Нюра Северьянова родилась в Брянке — рабочем поселке Московско-Киевской железной дороги. Детство, овеянное дымами день и ночь гудевших паровозов. Вокруг вокзала — вечно бьющегося сердца района — серая россыпь деревянных домов. Кое-где чудом уцелевшие от порубок белобокие березы, чугунно-ствольные липы и тополя, осыпавшие в летнее время серым пухом пыльные мостовые. За огородами, зеленевшими вдоль изрытого берега Москвы-реки, заросшего лопухом да крапивой, заманчиво темнел лес на Воробьевых горах.

Нюрин отец, Ипполитыч, — как будто старика, звали его в поселке, хотя был он черноус, моложав и легок на ногу, — работал кондуктором на железной дороге. К домашним он относился ласково, заботливо, но счастье не прижилось в семье: давила нужда, рождались и, еще не научившись ходить, умирали дети. И из других рабочих квартир часто выносили убогие, наспех сколоченные маленькие гробики: то корь, то скарлатина, а лечение стоило дорого. Запомнилось Нюре, вечно нянчившей братишек и сестренок: чем больше становилась семья, тем хуже жили, сначала на втором, потом на первом этаже, пока наконец не забились в полуподвал. Ниже было уже некуда, разве в могилку, как невесело шутил отец.

Но иногда ребятишкам удавалось вырваться из духоты пригорода: отпрашивались за грибами или за ягодами в громадный Кнопов лес, что стоял за Поклонной горой между Брянкой и Кунцевом. Вот где было раздолье! Тучные травы колыхались на лугах, чистый ветер нес запахи цветущего клевера, свежего сена, хвойного Кноповского бора. А на речке Сетунь, впадавшей в Москву у Воробьевых гор, ребятишки купались и ловили раков.

Нюра росла и веселой и вдумчивой не по годам. «Острая девчонка!» — говорили о ней соседи. Но быть бы этой девчонке неграмотной, если бы не произошла революция.

Из подвала въехали опять на второй этаж дома на Брянской улице, потеснив квартирохозяина. В поселке Дорогомилово, названном так оттого, что тут царица Екатерина встречала одного из своих фаворитов, редко кто заканчивал четырехклассную школу, а тут и школа сразу стала девятилеткой, и приветливее глянула на девочку богатая по тогдашнему представлению улица, застроенная каменными трех — и четырехэтажными домами.

Жизнь стала совсем иной. Но мать Нюры, измученная постоянной нуждой, истерзанная частой смертью детей, смотрела и на эту жизнь с боязливым сомнением. Со всеми горестями она привыкла обращаться к богу и постепенно набрала целую коллекцию дешевых образков, икон и литографий на божественные темы, увешав ими угол в квартире от пола до потолка.

— Как в молельне! — сдержанно подшучивали отец и два старших сына.

Но Нюра не равнодушно относилась к материнской вере. С малых лет ее тревожили горячие просьбы матери о милосердии, о хлебе насущном. «Даждь нам днесь…» И слезы, которые, кажется, прожгли бы камень. Девочка тоже вставала на колени, припадала к полу светлым личиком, а потом полюбила ходить в церковь: привлекали блеск иконостасов и сладкоголосый хор певчих при торжественных богослужениях. Земно кланялась она, прося здоровья родителям, вспоминала умерших братиков и сестер.

Но покорность была несвойственна Нюре Северьяновой, и однажды она круто оборвала свое хождение в церковь, сняла крест и вступила в пионерский отряд, а когда почувствовала себя в своей стихии, то, едва дождавшись пятнадцати лет, подала заявление в комсомол. Вскоре она стала вожатой пионерского отряда и председателем школьного учкома.

Напротив школы на Дорогомиловской, где она училась, была ночлежка, и там тоже возникла своя «организация» из воров, бандитов и девчонок-проституток.

Комсомольцы устроили в клубе вечер с танцами, сбор за билеты предназначался для нуждающихся ребят-школьников. Пришли и ночлежники.

Нюра Северьянова заявила:

— Не надо их пускать! Обойдемся без воровских денег.

Не пустили. А через несколько дней, когда Нюра возвращалась домой, вдруг накрыли ее в темном переулке курткой и жестоко избили.

На заседании базовой ячейки комсомольцы постановили выделить для личной охраны Северьяновой силача Васю, но девочка, узнав об этом, вскипела:

— Не хватало еще того, чтобы меня ославили, что я с ухажером гуляю!

Пролетели школьные годы, и Нюра поступила крутильщицей на фабрику Туркшелк на Пироговской улице.

Директором там был большевик с подпольным партийным стажем, но работницы — почти все из рязанских деревень — оказались сплошь неграмотные. Ничем не подчеркивая своего превосходства, Нюра стала присматриваться к новым подругам. Как одна: волосы прилизанные, кофты со сборками, широкие юбки, и у каждой большой сундук. Жили «на спальнях» — в общежитии. Кровати стояли высоко на чурбаках, под ними сундуки. Мечта — собрать приданое и уехать обратно в деревню.

А Нюра Северьянова была общественница, активистка, на собраниях выступала с критикой фабричного руководства, резко, «невзирая на лица». Бывало, она произносит пламенную речь, а директор улыбается, пряча глаза за очками в золотой оправе. Это задевало девушку, и она высказывалась еще резче.

Не допускала она и мысли о том, что в рабочем коллективе могут быть плохие люди, и решительно запротестовала против обыска, устроенного однажды на фабрике перед концом смены. Но каково же было изумление девушки, когда она взглянула на пол в простенке между машинами: весь он был покрыт выброшенными мотками шелка. Директор, сам удрученный, увидев лицо опешившей Анны, увел ее к себе в кабинет, где она и разрыдалась самым малодушным образом.

— Вот видишь, — точно отец дочери, сказал директор, — рабочие не одинаковы. У некоторых еще свои сундуки на первом плане.

Эти слова Нюра вспомнила, когда комсомольцы, чтобы подать пример, решили уплотнить свой трудовой день. Взялись обслуживать по две машины вместо одной, а группа рабочих их освистала, как выскочек и предателей интересов коллектива. Но все-таки многих девушек комсомольцы повели за собой. Воспитывая других, ребята и сами проходили хорошую школу. Так Нюра Северьянова стала секретарем комсомольской ячейки, а в 1927 году ее приняли в партию.

Вскоре началась борьба с троцкистами. Потребовалось знание марксистской теории, и Нюра поступила в воскресный университет, организованный при Институте красной профессуры. Там она познакомилась с писателем Яковом Ильиным, автором книги «Большой конвейер». В то время он был заместителем редактора газеты «Комсомольская правда». Много общего оказалось у них, и не мудрено, что Яков стал для девушки не только лучшим другом, но и самым близким человеком.

На VIII съезде комсомола Нюру Северьянову избрали членом бюро ЦК ВЛКСМ и председателем Центрального бюро пионеров. При всем своем огневом задоре она оробела: «А вдруг не справлюсь, не сумею?»

Пошла советоваться к старому большевику Федорову:

— Должна сказать товарищам, если не уверена в себе.

И она заявила на пленуме ЦК комсомола:

— Вы ошиблись в моем выдвижении. Я не подготовлена к тому, чтобы возглавить пионерскую работу.

Тогда выступил Косиор, секретарь ЦК партии:

— То, что у Северьяновой есть сознание ответственности, только подтверждает правильность нашего выбора.

И по всей Брянке прошел слух, что дочь Ипполитыча назначили в правительство, помощником Калинина.

Придя однажды домой, Нюра не узнала квартиры, а мать, смущенно и ласково улыбаясь, сказала:

К тебе теперь люди будут ходить. Чтобы неудобно не получилось, чтобы не краснела из-за меня, я иконы убрала в чулан. Оставила себе для молитвы маленький образок, так буду прикрывать его полотенцем. Ты уж меня не осуди!

С радостным волнением Нюра передала об этом Ильину.

— Хорошая она, — задумчиво сказал Яков. — Когда нынче, после смерти твоего отца, она — уже без уговоров — сама пошла в ликбез, понял я, как не хочется ей быть отсталой…

Но мать тоже вскоре умерла. Новое несчастье еще больше сблизило Нюру с Ильиным. Дружба с любимым человеком словно окрыляла ее. Новые товарищи — члены бюро ЦК комсомола — тоже содействовали ее росту. А потом она встретилась с Крупской, и Надежда Константиновна до конца жизни была для нее добрым шефом. Получалось так, что Северьянова изучала опыт общественной работы окружавших ее хороших людей и щедро, в свою очередь, передавала его другим.

В 1933 году, после двух лет работы секретарем Ивановского обкома комсомола, ее наградили орденом Ленина и избрали секретарем партийной организации на «Трехгорной мануфактуре».

Было ей двадцать пять лет. И много и мало. Много потому, что уже год вдовела она: умер и Яков Ильин, оставив ее с дочкой Галей. Мало потому, что еще вся впереди лежала перед нею жизнь, богатая радостями и горестями, трудом и неустанной борьбой.

Нюра Северьянова знала славную историю многотысячного фабричного коллектива «Трехгорки». Ведь недаром после 1917 года на «Трехгорке» вели партийную работу Крупская и Подвойский. Здесь выступал Владимир Ильич Ленин. Все обязывало к глубокой ответственности, и Северьянова особенно почувствовала это на первом же собрании партийного актива комбината. Правда, ее рекомендовал Московский комитет, но она понимала, что стать настоящим секретарем и заслужить доверие не так-то просто.

А коммунисты «Трехгорки» увидели перед собой совсем молодую, миловидную женщину, просто, но к лицу одетую, которая сразу расположила к себе слушателей и разумной прямотой суждений, и открытым взглядом, и сердечностью интонаций. И тем еще она пришлась по душе партийцам «Трехгорки», что была своей, рабочей, кровно близкой. «Но как сработаемся — посмотрим», — казалось, отвечали ей изучающие взгляды.

Сработаться помогло то, что Северьянова собрала старых членов партии — подпольщиков, среди которых были Подвойский, Литвин-Седой, Румянцев, и сказала им:

— Хочу держать с вами совет. Опыта партийной работы у меня мало, и я жду от вас помощи.

Помощь была обеспечена, и это еще раз показало Северьяновой, что только вместе с народом можно стоять на руководящем посту.

Первое партийное собрание в театре имени Ленина, которое проводил новый секретарь, началось с опозданием на час. Семьсот членов партийной организации привыкли мириться с таким нарушением дисциплины. Пришлось крепко поговорить — по группам, в цехах, и с тех пор собрания начинались точно. Поставили задачу: добиться, чтобы, выполняя партийные поручения, коммунисты росли сами и, борясь за выполнение производственного плана, вовлекали в актив других рабочих.

Вскоре все стали называть Северьянову Анной Алексеевной. Как ни пыталась она сохранить короткость в обращении, не вышло, а старые ткачихи пояснили:

— Нельзя, чтобы мы своего партийного секретаря звали Нюрой: несерьезно получится.

Пришлось согласиться. Да и годы не шли — летели.

В 1936 году, после тысячи хлопот, была проведена реконструкция, и «Трехгорка» стала комбинатом имени Ф. Э. Дзержинского.

 

Когда началась война, Анна подала заявление — попросила отправить ее на передовые позиции. Находилась она в Ленинграде от начала до конца блокады. И это был тоже боевой период ее жизни с полной отдачей сил на невиданном в истории фронте. В 1944 году ее назначили директором Измайловской прядильно-ткацкой фабрики. Рабочих было около двух с половиной тысяч. На фабрике холодно, темно (электричества не давали), люди истощены и план выполнялся только на шестьдесят процентов. Но Анна радовалась: фронт одерживал победу за победой, а с трудностями в тылу справимся. Весь коллектив она взбудоражила, вдохнула в людей энергию, и нашлось тепло, и света добились. А через два месяца стали выполнять план.

В октябре 1946 года Анна Северьянова вернулась на «Трехгорку» в должности директора комбината.

Теперь она совсем перебралась на Красную Пресню, обменяла квартиру. Война добавила ей горя: убиты на фронте оба брата, умерла в Башкирии на нефтеразведках сестра — геолог Шура. Из всего семейного куста Северьяновых осталась одна Анна.

Но трехгорцы увидели ее после всего пережитого такой же яснолицей, чуткой и энергичной, какой она им запомнилась. Казалось, ничто не могло сломить жизнеутверждающей красоты и энергии этой женщины.

Придя на комбинат, Северьянова опять собрала стариков, держала с ними совет. Фабрики были раздеты: крыши проржавели, везде льет, оборудование поизносилось. Но общими силами все подтянули, сменили, отремонтировали, и дело пошло. Началось широкое движение за культуру производства. Провели реконструкцию. Организовали экспериментальный цех и очень внимательно занялись вопросами ассортимента и качества.

Свой юбилей — стопятидесятилетие — «Трехгорная мануфактура» встретила достойно, и Анну Северьянову наградили вторым орденом Ленина. За девять лет ее директорства комбинат только однажды не выполнил месячный план: был простой из-за нехватки топлива и электроэнергии.

Спросите Анну Северьянову: в чем заключается секрет ее успеха в работе? Она скажет:

— Секрета нет. Непосредственная связь с народом — вот верный путь к успеху. Это всегда вызывает колоссальную отдачу — активность самих людей. Я любила обходить цехи рано утром или ночью, потолковать с рабочими, посмотреть на все своими глазами. Поэтому лично знала очень многих, знала, чем живут, и сколько у кого детей, и как их воспитывают. На директорские приемы посетителей приходило очень много. Вот — говорят, организаторский подход. А в чем он заключается? В живом деле. Не обнадеживай зря двадцать человек, лучше реально помоги одному. Не болтай, не зазнавайся. Помни, что рабочий, заинтересованный своим трудом, твой первый друг и помощник, береги его доверие. Вообще у нас сама жизнь уже установила некоторые заповеди. Наука и техника развиваются головокружительно, но отношения с людьми должны быть всегда такими, какими были они при Ленине: открытыми, честными, товарищескими, если это нарушить, то никакая техника не вывезет.

Я слушаю Северьянову и вспоминаю первую встречу с нею, когда она, директор «Трехгорной мануфактуры», выступала у нас, в клубе писателей. Сразу мы по-писательски влюбились в нее: как говорила, как смотрела, гладко причесанная, яркоглазая, в белой блузке, вся ясная, светлая, полная энергии и душевной теплоты. Красивая женщина, но и человек-то перед нами распахнулся какой! Так она настроила нас, можно сказать, с первого взгляда, а как же не поддаться этому обаянию, встречаясь с нею повседневно, идя рядом, вместе, в труде и борьбе?

И тогда еще, не зная ни сложной и завидной ее биографии, ни характера, твердого, отважного, исполненного веры в людей и неистощимой жизнерадостности, я подумала: «Вот героиня романа». Только увидела ее на трибуне, услышала — и сердце потянулось к ней. Да так, что забыть невозможно.

А теперь снова пришлось встретиться, не раз поговорить по душам.

Чем она занята теперь? Где и как живет? Живет по-прежнему на Красной Пресне, и каждый старожил с охотой укажет вам ее дом и квартиру и даже проводит до подъезда.

Сейчас она не на «Трехгорной»: направили ее в Комитет по труду и зарплате при Совете Министров СССР. Там и работает начальником инспекции.

В 1960 году Анна Алексеевна получила третий орден Ленина за общественную работу в женском движении. Общественница — всегда.

И дома у нее славно: большая дружная семья. Младшая дочь, Марина, окончила пединститут, работает учительницей, замужем за железнодорожником-машинистом. И это так хорошо перекликается с юностью Анны, выросшей на Брянке. Дочь Галина Яковлевна — научный сотрудник Института славяноведения, кандидат филологических наук, а муж ее — ведущий инженер другого института. И двое чудесных ребятишек, внучат, — маленькая Анечка и школьник Саша — не дадут скучать ни бабушке Анне, ни гостям.

Посмотришь на Анну Алексеевну: она еще цветет — статная, светлолицая, в черных волосах ни сединки. Полна любовью к жизни, к людям, к своему труду, потому и не старится.

1967