших в ее верховьях ливневых дождей, которые обрушивают на землю море воды.

Беру букеты ярко-красных, оранжевых и фиолетовых георгинов, подаренных мне на станции Тыгда, и один за другим бросаю в воду большие цветы. Они все падают вверх лепестками и быстро уносятся по течению, похожие на плывущие звезды, даже волна от пробежавшего катера не прибила их к берегу, только два, поотстав от редкой, далеко растянувшейся цепочки, придвинулись к береговой кромке, но река ревниво подхватила их и повлекла дальше. Какая громада воды! Куда она торопится, Зея? Чтобы принести людям новые беды в своем стихийном стремлении? Но все равно я люблю ее и горжусь ею и в то же время радуюсь, что люди, подобные Шохину и Конько, пришли сюда, чтобы обуздать это могучее полноводье.

— Плотина достигнет высоты ста метров. А для отсыпки ее, чтобы добраться до дна этой красавицы, где будет строительный котлован, нам придется делать два больших отводных тоннеля диаметром восемнадцать и восемь десятых метра, — рассказывает Конько, прервав мои размышления. — Через месяц начнем сооружение перемычек низового и верхового порталов, которые не перегородят русло реки, а только еще сильнее стеснят его. Летом шестьдесят шестого года работы по перемычкам окончим. Из котлованов выкачаем воду и приступим к скальным выемкам строительных тоннелей, чтобы пустить Зею по новому руслу — двум громадным подземным артериям. А когда плотина будет отсыпана и начнется наполнение водохранилища, тоннель номер один (ближний к реке) навсегда забьем бетонными пробками, тоннель же номер два длиною шестьсот шестьдесят метров переконструируем в эксплуатационный водосброс, перекрытый затворами, чтобы пропускать воду в случае катастрофических паводков или, наоборот, засухи. Так что у нас здесь две задачи: производство электроэнергии и борьба с наводнениями — грозой здешних мест. Водохранилище Зейского моря затопит и район Дамбуков.

«Ах, черт возьми! — восклицаю мысленно: в районе Дамбуков находился прииск Южный, где я родилась и где был убит бандитами мой отец. — Это место очутится на дне моря, а я совсем не помню его и нынче не смогу из-за недостатка времени побывать там».

Смотрю вверх по реке. И вдруг мне стало жаль, что исчезнет дикая прелесть береговых гор, покрытых буйной пестрядью лесов в осеннем наряде.

Нет нигде этакого половодья красок! Кто по ту сторону Урала да и в Сибири видел такие пронзительно красные дубы, похожие на костры, горящие по крутым склонам среди желтизны берез? И тут же лиловость черемух, багрянец осин; словно пестрые ковры ярчайших колеров накинуты на высоченные козлы, а ниже зейских ворот по всей широкой речной долине сплошная березовая молодь — белые строчки-ниточки.

— Лес на горах мы сохраним, — говорит Конько, заметив мое невольное сожаление, — но учтите: два Днепростроя электроэнергии!

Синим-синим на рассвете утром, вместе с Таисьей Лузьяниной-Саксиной, теперь заслуженной учительницей республики, уходим из гостиницы. Прежде всего опять на берег Зеи. Напротив города она течет разливом метров до восьмисот. Тонут в пойменном леске вновь отстроенные избы Заречья, постоянно разоряемого наводнениями. Наш знаменитый по Дальнему Востоку городской сад, раскинувшийся на правобережье, окутан легкой осенней дымкой; густо еще толпятся столетние лиственницы и березы.

Тут, над пристанью, стояла церковь, унесенная рекой во время очередного наводнения. Смыло и кладбище в нижнем краю города… Проходим по тихой Садовой улице. Здесь большая средняя школа, в седьмом классе которой я училась перед уходом на Алдан. Былинки-тополя, посаженные нами перед ее окнами, превратились в могучие деревья. Грустно и ласково поскрипывают доски тротуаров, таких же, как в те далекие дни. Лет через пять здесь все будет по-иному.

* * *

Солнце только еще поднимается в ясную голубень, а мы уже катим по бывшему Сергиевскому, теперь Золотогорскому тракту, поднимаясь на южные нагорья Тукурингра. Сегодня воскресенье, и мы то и дело обгоняем грузовики, легковые машины и автобусы, забитые пассажирами. Гонят мотоциклисты, велосипедисты, и просто пешком идут взрослые, старики, подростки, несут за плечами банки и ящички в котомках — сверху приторочены побывавшие в деле зубастые, деревянные совки со следами въевшегося ягодного сока: зейские горожане двинулись в поход за брусникой.

Наступила вторая половина сентября — самое время брать эту ягоду про запас: спелая, вкусная, она простоит в кладовке всю зиму в бочке или ящике целехонькой без всякой заливки.

Кусты дикой малины и густого подлеска склоняются над обочинами тракта, а выше неожиданно радостная, зовущая тайга — теперь заповедник. Громадная площадь отведена под этот заповедник, включая голубой Гилюй, правый приток Зеи, на всю жизнь запомнившийся мне во время похода на Алдан. Гилюй — ледяная дорога среди таких обрывистых скал, среди таких высоченных елей, стоящих строем вдоль самой кромки берега, что шапка сваливалась, если посмотреть на их вершины. Белки мелькали в густой зелени, а на утесах, каменными стенами подпиравших небо, дикие козы, а изредка и горные бараны возникали, будто сказочные видения.

Уркан впадает в Зею ниже моего городка, Гилюй сверху, — названия рек и гор с детства звучали в ушах, точно музыка.

Во время ледохода вдруг известие: «Двинулся Гилюй!» И мы, всей школой, бежали через городской сад, чтобы взглянуть, как над желтоватыми изломами шумно и звонко прущего зейского льда гордо идут по стрежню прозрачные, нежно-голубые, высоко нагроможденные торосы — Гилюй пошел!

Суровы издали горы Тукурингра, а здесь они словно распахнулись, и на душе тесно от чувств, еще никогда не испытанных. Замечательное событие — свидание с отчим краем, вдруг открытым тобою как место твоего человеческого становления! Смотришь вокруг и перебираешь страницы своей жизни, точно книгу, еще до конца не прочитанную.

Светло на сердце, но и скорбно: мать не выходит из мыслей. Ее ранили в 1912 году, когда хунхузы убили отца. Он сопротивлялся, и его всего изрезали кинжалами. А она чудом осталась жива после того, как целую ночь, истекая кровью, пролежала в кустах у ключа, куда уползла с опустевшего прииска. Первую жену отца тоже зверски убили за несколько лет до этого вместе с младшим восьмилетним сынишкой. А сколько других пролили кровь в нашей тайге! Вот и здесь, на бывшем Сергиевском тракте, на каждом шагу разбойники подстерегали и убивали старателей, выносивших с приисков золотишко.

А горы и тогда так же стояли по осени в торжественном уборе; теплились огнем атласно-белые свечи берез, нарядные осины радовали глаз, и так же нежно желтели лиственницы, мохнатые от пучков мягких игл… Не до каждого доходила эта красота!

Вот она — тайга, точно умытая, стоит вокруг, непохожая на угрюмые пади севера, поросшие кустами ерника да лишаистыми листвянками, где обычно гнездятся под мхом и галькою драгоценные самородки.

Как самое лучшее в детстве и отрочестве запомнились многоверстные походы за дарами леса. Березовые и дубовые леса заречной стороны, луга с волнисто-буйной на ветру травой, где так легко затеряться, острова в зейской пойме, увитые диким хмелем по ивняковым окоемкам, с кустами смородины черной и смородины красной, изнемогающей под тяжестью прозрачно-алых гроздьев, поляны, богатые земляникой, перелески с кустами жимолости, длинные ягоды которой похожи на синие сережки-подвески, болотистые мари с зарослями голубики и алой сладкой княженикой, красой здешних мест, обрывистые скалы на устье Гармакана выше Зейских ворот, с огоньками кудрявых на крутизне саран — все звало к себе.

На мое счастье, змеи, которые заползали даже в обувь ночлежников на зимовьях, никогда не встречались мне, всегда босоногой, и первую живую гадюку я увидела много позже на Урале. О медведях тоже не думалось. Но как жутко становилось, когда, разведя ветви орешника, вместо жестких орехов вдруг обнаружишь огромных бабочек, мохнатых и толстых, висящих в густой тени, точно летучие мыши. Они пугали и ночью, когда, налетев на освещенные окна, бились о стекла своими по-птичьи сильными пестро-серыми крыльями. И еще пугали большие черные усатые жуки, которых мы звали волосогрызками. Это были как бы темные силы прекрасного лесного мира.

Трудно сказать, сколько сотен километров пришлось отмерить пешком в зейской тайге, на Алдане, на охотском побережье и Колыме. Хаживала с котомкой за плечами и по Сергиевскому тракту, по которому катит сейчас райкомовская машина. Ехать бы без конца…

Но все время чувствую, точно обнаженными нервами, что спутникам моим не терпится скорее отправиться в Хабаровск, и скоро становлюсь похожей на дикого оленя, которого привезли в родные леса, отпустили, привязав на веревку, и все время подергивают за нее.

Один день после долгого отсутствия! Почти десять тысяч километров одолела и не могу побывать на Золотой горе, в Дамбуках, на Маготе, где нашли богатейшее золото. Теперь нет в тайге прежнего дикого хищничества, исчезли «амурские волки» и забылись разговоры о зверских убийствах. Встретиться бы с читателями: шахтерами, рыбаками, охотниками. Пожить на Зее, присмотреться к строителям ГЭС. Снова войти в дом на Мухинской с четырьмя окнами на улицу, обращенными к горам Тукурингра, походить по комнатам, посидеть на крылечке…

 

Так и уехала из своей Зеи!.. И вот уже стою на берегу Амура в Хабаровске, всматриваюсь в затуманенные очертания далеких гор, синеющих за разливом. Амур неспокоен, бьется на ветру, величавый, мутно-желтый, с белыми каймами бегущих волн. Рекой желтого дьявола зовут его в Китае… Моя Зея, часто заставляющая бесноваться и Амур, отдала свои воды этому дьяволу и течет теперь в его мощных объятиях. Но мне он представляется не желтым дьяволом, а могучим красавцем — уссурийским тигром, захваченным в прочную сеть и рвущимся на волю.

Как Зея впадает в Амур возле Благовещенска, так и полноводная Уссури вливается в него у самого Хабаровска (будто нарочно прослеживаю нынче течение Амура-батюшки!). На трех невысоких горных грядах, «на трех китах», расположен прекрасный город Хабаровск. Но он все растет по долине и вдаль и вширь, захватывает берег устья Уссури.

С пограничной заставы на Уссури хорошо видна земля Китая по ту сторону этой широченной реки, темные воды которой бороздят джонки китайских рыбаков. Причудливы очертания островов и мысов, поросших серовато-зеленой уремой.

Наши пограничники приняли нас очень приветливо. Место здесь живописное. Медведи и кабаны сходят к заставе с лесистых хребтов, встречаются иногда и тигры, взятые под охрану закона.

— Что же, при встречах лапу подают в знак благодарности?

Пограничники смеются:

— С ними легче, чем с нарушителями.

Здесь много дикого винограда, и все еще стоит лето: бархатное дерево — действительно с бархатистой на ощупь серой корой, из которой делают пробки, лапчатые клены, маньчжурский большелистый орех зеленехоньки, — совсем не тронуты желтизной.

Вернувшись в Хабаровск на катере, ходим по улицам и паркам, осматриваем стадион. Это колоссальное сооружение, целый спортивный комплекс с чудесными аллеями, цветниками, плавательным бассейном, — все на площади, отвоеванной горожанами у Амура: миллионы кубометров насыпной земли! С этим можно сравнить, пожалуй, лишь Ленинский промысел в Баку, также с бою взятый у моря.

В Хабаровске мы прожили только три дня. Аэропорт. Посадка в ИЛ-18. И вскоре под крылом самолета в разрывах туч засверкали морские волны, а потом пошли сплошь лесистые хмурые горы, плюшево-зеленые пади, извилистые речки, и наконец в просторной долине возникли кварталы белых высоких домов — Южно-Сахалинск. Перед нами земля былой скорби и нынешней гордости русской!

Южно-Сахалинск весь отстроен заново на месте, захламленном раньше серыми японскими времянками. Необыкновенно хорошо выглядят его светлые улицы с высоты ближних перевалов или со спортивной базы «Горный воздух» на сопке Российской. Горы здесь даже в солнечные дни окутаны легкой синеватой дымкой (сказывается влажность морского климата), и молодой город лежит в голубой раковине долины, как белая жемчужина.

Чудесны по своему сказочному интерьеру и тепло уютны коттеджи в «Горном воздухе», уже известном международными лыжными состязаниями по прыжкам с трамплина. Все тут устроено на радость людям, даже прогулки или поездки по дорогам, где на каждом повороте открываются изумительные виды.

Склоны сопок одеты низкорослым тисом, шубами кедрового стланика, пушистыми лиственницами и, словно подкуренными дымком, белорукими березами, кроны которых на вершинах гор перевиты, перепутаны самым причудливым образом. На переднем крае растет, принимая на себя удары свирепых тайфунов, русская береза, может быть, занесенная сюда первыми нашими землепроходцами. Странно подружилась она здесь с тропическим карликовым бамбучком, покрывающим светлым ковровым настилом все сахалинские порубки, обочины дорог, просеки, выструганные лавинами частых зимой снежных обвалов.

Там, где эти просеки пробиты в лиственничных и хвойных лесах и покрыты бамбуком да порослью молодого чернолесья, кажется, будто невиданные водопады, блекло-зеленые, лиловые, красно-желтые, льются с гор среди темной хвои. Ели… Таких дивных елей нет, пожалуй, нигде. В наших подмосковных еловых лесах понизу таращится сквозная чащоба отмерших ветвей, сухих и колких; здесь же мощно высятся гладкие светло-серые стволы, накрытые сплошным непроницаемым навесом живой хвои. Чем ярче развернется, словно на параде, целый косогор, охваченный полыханием рябины и осинников, тем торжественнее поднимется из глубины ущелья величавый густохвойный ельник, зеленый до черноты, но сверху отливающий серебром сизого бархата. Тяжелые его лапы хочется трогать и гладить, такие они мягкие с виду. А там шелково блестит темная хвойка стройных пихт, лесины которых точно из чугуна отлиты.

В долинах речек, обильных рыбою, поражают взгляд чудовищные лопухи. Среди них чувствуешь себя как во сне: стебли толщиною в руку, а вскинутые высоко над головой одинокие листья больше метра в диаметре. Каждый годится вместо зонтика. Сказочник Андерсен и тот растерялся бы.

Японцы тут ничего доброго не сделали, хищнически хозяйничая на чужой земле. Остались после их ухода в 1945 году развалюхи-фанзы да кое-где серые (имитация под камень) крупные постройки из фанеры. Теперь дороги, поселки, заводы, дома отдыха строятся заново.

В санатории «Сахалин» под горой Джамбул мы провели незабываемый день. Очень хороши застекленные веранды этого санатория, полные света и солнца. Масса цветов, то вьющихся по ширмочкам, то зеленеющих в кадках и керамике. Глаз не оторвешь от пейзажей в пролетах окон, прорезанных от пола до потолка в конце коридоров и в холлах. Очаровательны декоративные скалы и настоящие ручьи-водопады на нижней веранде.

Здесь лечение климатом (сон, отдых на воздухе) и мышьяковистой минеральной водой, единственной по своему составу в Союзе. Лечат ею сердечно-сосудистые и нервные заболевания. Есть грязелечение, физиотерапия. Очень уютны комнаты для больных и залы отдыха.

Города, поселки и заводы на острове строит, как и везде, молодежь.

Мы пишем о молодых стихи и романы. Называем их надеждой народа. Говорим: «Счастливые вы, все у вас впереди». А молодые смотрят иногда скучающим или тревожным взором, не ценя и не замечая своей молодости, как не замечают и не ценят своего здоровья крепкие люди, и вопрошают:

— В чем же оно, наше счастье?

— Счастье в труде, в поисках лучшего, в настоящей любви, — отвечают те, которые стремятся приблизить будущее.

Не думая о смерти, далекие от нее, молодые и жизнью как будто не очень дорожат, вернее, не дрожат за нее. Отсюда — представление о безрассудной горячности молодости.

А все вместе: и горячность, и неуверенность в себе, и громадная действенная сила, обусловленная нерастраченным здоровьем и способностью на любой порыв, в массе неудержимый, — особенно обостряет вопрос о воспитании молодежи. Споров по этому поводу много. Обладая необыкновенной мобильностью и взрывчатой силой, молодежь сама подсказывает необходимость активного воздействия на нее. Поэтому так хороши по результату требовательные, но не стесняющие отношения, основанные на доверии. Поэтому так плодотворны ответственные поручения, пробуждающие инициативу, стремление к победе, уважение к товарищам.

Недаром бытует в народе выражение «вывести в люди» — то есть вырастить, выучить, определить к делу.

Раньше «выход в люди» частенько превращался в уход от людей ради собственного благополучия. Сейчас первостепенное значение имеет выявление всех способностей человека, которые помогут ему чувствовать себя хорошо в коллективе на любом избранном им поприще. Без этого чувства внутреннего удовлетворения нет настоящей жизни.

Поэтому все большее значение приобретает у нас трудовое воспитание, получение рабочих навыков с самого раннего детства, сочетание умственного труда с физическим, спортивной закалки с широким образованием. И тут сказывается еще одно преимущество молодежи — почти неограниченная способность к повседневному духовному росту, — единственному обогащению, которое не подвержено банкротству. Именно в этом настоящее счастье молодости. Вот почему радовались мы, глядя на молодых строителей, и местных, и приехавших на Сахалин «с материка», как ехали в свое время по путевкам комсомола советские ребята на Магнитку и Сталинградский тракторный.

— Что такое Сахалинская область? Это область тридцати девяти островов, шести тысяч озер и тысячи рек, — сказали нам в музее краеведения. — Это курильские водопады потрясающей красоты — «Илья Муромец» высотой сорок метров на острове Итуруп, «Жемчужная стена», образованная рекой Птичьей, на острове Кунашир. Это Шикотан — жемчужина Курильских островов, возле берегов которого богатейший в мире лов сайры; остров Тюлений — родина котиков и лежбища сивучей-«акробатов» и моржей на Северных Курилах. А еще — птичьи базары и морские бобры — каланы, завертывающие в листья морской капусты своих детей и себя во время отдыха. За драгоценность и красоту меха каланов называют бриллиантами моря. Понятно: ведь шкурка одного такого морского бобра ценится сейчас в шесть тысяч рублей. Но широко известно и то, что на Курильских островах более сотни вулканов, причем сорок из них действующие. Не зря называют Курилы тихоокеанским огненным кольцом. И цунами там бывает… Среди полного зловещего затишья море отходит от берегов, и вдруг возникает волна метров до сорока высотой и мчится на сушу, все сметая на своем пути. А тайфуны? Сейчас ждем очередной — двадцать восьмой (за год, конечно!).

Если удастся, побывайте на кунаширском горячем пляже, искупайтесь в естественных целебных ваннах. У кипящих источников на Кунашире растут магнолии с одуряюще душистыми цветами в тарелку величиной и лилии Глена, достигающие тоже гигантских размеров. По деревьям вьются лианы актинидий и лимонника. Но остерегайтесь розовоцветущего кустарника ипритки. Он дает тяжелые ожоги, к счастью, через месяц проходящие бесследно.

Мы с интересом выслушали все эти сообщения директора музея М. С. Голиковой, знакомившей нас с историей Сахалина. В музее много экспонатов, дающих представление о жизни коренного населения острова — айнов, охотников и рыболовов, похожих на рыжебородых рязанских мужиков. Тут и лодки — долбленки из тополя, и халаты из рыбьей кожи (горбуши), сделанные руками других аборигенов Сахалина — нивхов.

С первым нивхским писателем Володей Санги, молодым талантливым прозаиком-рассказчиком, — мы познакомились накануне. Володя Санги пишет о прошлом своего маленького народа и о его сегодняшнем дне. Героизм сахалинцев, их работа и жизнь заслуживают большого внимания литераторов: так много хорошего сделано на острове за последние годы. Взять тот же Южно-Сахалинск. Отлично строится город! Хорош в нем парк с прудом, детской железной дорогой и другими интересными затеями.

Зимой лыжникам раздолье. Без лыж тут и невозможно. Зеленый и влажный в летнее время, зимой остров завален снегом: обильные снегопады, метели, заносы. Одноэтажные дома погружены в сугробы до крыш, до труб. Вместо улиц снежные траншеи, то и дело авралы — раскопки, расчистки. Часто обрушиваются белые лавины с гор, закрывая пути-дороги. Но сахалинцев ничем не запугать: они строят заводы, теплицы, открывают уникальные месторождения угля, осваивают новые земли. Десять лет назад сюда завозили овощи, яйца, молоко, а сейчас, в 1965 году, сахалинцы не только обеспечили свои потребности в этих продуктах, но начали снабжать картофелем другие области.

Мы выступали перед читателями на рыбоконсервном заводе, в школах, совхозах, у воинов.

Надолго, пожалуй, навсегда, запомнилась одна из таких встреч в колхозе. Представьте себе темный осенний вечер, дорога в гористой котловине, насыщенной влажным дыханием близкого океана. Большой колхозный клуб до отказа заполнен молодежью. Умные лица ребят, яркий блеск девических глаз. Есть и пожилые люди. Стоит только взглянуть на эту аудиторию, и сразу чувствуется: живет колхоз радостно, дружно.

Как слушали, как чутко отзывались на каждую шутку, на каждое хорошее стихотворение! И когда выступали сами, невольно думалось: ведь это же совершенно новое явление — наша сельская интеллигенция: не отличить выступления доярки от выступления врача, тракториста — от агронома. Сколько пытливости, любви к литературе, стремления постичь всю сложность и красоту жизни, не закрывая глаз на ее трудности!

Часов в десять вдруг погасло электричество. По тому, как быстро внесли керосиновые лампы, мы поняли, что наши островитяне привыкли к неполадкам на линии: летом тайфуны, зимой снежные заносы и лавины с гор. В клубе стало еще уютнее, даже теплее, но программа вечера была исчерпана: все высказались — и читатели и писатели. Пора расходиться. Поэты уже в автобусе. Но сахалинцы не уходят, послали на сцену делегацию:

— Побудьте с нами еще! Расскажите о себе.

— Да ведь поздно, а вам завтра рано на работу.

— Ничего. Не часто бывает такое событие. В Южно-Сахалинск отвезем на своей машине.

И смотрят так, что отказаться невозможно.

Снова сажусь у стола на сцене, а зал полон по-прежнему. Никто не ушел, даже стоявшие весь вечер вдоль стен и в проходах между скамьями остались.

И начался задушевный разговор, продолжавшийся до двух часов ночи.

* * *

Хотелось нам, конечно, побывать на Северном Сахалине, но времени осталось в обрез, и мы отправились поближе — в город рыбаков Холмск.

Поехали туда на автобусе. Шоссе через Холмский перевал — сплошные повороты и зигзаги среди красно-лилово-желто-оранжевой и зеленой тайги. Рядом с шоссе — железная дорога… Поезд на большой высоте проходит по Чертову мосту, проскакивает пятнадцать тоннелей, в которых раньше пассажиры задыхались от дыма. Сейчас, когда ввели дизель-паровозы, эти поездки стали не только интересными, но и приятными. О всех здешних делах нам рассказывает в автобусе Толя Новгородов, коренастый голубоглазый крепыш. Он родился под Ленинградом, работал на Сахалине геологом, а потом переведен в обком комсомола. Сегодня выходной день, и с нами едет жена Новгородова Аза. Они взяли с собой сыновей — трехлетнего Алешу и десятилетнего Сашу. Смотреть на это славное, красивое семейство одно удовольствие.

Новгородов рассказывает нам и о строительстве Паронайской ГРЭС — гордости сахалинцев. Железная дорога, мелькающая за окнами автобуса, ведет в Паронайск, но нам туда поехать не удастся из-за разрушений, причиненных где-то на побережье недавно прошедшим тайфуном. На стройке ГРЭС масса интересных дел, и работает там опять же комсомольская молодежь, съехавшаяся из разных мест страны.

Автобус, одолевая крутые виражи, гудит-заливается, чтобы из-за поворота не налетела встречная машина. Бывают встречи и с медведями, которые зазевались на дороге, — к гудкам они относятся довольно равнодушно. Ущелья по сторонам глубоки, с мостов видны внизу бурные речки. То и дело встречаются совсем голые склоны гор, порубки, покрытые, лишь коврами бамбучника, по которым, как пасущиеся овцы, сереют большие пни.

Местный старожил рассказывает о грузовой машине, которую занесло здесь недавно во время дождя. Шофер, молодой парень, сумел повернуть руль и с километр съезжал юзом под откос с полным кузовом пассажиров-солдат. В течение нескольких минут он поседел.

Холмск — город южно-сахалинских рыбаков. Большие каменные дома. На улицах людно. Город растянулся вдоль гористого побережья, и совсем рядом бьется неумолчный морской прибой.

— Никогда не думала, что увижу ее здесь! — С таким возгласом идет ко мне, издали нетерпеливо протягивая руку, крепкая, энергичная женщина с моложавым круглым и смуглым лицом и гладко зачесанными черными волосами. Это знатная рыбачка, Герой Социалистического Труда Александра Степановна Хан.

Женщине шестьдесят лет. В артели рыбаков, где она бригадиром, и в городе ее зовут мамой. Нелегко заслужить это ласковое обращение у тружеников моря, не однажды побывавших в лапах смерти! Совладать с ними, подчинить их дисциплине не всегда удается и бывалому бригадиру, а Шура Хан явилась в Холмск из Кзыл-Орды самым что ни на есть сухопутным человеком с отнюдь не романтичным званием страхового инспектора. Она и ее муж — председатель промартели — приехали сюда в 1948 году, чтобы работать переводчиками корейского языка. Хан не понравилось быть переводчиком, и она организовала первую бригаду рыбаков из девяноста человек. Когда ей предложили самой возглавить эту бригаду, она поначалу растерялась. Но задели, раззадорили насмешки:

— Не хватало нам как раз такого бригадира — сети чинить.

— Шура Хан будет ловить рыбу юбкой.

— Ах, так! — рассердилась Александра Степановна. — Ну, погодите, я вам докажу, на что способна женщина!

И доказала.

— Сейчас никто меня не обхитрит, где ставить невод. Но вначале ничего не понимала и училась у любого, — громко говорит она, весело поблескивая милыми, чуть вкось поставленными глазами. — Знаю ход рыбы. Сначала сельдь ловили. До двадцати тысяч центнеров в путину брали, а теперь ловим кету-серебрянку, горбушу. На кунгасах выходим за катером.

— Опасно? — спрашиваем мы, глянув туда, где вздымался и хлестал прибой.

— Да как сказать… Сильный шторм — прогноз дают, но до шести баллов — выходим. На кунгас по восемь тонн грузим. У других бывали случаи — перевертывались, а у нас не было. Тут главное — без паники.

Она сразу завладевает нашей большой компанией и ведет к себе.

— Я знала, мне сообщили. Пельмени состряпала и все такое…

На ходу она успела откомандировать кого-то из своих за арбузами, и вот мы в ее двухкомнатной просторной, веселой квартире.

— Муж уже на пенсии, а я хочу себе замену найти. Женщину, конечно. Принципиально ставлю вопрос, — говорит она.

— Будь мне поменьше лет, я пошла бы, — отвечаю шутя. — Меня нигде не укачивает, и хоть плаваю плохо, но воды не боюсь.

— Тут далеко не уплывешь: вода очень холодная. Нынче я на День рыбака ездила в Москву, выступала в Сокольниках. Рассказала, как мужикам нос утерла. Когда народ узнал, что мне шестьдесят лет, все встали, чтобы поприветствовать. Скажу не хвастая — я за словом в карман не лезу. Когда кто-то спросил: «Вы, наверно, скоро на пенсию?» — я ответила: «Рановато, силы еще много. Вот впереди крепкий товарищ сидит, пускай сюда на сцену выходит; один на один я его запросто на лопатки уложу». Хохотали очень.

Хан знакомит нас с местными властями.

— Вот Рытов Владимир Ильич. Хорошее имя? — Она с дружеской теплотой смотрит на очень высокого человека. — Двадцать лет здесь. Сначала был матросом, потом капитаном, теперь начальник Управления морского рыболовства и зверобойного промысла. В подчинении у него около пяти тысяч человек. Работник экстракласса. Да? А он еще учится и сдает экзамены.

— У нас есть асы-рыбаки, — отводит разговор от своей особы Рытов. — Вот Сипатрин Александр Васильевич — мы его зовем Саша, — капитан сейнера «Ост», побил рекорд Хвана Владимира, капитана «Одессы», и всех побил на ловле сайры у Шикотана.

— И Александра Степановна нынче опять не подкачала, дала семнадцать тысяч центнеров горбуши и кеты-серебрянки, — сказал Борис Иосифович Копылевич — директор консервного комбината.

Копылевич на Сахалине работает тоже лет двадцать. Приехал сюда сразу после демобилизации со 2-го Белорусского фронта. Сейчас в его подчинении пять консервных заводов: один на охотском побережье Сахалина, один в Холмске и три на Шикотане.

— Вы там бываете?

— Как же. — И начал расписывать нам красоты Шикотана. — Тот, кто там не был и не ходил на лов сайры, считай, ничего не видел.

Стол был накрыт богато. Александра Степановна славится и как прекрасная кулинарка. Глядя на нее, трудно представить ее усталой. Угостив нас на славу, она сразу загорелась желанием показать нам ход кеты и рыборазводный завод.

Снова едем по узкой береговой полосе, рядом с железной дорогой, тоже спустившейся с гор. Мелькают хижины южно-сахалинских старожилов, огороды, плетнями которым служат изношенные сети. Солнце садится по ту сторону пролива, оно уходит отсюда на большую советскую землю — к Владивостоку, Хабаровску… На море сильная рябь, а прибой все время набегает на серое мелководье бесконечно длинным валом с изогнутым, накрененным вперед зеленовато-белым гребнем, обрушивается, оставляя кайму пены на кипящей поверхности воды, и снова вздымается, чтобы набежать и разлететься в брызги. Так целую вечность. И так же без конца можно смотреть на него, не ощущая ни скуки, ни усталости, потому что всегда завораживает могучее движение стихии.

— Нынче мои рыбаки заработали по четыре тысячи рублей на человека за три месяца путины, — громкоголосо сообщает в автобусе Александра Степановна. — А что? Я не хвастаюсь: в прошлом году получили по триста семьдесят рублей в месяц. Другие бригады работают сезонно, а мы круглый год. Идем на север Сахалина, ловим кету в Рыбновске. Там кета, как семга, — жирная, серебристая. Отправляем на мировой рынок. Отдельные экземпляры — по пятнадцать, даже по восемнадцать килограммов. А чавыча — до шестидесяти килограммов попадается. Икра — семьдесят процентов жирности — тоже идет на экспорт.

Круглое лицо Хан с блестящими черными глазами сияет гордой улыбкой. Движение ее сильных, но женственно округленных рук стремительно-энергичны. Она с увлечением говорит о рыбе, о море, и мы то и дело подталкиваем своих фотографов, чтобы успевали запечатлеть ее на пленку.

— Зимой корюшку берем на озере Бусе — на юге Сахалина. По полтораста центнеров вытаскиваем неводом за один раз. Огурцом пахнет эта рыбешка.

Двадцать четыре километра от Холмска до рыборазводного завода имени Калинина мы проскочили незаметно.

Еще издали, из окон автобуса, увидели необычайное зрелище: в заливе «играла» крупная рыба, высоко выбрасывалась из воды, черная на голубом фоне. Бежим по крупной гальке к устью маленькой речонки, куда захлестывается волна прибоя, бьющего здесь прямо на берег.

— Рыба пляшет! Кормится. А когда хватит преснячка, наденет брачный наряд — то сразу есть перестанет. Тогда только вперед да вперед по руслу, — сказал, подойдя к нам, директор рыборазводного завода Тимофей Тимофеевич Кочетков, человек крепкого сложения, хотя и невысокий. Он был очень колоритен в своей необычной шляпе с опущенными полями и болотных сапогах с широкими отворотами.

Он тоже старожил Дальнего Востока — ровно тридцать лет в этих краях.

— Где же здесь поместится столько кеты? — спрашиваем мы его, глядя на светлую и мелкую, в каменистых бережках, речку Калининку и на больших рыб, стаями прорывающихся в нее через пенистый вал прибоя. — Лезут в такую ничтожную щель! И как только разыскали ее?!

— Идут, будто по компасу. В Калининку-то раньше кета не шла, мы ее приучили. Видите, находит обратный путь.

— А почему вы так уверены, что это ваши?

Кочетков весело смеется, щуря зеленоватые таежные глаза.

— Мы их метим. Выборочно, конечно. Усыпляем мальков и отсекаем у них кусок жаберной крышки или жировой плавник. Вернется через три года богатырь настоящий, а щека вскрытая или вместо плавника будто дробинка под кожей.

Шагаем по берегу и смотрим, как в речке, то и дело всплескивая, идет рыба, извиваясь в прозрачных струях темными хребтинами. На перекатах все бурлит, и над поверхностью воды изредка видны движущиеся спины и плавники. Зрелище захватывающее. На порогах упругие, сильные рыбины с ходу бросаются на камни навстречу стремительным водопадам, хлещут хвостами, стараясь протолкнуться на мели. Многих течение отбрасывает назад, но, чуть отдохнув, они снова устремляются вперед, обрывая плавники и жабры, обливаясь кровью. А все новые и новые полчища, отталкивая погибших, белеющих светлыми брюшками, и просто ослабевших, бросают на камни порогов.

Для чего? Для того, чтобы брачной паре где-нибудь в верховьях речонки найти подходящее место на дне, выбить хвостом в мелкой гальке ямку глубиной до полуметра, выметать туда икру, залить ее молоками, засыпать сверху гравием, потом опять выметать икру, и так рядов до пяти, а после сторожить свою лунку, стоя над ней без еды и отдыха до смертного часа. Сойдет брачный наряд — малиновые пятна узора на рыбьей коже, — истощится вся сила, и через месяц примерно река унесет обратно худые, зубастые, горбоносые трупы. Молодь же проклюнется в икринках и выйдет из своего каменного гнезда, проскочив в щели между гальками.

Жестоко, а ведь сколько взрослых особей гибнет еще в пути, так и не дойдя до нерестилища!

— Мы облегчаем рыбе ее задачу, — говорит Кочетков. — Но порожки эти сохраняем как единственный барьер, чтобы затормозить ход кеты. Хотя она не сразу входит сюда, а играет в заливе до созревания икры, однако все равно мы не справимся с обработкой, если открыть свободный путь. Рунный ход кеты и закладка икры продлятся до декабря. Работаем по плану.

Довольный встречей со своими давними друзьями — с Хан, Рытовым и Копылевичем, он ведет нас в цех забойки кеты. Здесь рыбу впускают из речки через узенькую лазейку в большие деревянные садки, а оттуда сачками выгружают, чтобы взять у нее икру и молоки и, выпотрошенную, отправить в холодильник. А оплодотворенная икра отсылается в цех инкубации.

Просто. Рационально. И все-таки думаешь: одно — ловля рыбы, другое — эта ловушка, основанная на использовании изумительного инстинкта жизни…

Кочетков сам, умело орудуя ножом, вспарывает брюхо кеты, сгребает в таз оранжевую крупнозернистую икру, отцеживает на нее молоки из другой целой рыбины еще не уснувшего самца — и, понимающе поглядывая на наши кисловатые лица, рассказывает:

— Раньше, в тысяча девятьсот пятидесятом году, плановая закладка в инкубатор составляла у нас четыре миллиона икринок. А теперь сами берем сто сорок миллионов, да к тому же помогаем новым заводам. В общем, получаем с этого ручья пищевой рыбы до семи тысяч центнеров и пищевой икры пятнадцать тонн, помимо сорока тонн для инкубатора.

Представляем себе значительность дела, созданного с малыми затратами на пустом месте, и становится неловко перед Кочетковым за свое невольное, хотя и не высказанное, ханжество. Такими энтузиастами, как он и Александра Хан, держится советская земля. Разумно надо хозяйничать в своей стране, пополняя запасы ее природных кладовых, иначе не только грядущим поколениям, но и нам самим через десяток-другой лет многое из нынешних богатств будет в диковину.

В этой заботе о грядущем сразу виден человек, сознающий свой долг перед родиной, счастливый званием настоящего слуги народа. Конечно, и в капиталистическом обществе ценятся энергичные, способные люди, но там на них давит волчий закон борьбы за существование, и, преуспевая в меру возможности, они стараются — прежде всего урвать для себя кусок побольше, занять видное положение в обществе, всеми правдами и неправдами поднимаясь на ступеньку выше. Жажда обогащения уродует душу, и мысль о своей личной ответственности перед будущими поколениями кажется таким дельцам дикой.

Два различных социальных строя создали два типа деловых людей, цели которых, побуждающие их к активной деятельности, тоже различны. Одними движет стремление сделать жизнь лучше для всех, кто трудится, другими руководит жажда личного преуспеяния. Есть и у нас карьеристы, одни хищно-корыстные, другие буквоеды-бюрократы. Результаты их сидения в креслах одинаковы — брешь в народном хозяйстве. Хорошо, что их выводят за ушко на солнышко, хотя частенько — из-за нашей доброты и беспечности — с опозданием.

Чем богаче духовный мир человека, тем сильнее обнаруживается у него тяга к прекрасному, желание по-хозяйски заботиться об охране богатства и красоты родной природы. По одному этому признаку сразу можно отличить настоящего слугу народа от деляги.

Опять садимся в автобус и едем в цех инкубации, расположенный выше по речке. Проехали всего километров пять, а море со своим непрерывным плеском исчезло, и нас — высыпавших из машины — окружили высокие лесистые сопки.

На ровной поляне среди богатырей дубов и кленов расположено несколько хороших домиков с яркими клумбами георгинов вокруг, а над руслом Калининки стоят длинные бараки с окнами, вымазанными какой-то зеленкой. На горах, сомкнувшихся плечом к плечу, нетронутый, сказочный лес — настоящее Берендеево царство. С левой стороны речки — сплошной ельник с необхватными серебряно-чистыми стволами-колоннами. До самой макушки горы навалом черно-зеленые, отливающие сизой голубизной хвойные лапы. А из-под этого елового, торжественно выставленного напоказ роскошества, из-под самых корней с глухим шумом вытекают колдовские родники, тихими светлыми круговертями движутся по заполненной земляной чаше к деревянному помосту.

Кочетков, по-детски радуясь нашему счастливому удивлению, зачерпывает сразу запотевшими стаканами прозрачную студеную воду.

— Четыре градуса летом, в самое жаркое время. Как раз то, что нам нужно. И зимой не замерзает. В Калининке сейчас четырнадцать градусов, ту воду в инкубатор мы не берем: быстро наступит выклев, дольше придется подкармливать мальков. Это невыгодно. В родниковой воде выклев получится через два с половиной месяца. До февраля малек живет за счет жировой капли, а потом подкармливаем икрой трески, рыбным фаршем. В мае травим в речке всю рыбу и выпускаем свою мелюзгу из питомников. В речке тоже подкармливаем. Затем малек скатывается в море и уходит вдоль берега на север от Холмска. Вот таким уходит, — Кочетков показывает полпальца. — Но это при подкормке он такой — в два-три раза больше, чем от естественного нереста.

В длинном здании — инкубаторе — зеленый сумрак, словно на дне речки. Входить нельзя: пол, поделенный на отсеки, находится под водой, а в ней, как в аквариуме, стоят стопками по двадцать штук рыборазводные рамочки, похожие на рамки для сот. В каждой по две с половиной тысячи икринок. После выклева мальки, схватив глоток воздуха, долго лежат на дне, на плав поднимаются в месячном возрасте, а весной крохотная — со спичку длиной — рыбка бесследно исчезает неведомо куда в бурных водах океана. Но минет год, другой, третий, и уже зрелая красавица кета валом идет обратно, как и в тех реках, куда она ходит на естественный нерест с незапамятных времен.

— Завод растет. Да? Вот Тимофей Тимофеевич — патриот дела, — говорит Хан. — Он лет десять назад предложил интересное новаторство: вывел гибрид горбуши с кетой. Горбуша намного мельче, а нерестится на втором году жизни. Кета через три года. И вот берется икра горбуши, молоки кеты, и получаются рыбины куда крупней родителей. Плодовитость остается, как у кеты (почти в два раза больше икринок, чем у горбуши), но на нерест идут через два года. Здорово ведь это, да?

Кочетков слушает так серьезно, будто взвешивает каждое слово Александры Степановны, опасаясь испортить дело похвальбой, добавляет:

— Сейчас хотим еще раз скрестить, чтобы вывести чистых гибридов, тогда не будет вырождения.

— Вот он всегда такой — шуметь не любит! Я ему говорю: местность у тебя красивая. Тут дом отдыха построить бы. Но разве он даст? Лес водоохранный. Родник тоже сто сот стоит.

Александра Хан идет уверенно-цепкой походочкой моряка, по-хозяйски поглядывает на все и весело рассказывает москвичам, как была у Крупской во время движения хетагуровок.

— Подготовляли меня дней семь: репетировали, чтобы говорила по писаному. Ну, буду я! — Она опять делает неподражаемый жест гибкой, сильной рукой, на круглом лице ее играет задумчиво-озорноватая улыбка. — Что на сердце лежало, то и высказала безо всякой бумажки. Ничего, хорошо прошло.

Конечно, хорошо, когда человек говорит от сердца, а сердце у Шуры Хан горячее, отзывчивое.

— Если бы мне хоть лет сорок было! — вздыхает она. — Тогда бы я… А то шестьдесят… Жалко уходить из коллектива. Но дать годовой план рыбы не просто: много работать нужно. И ногой! Ходить-то надо, да? Чтобы людям заработок обеспечивать. Все хотят жить радостно, красиво. Только надо понимать, в чем она, красота-то. Да? Вот я так довольна, что на Сахалин приехала. Это вам не буги-вуги. Хотя у нас и такое есть — пляши, пожалуйста! Многие еще думают, что тут место худое, мрачное — каторга же была царская, а царь, мол, не стал бы ссылать неугодных ему людей в хорошее место. И правда, не сослал бы. Но откуда ему было знать, что тут хорошо? Лишь бы от себя подальше. Да? Далеко, это точно! Без самолетов — край света. А теперь что такое край света? Это не у нас, а на Шикотане, на Курилах. Вот поедете, посмотрите. И на краю света хорошо: везде свой народ, советский!

Конечно, богата и красива сахалинская земля. Но самая большая красота ее — люди. Даже трудно сказать, кто тут лучше. Моряки? Нефтяники Северного Сахалина? Рыбаки и охотники — добытчики пушного зверя? Рабочие рыборазводных и консервных заводов. Коренные жители или отряды молодой гвардии — комсомола, добровольно едущие сюда, на «хорошее место» бывшей царской каторги? Все — лучше.

* * *

Трехпалубный «Тобольск», настоящий морской труженик, развозит грузы и пассажиров. Рейс десять дней: Владивосток — Корсаков на Южном Сахалине — Курильские острова и обратно.

Капитан Токарев, внешне немножко неуклюжий, спокойный, в этот рейс идет впервые. Он широкоплеч, светлые глаза по-монгольски приподняты к вискам. У него три сына-близнеца, которые все учатся в третьем классе. Старший механик — парторг Константин Петрович Буркин — оказался моим земляком с берегов Зеи. Этот очень статен и строен, с кудрявым, строго причесанным на пробор русым чубчиком. Даже наш поэт Дмитрий Ковалев, глянув в серо-голубые глаза стармеха, сказал от души, чуточку растерянно:

— Жалею, что я не девка! Первый раз в жизни жалею.

Из Корсакова на Кунашир, где находится город Южно-Курильск, мы отчалили в яркую голубень, но при очень сильном ветре.

Интересно наблюдать с борта теплохода, как величаво идут крутые синие валы, как они сталкиваются, и над вихрем белоснежных брызг, над зелено-голубыми провалами — водоворотами сверкают мгновенно вспыхивающие радуги. Красочен шторм на море в солнечную погоду!

Но море беспокоилось все пуще, ветер хлестал со страшной силой, и теплоход плавно переваливался с боку на бок. Однако жить можно было, да еще нам предстояла встреча с командой… Последнее обстоятельство заметно тревожило Буркина: нельзя упустить возможность поговорить с писателями, а в этот же день у комсомольцев запланирован диспут на ответственную тему — «Цель и смысл жизни». Мы помогли парторгу решить задачу, предложив объединить дискуссию и встречу, тем более что наши выступления тоже посвящены этой теме. Получилось очень интересно. Поначалу суховатые — по бумажке — выступления быстро сменились горячим живым спором, который разгорелся в настоящую баталию. О времени забыли, но вдруг среди матросов появилась внушительного вида женщина в поварском колпаке и белом халате и спросила добродушно-ворчливо:

— Вы сегодня думаете чай пить или нет?

В ответ грянул общий смех, а дискуссия пошла еще оживленнее: какой тут чай, когда речь идет о смысле жизни! И повариха, прислушавшись, сама замедлила у двери, привалясь к косяку.

В чем же он, этот смысл жизни? Каждый решал вопрос по-своему. Один собирался объехать весь шар земной. Другой стремился к науке, хотел получить высшее образование. Кстати, учились на теплоходе почти все: кто сдавал экзамены на аттестат зрелости, кто заканчивал техникум. Многие толковали о красоте, о том, что надо бороться за культуру быта. Говорили о семье, о дружбе и любви, о строительстве новой жизни в не обжитых еще местах, вроде легендарного города Солнечного в хабаровской тайге, где на поисках и добыче мягкого металла олова родились самые твердые сплавы человеческих характеров. Взбудоражило участников диспута, а некоторых отчего-то рассердило выступление пожилого беспартийного матроса, который похвалился, что он изучил и переменил на своем веку семь профессий и в любом месте ощущает себя нужным человеком.

Эта встреча с молодыми читателями во время шторма в Охотском море произвела на нас волнующее впечатление, заставила снова задуматься о том, оправданны ли слова «цель и смысл жизни» в нашей собственной практике. Для нас литературная работа — любимое дело. Но отвечает ли оно нам взаимностью? Как оно-то без нас? В чем наша нужность литературе?

После дискуссии мы долго стояли на корме, молча следили, как тянулся за теплоходом звездный путь — взбаламученный поток ярких в черноте искр. Это светился планктон. А теплоход шел да шел все так же, кланяясь косматым волнам…

В пасмурно-холодную ночь у Итурупа высаживали на рейде пассажиров. Темной громадой рисовался пустынный с моря остров, строгие конусы вулканов угадывались под навалом прилипших к ним облаков. Возле устья какой-то речки на низком берегу еле виднелись дома поселка, обозначенные редкими огоньками.

Железный понтон — баржа, пригнанная катером, долго не могла пришвартоваться к борту «Тобольска», высоко поднималась на волне к пассажирам, ожидавшим на приспущенном трапе, и сразу уходила, проваливаясь в глубину. Кто успевал, спрыгивал. Из рук в руки торопливо, но с расчетом передавали детей, чемоданы, даже кое-какую мебелишку. Сетка с почтой — посылками, опущенная краном, крепко ударилась о палубу раскачавшейся баржи, и все вывалилось беспорядочной грудой.

— Иногда приходится и людей выгружать сеткой, когда нет возможности спрыгнуть, — сказал бывалый матрос. — Но опасно: вот так поддаст, и увечья получаются. Руку или ногу сломать очень даже просто.

Да, мало приятного смотреть на такую выгрузку! Поэтому, когда катер благополучно оттащил нагруженную баржу, мы вздохнули с облегчением. О дальнейшей судьбе пассажиров мы не беспокоились, может быть, потому, что две колоритные личности вели себя так, как будто ничего особенного на рейде не происходило. Это были матрос, картинно стоявший на отчаянно болтавшемся катере, и рослая, как солдат, женщина в длинной, до полу, плащ-палатке и огненно-красном платке. Она прочно стояла на палубе баржи и, тоже ни за что не держась, голосисто перекликалась с прибывшими островитянами и пограничниками, проверявшими документы.

Уплывают в рыжий туман бешено ветреного утра гологористые берега Итурупа с мысом, похожим на лежащего льва. Выходит навстречу одинокий среди волн, будто только что вынырнувший вулкан. Курится он… Так вот почему «Курилы»! Ведь это же огненное тихоокеанское кольцо. Идем проливом Екатерины, но шторм не дал нам высадиться на Кунашире, в Южно-Курильске, и мы взяли курс на жемчужину Курил — остров Шикотан, где есть удобные бухты. Ветер доходил до десяти баллов, срывал космы с белогривых валов, с грохотом ударявших о борт «Тобольска», обдавал водой стоявших на палубе людей.

Шикотан выплыл из этого бело-сине-голубого хаоса затуманенной желтой грудой, и опять все обертывается сказкой: крутые, выветренные берега острова похожи на стадо рыжевато-серых слонов-исполинов, которые тесно сомкнутым строем, выставив могучие лбы, вошли в беснующуюся воду, а один на далеком мысу лежит с протянутым хоботом. Чудеса, да и только!

Ворота в бухту — массивные скалистые обрывы — подернуты блеклой зеленью, а на самой верховине белеют… березы, приземистые, скрюченные ураганами.

В большой бухте, защищенной от ветра гористыми берегами, полное затишье. На рейде много судов, у причалов пирса крутобокие сейнеры. На «Тобольске» идет суетня перед выгрузкой на баржу, а наши товарищи устремились ловить рыбу. Прямо с палубы опускают леску с блесной и сразу тащат расплющенную камбалу, зеленоватых красавцев окуней с широко растопыренными перьями, больших, похожих на камбалу палтусов, крупную навагу. Рыба как будто теснится в воде, ожидая возможности подняться наверх: зацепляется то боком, то жабрами, даже хвостом. Куда реже находятся чудаки, заглотнувшие голый крючок.

— Если бы так ловилась она в Подмосковье! — вздыхает кто-то.

Уже в сумерках сходим на баржу с борта гостеприимного «Тобольска», машем руками новым своим знакомцам. И вот мы на деревянной эстакаде пирса, по которой проложена к рыбоконсервному заводу неподвижная сейчас лента транспортера. По этой ленте приходящие с лова сейнеры сгружают ящики с рыбой.

Вместе с нами прибыла большая группа ученых, приехавшая из центра на симпозиум, посвященный изучению геологии Сахалинской области и явлений, связанных с обычными на Курилах землетрясениями и опустошительными цунами, к счастью, редкими.

Ученых вместе с их чемоданами погрузили в кузова грузовиков — легковых машин здесь из-за отсутствия подходящих дорог не водится — и увезли куда-то в черную звездную ночь. А мы остались на берегу возле барака, явно имеющего отношение к рыбоконсервному заводу, расположенному напротив: сюда то и дело прибегали девчата в резиновых сапожках, фартуках и белых косыночках.

Пока наш провожатый, сахалинский комсомолец Петя Панковец, которого мы в шутку именовали Петром Кузьмичом, разыскивал местные власти, мы сидели, как беззаботные беспризорники, на обшитой тесом завалине под широко распахнутыми окнами, откуда так и дышало теплом, и присматривались к новой обстановке.

Тут, под окошком заводской «бытовки», мы и познакомились с Ниной, беленькой, хрупкой на вид девушкой, с легкими крапинками веснушек на мальчишески смелом лице.

— Нина Ивановна Зайцева — секретарь Южно-Курильского райкома комсомола, — уважительно отрекомендовал Петя.

Пожимая ее узкую, цепко-сильную руку, я попыталась представить себе комсомольское хозяйство этого юного секретаря, работающего, можно сказать, на переднем крае в Тихом океане.

— Чем вы заняты здесь, на Шикотане?

— Проводим отчетно-перевыборные собрания.

— Как же вы добрались сюда с Кунашира?

Она посмотрела доброжелательно, однако сказала уклончиво:

— На попутном судне.

Понятно! Может быть, на пограничном катере или на сейнере. Путешествие в шторм не из приятных.

— С помещением сейчас трудновато в связи с приездом ученых. Но женщин мы, конечно, устроим — есть одна комната, а мужчинам придется подождать до утра.

— Мы можем поместиться все вместе, если там просторно.

Весело шагаем со своими чемоданами по деревянным тротуарам Мало-Курильска.

Гостиница — одноэтажный, как все здешние дома, барак (на Шикотане тоже есть действующие вулканы).

В нашей комнате два ряда узеньких коечек, белые, как кипень, стены, такие же занавески на окнах, ослепительный пузырь лампочки под потолком. Вот и расчудесно: тепло, светло, и вся компания пристроена! Пока кипит чайник на электроплитке, расспрашиваем Нину об обстановке на промысле.

— Лова сайры нет уже дней десять. Конец путины, да еще шторм разогнал рыбные косяки. Сайра ушла к берегам Японии. Но если будет потише, то завтра сейнеры выйдут.

— Мы обязательно должны посмотреть лов!

— Устроим. С утра побываем на мысе Край света, вечером отправим вас на всю ночь с командами сейнеров в океан, а послезавтра организуем встречу в Доме культуры. Дом культуры здесь отличный. Комсомольцы и молодежь своими силами его построили. — В голосе Нины звучат горделивые нотки, но уже деловито она спрашивает: — А рыбоконсервные заводы хотите посмотреть?

— Непременно.

— А в бухту Крабовую? Это рядом. Там крабоконсервный.

Мы, конечно, и в Крабовую готовы.

— Что такое цунами? — спрашиваем ее, как местную жительницу (выступления ученых по этому поводу мы уже слышали).

Светленькое личико комсомольского вожака спокойно, но некрашеные с рыжинкой брови ее задумчиво, размышляюще приподнимаются:

— Это очень паршивое явление, ужасное, можно сказать. Где-то на дне морском сильный толчок, даже извержение, и вот на море, всегда при полном затишье, вдруг появляется волна метров до сорока высотой и со страшной скоростью несется на сушу. Вы представляете, что тогда получается? Все суда, стоящие на рейде, выбрасываются далеко на берег, дальше, чем стояли дома поселков… А поселки после цунами исчезают. Все надо восстанавливать заново. Из людей остаются в живых лишь те, которые были в этот момент на возвышенностях. Ведь после первой волны обычно идет еще вторая и третья, которые доламывают и уносят все то, что не успела слизнуть первая. Так что цунами гораздо хуже тайфуна.

Помолчав, Нина строго говорит:

— Вот так пострадал двенадцать лет назад город Северо-Курильск: его смыло совершенно.

Явление грозное, слов нет! Но, как будто заботясь о жителях, природа создала на Курильских островах — на тех, по крайней мере, которые нам удалось увидеть, — удобные береговые террасы и нагорья. Пренебрегать этим при выборе мест для строительства, конечно, нельзя.

Яркое солнечное утро. Грузовая машина с громким, надсадным шумом идет по дну узкой долины, по черному, размытому глубокими колеями проселку. Рядом, в густых зарослях ольховника, быстро льется навстречу горная речка.

Едем к перевалу, за которым находится Край света, неистово трясемся на выбоинах, залитых водой. Малые пространства острова выматывают и шоферов и — пассажиров трудностями бездорожья. По обеим сторонам нашего пути крутые склоны гор, поросшие дремучим ельником с такими же, как на Сахалине, серебряными стволами и темно-зелеными, с сизым отливом тяжелыми лапами. Только здесь воздух еще более влажен, парно и жарко в затишье, как в натопленной оранжерее, и оттого на елях и березах, кроме вьющихся лиан, висят длинные бороды — космы прочного белого мха.

Машина вдруг сворачивает с мягкой торфянистой дороги, заросшей по обочине плотным ковром из карликового бамбучника, и храбро въезжает в речной поток. Колеса подскакивают на окатанных голышах, нас встряхивает, мотает из стороны в сторону, гибкие ветви деревьев, образовавшие над речкой зеленый сводчатый коридор, хлещут по согнутым спинам. Но это не просто переезд через водное препятствие: машина продолжает идти руслом, как по шоссе. Ослепительно блестят на солнце говорливые струи, моют, полощут черную резину колес. Выше и выше по солнечной текучей дорожке, камни все мельче, дно ровнее. Высокие папоротники клонят с берега подпаленные свои кудри, будто любопытствуя взглянуть на проезжих. Потом опять трясучка по косогору, рядом с которым глубоко в еловом ущелье блестит бегущая вода.

Фантастичны скелеты древесного сухостоя, которого много на Сахалине и на Курилах, — искривленные руки-сучья, причудливо обломанные шишкастые еловые стволы, обросшие седой бахромой мха да гибкими лианами. Надо только представить себе, как все это выглядит ночью, когда полная луна бросает между лесными чудищами черные тени!

С вершины солнечного перевала открылся во всей красе Тихий океан. Он и в самом деле кажется издали тихим сегодня: синий-синий под голубым небом. Только дышит еще тяжело, расходившийся, раскачавшийся всей громадой после шторма. Только вскипают белые буруны у черных скал — каменных останцев, неведомо когда оторвавшихся от берега. Выветренные, наголо вымытые, отшлифованные миллиардами волн, высматривают из воды каменные глыбы.

Так вот он каков, Край света! Ступая по упругим, сухо шелестящим настилам бамбучника, по полегшей густой и жесткой траве, подходим — насколько можно — к обрывам берега. Глубоко в каменную твердь пробил океан овраги с крутыми, в отвес стенами. На дне этих ущелий шумит прибой, кипят белые гребни волн. Мрачно-черные провалы кажутся входами в преисподнюю. Дальше — на тысячи километров — величественная, вечно движущаяся громада океана, то ласкающая взгляд пленительной синевой, то вздымающаяся гигантскими валами, ревущими и грозными.

Край родной земли… А за космически огромным водным пространством мерещатся города Желтого Дьявола, истязающего людей бешеной погоней за долларами — целью и смыслом тамошней жизни. Беспощадна борьба, ненадежна удача, поэтому жалок даже преуспевающий человек того мира в своем одиночестве, неверии, постоянном страхе.

А здесь простор, солнце да чайки; по ночам бессонное, зоркое око маяка, и наши советские люди — труженики, патриоты.

На лов сайры мы выходили первого октября 1965 года.

Я и Ирина Гнездилова попали на сейнер «Зыряновск». Команда состояла из шестнадцати человек, слывущих мастерами лова, с молодым капитаном Борисом Андреевым. Признаться, мы опасались, что если поиски пройдут впустую, то рыбаки припишут неудачу присутствию женщин. Даже горделивое спокойствие поварихи «Зыряновска» не рассеяло нашей тревоги, уж очень нам хотелось счастливого лова.

Сейнер, раскачиваясь на волнистой зыби, так и ходившей гигантскими гладкими кругами, прошел вдоль отвесных берегов острова, мимо зияющего прорана — входа в соседнюю бухту Крабовую, — где с левой стороны темнеет, как броненосец на рейде, одинокая скала, и двинулся в наступающих сумерках в сторону Кунашира. Вместе с ним выходили на простор Южно-Курильского пролива десятки других судов, охватывали пунктиром редких огней все видимое пространство.

Борис Андреев высокого роста, тонкий, немножко сутуловатый, с явно выраженными монгольскими чертами. Он житель Находки — южного города Приморского края. Там, на рыбокомбинате Тафуи, работает его жена. У них двое детей, и родители вместе с ними живут. Капитаном на лове сайры Борис первый год, до этого ловил сельдь на Северных Курилах. В нынешнем году его «Зыряновск» сдал четырнадцать тысяч центнеров рыбы при годовом плане шестнадцать тысяч, хотя в путину сайры было столько, что могли бы уже выполнить и годовой.

В чем же дело?

— Рыба шла, а береговые базы не успевали ее обрабатывать. Поэтому мы сидели на норме: до тридцати центнеров нам улов ограничивали, и каждый день норма разная. Однажды мы привезли девяносто шесть центнеров. Девяносто приняли, а шесть выкинули за борт. Обидно было, конечно: такой продукт ценный, и спрос на него — только давай. Сейчас принимают от нас сайру в неограниченном количестве, так нет ее: южнее ушла. Вообще она осенью спускается на юг, а здесь держится, пока температура воды не меньше чем плюс четыре — плюс шесть. Сейчас-то еще теплое течение Куросиво подогревает Южно-Курильский пролив, но где искать сайру после шторма?

Гляжу в открытое окно капитанской рубки. Рыбаки начали выводить за борт длинные кронштейны люстр, похожих на опрокинутые желоба из белой жести (в каждом восемь ламп мощностью по пятьсот ватт).

— У нас на сейнере четырнадцать люстр белого света (лампы только кажутся голубыми — зеркальное стекло) и одна красная, — говорит Андреев, то посматривая из-за плеча рулевого на океанские волны, то наблюдая за показаниями приборов. — Два «световых» матроса всю ночь на прожекторе — подманивают сайру. В полнолуние ее не поймаешь: свети не свети, возле борта не держится — разбредается по поверхности. Поведешь прожектором — все кипит, а к борту не подходит. В путину были уловы до двухсот центнеров с лишним. Кто на косяк стал, тот и взял. Когда на рейде обрабатывающая база стояла, хорошо принимали рыбу.

«Когда на рейде обрабатывающая база стояла…» Эти слова заставили нас задуматься. Почему же она не всегда бывает на рейде, если береговые заводы не справляются с делом? Хотя и увлекательный, но очень тяжелый и опасный труд рыбаков заслуживает всяческого поощрения. И надо только вообразить, как обидно увидеть плоды своего труда выброшенными за борт! Осторожные люди предостерегают: «Стоит ли писать об этом?» Конечно, стоит. Сказал же на XXIII съезде партии товарищ Чернышев, первый секретарь Приморского краевого комитета КПСС: «Значительно отстают в своем развитии от роста промыслового флота береговые базы, медленно идет строительство портов, холодильных емкостей, пополнение рефрижераторного и транспортного флота».

Потому и ставился вопрос на съезде, и было решено дать в новом пятилетии рыбной промышленности большее число плавучих, промысловых, транспортных и других судов.

Уже начинало темнеть. Стаи черных бакланов, точно гуси, пролетали в небе, подрумяненном зарей, быстро затухающей в лиловой дымке. По всему водному пространству, сколько глазом охватить, растянулись цепочкой сейнеры колонны добывающего флота.

Стараемся не мешать команде вопросами, но Андреев сам «входит в наше положение».

— Раньше идут поисковые суда, они сообщают штабу свои наблюдения, а штаб по их сводке направляет нас в определенные квадраты, — поясняет он и, вдруг настораживаясь, отдает команду включить лампы.

Вспыхивает свет вдоль обоих бортов. Мрак над океаном сразу сгустился, и кругом стали видны ярко иллюминированные суда. Матрос, стоящий у прожектора на носу нашего сейнера, поворачивает ослепительный мощный луч, полосует им темные волны. Чайки, откуда-то налетевшие, деловито размахивают крыльями рядом с сейнером справа и слева. Они летят в ожидании — стаи больших птиц, ярко-белых на густой синеве, освещаемой люстрами и прожектором, — уставая, падают на волну, чуть покачавшись на ней, торопливо взмывают и снова жадно мчатся вперед. И серые есть среди них, если присмотреться, и какие-то маленькие белоснежные птички, тоже умеющие плавать. Зрелище изумительной красоты. Сайры нет и нет, а чаек все прибывает, некоторые, осмелев в азарте погони, садятся и на судно.

— Иногда их столько налетит, что не дают рыбе собраться. Приходится гасить люстры и уходить с косяка, — с приметной досадой говорит капитан. — И сивучи, если появятся, разгоняют рыбу, дельфины тоже… Много помех. — Это звучит для нас почти упреком, но Андреев тут же добавляет весело: — Месяц назад в ловушку сейнера «Битюг» ввалился китенок. Стали тащить — что-то тяжелое. А он попался туда вместе с сайрой и лежит, как в люльке — ночью киты сонные. Ну, поневоле вытащили и его на палубу. Метров пять был в длину. Сначала смирно себя вел, а когда поднимать начали, немножко побарахтался, наделал в ловушке дырок. Если бы большой кит — чинить нечего было бы.

Чайки продолжают упрямо состязаться с быстроходным судном. Но вот то одна, то другая начинают выхватывать из воды узкую рыбешку, на лету глотают ее. Рыбаки оживляются, надевают прорезиненные спецовки, фартуки, болотные сапоги. Но сайра, мелькающая серебристыми спинками в прозрачно-голубой под люстрами воде, попадается пока что редкими, разрозненными стайками.

— Следите за прожектором, — советует капитан. — Если встретится настоящий косяк, то поверхность воды так зарябит, будто дождь идет. А вот друзья пошли на замет. — Андреев зорко вглядывается в ночную даль, расцвеченную огнями, и вздыхает. — Бывает, ловкачи норовят чужой косяк из-под рук увести, но таких учат: дадут из брандспойта по люстрам — все лампы вдребезги. В следующий раз сам не полезет и другому закажет. Иное дело соседи-японцы; вон у них свет ярче, желтый, красный (может быть, лучше действует), и они иногда нахально уводят рыбу. Но тут вступать в конфликт нельзя: идем в океан — тысяча предупреждений, ну и не связываемся.

«Однако это тоже обидно, что у соседей, с которыми нельзя связываться, свет ярче, — отмечаю в блокноте. — Разве мы не в состоянии обеспечить своих тружеников моря нужными лампами?»

Сейнер друзей Андреева, сияя лампами, стоит на месте… Вот выключил белый свет, включил красный. Издали кажется, будто там, за бортом, вспыхнул большой костер. Это сразу высоко взметнулась, как огонь, стая рыб и упала обратно в багрово отсвечивавшую сеть. Зажгли снова белые люстры: началась выгрузка сайры в трюм. А наши по-прежнему впустую водят прожектором, будто отмахиваясь пучком света от надоедливых чаек, хотя число их заметно поредело: далеко в океан они не улетают.

На правом борту длинная «сигара», связанная из бамбуковых стволов, к ней прикреплена сеть — «дель» капроновая, выкрашенная в красный цвет, чтобы не портилась, — это ловушка для сайры. Но косяк нам все не попадается, и мы до того истомились от ожидания, что совершенно не замечаем качки.

Капитан то и дело смотрит на бумажную ленту, свисающую с эхолота, выслушивает по радио сообщения флагмана о ходе лова. В общем неважно…

Но все оживленнее становится стремительное мелькание сайры взад и вперед возле борта «Зыряновска». Сейнер сбавляет ход, потом идет совсем тихо, а прожектор словно метлой подгоняет рыбу к борту, она так и всплескивает под лучом света, рябя воду, как при сильном дожде.

Наконец-то пошли на замет! Рыбаки быстро и ловко отвязывают «сигару», отведя ее далеко за правый борт шестами, опускают на воду, сеть погружается. В это время люстры слева гаснут, и косяк устремляется в освещенную ловушку, где теперь кишмя кишит серебристая, необычайно подвижная рыбка. Тут наступает самый напряженный момент: включается красная люстра. Красный свет действует на сайру ошеломляюще: она взметывается, словно от выстрела, вода буквально вскипает, и, сразу присмирев, при снова включенном белом свете рыба тесно сбивается в ловушке, которую выбирают на палубу с двух сторон умелые руки матросов. Все туже собирается плетеный кошель, где все кипит, его подводят к самому борту и начинают с помощью лебедки вычерпывать в трюм огромным сачком-каплером.

Весело смотреть на дружную работу людей, на их довольные лица. Сайра точно на подбор. У нее мелкая серебряная чешуя, узкое тело сантиметров тридцать в длину с маленькой изящной головкой.

— Вы, оказывается, счастливые! — радостно кричат нам рыбаки и снова идут на замет.

Навсегда запомнится ночь на синей воде под черным небом, сказочный полет чаек, сверкающий огнями плавучий город в ветреном просторе океана, багрово-золотые костры всполохов во время лова.

Утро наступило ясное. Как-то неохотно гасли люстры. Опять, буднично серые, шли обратно, ныряя по зыби, суда далеко растянувшейся флотилии. В ярко-синих волнах играли черные дельфины, и все напоминало древнюю быль морей. Не хватало только парусов… Просвеченная солнцем, чуть розовела над водой возле острова тонкая пелена тумана, жемчужно-белая в проранах береговых гор, где были «ворота» в бухту.

— Пойдете с нами опять? — не шутя приглашали нас рыбаки, когда мы прощались с ними (по странной случайности самыми удачливыми оказались те команды, которые брали с собой писателей).

И мы снова порадовались, что морская примета «не сработала». Однако на суше нас ожидала крупная неприятность. Не согласовав вопрос ни с нами, ни с работниками райкома, в Доме культуры «Океан» объявили литературный вечер, и, когда мы находились в море, просторный зал гудел народом. Это было тем более досадно, что аудитория состояла главным образом из сезонных рабочих-студентов, назавтра отбывших на Большую землю.

Возможно, трудно было вообразить, что московские гости проявят такую прыть и, едва появившись на острове, вдруг исчезнут. Куда? Добро бы в океане стояло затишье… Как бы то ни было, но такие неувязки оставляют чувство едкой горечи в душе писателя, не говоря уже о читателях, пришедших поговорить с ним.

Полторы тысячи студентов приезжали этим летом на Шикотан по путевкам во время каникул. Студент пятого курса Валентин Маркин из Дальрыбвтуза, будущий штурман дальнего плавания, был командиром штаба в студенческом городке. Выпускали свои газеты: «Ипритку» и «Каракатицу». Во время сайровой путины объявили соревнование — «комсомольско-молодежная линия». Возглавляла эту линию секретарь комсомольской организации восемнадцатилетняя Надя Дубровина, сама выполнявшая по две с половиной и по три нормы.

После отъезда студентов жизнь в Мало-Курильске продолжала идти своим ходом, и мы выступили перед шикотанскими читателями в «Океане». Этот Дом культуры поразил нас своими размерами. А ведь он был воздвигнут всего за четыре месяца зимой 1964 года силами местных активистов. Панели под дуб, потолки из белой блестящей фанеры, разлинованной на ромбы под высоченными сводами. И просторнейший амфитеатр, и громадный балкон… Когда мы вошли с улицы в колоссальное фойе, а потом в еще более просторный спортивный зал с эстрадой, с некрашеным, гладко выструганным полом, повеяло на нас молодостью, задором, поистине океанским размахом. Танцевать хочется, едва войдешь, и девчонки входят, пританцовывая.

Представились воображению герои будущих фильмов и романов, веселящиеся в этих гигантских залах на краю света. Собственная юность вспомнилась. Грустно и радостно стало. Грустно оттого, что собственная молодость давным-давно отшумела и не ты строил здесь новые дома, заводы, клубы, высаживал тысячи деревьев. И не тебе здесь работать и веселиться. А радостно оттого, что жизнь, как ей и положено, идет вперед, и новые комсомольцы, такие, как Нина Зайцева, Маркин и Дубровина, ведут за собой хорошую молодежь.

Мы увидели эту молодежь и в цехах рыбоконсервных заводов. Семь тысяч девчат и молодушек приехало на нынешний сезон обрабатывать добычу сайровой путины и лова крабов — большинство с Северного Кавказа: из Нальчика, из Краснодара. Вот было бы интересно приехать сюда вместе с ними, посмотреть, как они вили здесь свои гнезда!

Переходя из цеха в цех, мы спросили начальника завода Черных: отчего же не была обеспечена обработка сайры в горячее время путины? Вместо ответа Черных повел нас к рабочим местам девушек-новичков, а потом к приехавшим сюда на второй или третий сезон. Опытные работницы, руки которых двигаются с неуловимой быстротой, выполняют больше двух норм, а новенькие не справляются и с одной… Вот кореянка Те, работающая на укладке сайры. Маленькая, хрупкая девушка проводит здесь уже третью путину, никуда не уезжая. Она дает до трех норм, и заработок у нее в августе достигал четырехсот семидесяти рублей. А ведь норма пятьсот банок, и колебание в весе банок, набираемых с противня на глазок, допустимо в размере не больше семи граммов.

— Если бы мы работали круглый год!

— А механизировать нельзя эти процессы?

— Живем надеждами, ведь продукция заводов хороша и идет в основном на экспорт.

Во время дегустации нас действительно угощали такими чудными консервами, о каких мы и понятия не имели. Вообще трудно представить себе все богатства этих мест. Ведь мы приехали уже поздней осенью, в самом конце навигации и путины. Летняя добыча уже отшумела. Ушли котики с острова Тюленьего. Затихли птичьи базары. Уплыли даже сивучи, которых здесь зовут акробатами, потому что они прыгают в воду со скал до пятнадцати метров высоты. Многое мы не успели посмотреть — только раззадорили свое воображение, а уже пора было возвращаться в Москву.

Приближался очередной — двадцать восьмой за год — тайфун, «делал в океане шорохи». Рейсовый теплоход прошел мимо Кунаширского рейда без выгрузки, и мы не стали ждать возвращения «Тобольска», опасаясь, что из-за большой волны опять не попадем в Южно-Курильск. Энергичная Нина договорилась с моряками, и вот мы уже в порту, чтобы отправиться на новом для нас корабле…

Погрузились черной ночью на пирсе и, едва вышли, сразу почувствовали крепкие удары океана. Сильный ветер. Накат большой волны. Быстроходное, небольшое суденышко моталось с боку на бок, но было на нем светло, тепло, и так радушно угощал нас дежурный матрос по-флотски крепким чаем с добротно выпеченным пшеничным хлебом и консервами, что мы ни о чем не беспокоились.

Прислушиваясь к гулу океанских волн, обрушивающих свои удары на корпус судна, с сожалением думаю, что вот не укачивает меня ни в почтовом самолете, ни на теплоходе, ни на катере, и, может быть, следовало мне родиться лет на сорок позже. Читатель, наверное, догадывается, что сожалею я об упущенной возможности полетов в космос… Именно так, и крепко сожалею!

А Нину Зайцеву укачивает. Но ее милая беспомощность здесь вызывает у нас всех чувство еще большего уважения: ведь это для нее не случайная поездка, а обычная, тяжелая, но неизбежная часть работы, Связь с комсомольскими организациями района должна быть непосредственной и крепкой при всех условиях, тем более что молодежь ставит перед собой большие задачи. Взять хотя бы строительство того же Дома культуры «Океан». Прием групп писателей Нина тоже рассматривает как свою комсомольскую работу.

Баржа ловко притерлась с помощью катера к невысокому борту нашего судна, и началась пересадка. Берег близко, волны здесь потише, и вскоре мы перескочили на пришвартованные к пристани суда. Теперь мы на Кунашире, одном из самых больших островов Курильской гряды…

Поместили нас в здании интерната, стоящем на голой возвышенности. Отсюда Южно-Курильск, сплошь деревянный, как на ладони, и речка видна, бегущая в океан, но запросто оседланная стаями домашних гусей, и вулкан Менделеева, у подножия которого находится Горячий пляж, и вулкан Тятя, самый большой на Курилах; виднеются и далекие горы японского острова Хоккайдо с вершинами, припудренными снегом. Когда там происходит извержение, здесь на траву ложится толстый слой пепла.

В тот же день Нина повезла нас к строителям. Много хорошего сделано их руками на Кунашире после войны. Не в первый раз в большой нашей поездке встречаемся мы с молодыми строителями. Так уж повелось, что строительными делами наша молодежь занимается прямо-таки с воодушевлением. Мы видели в Сибири целые города, любовно возведенные ею. Что же касается благоустройства парков, курортов, дорог, то и в этом деле энтузиасты иногда, как говорится, дают ветеранам-строителям пять очков вперед. Не потому ли хозяйственники всячески привечают их?!

Городок строителей расположен у речушки, родниково-холодные прозрачные воды которой, то и дело смешиваясь с горячими ключами, протекают в многоцветном каменном русле под крылом ельника, растущего на горной гряде.

Рядом вздымается вулкан Менделеева — крутая лесистая сопка с бело-красным расколом оврага на склоне, откуда вырываются светлые и желтые пары.

— Иногда трясет, и тогда в газетах пишут: «На Курилах землетрясение», а к нам письма: «Жив ли мой сын?», — рассказывает капитан Борис Андреев. — Стараемся вознаградить себя за беспокойство: используем тепло вулканов. Устроили теплицы на естественном отоплении и в январе получаем красные помидоры. В жилые дома тоже проводим кипяток, бьющий из-под земли. Осенью погода у нас солнечная. Вот октябрь уже наступил, а в лесу собирают грибы — подосиновики, подберезовики, есть белые.

Да, погода и вправду прекрасная — ветер куда-то пропал, и лес словно дремлет, дремучий, мохнатый. Смуглокорые березы растут рядом с темнохвойными тисами, рябина рдеет гроздьями ягод, понизу высокие травы и тот же бамбучок густющий и линейные листья ириса. Очень декоративен сухостой, увитый буйными лианами, — все переплелось. Сказочно большие черные вороны — запомнившиеся мне по Дальнему Востоку и Якутии — глухо каркают в бархатных ельниках. Мудро-осторожная эта птица водится здесь повсюду до самого Края света.