Книга: Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк
Назад: Часть первая
Дальше: По следам Ермака (из путевого блокнота писателя)

Часть вторая

 

1

Караван-Сарай — гордость оренбуржцев — стал теперь центром заседательской суетни.

В большом зале, на втором этаже левого крыла, и в комнатах, расположенных вдоль коридора, проходящего через все здание, круглосуточно проводились заседания комитетов разных партий и Советов. На совместных собраниях нередко вспыхивали перебранки, а страсти с каждым днем разгорались сильнее.

— Горлом берут краснобаи! Скопом наваливаются, — сказал Александру Коростелеву Кичигин, наблюдая за тем, как, оживленно разговаривая, выходили заседавшие. Он, Коростелев и Мария Стрельникова стояли во дворе у распахнутых дверей, ждали запропастившегося в толчее Георгия.

— Просто в тупик становишься, когда слушаешь этих ораторов! Неужели они не сознают, что сами помогают врагам революции? — нервно потеребливая концы пояса, обвившего ее тонкий стан, говорила Мария Стрельникова.

— Отлично сознают, но продолжают носить маску друзей народа, — ответил Коростелев. — Барановский утверждает, что только эсеры могут повести рабочий класс к социализму… Но он размахивает красным флажком для виду. Заладил одно: «Солдаты — в окопы, рабочие — к станкам», будто не знает, что рабочим есть нечего! И меньшевики туда же.

Александр был удивительно спокоен на этот раз, несмотря на явное превосходство противников. Его воодушевляло то, что в ЦК партии, где он познакомился с Яковом Свердловым, ему посоветовали как можно скорее порвать с меньшевиками, еще усилив борьбу с ними в Советах.

Теперь число оренбургских большевиков увеличилось во много раз и значение их в политической жизни губернии очень возросло.

Десятого сентября они постановили ликвидировать объединенную организацию, войти в состав единой партии и считать своим руководящим органом ЦК РСДРП(б). Был создан городской комитет, председателем избрали Александра Коростелева.

— И все-таки Барановский и Семенов-Булкин не чувствуют себя побежденными, — напомнила Стрельникова, невольно раздражаясь от самодовольного, как ей казалось, спокойствия Александра.

Она сердилась на него, с трудом скрывая свои чувства. Если бы она совсем не нравилась ему, тогда другой вопрос. Но, как чуткая и страстная натура, Мария давно заметила, что он неравнодушен к ней. Об этом говорили при встречах вспыхивавший румянец на его щеках, ласковый блеск в глазах. Но, словно досадуя на себя, он сразу становился чопорно-холодным, что удивительно шло к его безукоризненно начищенному, наглаженному костюму и белоснежным рубашкам, но совершенно не вязалось с порывистой быстротой стройного, сильного, большого тела.

«Что ты за человек!» — мысленно корила его Мария, с невольной отрадой отмечая, что к другим девчатам, если они оказывали ему внимание, он относился с еще большей сдержанностью.

Поддетый ее колким, справедливым замечанием, Александр Коростелев угрюмо нахохлился, а она, почувствовав, как сильно задела его, вдруг развеселилась от мысли, что он целиком предан только делу партии и ничто другое не стоит между ними.

Выступление его было, как всегда, умно и логично, но ему не хватало той непринужденно-виртуозной красоты речи, которой в совершенстве владели противники большевиков, покорявшие краснобайством политически неразвитую и обывательски настроенную массу слушателей.

— Беда в том, что многие приходят сюда не от потребности разобраться в идейных течениях, а будто в театр, — сказал он с досадой.

— Кроме того, Барановский и Семенов-Булкин умеют льстить аудитории, а себя возвышают, напоминая о своих революционных заслугах, — добавил Кичигин.

— Без спекуляции они не могут? — Александр язвительно усмехнулся, нетерпеливым взглядом ища в людском потоке Георгия. — Игра на низменных чувствах, как и умение лавировать, у них на первом плане.

— Вот и я! — возвестил запыхавшийся Георгий, подойдя совсем с другой стороны. — Это телеграмма от Кобозева. Он сообщает, что в Оренбург приедет работать Самуил Цвиллинг. Договоренность уже есть. Он избран делегатом от Челябинской организации на нашу губернскую партийную конференцию, а потом останется у нас.

— Совсем? — спросила Мария, глядя на Александра, но он уткнулся в телеграфный бланк, а затем, подхватив под локоть Кичигина и даже не оглянувшись, что-то наговаривая товарищу, зашагал со двора.

Георгий тоже поспешил за ними, совсем забыв о ней, как будто она посторонний делу человек.

Ну и пусть. Сейчас не до тонкостей и личных переживаний! Гораздо важнее наладить издание новой большевистской газеты вместо «Зари», захваченной меньшевиками. Хорошо, что Самуил Цвиллинг, владеющий пером и даром оратора, тоже будет сотрудничать в ней. Название уже придумали: «Пролетарий». Редактором назначен Александр Коростелев.

Стрельникова знала, что рабочие сразу приступили к сбору денег для выпуска своей газеты, и видела, как довольны они были размежеванием с меньшевиками.

Задумавшись, она стояла посреди двора, возле мечети, похожая на красивую узбечку, только что сбросившую чадру, и самые противоречивые чувства одолевали ее.

«Ну что я гоняюсь за Коростелевым? Он даже не просто сухарь, а партийный буквоед, ничего не смыслящий ни в искусстве, ни в истории культуры! Неглубокий, скучный человек, отсюда и его отношение к женщине».

Вот прекрасное здание Караван-Сарая, вызывающее восхищение всех приезжих людей. Раньше оно было для него только скопищем чиновников в канцеляриях командующего башкирским войском и губернатора, а теперь место боев на идейном фронте, и все. Недавно, пройдя по комнатам, Александр сказал с изумлением:

— Одни чиновники — с кресел, а другие тут как тут, набилось — пушкой не прошибешь. Когда возьмем власть в свои руки, надо сократить эту бюрократию! Иначе она нас захлестнет.

«Ведь сам можешь превратиться в бюрократа!» — казнила его мысленно Мария.

Для нее Караван-Сарай прежде всего замечательный памятник архитектуры, заложенный еще при губернаторе Перовском, у которого гостил Пушкин во время работы над книгой о Пугачеве. И «Капитанскую дочку» Мария знает почти наизусть: ведь там описан ее родной край.

Странно и радостно думать ей, что великий поэт в те далекие времена приезжал сюда из сказочного Петербурга и, как она, ходил по этим улицам вместе с хозяином города и губернии Перовским, культурным светским человеком и жестоким, незадачливым генералом.

Перовский хотел показать, что русский император не намерен обращать магометан в христианство насильно, о чем трубили фанатики. Поэтому в прямоугольном дворе, образованном крыльями двухэтажного дома, что построен по типу азиатских караван-сараев, воздвигли большую мечеть с каменным минаретом, облицованным белыми изразцами. Равной ей нет в крае. Всем начальникам башкирских кантонов объявили, что в Караван-Сарае будут останавливаться башкиры, приезжавшие в город по своим делам. Польщенные начальники собрали среди верующих до тридцати тысяч рублей для отделки новой мечети, но в здании Караван-Сарая уселся губернатор.

Все это в прошлом.

«Очень хорошо, — подумала Мария, — что здесь не постоялый двор для торговцев, а здание, похожее на музей, украшающее центр города».

Она прошла по двору, вышла в городской сад, уже тронутый золотинкой осеннего увядания, будто проблески седины в зеленых кудрях деревьев. Солнце ярко светило, и в воздухе плыли сверкающие нити паутины бабьего лета.

2

— Теперь я больше не сержусь на тебя, — надменно сказала Мария на другой день Александру Коростелеву. — Мне кажется, я все поняла.

Он ничуть не удивился неожиданному признанию.

— Я на тебя тоже не сержусь.

— Вот как! — Она сначала растерялась, потом резко встряхнула коротко остриженными волосами, капризно изогнутые темные брови сошлись почти вплотную: «Все иронизирует, сверхчеловек!»

— Ой, наконец-то я вас догнал! — Лешка Хлуденев забежал вперед, пятясь и заглядывая снизу в лицо Коростелева, выпалил: — Самуил Цвиллинг приехал! Меня из клуба послали за вами.

Александр просиял:

— Замечательно! Значит, в цирке Камухина мы выступим с новыми силами. Сегодня будет многолюдное собрание, солдаты придут…

Лешка, явно не желая омрачать настроения Коростелева, нерешительно перебил:

— Цвиллинг вроде… не совсем здоров. С дороги, может быть…

— Как нездоров? Что с ним?

— В больницу положили.

— То-варищ Хлуденев! Лешка! Чего же ты сразу-то не сказал?

А Мария, уже сочувственно глядя на Александра, думала: «Нет, я была не права! Хорошо, что он понял мое состояние и по-дружески отшутился. Он просто умеет владеть собой, поэтому и кажется иногда холодным, даже черствым. Вот сейчас все чувства написаны на лице. И правда, такое огорчение!»

Но Александр Коростелев спросил уже деловито:

— В какой больнице? — Марии кинул ласково, хотя и озабоченно: — Значит, до шести!

Коростелев и Лешка быстро шли по солнечной улице. Дыни всех сортов лежали возле лавок, желтея от зависти к успеху самодовольных арбузов, целые горы которых разбирались прохожими с ходу, несмотря на запреты и ограничения: власти боялись эпидемий — где-то в Средней Азии появились холера, тиф… Хорошо, что летний зной сменился ласковым теплом осени. Скоро вместо черных мух полетят белые, меньше грязи, меньше заразы. Проходили по улицам верблюды, раскачивая тяжелые вьюки, проплывали, заслоняя городской пейзаж, серо-зеленые возы душистого сена. Лошади, странно маленькие перед такой поклажей, вытягивались, напрягаясь на ухабах, но еще более странно выглядели рядом с сеном заложенные рысаками ошинованные коляски с разодетыми дамами и господами.

«Эти тоже нагрянут на собрание, как в театр», — думал Александр Коростелев, провожая неприязненным взглядом богатых, праздных людей.

Красавица Софья Кондрашова, что прокатила мимо в элегантном наряде, еще больше усилила его неприязнь.

«Чувствуют себя при этой „революционной“ власти как рыбы в воде… А Цвиллинг заболел, наверное, потому, что переутомился. Не бережет себя, да и здоровье у него некрепкое… Жаль. Здешние болтуны, конечно, репетируют сейчас перед зеркалами свои выступления».

Коростелев презрительно усмехнулся, зашагав еще быстрее. Занимала его мысли и невольно обиженная им Мария, ее неловкое признание. Ну как можно сейчас стремиться к личному счастью? Любовь, свадьба, дети… Лицо Коростелева приняло то самое выражение застенчивой нежности, о котором мечтала Мария Стрельникова. Улыбка вспыхнула в глазах и… погасла.

В редкие свободные минуты он заглядывал к детишкам Вирки Сивожелезовой, относил им пакетики с сахарином и хлеб, забывая тревоги-заботы, играл с маленьким Илюшей, а о Марии старался не думать.

— Что с Цвиллингом-то?

— Кичигин тоже в больницу побежал, — вместо ответа сообщил Лешка, очень гордившийся своими обязанностями связного.

Несколько минут Александр шагал молча, только морщился, предчувствуя торжество в стане врагов, которые, конечно, боялись приезда и выступлений Цвиллинга.

— А что слышно в Нахаловке о Фросе Наследовой?

— Были ребята в войсковом правлении, узнали, откуда казачий офицер Шеломинцев, потом ездили в Илецкую Защиту и на Илек, в станицу Изобильную, — тетка Евдокия настояла. Видели они Фросю: замужем теперь за Шеломинцевым. В церкви венчались. Только Митя в ихнем доме гостить не стал, тут же вернулся обратно, даже подарки для матери не взял. Теперь, говорит, наша Фрося офицерша, богачка. Костя Туранин с горя уехал в Тургай к Джангильдину. Хочет изучить киргизский язык, чтобы помогать киргизам бороться с местной буржуазией.

«И тут любовь! — почти с ожесточением подумал Коростелев, сам рекомендовавший Костю Джангильдину по просьбе Лизы. — Как будто нельзя подождать, пока не добьемся полной победы в революционной борьбе. Ну, чего ради сунулась Фрося в чужую среду? Не будет она счастливой, если у нее есть совесть».

Александр подумал о Семене Кичигине, который был избран вместо него председателем Совета: женат, любит семью, и это не мешает ему в работе. Или взять Петра Алексеевича Кобозева с его Алевтиной Ивановной и кучей малых детей…

«Но это семьи, уже давно сложившиеся, проверенные жизнью, так сказать, поставленные на рельсы… — В душе Коростелева снова зажглось упорное нежелание одобрить стремление людей брать от жизни все радости, ничего не откладывая на завтрашний день. — Вот Фрося Наследова не только с родными порвала, а из своей социальной среды ушла, не осознав, какую ошибку совершает. Неужели стерпит, если казаки ее братьев и отца с матерью порубят?»

«Мария-то к тебе тянется — не в чужую среду, — мелькнула коварная мыслишка. Но он отбросил ее: — Не любишь ты, вот и рассуждаешь, а попадет дивчина, которая заберет твое сердце…»

— Живы будем — посмотрим, — вслух сказал он, оборвал свои размышления, недовольный тем, что, будучи теперь руководителем городского комитета партии, так и не смог найти правильного решения по личным вопросам. — А ведь надобно найти, и чтобы было бесспорное.

При виде окутанной бинтами головы Цвиллинга, сиротливо белевшей на больничной подушке, Коростелев сразу остановился, пораженный его беспомощностью. Забавно, будто нарочно раскрашенные, пламенели красной бабочкой нос и щеки.

— Что это ты, Самуил?..

— Да вот, рожа привязалась, — сказал Цвиллинг с досадой и даже виноватостью, и в то же время смешливые искорки вспыхнули в его больших серых глазах, вызванные укоризной товарища и необходимостью оправдываться. — Напряженная борьба идет, выступать надо, а тут шею намазали ихтиоловой мазью, шлем из марли соорудили, еще метлу в руки — и на огород ворон пугать… Зло берет! Температура тридцать девять. Врачи приказали вылеживаться. И слово-то какое придумали — «вылеживаться»! Яблоко я антоновское, что ли?

— Опасная болезнь рожа?

— Черт ее знает! Как будто заразная.

— Если бы она досталась Барановскому или Семенову-Булкину, то революция не пострадала бы, — сказал Александр, подсаживаясь поближе.

— Все-таки вы не очень…

— Ничего, меня никакая лихоманка не берет.

— Я этим похвалиться не могу. А вы, кажется, в самом деле отменного здоровья.

— Не кажется, а точно: здоров. Раньше в кулачных боях заводилой был на своей улице, а теперь приходится драться с этими поганцами в словесных поединках.

— Что, мастера выступать? — Глаза Цвиллинга зажглись задором.

— У-у! Иногда заслушаешься: до чего же красно говорит человек! Если своего твердого убеждения нет, то и на поводу пойти не мудрено. Нам-то, конечно, вся суть ясна: улыбочки, подковырочки, зачастую будто шутейные, а за ними злоба кипит.

— Логика борьбы, — заметил Цвиллинг. — Есть такая русская поговорка: отступи от правды на пядень, а она от тебя — уже на сажень.

— Хоть и русский, а что такое пядень, не знаю.

— Четверть с кувырком… Пядь — вот… — Цвиллинг поднял тонкую руку, развел большой и указательный пальцы. — Четверть это, да? А пядень… — Он шагнул разок пальцами по одеялу и загнул еще два сустава. — Вот вам добавка — «с кувырком». Ровно пять вершков…

Александр рассмеялся, отмерил пядь и пядень на своей ноге, заложенной на ногу.

— Вершков двенадцать от бедра до колена будет? — не поворачивая головы, поинтересовался Цвиллинг.

— Да, пожалуй, побольше…

— Длинноногий!

3

Цирк Камухина сооружен по стандарту: снизу обшит досками, купол из листового железа. Сегодня не любители острых ощущений, не ценители сказочно яркого, веселого и смелого искусства артистов арены, а горожане-«политики» спешили заполнить ряды гигантского амфитеатра. Броское объявление у входа гласило: «Билеты по двадцать копеек, а солдаты бесплатно», и саженный плакат: «Сегодня митинг-лекция на тему „Социалистическая революция“». Буквами поменьше: «Война до победного конца или мир?»

Как тут пройдешь мимо? Произошла ведь она, революция-то! А какая она? Кто говорит — буржуазная. Кто просто называет Февральская или вот еще — социалистическая! Почему такое?

Стоит перед афишей, уйдя целиком в созерцание таинственного слова, ражий детина в суконной поддевке и смазных сапогах, за десять шагов разит от него густым запахом дегтя. Стоит он — думает.

Приказчик — сухопарый франт в фланелевом пиджаке при жилетке, в клетчатых брюках и лакированных штиблетах на жидких ногах — тоже остановился у афиши. Нафиксатуаренный зачес уложен волосок к волоску, нафабрены чернявые усишки. Он, конечно, не упустит возможности пополнить за двадцать копеек скудный запас своих мыслей, чтобы потом щеголять модными словечками, учуяв запах дегтя, брезгливо поморщился, покосившись на соседа, брякнул:

— В город ведь приехал, а воняешь, ровно квач из дегтярницы. Вся мушкара около тебя сдохнет!

Широкие плечи в поддевке угрожающе шевельнулись, и голос будто из бочки:

— И то: зудишь, как муха.

Солдаты, толпившиеся у входа, взорвались дружным хохотом, а сконфуженный франт, будто чертик, дернутый за ниточку, исчез в темной утробе широко распахнутых дверей.

Идет «чистая публика»… Дамы в шляпах, украшенных целыми клумбами цветов, в платьях, отделанных рюшами, кружевами, шелковой тесьмой, щебечут, легко опираясь на тросточки цветных зонтиков, крепко опираясь на локоть выхоленных, отлично одетых спутников. И те и другие с любопытством присматриваются к солдатне и к рабочим — всем этим вечно недовольным пекарям, кожевникам, орлесовцам, железнодорожникам. Спешит суетливая чиновная мелкота, вышагивают щеголеватые офицеры, бредут в одиночку помещики-степняки, этакие тяжеловесные собакевичи в пропыленных плащах, идут заезжие торговцы скотом и рыбой, озабоченно торопятся священники в будничном одеянии.

— Аудиторийка! — многозначительно заметил Георгий Коростелев, окидывая взглядом быстро заполнявшиеся ряды высокого амфитеатра. — Но рабочие и солдаты в большинстве. — Увидев Лизу в светлом ситцевом платье в группе так же скромно одетых девушек, он ласково улыбнулся ей.

Кичигин осматривался молча, только подтолкнул Александра Коростелева, когда мадам Семенова-Булкина важно заняла место в первом ряду, надменная, самоуверенная, убежденная в святой правоте партии меньшевиков и своего супруга. Сам Семенов-Булкин проследовал к столу президиума. Явился и Барановский, осклабясь, приветствовал публику изящным, усталым полупоклоном артиста, пресыщенного славой, овациями, цветами, помахал пальцами, прекращая плеск аплодисментов.

Александр Коростелев еще раз бегло читал конспект заготовленной речи и волновался, предвидя, что выступать перед этой пестрой аудиторией будет нелегко. Не мог он так вольно разглагольствовать, как его соперники, не умел лавировать в полемике — не удавалось ему напускать на себя сознание своего превосходства над толпой, которая, казалось, только и ждала, чтобы ею руководили, чтобы ее просвещали и даже распекали «друзья народа».

Петра Кобозева нет, и Цвиллинг занемог, а тут вопрос поставлен ребром: «Война до победного конца или мир?», и надо снова разъяснять массам, что такое социалистическая революция.

Семенов-Булкин уже завладел трибуной: Александр слушал и кипел негодованием: конечно, Февральская революция преподносилась как величайшее народное завоевание. Ну еще бы: в жизнь всего общества вошла святая свобода. Теперь каждый будет творцом нового порядка в процветающей России.

Семенов-Булкин говорил, то разводя руками, то поднимая их над головой и потрясая ладонями, припадал к трибуне грудью, широко и вольготно облокачивался, а слушатели внимали и таяли. Оказывается, никаких особых усилий от них и не требовалось: они всем своим поведением подготовили «социальные преобразования». «Чистая публика» в передних рядах бурно рукоплескала. Семенов-Булкин спокойно и важно вытирал белоснежным платком блестевшее от пота лицо. Две молоденькие девушки, приседая в реверансах, преподнесли оратору букеты из астр, георгинов и хризантем.

Когда Коростелев вошел в раковину трибуны, у него в глазах потемнело от волнения.

— Сейчас нам нарисовали картину полного благополучия в стране, — заговорил он слегка охрипшим голосом. — Выходит, социал-демократам не о чем тревожиться. Так ли на самом деле? — Александр нечаянно зацепил локтем листы своего конспекта, и они соскользнули с трибуны, но он даже не попытался поймать их.

Публика сразу насторожилась.

— Давай, господин хороший, излагай свою точку! — крикнул богатырь в поддевке, сидевший одиноко в раздавшемся кругу изысканно одетых горожан (по-видимому, предсказание приказчика насчет смазных его сапог и «мушкары» исполнилось).

— В феврале у нас произошла революция буржуазная, хотя совершили ее питерские рабочие. Поэтому никаких социальных изменений она не внесла. Царизм свергли — это точно, но весь уклад жизни остался старый. Ни один наболевший вопрос не разрешен: по-прежнему солдаты гниют в окопах, а рабочие выматывают из себя жилы на заводах по десяти и двенадцати часов в сутки. По-прежнему у крестьян безземелье, а помещики, монастыри и церковники владеют миллионами десятин лучших земель. Где же тут справедливость? Где же тут социальные преобразования? Нет, если мы не хотим совсем угробить революцию, надо всю власть передать трудящимся. И не формально, а на деле, как писал об этом Ульянов-Ленин. Тогда Советы выполнят свой долг и проведут в жизнь социальные мероприятия, нужные народу.

— Вы полагаете, народ состоит только из солдат, крестьян и рабочих? — крикнул известный всему городу пайщик «Орлеса», гласный городской думы Кондрашов, отец красавицы Софьи.

И цирк забушевал:

— Большевики всех остальных выселят на Камчатку или Сахалин!

— Власть Советам, а Советами будет управлять Ленин!

— Пороху не нюхали и требуют мира!

— Мы воевали, а дань с Германии — нашим союзникам!

— Кайзер послал Ленина разваливать русский фронт!

— Не зря стараются! Немецкие денежки получили!

— Три года воевали, а теперь вместо победы — шиш!

Эти выкрики шли уже из рядов, занятых рабочими.

Только солдатская масса безмолвствовала. Коростелев стоял, неестественно выпрямясь, сжав кулаки.

«Вот она — мелкобуржуазная стихия! А рабочие поддались на удочку и тоже глушат нас ревом. Вон Ефим Наследов опять бузотерит — смеется. Обидно, стыдно за своих железнодорожников…»

4

Прежде чем уступить место на трибуне Барановскому, которого встретили бурей оваций, Александр Коростелев подобрал листы своего ненужного теперь конспекта. «Возьму еще раз слово после Барановского и разнесу его, пусть они потом кричат сколько угодно».

Александр повернулся к столу президиума и увидел… Цвиллинга. Тот сидел рядом с Кичигиным, внимательно разглядывая аудиторию, словно выставленную напоказ. Бинты, что опутывали его голову и шею, сейчас выглядели совсем иначе, чем на больничной койке: он походил на выздоравливающего фронтовика. Только ярко рдели щеки и нос, но и это при такой внушительной повязке было естественно.

— Почему ты удрал из больницы? Разве можно?

— Раз удрал — значит, можно. Вам ведь тут нелегко.

— Нелегко — точно!

Барановский тем временем разошелся, доказывая, что наболевшие вопросы, на которые указывал Коростелев, разрешит только Всероссийское учредительное собрание, а не Совет, и что разговоры о мире теперь, когда победа так близка, — предательство.

— Нельзя допустить, чтобы слава ее и законная добыча (он так и сказал для ясности: не контрибуция, а «добыча»), за которые уже пролито море русской крови и перенесены столь ужасные лишения, достались лишь нашим союзникам. Они в этом случае семимильными шагами пойдут к прогрессу, а Россия, принесшая в жертву десятки миллионов людей, будет отброшена вспять и станет, как во времена татарского ига, отсталой, нищей страной. Ведь большевики хотят вместо сияния победы добиться для нашей родины мира на самых кабальных условиях.

Аплодировали Барановскому шумно и долго. Только когда на трибуне появился Цвиллинг, наступила тишина. Потом в первых рядах возникло какое-то оживленное шушуканье, завертелись дамы, улыбаясь и прикрываясь веерами, и не успел Цвиллинг произнести слова, как некто в сером фланелевом костюме громко и нагло спросил:

— Правда ли, что вы, евреи, едите христианских мальчиков?

Цирк замер. Лицо Цвиллинга побледнело. Чего только не плели против него провокаторы: и продажная он душа, и судился за кражи и грабежи, и кто-то по его приказу украл мальчика. Но мысли об этом проскочили в голове Цвиллинга мгновенно — медлить с ответом было нельзя, и он сказал серьезно:

— Да. Безусловно, правда. Я за каждым завтраком съедаю по мальчику.

Напряженная тишина взорвалась хохотом, будто очищающий ураган пронесся под грандиозным куполом.

— Как видите, клевета — первое оружие наших противников, — сказал Цвиллинг, когда все утихомирились. — Говорят, что мы государственные изменники, бандиты, а если большевик — еврей, то обязательно людоед, хотя моим единоверцам — евреям-меньшевикам и евреям-эсерам обвинения в такой кровожадности никто не предъявляет. Почему? Да потому, что они сами и придумали эти обвинения.

Отчего же здесь опять звучат речи против большевиков? — просто и даже весело спросил он, словно не замечая протестующих возгласов Барановского и Семенова-Булкина. — В чем заключается наша попытка «навязать народу власть маленькой партийной группы Ленина»? Неужели у вас так коротка память, граждане, что вы уже забыли, как четырнадцатого февраля Петроградский комитет большевиков выпустил листовку с призывом «Настало время открытой борьбы!» и после того забастовал крупнейший в стране Путиловский завод? Разве вы забыли, что двадцать четвертого февраля в Питере под лозунгами большевиков бастовало уже больше двухсот тысяч человек? Двадцать пятого февраля эта забастовка перешла во всеобщую политическую стачку под теми же лозунгами: «Долой войну!», «Долой царя!», «Хлеба!». А чтобы не было расстрела демонстрации, большевистские агитаторы шли в казармы и проводили митинги, а потом солдаты братались с рабочими. Разве вы забыли, товарищи рабочие, как в Международный женский день работницы Петрограда вышли на демонстрацию с требованием вернуть их сыновей и мужей с фронта?

Отчего же теперь наши дорогие друзья… — Цвиллинг кивнул на Барановского и Семенова-Булкина, — отчего они теперь, присвоив себе победу Февральской революции, изображают большевиков такими страшилищами?

Александр Коростелев был наслышан о выступлениях Цвиллинга, но только теперь оценил его. Это была не та вольность, с которой выступали избалованные вниманием Барановский и Семенов-Булкин, уверенные в своем превосходстве над простым народом. Нет, Цвиллинг говорил как человек, чувствовавший себя сыном народа. И аудитория, чутко уловив эту разницу, слушала его всей затаившейся громадой с жадным вниманием. Слушали с любопытством даже дамы и господа, изучающе внимали вожди соглашателей и их единомышленники.

«Хорошо получается! — радовался Александр, наблюдая, как сокрушал — уже под смех и аплодисменты слушателей — тяжелобольной, хрупкий с виду Самуил Цвиллинг хитроумные построения Барановского и Семенова-Булкина о „необходимости войны“, о якобы совершившихся в стране „сдвигах“. Все — одно внимание, а ведь говорит он… — Александр мельком взглянул на часы и поразился: — Говорит он уже полтора часа, и никто не замечает, что прошло столько времени. Даже враги молчат…»

— Ну, молодец! — с восторгом сказал Александр Цвиллингу, когда тот, совсем измотанный, с проступившей испариной над густыми, сросшимися бровями, но так и светясь воодушевлением, отошел от трибуны, провожаемый почти всеобщей бурной овацией.

— Смотрите, даже враги аплодируют! — говорил Кичигин. — А дамы… Ей-богу, они начнут сейчас бросать на арену свои шляпы, потому что букеты отдали уже Барановскому и Семенову-Булкину.

— Обойдемся без букетов, а из всех шляп я предпочел бы сейчас старушечий капор, чтобы надеть его поверх этой дурацкой повязки. Неохота возвращаться в больницу, но поваляться еще придется.

Несмотря на то, что Барановский и Семенов-Булкин поспешили уйти, масса народу в амфитеатре — особенно в самых верхних рядах — продолжала сидеть.

Солдаты, рабочие, городские обыватели, смеясь и переговариваясь, наблюдали за группой большевиков, замедливших у стола президиума.

— Смотри ты, даже не хотят расходиться! — сказал Георгий Коростелев, тоже обрадованный исходом дела. — А сначала недоумевали: кто, мол, такой явился — забинтованный?

5

«Казак по крови, казак по службе, казак по духу, — захлебываясь от восторга, писали оренбургские правые газеты. — Несмотря на угрозы, он не уронил казачьего достоинства, и войско оренбургское, видя деятельность своего казака Александра Ильича Дутова, крепко задумалось и вызвало его к себе на войсковой круг».

— Вот этого мы и ожидали, прочитав его письмо Керенскому по поводу корниловского мятежа, — сказал Александр Коростелев Цвиллингу на первом заседании редколлегии газеты «Пролетарий». — Теперь борьба у нас пойдет в открытую.

Цвиллинг, как только вырвался из больницы, сразу «въелся» во все местные дела. Жена его, Софья Львовна, и маленький сынишка, Лелька, еще находились в Челябинске, а он с легкостью веселого, задорного человека уже прижился в городе.

— Когда столкнутся казаки и рабочий класс, настоящий взрыв получится. Тут вражда исконная, — сказал он задумчиво. — То, что пишут в газетах, будто Дутова вызывает сюда казачий круг, — полуправда. Вчерашнее сообщение в новостях, что Керенский назначил его уполномоченным по продовольственным делам в Оренбурге, — настоящее вранье.

— Вот и мы здесь толковали… Выходит, стакнулся Керенский с казачьими атаманами и сообща решили подготовить еще один военный плацдарм. — Александр Коростелев с чувством хозяина, заполучившего ценного работника, посмотрел на Цвиллинга. — Хорошо, что тебя отпустили к нам. Петр Алексеевич задержался, а испытание нашей партийной организации предстоит труднейшее. Как ты думаешь, куда теперь потянут эсеры и меньшевики?

— Беря пример со столичных организаций, конечно, в сторону реакции. Значит, к Дутову.

— Да уж скорее бы они разоблачили себя до конца. Ведь столько времени морочили всех. Смычку с монархистами-казаками рабочие им не простят! — И Александр Коростелев зло усмехнулся при мысли об окончательном падении своих противников.

Цвиллинг, уже имея опыт редакционной работы, сразу вошел в редколлегию новорожденной газеты. Теперь, когда не осталось и следа от болезни, он казался Александру красивым со своими почти сросшимися, густыми бровями, орлиным носом и острыми серыми глазами. Нравился и широкий лоб его с намеченными залысинами под пышными волосами.

— Тебе двадцать шесть? Намного моложе меня.

— Зато здоровьем не так богат, по тюрьмам и ссылкам с четырнадцати лет.

— Стаж порядочный. Мы с Георгием сидели в Самаре, а ссылку по очереди отбывали в Усть-Сысольске. А потом не удавалось создать против нас серьезное дело: сестры оберегали. Сначала старшая — Анна, потом младшая, совсем еще девочка, Лиза. Придешь домой, обыщут не хуже жандармов и все попрячут. Один раз принес я домой список членов организации (подписку собирали на газету. Сунул за божницу сверток — и спать: после работы-то мертвецки усталые), а они тут как тут. Стучат. Мать растерялась, не успела меня разбудить и отперла. Ввалились. Начался обыск. Стою. Ноги свинцом налились — никогда такого страха не испытывал. Полезли за божницу… Ну, думаю, все! А там нет ничего. Чуть не перекрестился, честное слово. Оказывается, Лиза вспомнила, что я возле божницы чего-то крутился, и, пока мать открывала им дверь, вскочила и спрятала эти бумаги в свой валенок. Подошла она потом ко мне и спросила: «А что тебе за них было бы?» Пришлось бы самому пустить себе пулю в лоб либо в петлю головой. Ведь всю организацию мог выдать!

— Да, собственная совесть для честного человека — строжайший судья, — сказал Цвиллинг. — Только тупоголовые чиновники боятся больше всего общественного мнения да гнева начальников. Помню, познакомился я на этапе с революционером-латышом, и он с юморком и сарказмом рассказал, как у них в рижской тюрьме был однажды объявлен общий протест потому, что рисовую кашу стали давать без масла. Администрация, испугавшись забастовки, разрешила вопрос положительно.

— Действительно победа: каша-то с маслом! — сказал Александр, и оба расхохотались. — Какая-то видимость гуманности все-таки была. А как ты думаешь, если теперь… если дело дойдет до настоящих схваток…

— Если опять в тюрьмах сидеть придется? — уточнил Цвиллинг и задумался. — Н-не знаю, — сказал он с несвойственной ему нерешительностью. — Но товарищ Ленин скрылся после июльских событий не зря.

Цвиллинг и Коростелев, как и весь партийный актив, готовились к своей первой губернской конференции: ждали делегатов, проводили беседы на предприятиях.

— Центральный Комитет теперь внимательно следит за деятельностью нашей организации, — не без гордости сказал Александр, вскрыв конверт, принесенный Лешкой Хлуденевым.

Окинув взглядом лица товарищей, окруживших его, развернул бережно письмо.

— От Якова Михайловича Свердлова. — Александр помедлил, уважительно разглядывая подпись: — «Ждем сообщений о результатах собрания седьмого сентября (а мы провели его десятого сентября, — это голос Кичигина), — полагаем, что теперь всем колебавшимся ясна необходимость разрыва с оборонцами и идущими с ними… Сообщите нам о своих планах».

— Наши планы, — перебил Цвиллинг, — разогнать воронье, каркающее над линией фронта, и повернуть политику лицом к народу.

6

Заседание чрезвычайного казачьего войскового круга было назначено в большом зале епархиального училища на Форштадтской площади.

Съехалось сто одиннадцать делегатов, «справных» казаков, известных своим богатством, храбростью, степенным образом жизни. Отбирали станичники «достойнейших» потому, что на войсковом круге — с участием войскового и наказного атаманов — решались главные вопросы казачьей жизни. Был здесь и делегат станицы Изобильной — Григорий Шеломинцев…

Полевые работы в основном закончились. Пшеничка убрана. Рожь казаки не сеяли, озимыми не увлекались. Теперь работники и сыновья поднимали зябь, а главы семей могли пожить в городе, верша почетные и ответственные дела, доверенные им «обществом».

Поначалу, до появления Дутова, в зале стоял сплошной гомон — обменивались мнениями.

— Силен сам-то?

— Гож председатель.

— Да ведь совет-то казачий теперь не действует.

— Ништо! Александр Ильич все одно при своем чине останется. И нам такому вручить атаманску булаву дельно было бы.

— Верна-а! Пускай служил бы одному оренбургскому войску. Да и общего казачьего интересу не забывал бы.

— А каков он из себя-то? Как выглядыват?

— Выглядыват важно. Осанистый. Только чуток росту прибавить бы. Да вот еще личность ничем не убрана: ни бороды то есть, ни усов настоящих.

— Бреется, стало быть…

— Вот его папаша был генерал-майор… Эполеты имел, как у самого государя, золотые, круглые, с кистями. Через всю грудь аксельбант. Борода на две волны расчесана, и опять же усы — все под одно. Как глянет, аж подбросит тебя.

Конечно, членам круга хотелось, чтобы известный теперь повсюду оренбургский казачий полковник Дутов выглядел посолиднее.

— Зато голос на всю Расею, — утешил кто-то.

— Голосом он тоже не вышел. Ежели на параде, так не услышишь. Вот был у нас… — И опять приводился в пример какой-то громовержец.

Григорий Шеломинцев, в парадном казачьем мундире, сидел смирно — мотал разговоры на ус.

«Хорошо бы Дутова атаманом войска! Перегодили бы чуток, покуда уймутся все эти крикуны: меньшевики да большевики (на кой пес они нам!), а после, глядишь, и царя нового выбрали бы. Такого, чтобы все забрал в ежовы рукавицы и баловства боле не допускал».

Что Дутов невелик ростом, Шеломинцева не смущало.

«Разве в том суть? Ишь распелись: не взял, дескать, ни волосом, ни голосом. Под венец идти и то краса не требуется. — Вспомнил, как выглядели на свадьбе Нестор и Фрося, но отмахнулся, настроенный на деловой лад. — Тут особа статья, из ряду выходяща».

Когда в дверях появился Дутов в сопровождении войскового начальства, бородачи-делегаты повскакали с мест, как школьники, и дружно гаркнули приветствие, ловя глазами каждое движение полковника. Поздоровавшись с ними, он, сразу окруженный тесной толпой станичников, порасспросил о житье-бытье, пошутил в меру, поулыбался. Но, узнав о столкновениях стариков с фронтовиками, о настроении молодых казаков «держаться нейтралитету», а то и о случаях прямого перехода в «ленинский лагерь», помрачнел, сердито поширкал большим пальцем под нагрудным ремнем портупеи. На сжатом кулаке побелели от напряжения суставы.

— Куда только смотрело бывшее жандармское управление? — сказал он с откровенной досадой. — Боялись народников, террора одиночек, а большевиков, самых злостных изменников родины, расплодили по всей стране.

— И меньшевиков да эсеров, — напомнили бородачи, с почтением глядя на дорогого гостя — своего, коренного казака Оренбургской станицы.

— Эти неопасны. Когда я ознакомился сразу по приезде с делами в войсковом управлении и в Оренбургском крае вообще, то увидел, что социал-демократы меньшевики и эсеры полезны для нас, поскольку, как и в центральных городах, они в раздоре с большевиками. Их поощрять следует.

Когда он взошел на кафедру для доклада, в зале стихло, и сразу отчетливо стало слышно, как, громко колотясь о стекло, жужжала большая оса, порываясь улететь в нежно-голубое сентябрьское небо, замутненное снизу городской пылью. Невольно все головы повернулись на этот звук. Посмотрел туда и Дутов, сказал неожиданно кротко:

— Выпустите ее!

Несколько казаков разом бросились к окну, но так как рама не открывалась, то один из них придавил «надоедного насекомого» широким пальцем, заскорузлым от грубой сельской работы.

«Оса ему помешала! — отметил про себя Григорий Шеломинцев. — Знать, аккуратист. Однако не сказал „прихлопните“, а „выпустите“. Это как понимать? Есть ли в нем само-то главное для атамана — строгость настояща? А то сегодня — осу на волю, завтра тем же большевикам поблажку даст. Покуда настроен против них. Зачем же других-то крикунов поощрять? Всех их к ногтю, чтобы духу не было».

Дутов спокойно, ожидая, возвышался над делегатами круга, коренастый, плотный, крупноголовый, внимательно оглядывал всех, заложив за ремень портупеи большой палец сжатой в кулак руки. Он искал поддержки матерого казачества и надеялся получить ее. Перед ним была кровно своя стихия…

События последних дней настроили его на приподнятый лад. Разговор с Керенским перед отъездом в Оренбург о будущем России еще раз показал Дутову слабость этого союзника и необходимость самому брать в руки борьбу против большевиков. Пока он пристально следил за ними: чем держалась и отчего стремительно усиливалась эта, вначале малочисленная группа людей? Их садили в тюрьмы, расстреливали открыто и за углом, но число их становилось все больше. Пугало то, что активное, жертвенное участие в деле, которое называлось пролетарским, принимали интеллигенты, казалось бы, далекие от нужд рабочих. Поэтому Дутов высоко оценивал роль меньшевиков и эсеров, активно боровшихся против ленинцев.

Больше всего его тревожила сейчас растущая разладица между зажиточным и бедным казачеством, которую он объяснял себе «разболтанностью» фронтовиков. Судя по донесениям из станиц, они, возвращаясь домой, переворачивали все понятия, установившиеся веками, поэтому фронтовиков надо было обуздать во что бы то ни стало.

Перед казачьим кругом в Оренбурге Дутов предстал в полной боевой готовности, с продуманным планом действий. И все в нем, предельно собранном, пришлось по душе делегатам: солидность, уверенность, большелобое, щекастое, тяжелого склада лицо с бабочкой темных усов над крупным ртом с плотно сжатыми, твердыми губами.

«И возраст подходящий — тридцать восемь годов — самый расцвет. И не такой уж приземистый. Прямо сказать, видный мужчина, — удовлетворенно отметил Григорий Шеломинцев, вместе со всеми хлопая в ладоши, сколько хватало сил. — А что голос не громовой, так это еще лучше: не будет нас, казаков, зря оглушать».

Дутов поприветствовал собравшихся от имени двенадцати казачьих войск, потом рассказал, как члены совета оказались в Петрограде заложниками казачества, как Керенский, вызвав его к себе, чуть не под угрозой тюрьмы требовал подписать бумагу, в которой Корнилов и Каледин назывались изменниками.

— Я ответил: можете послать меня на виселицу, но такой бумаги я не подпишу!..

Переждав бурю аплодисментов, Дутов доложил о положении на Дону в войске Каледина, об извинении министра за оскорбление, нанесенное казачеству.

— Нас спрашивают о наших отношениях с демократами. Нет, мы не с демократией, не с аристократией, не с той или иной партией. Мы, казаки, сами — единая партия. И мы с теми, кто любит родину. На московском совещании послы союзных стран заявили: союзники не бросят Россию до тех пор, пока казаки не бросят идею спасения родины. Пора, станичники! Пора спасать родину, как спасали ее казаки триста лет назад!

Под громкие рукоплескания Дутова избрали почетным председателем круга. Когда он занимал место в президиуме, Григорий Шеломинцев не стерпел — обернулся к соседям:

— По всему видно, быть ему у нас атаманом войска. Крепко рубанул: не с партиями разными нам связываться надо, а действовать, как триста лет назад, когда Михаила Романова в смутно время сажали на царство. С той поры и повелись прочно казачьи курени на Яике. За верну службу пожаловал нам Михаил Романов эту реку от Уральских гор до Каспия в вечно пользованье. Хотя еще ране селились здесь казаки с Дону, но права получили только из царских рук. Вот и смекайте, с какой мы партией!

7

— Здорово расписали Дутова в нашем «Казачьем вестнике», жалко, что нельзя поставить его царем вместо Николая. — Нестор, озоруя, заслонил газетой задумчиво-серьезно слушавшую Фросю и крепко поцеловал.

— Как у тебя губы не заболят! — добродушно сказала Аглаида. Она сидела рядом с ним на лавочке возле летней кухни и быстро перебирала вязальными спицами. — Ты ее совсем замучил.

— А что? Хорошо! — Харитина опустила на колени свое вязанье. — Когда я выйду замуж, тоже буду много целоваться.

— Отдадим тебя за соседа Прохора: не беда, что колченогий, зато губастый — нацелуешься всласть, — поддразнила Аглаида, знавшая о неравнодушии золовки к младшему брату Ведякиных — Николаю.

— Не надо мне страшного, сосватайте с молоденьким да хорошеньким.

— Высматривай жениха скорей, пока нас из станиц не угнали, — Нестор еще крепче обнял Фросю. — Большевики с меньшевиками бесперечь грызутся — делят невесть что. Керенский и с рабочими и с генералами не ладит. Одно казачество дружней всех стоит себе в сторонке. Но ежели наши бородачи поставят Дутова атаманом, он непременно погонит нас на фронт. Старикам победу над немцами хоть у черта из зубов вырвать! А Мишаня толкует: дохнут солдаты и казаки в окопах от голода-холода. И, самое главное, победу добывать нечем: на десять человек одна винтовка. Ни патронов, ни снарядов. Японцев шапками собирались закидать в девятьсот четвертом году. Маленькая страна, и то не закидали, сами еле живы остались, а тут вовсе опрофанились.

— Не пущу я тебя воевать! — шепнула Фрося, теснее прижимаясь к его плечу.

— Я сам сроду бы отсюда не уезжал! Благодать-то у нас какая, а главное, с тобой расстаться нет сил.

— А если вместе? Я бы сестрой милосердия…

— Еще того не хватало! — возмутилась Аглаида. — Немцы тебя сразу в окопы утащат. Мишаня мне прямо со слезьми рассказывал про женский этот самый…

— Батальон, — напомнила Харитина, присмирев.

— Да, смертный батальон. Будто сидели на одной линии с ними бабы с ружьями. И вот немцы прознали да повадились кажду ночь на ихни окопы нападать. Бабенки тоже сообразили: только мелькнет в чернота фонарик, они сейчас на брус какой-то там и ждут гостей. Те по канавам ползут, фонариками посвечивают, а бабы их сверху стреляют. Нащелкают за ночь полно. Днем — жара, вонь от мертвяков, ан сиди или лежи на них до потемок. Но немцы все равно с пустыми руками не уходили. А после разденут этих фронтовичек донага, выбросят и кричат: гляди, рус, какой твой солдат! Была бы я царь — сроду бы таку погану войну не затеяла!

— Мне сдается, раньше люди лучше жили. — Голос Харитины задрожал, и она вдруг заплакала. — Разве было столько убийства?

В это время, широко распахнув калитку, впопыхах вбежал Николай Ведякин:

— Что вы тут пристыли на лавочке. Айда к Баклуше — там по-над берегом гулянье!

Аглаида сердито:

— Ох, инда сердце захватило: под такой разговор ворвался. Чай, на гулянье звать — не на пожар!

— А у них, может быть, и пожар, — вступился Нестор, взглянув на просиявшую сквозь слезы, неузнаваемо преображенную Харитину. — Идите потанцуйте. Отчего не погулять неженатым, а нам и дома хорошо. Ты ведь сестренку отпросить с собой хочешь?

— Ну ясно, не меня он сманивать прибежал, не вас, медовых нелюдимов. Иди, Харитинка, возьми мой праздничный полушалок, что Мишаня привез. Очень тебе этот цвет к лицу пристает. Выдадим тебя замуж — положу его на «сыр».

Харитина сверкнула радостно задорной улыбкой — и на крыльцо, вильнув подолом юбки.

Николай, прицеливаясь ей вслед узкими хищными глазами, весело смеялся.

«Как будто пошло у них на лад», — подумал Нестор.

— Дорофея как? Не привечат Семен Тихоныча? — спросила Аглаида. — Мне таки не любо его сватанье. Девка — королевна, и на работу — поискать, а он хоть стар, но, однако, ядрен, переживет ишо и молодушку, перепилит молодой век. Больно уж скареден да привередлив.

— Дорофея ради богатства жениха искать не станет. Разве только последних холостых казаков на фронт ушлют… — оказал Николай.

— Демид тоже о мобилизации поговаривает? — с живостью спросил Нестор.

— Все одну жвачку жуют. Понятно. Куда тянет на станичном кругу Семен Тихоныч? Туда же, куда ваш батя на войсковом: тверду власть требуют. В перву очередь боевитого войскового атамана, благо искать нечего — сам как с неба свалился.

Николай нетерпеливо шагнул к крыльцу, загоревшимся взглядом окинул летевшую из сеней разнаряженную, в легком пальтушке Харитину. И побежали оба, озорные, веселые, за ворота и направо к Баклуше, на звук удалявшейся гармони.

— Где же они там плясать будут? — прикинула раздумчиво Аглаида. — Весь берег скотом вытолчен да гусями-утками ушлепан, учиркан. Видно, пойдут по перебоине на ту сторону, где прежде киргизцы казачек умыкали. Нет, все равно и раньше неспокойно жил народ. Видно, никогда того не будет, чтобы люди за себя не боялись, не дрожали бы перед мором, пожаром да ворогом-лиходеем. — Она вздохнула и неторопливо встала: в доме заплакал проснувшийся ребенок. — Кормить пора, ишь распелся казак. Вот ишо меду наварим — и айда зимовать на хутор. Только бы не стали всполох бить — последних казаков на войну скликать.

— Пойдем поглядим на Баклушу, как там заря играет, — предложила Нестору Фрося. — У меня от этих разговоров будто холодная змея легла на сердце.

— Погоди печалиться. Сегодня нам хорошо, а что загадывать на завтра, когда время такое неустойчивое?

Но, шагая по двору, к калитке, Нестор негромко запел в лад Фросиному да и своему настроению:

Уж как пал туман на сине море,

А злодей-тоска в ретиво сердце…

Заглянув в глаза Фросе, встряхнул ее легонько:

— Держись, казачка! Вся наша жизнь — одни встречи да провожания.

Сентябрь одел деревья в пышные золотые уборы, воздух был свеж, первозданно чист и при вдохе ощущался как холодная ключевая вода. Солнце окатывалось за Баклушу, охватив полнеба винно-прозрачной краснотой, на которой резко выделялись бледно-серые верхушки старых тополей в пойме, вздымавшихся над возвышенностью, отлого уходившей в дикие степи. Водное зеркало Баклуши, окаймленное рыжей опушью камышей и залитое вдали кровавым отсветом, призывно голубело за черным краем ближнего берега, усыпанного стаями гусей. Звонко пела на той стороне гармонь, стройно подпевали ей молодые голоса.

— Я никогда не был таким счастливым! — тихо сказал Нестор.

— А помнишь, когда мы приехали сюда?.. Птицы на озере кричали, кругом прибрано, чисто, а у меня все внутри дрожало. Ты мне, будто подарок дорогой, достался, любуюсь, но боюсь потерять. Ночью проснусь от страха, потрогаю — лежишь рядом, дышишь. Я подобьюсь тихонько тебе под бочок и думаю: господи, оставь его мне, не отнимай. Ведь столько людей на войне. И думки об отце и братьях одолевают. Если опять на фронт начнут посылать, наши нахаловцы будут не согласны. Не помирятся они с вашим атаманом. — Фрося пытливо посмотрела в глаза Нестору. — А мы с тобой разве согласны, чтобы кто-то за нас решал так плохо?

— Давай не будем об этом, — попросил он, поправляя кисти полушалка над бористым рукавом ее жакетки, забрал вязанье из маленьких рук (училась женскому милому мастерству у Аглаиды), воткнул спицы в клубок и опустил все в карман своего пиджака. — Не надо портить себе, может быть, последние денечки. Садись поближе. У тебя лицо ярче зорьки светится.

8

Губернская конференция открылась 26 сентября. Приехали на нее делегаты от партийных организаций Челябинска, Таналыка, Баймака, Белорецка. Для братьев Коростелевых и Цвиллинга настали дни, с утра до поздней ночи заполненные заботами о приехавших товарищах, волнениями, связанными с ходом заседаний, со своими выступлениями на трибуне.

«Шутка сказать — за лето наша организация выросла в семь-восемь раз. Теперь нам надо еще быстрее укреплять свои ряды, принимая в партию лучших людей, — думал Александр Коростелев, бессонный полуночник, подперев ладонью впалую от худобы щеку. — Шестой съезд партии, выдвинув нашим очередным лозунгом свержение диктатуры буржуазии, нацелил нас на вооруженное восстание. Пора. Иначе дутовы опередят нас и уничтожат наш актив. Крестьянам нужна земля, рабочим нужен хлеб, и всем нужен мир. За эти реальные, насущные нужды мы и выскажемся на конференции. Вся тактика теперь будет иной: в ответ на репрессии контрреволюционного Временного правительства, подчинившегося империалистам, призовем пролетариат и беднейшее крестьянство вооружаться для свершения пролетарской революции. Пришло время установить в России диктатуру пролетариата».

Александр Коростелев разгибал усталые плечи, прислушивался к ночной тишине и снова сутулился над столом, шурша страницами деловых бумаг, писем и заявлений: готовиться к докладу на конференции не легко, но и на все запросы населения в партийный комитет, на личные нужды членов партии и их затруднения в работе тоже требовалось уделять время и внимание, а в сутках как было так и осталось только 24 часа!

* * *

Первого октября 1917 года оренбургские казаки выбирали войскового атамана. Заседание чрезвычайного круга в большом зале епархиального училища проходило очень торжественно. Высокопарно звучали речи с призывами спасать мать-отчизну. На все лады хвалили, превозносили храброго и достойного казака Оренбургской станицы Александра Дутова. Зал был убран коврами, цветами, и самые почетные горожане присутствовали на собрании.

А какие значительные лица были у делегатов круга, когда они несли свои «записки» и опускали их в урну! Чего стоил горделиво-самодовольный вид Григория Шеломинцева, выполнившего «долг» патриота. Оглаживая широкую бороду, он заранее торжествовал, уверенный в исходе голосования, и ожидания его оправдались: Дутова единогласно выбрали войсковым атаманом.

На выборах он не присутствовал, и за ним послали нарочных.

Пока почетный эскорт мчался к дому, где богоданный атаман ожидал как на иголках решения казачьего круга, пока он скакал к Форштадту по улицам города, где не придется ему, подобно его предшественникам, ломать шапку перед вышестоящим губернатором, казачьи патриотические чувства в зале заседания накалились до предела. Корреспонденты газет, представители городской думы и разных партий (не пришли только большевики) тоже с нетерпением ожидали приезда Дутова, встреченного гулом «ура» и громом рукоплесканий.

Твердым шагом он поднялся на кафедру, окинул собравшихся признательным взглядом: вот единственно надежная опора, с ними он пойдет против врагов и победит. У него даже в горле запершило от волнения.

Однако атаман солидно прокашлялся и, багровея, произнес негромко, но внятно:

— Дорогие станичники, я глубоко тронут честью, оказанной мне. Говорить ничего не буду, ибо перед кругом я уже высказался. Клянусь, положу все силы, здоровье, а если понадобится, и жизнь, чтобы защитить нашу казачью волю, не дать померкнуть казачьей славе.

Он умолк, как бы подавленный величием момента. Депутаты круга и гости встали.

— Бери власть крепко, батько атаман! Повелевай на общу пользу, чтобы искоренить разную смуту! — оглушительно хлопая, не слыша возгласов других депутатов, кричал Григорий Шеломинцев. Индо слезы навернулись у него от восторженной готовности служить атаману.

— А это кто такие? — спросил он знакомого форштадтца, увидев среди гостей, приносивших Дутову свои поздравления, представительного Семенова-Булкина, а за его плечом вдохновенное лицо Барановского.

— Да эти, как их… социальны демократы. Самые ихни первейши ораторы.

Медвежьи глазки Шеломинцева расширились:

— Мы их искоренить должны, а они к нам со всем почтением? Ишь, распинаются!

— Да это не большевики, а те, о которых Александр Ильич толковал при первой встрече. Дескать, привечать их надо. Дескать, полезны нам: вносят раздор промежду смутьянов. У них все наоборот. Потому и зовутся меньшевиками. Тот, что посытей выглядыват, — Семенов-Булкин, главный ихний, а за ним эсер Барановский, говорят, на всю Расею знатный человек, потому как при царе-то по тюрьмам таскался.

— Скажи ты, на божью милость! Что за народ пошел, паралик их расшиби! Что дурно, то им и потешно! Каторжника в знатны люди произвели!.. Да ведь я читал, вспомнил, шибко об этом шумели: они вместе с большевиками путались!

— Кажись, распутались: горшок об горшок, да врозь, и канцелярию в ино место перенесли. Которы с Лениным свою линию гнут, у нас, казаков, своя политика, а энтим, посередке, промеж стульев сидеть неловко — зад отстает. Вот они к нам.

Шеломинцев недоверчиво покачал головой:

— Ишо разов двадцать повернутся туда-сюда! — И он тоже стал проталкиваться вперед — принести поздравления Дутову от станичников Изобильной.

Проходя мимо Барановского, есаул замешкался (как раз зачитывали телеграмму-приветствие донских казаков), повел носом, и широкие ноздри его затрепетали: от вождя эсеров, как от «душки-щеголя», пахло духами. Щеголей Григорий Шеломинцев, в офицерство зачисленный не по сословному признаку, не за военное образование, а за заслуги на фронтах, не то что не любил — терпеть не мог.

«Дешевые вы люди, одна колготня от вас», — подумал он. Однако, посмотрев на желанного атамана, который всем приветливо улыбался, успокоил себя: «Ладно, пес с ними! Может, как лазутчики пригодятся. Это тоже в нашем деле дорого стоит…»

9

…Назавтра состоялся обряд торжественного вручения булавы, или, как ее называли в старину, насеки, вновь избранному атаману.

День голубизной и прохладой был похож на апрельский, о чем, как о наступившей весне казачества, тотчас не преминул сказать местный поэт в сочиненных им бойких стишонках.

Под звуки музыки депутаты разместились полукругом перед знаменной избой. Вновь избранный войсковой атаман вместе с председателем круга и членами войскового правительства вошел в знаменную избу, и вскоре старые боевые знамена казачьего войска взметнулись, поплыли над толпой, вызвав восторженные крики «ура».

Процессия двигалась по улице среди толпившихся у домов и заборов обывателей к Форштадтскому войсковому собору. Гремел марш. Солнце сверкало на остриях копий и древков попарно скрещенных знамен, на Георгиевских крестах и медалях, горело в начищенных бляхах и нагрудных червонках конской сбруи. Позади конницы тяжело громыхали колеса походных артиллерийских лафетов.

— Ух ты, пушки-то! — Засмотревшись на орудия, Пашка Наследов налетел на Игната Хлуденева, стоявшего в цепи милицейских.

Бывший жандарм нарядился в новую форму, но на лице его то же самодовольно-кичливое выражение, с каким он раньше стоял на губернаторских парадах.

— Дивись, пащенок! — процедил он сквозь зубы. — Теперь мы вашу нахаловскую породу образумим.

Пашка в ответ скорчил рожу, схватил Гераську за руку и улизнул с ним на другую сторону улицы, проскочив под стволами пушек в брезентовых чехлах.

— А, чтоб вас язвило! — Игнат Хлуденев схватился было за свисток, но притих, заметив в толпе Вирку Сивожелезову, братишку Лешку, Митю и Харитона Наследовых.

Оказывается, все его юные неприятели пришли на торжественное чествование атамана Дутова.

Червонным золотом горел за излучиной Урала осенний лес. Соперничая с золотом листвы, блестели купола войскового собора в Форштадте, в широко распахнутые двери которого медленно втягивались хоругви, знамена и крестившиеся и кланявшиеся на ходу члены казачьего правительства, тесным роем облепившие своего атамана. Казаки мусульманской части круга, толпы зевак и воинские части, которым не нашлось места в соборе, остались на улице.

После молебна, отслуженного соборне при участии епископа Мефодия, который принял появление Дутова в Оренбурге, «как восхождение сияющей звезды на омраченном небе истории», и благословил его на подвиг, все вернулись на Форштадтскую площадь.

Снова перед знаменной избой выстроились шеренгой знаменосцы. Впереди войсковое знамя и два флага по обеим сторонам его: русский — справа, мусульманский — слева. Лицом к знаменам подковой встали депутаты круга, в середине — атаман Дутов и несколько стариков. Опять загремела музыка, скомандовали: «Слушай, на караул!», раздались орудийные выстрелы, и под их грохот председатель круга стал читать грамоту:

— «Войсковому старшине Александру Ильичу Дутову. Первый свободный войсковой круг избрал тебя нашим войсковым атаманом на трехлетие и приказывает тебе, народному избраннику, править войском совместно с избранным нами войсковым правительством на славу и процветание родного оренбургского казачества и свободной Руси, в знак чего вручает тебе булаву — символ атаманской власти».

Старый седобородый казак взял из рук начальника военной части булаву и подал атаману; Дутов с обнаженной головой благоговейно принял ее.

— Нашему войсковому атаману — ура! — трижды провозгласил председатель круга. И трижды гул людских голосов вспугивал голубей и галок с пожарной каланчи, вознесенной в светло-синее осеннее небо над приземистой «пожаркой», что широко распласталась рядом с юнкерскими казармами.

Потом ответное слово держал атаман.

— Кланяюсь войсковому кругу, — сказал он, напрягая голос, не доходивший даже до средних рядов. — Кланяюсь в лице его всему родному войску. Клянусь охранять нашу вольную волюшку, ни в чем не расходясь в действиях своих с войсковым правительством.

Опять грянуло «ура». Потом под звуки «Марсельезы» (небывалое новшество на таком торжестве!) Дутов и представители казачьего правительства обходили с приветствиями воинские части. А в толпе на площади шушукались:

— Что? Что он сказал?

И каждый на свой лад толковал слова атамана.

— Велел нам кланяться и еще пообещал: готовьтесь — скоро шкуру с вас спущу, — с самым серьезным видом объяснял Заварухин рабочим-железнодорожникам.

— Да, братцы, дожили! — сказал Ефим Наследов, совершенно расстроенный тем, что его кумир Барановский, как последний холуй, распинался теперь перед атаманом.

— Тебе-то не больно страшно: заступа в станице есть — дочка, — посмеялся Левашов, не рассчитав убийственной силы своей шутки.

Такая судорога прошла по лицу Наследова, по его горлу с острым кадыком (будто он орех каленый проглотил!), что Левашов смутился, ласково обнял старого друга за плечи.

— Не серчай. Однако тебе давно уже пора отмежеваться от этих предателей.

— Невероятно! Врага революции приветствуют под звуки «Марсельезы»! — горячился Цвиллинг, окруженный группой товарищей.

— Ломают комедию по старинке, а стремятся установить военную диктатуру Дутова, — сказал Александр Коростелев, явившийся на церемонию прямо с митинга в полку гарнизона.

— Решения съезда партии и нашей конференции помешают восторжествовать дутовщине, — возразил Георгий, — хотя подстегивают ее на отчаянную борьбу. Вот уже и атаман с булавой появился! Но эта буржуазная марионетка революционных событий не остановит…

— Чего же вам еще надо? — раздраженно огрызнулась Мария Стрельникова, готовая на любые крайности, вплоть до убийства Дутова. — Барановский и Семенов-Булкин сразу побежали бить челом перед ним.

— Ну, им пресмыкаться перед властями не впервой.

— Айда домой, товарищи! — предложил Федор Туранин. Ему тошно было смотреть на Дутова, который сел на подведенного коня — принимать парад перед поднесением хлеба-соли от жителей Форштадта.

— Хватит, насмотрелись на дурацкую канитель! — Левашов махнул рукой. — Пошли! А то еще попадем в газеты, напишут под снимком: приветствовали атамана, «ура» кричали. Пойди тогда доказывай!..

10

В помещении электротеатра «Палас» толчея: собирались депутаты Советов.

— Эсеры и меньшевики, объединившись с генеральско-кадетской бандой, торопят созыв Учредительного собрания. Период двоевластия кончился, и они стремятся к тому, чтобы создать какой-нибудь парламент, — говорил Александр Коростелев в ожидании предстоящего боя. — Теперь Советы, захваченные ими, не имеют никакой силы и полностью подчинились Временному правительству. Вот увидите: скоро и в Оренбурге Дутов будет присутствовать на заседаниях исполкома.

Цвиллинг, примостив портфель на коленях, размашистым почерком вносил поправки в конспект своей статьи, но разговоры товарищей отвлекали его от работы.

— Размежевание пошло по всему фронту, и противоречия нарастают с каждым днем. Дутов отправляет сейчас по домам солдат гарнизона, вызывает в Оренбург преданные ему казачьи части и по примеру социал-демократов, обвиняет нас в междоусобице и возникшей анархии!.. — Цвиллинг вскинул голову, оглядывая заполнявшийся зал, и добавил: — Все определилось: или дутовы — и в перспективе возрождение монархии, — или большевики во главе пролетарской революции.

— Понятно, отчего мещанство кидается в объятия «сильной личности», — иронически заметил Георгий Коростелев, побывавший накануне в городском театре. — Как в пьесе Арцыбашева «Война». Кругом жгучее горе, а у него на первом плане мужчина-самец и женщина-самка, которая не может устоять перед законом природы.

— А вы осуждаете этот закон? — спросила Мария Стрельникова, зябко кутая плечи пуховой шалью.

— Не могу осуждать потому, что он источник жизни. Но нельзя же его на первый план! Любовь — страсть, любовь — порыв, но человек не может подчиняться всецело одной физиологии. А сознание?..

— Да, безусловно!.. — Румянец на лице Марии стал багровым, даже шея и ключицы, робко выступавшие из-под белого воротничка, порозовели.

Однако это «безусловно» она признавала только для Георгия Коростелева, у которого при его больном сердце, изнурительной работе в горячем цехе и партийных нагрузках не хватало ни сил, ни времени устроить семейную жизнь, а для Александра ей хотелось иного.

Заседание открылось при численном перевесе эсеров и меньшевиков, и первый же вопрос — о посылке делегатов на Всероссийский съезд Советов — вызвал бесконечные пререкания.

Семенов-Булкин заявил, что при обсуждении наказа делегатам не следует касаться вопросов реорганизации власти. Семен Кичигин резко возразил, сказав, что надо не просто «коснуться» этого вопроса, а дать о нем в наказе специальный раздел. И все-таки предложение большевиков отвергли.

Александр Коростелев, взяв слово, так ухватился за края трибуны, словно собирался унести ее со сцены, но сказал сдержанно:

— Я вношу особое мнение и прошу отметить его в протоколе…

— Не будем заскакивать, пусть они всю свою подлость обнаружат, — тишком, под общий гомон говорил Александру Георгий Коростелев, когда поднялась баталия по второму вопросу, — о посылке делегатом на Парижскую конференцию меньшевика Скобелева.

«Для затравки» от большевиков выступил Левашов, заявив, что не к чему посылать в Париж делегата.

— Кто его там слушать станет, если он от революционной России?

Казаки, солдаты-эсеры и крестьянские депутаты-кулаки начали вносить свои проекты наказа Скобелеву. Опять поднялся гам. Председатель Барановский, кое-как наведя тишину в зале, уже хотел утвердить наказ, но Александр Коростелев снова стал испытывать прочность трибуны, предлагая прежде разрешить вопрос, поставленный Левашовым: следует ли посылать делегата на конференцию, которую созывают империалисты.

— Мы проголосуем ваше предложение в порядке поступления, — попробовал уклониться Барановский.

— Нет, мы настаиваем обсудить его в первую очередь! — крикнул Кичигин с места.

— Нечего слушать большевистских смутьянов! Они везде только раздор сеют! — перебил Кичигина депутат из деревни Грачевки.

— Матерый кулачина! Он у казаков по Сырту арендует сотни десятин земли. Зачем, спрашивается, пролез в Совет? — сказал Александр, наклонясь к Стрельниковой.

— Кто же будет за эсеров горло драть? — Мария понимала, что Александр Коростелев обратился к ней, как обратился бы к любому из товарищей. Но даже это выбивало ее сейчас из равновесия: уж лучше бы не заговаривал!.. Следя за новым его выходом к трибуне, она вдруг подумала с острым беспокойством: «Стукнут его когда-нибудь из-за угла».

— Считаю недопустимым такое отношение председателя к поставленному нами вопросу, — заявил Александр Коростелев. — В знак протеста предлагаю большевикам покинуть собрание.

Большевики стали демонстративно уходить, а вслед им понеслись возгласы:

— С богом!

— Скатертью дорога!

— Давно пора, только мешаете здесь!

Заварухин, озорничая, свистнул. Его поддержали Туранин, Левашов, грозно нахмуренный Кичигин и даже всегда сдержанный Георгий Коростелев. Не замедлили остальные, и получилось такое, будто конная сотня ворвалась в зал. В ответ поднялся шум еще сильнее: все повскакали с мест. Казачий депутат Зверяев по привычке сунулся с нагайкой, но его отбросили, еле на ногах устоял. Позеленевший Барановский, забыв заученные позы и жесты, так стучал стаканом, что разбил его, подержал в руке толстое донышко, с досадой бросил и начал стучать по столу графином.

— Потеха, да и только! — зло сказал Александр за дверью, прислушался и сделал знак своим — не расходиться. — Подождем Цвиллинга — его вызвали к телефону.

Довольные уходом большевиков, эсеры стали голосовать по пунктам наказ Скобелеву. В первом пункте говорилось: «Призываем бороться за мир. Давлением на свои правительства добиться прекращения братоубийственной войны». Второй пункт начисто отметал первый: «Употребить все усилия для защиты родины от германского империализма».

— Вот откалывают! Правая рука не ведает, что творит левая, — бормотал Александр Коростелев, наблюдая в приоткрытую дверь, с какой истовостью голосовали оставшиеся депутаты и как победоносно смотрел на них Барановский, довольный исходом дела.

Семенов-Булкин, пожевывая губастым ртом в предвкушении обильного словоизлияния, по-хозяйски располагался на трибуне: положил блокнот, часы, проверил в карманах носовые платки, пока не утвердился, широко растопырив локти.

Задохнувшийся от быстрой ходьбы Цвиллинг тоже заглянул в зал и засмеялся:

— Обратите внимание: Булкин стоит, как памятник себе: достиг революционных высот — поцеловал пятку атаману!.. — Затем Цвиллинг приник к уху Коростелева и шепотом сообщил: — Передано шифровкой сообщение из Петрограда: надо быстрее вооружаться… Значит, мы накануне вооруженного восстания.

— Наконец-то!

Пронизанный знобящим холодком, Александр сразу представил ответственность и серьезность задачи и готовность партийной организации к любым трудностям.

«Теперь лозунг „Вся власть Советам!“ снова войдет в силу. Но при полном разрыве их с буржуазией и с передачей власти большевикам», — подумал он, вслушиваясь в голоса противников.

— Считаем, что задачей съезда Советов является: организация сил революционной демократии для победы на выборах в Учредительное собрание и выработка мер, необходимых для борьбы за мир, с одной стороны, и обороны страны на фронте — с другой стороны, — говорил в зале Семенов-Булкин, явно наслаждаясь своим красноречием.

— Интересно, как они мыслят сочетать эти две стороны? — Цвиллинг обернулся к депутатам-большевикам, плотно обступившим вход в зал. — Пошли?..

Широко распахнув дверь, большевики ввалились дружной гурьбой, и Барановский, морщась от лютой досады, выслушал новый протест Александра Коростелева, заявившего, что большевистская фракция (сто человек), обсудив вопрос о посылке делегата на Парижскую конференцию, высказалась по этому вопросу отрицательно.

— Насчет принятого вами наказа Скобелеву возразить ничего нельзя: вторым пунктом вы сами совершенно зачеркнули первый, — подсыпал яду Цвиллинг.

— Я уже устал от ваших обструкций. Все собрание переутомилось… Поспорили, и хватит, пора и честь знать, — сказал Барановский, на самом деле устав от усилий казаться по-молодому бодрым и красивым.

— Вот я и говорю: вы переутомились и не заметили, как противоречиво звучат ваши постановления, — вежливо повторил Цвиллинг, отнюдь не вежливо глядя в упор на задрожавшие щечки председателя. — Но ведь мы здесь не в бирюльки играем, а должны выполнять волю избравшего нас народа, который не сделает нам скидки на усталость и прочие субъективные причины.

— Опять все спутали! — не выдержав, заорал депутат из Грачевки, ничего не поняв, кроме того, что в третьем часу ночи опять отодвинулась возможность блаженно расправить онемевшее тело и отправиться на отдых. — Будьте вы прокляты, антихристы! Чтоб вам провалиться!

Остальные депутаты тоже недовольно загудели.

Цвиллинг скользнул острым взглядом по широко раскрытому рту грачевца, по его жилетке, перечеркнутой над выпяченным животом золотой молнией часовой цепочки, и громко сказал:

— Если бы бог пастуха слушался, все бы коровы передохли!

Мгновенно наступило странное затишье, и вдруг хохот прокатился по рядам, и несколько минут все гоготали, наконец-то получив желанную разрядку после напряженного многочасового сидения.

— И у нас в Кардаиловской кажуть: коли б бох чередника слухав, уси корови б сдохли, — с удовольствием повторял, отирая слезу, выжатую смехом, важный с виду казак из левобережной уральской станицы.

— А теперь мы вам заявляем, что уходим от вас совсем, потому что позорить звание депутатов Совета больше не намерены! — объявил Александр Коростелев. — Дело идет к тому, что вы завтра Дутова к себе пригласите. Только доказывайте лучше свою любовь и преданность атаману по старинке — в городской думе. А Советы мы вам не уступим.

11

Каждую ночь теперь то у слесаря Константина Котова, то в землянке Ильи Заварухина собирались рабочие.

Жена Ильи — беленькая синеглазая Зина, с которой уже сошел летний загар, пуще всего заботилась о том, чтобы пятилетний сынишка Каська и трехлетняя Зойка не увидели хранившиеся в подполье разобранный пулемет, винтовки, наганы и охотничьи берданки — учебные пособия для красногвардейцев. Увидят — быть беде: не привяжешь болтливый детский язычок, а своим разумом еще не осилят ребятишки то, что могут погубить отца и дело, порученное ему партийным комитетом.

Вот и сегодня, когда стемнело, собрались у Ильи товарищи. Пришел и Харитон Наследов.

— У-у, какое кадило раздул богоданный атаман! Чуть не взбунтовались сегодня солдаты в казармах. Подтаскивает он отовсюду своих верных казачишек, а солдат, с которыми мы подружились, разоружает и гонит по домам. — Харитон встряхнул кепку, положил ее и ватник у порога на кучу одежды. На улице бушевала осенняя непогода, в рамы двух плотно завешенных изнутри окошек хлестал крупный дождь. — Погодка — вырви глаз, зато все стукачи сидят дома.

— Стукачей у атамана довольно, в любую погоду за нами следят. — Илья Заварухин накинул на дверь кованый крючок и вернулся к лампешке, светло горевшей на врытом в землю столе, вокруг которого тесно сидели железнодорожники.

Были тут и Лешка Хлуденев со старшим братом Кузьмой, и Федор Туранин — фронтовик-артиллерист, обучавший рабочих военному делу, пока втихомолку, теоретически: все приходилось объяснять по примитивным чертежам.

Народу набилось больше обычного, поэтому Зина поспешила пораньше уйти за положок, чтобы следить за ребятишками. Да и от тесноты забиралась она на койку.

Туранин толковал будущим артиллеристам об орудиях навесного и настильного огня, о прицелах, скоростях, траекториях полета снарядов, знакомил их с обязанностями орудийной прислуги. Впервые ему, не блиставшему грамотностью, пришлось заниматься преподаванием, и он обливался потом, вычерчивая на обрывках бумаги детали орудий. Карандаш в его грубых, узловатых пальцах выглядел соломинкой. Куда легче было махать молотом в жарком цехе, да и на фронте он нянчил тяжеленные снаряды с большей ловкостью. Хрупкий карандаш то и дело ломался.

У Ильи Заварухина, обучавшего другую группу обращаться с винтовкой и станковым пулеметом, дело шло куда веселее, потому что его ученики могли тут же ознакомиться с оружием. Недостатки обоих инструкторов и теснота возмещались жадным вниманием слушателей.

— Пушка, стало быть, предназначена для стрельбы по наземным, морским и воздушным целям при больших дальностях, — отвечал Харитон, уже зазубрив урок. — Поэтому у ней длинный ствол в отличие от гаубицы. Она бьет до семи верст (нам-то эдак, поди, не потребуется?) и может скорострельно выпаливать до десяти выстрелов в минуту… Это сколько же снарядов потребуется на одно орудие? Да у нас сроду столько не будет!

— Слушай, ты зря не трать время! — сердился Туранин. — Может, у нас и мортиры не будет, и гаубицы не будет. Но должон же ты, будущий артиллерист, отличать пушку от мортиры!

— От мортиры-то я ее отличу, раз та похожа на ступку: коротенькая да широкая, да без лафетного станка, а вот гаубицу… Ведь калибры-то тоже разные! Ежели гаубица мощная, а пушчонка так себе!.. Я раньше рассуждал: капиталисты — хичные гады, раз они всякие орудия для уничтожения людей придумали. А теперь все заполучить охота для своей Красной гвардии. Да побольше!

— Помолчи-ка ты, — посоветовал Митя, разбиравший по соседству винтовку. — Ты дядю Федора закружил. Чего ты сегодня треплешься?

— Вы себе занимайтесь, а я вам про машиниста Оглодкова расскажу, — предложил Лешка, ожидавший очереди к пулемету, водруженному на стол без станка и колес: они хранились отдельно в огородной яме у Хлуденевых. — Вы знаете, у него, Оглодкова-то, возле вокзала дом хороший и сад, и он вечор Кузьме заявил: не хочу, мол, вмешиваться в красные дела. Мне, мол, все одно, что городская дума, что Советы, что казачий круг. Был бы заработок. Это как вам нравится? А еще рабочий!

— Ну какой он рабочий? — с презрением сказал Кузьма. — Сам батраков нанимает. И в церковь ходит с супругой, ровно купец, в лакированных сапогах, при галстуке, на брюшке цепочка с брелоками.

— Все сегодня разболтались чего-то! Серьезней занимайтесь, — приструнил товарищей Константин Котов. — В красногвардейцы много народу записалось. Каждому надо поучиться военному делу.

Наступила тишина. Раздавалось только позвякивание, посапывание, негромкие объяснения и ответы.

И вдруг, точно луч света, возникло среди землянки беловолосое чудо — Каська в коротенькой рубашонке. Он вмиг пробрался к отцу, потерся заспанной рожицей о его щетинистый, колючий подбородок. Среди тишины звонко прозвучал хватающий за сердце детский голосишко:

— Чего-то сегодня не спите? Чего-то ладите?

— Самовар ремонтируем, сынок, — неловко соврал Илья Заварухин, забирая в грязные от смазки ладони нежное личико сына и стараясь отвернуть его от стола и от скамейки, где лежали две только что собранные винтовки.

Рабочие окружили постреленка тесным кругом, а Лешка Хлуденев прямо лег на стол, заслоняя собой пулемет.

— Спать тебе надо, — говорил Заварухин, унося мальчишку в угол, где за пологом сладко похрапывала Зина, умаявшаяся за день. — Вон мамка спит, и Зойка спит, и тебе, огольцу, дрема ворожит.

— Успел? Вылупился? — Зина вскочила, сконфуженно напустилась на сынишку. — Нате-ко! Умудрился — слез с койки! Айда на место!

Беленькая ручонка крепче обвилась вокруг смуглой шеи Заварухина.

— Не хочу на койку! Мне на улку надо. — Каська хитренько посматривал на отца, на застывших в неловком молчании взрослых людей: «Чего-то прячут, чего-то загораживают?» — Столько народу, и починить самовар не можете! Одна труба на столе лежит…

— Наладим, сынок! Иди на улку да спать ложись. А к утру самовар опять как новенький будет. — И Заварухин вздохнул всей грудью, когда жена с Каськой вышли в крытые сенцы. — Давайте скорей накинем на эти штуки ватники, а самовар вперед — на стол.

— Вот наделал малец переполоху, не лучше жандарма, — пробасил Федор Туранин, кладя самоварную трубу так, чтобы мальчишка, вернувшись, сразу ее увидел… — Не поздоровится нам, ежели атаман узнает про наши занятия! Только было почуяли волю и опять, как при царе, в подполье ушли.

12

Каську, за компанию и Зойку спровадили на время к бабке и деду в деревню. Заниматься у Заварухиных стало спокойнее. Но где брать оружие? Охотников записаться в подпольную Красную гвардию становилось больше и больше, а чем и как их вооружить? Хорошо, что многие фронтовики не успели сдать винтовки и приносили их Левашову — запрятать в надежные места.

— Не зря с собой прихватили! — говорили они, поняв еще на фронтовых митингах, что вопрос дальнейшей жизни будет решаться не на словах.

Через день после бурного заседания в кинотеатре «Палас» в Оренбурге открылся губернский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов. Большевики на этом съезде решили присутствовать, чтобы быть в курсе дел, и не прогадали. Сразу насторожило всех выступление представителя из степного города Троицка — третьего отдела Оренбургского казачьего войска. Оратор с простецким, грубо вырубленным лицом держался на трибуне с явным стеснением, но стремился выложить правду без прикрас. Он рассказывал о конфликтах революционной демократии с казачьим населением. Рассказывал и явно недоумевал, отчего так холодно относились деятели, сидевшие в президиуме и в первых рядах депутатских кресел, к тому, что волновало его. Отчего они сбивали его с толку пустыми вопросами?

Зато была устроена настоящая овация делегату Белорецкого заводского Совета, с виду рядовому рабочему. Особенно аплодировали ему, когда он сказал:

— У нас на заводе обсуждалось предложение… Чтобы, значит, объявить большевиков контрреволюционерами и нелегальной организацией. И чтобы, значит, выселить их из району. — Говорил он, тоже смущаясь многолюдством собрания, то и дело вытирал пот с лица скомканным в горсти платком.

Сообщение это вызвало самое веселое оживление среди буржуазно-эсеровских делегатов.

— Отчего же не объявили? — забыв осторожность, спросил Барановский.

— Так, значит, выступили другие… супротивники. Дескать, свобода и демократия.

— Жаль! — уронил кто-то с громким вздохом.

— Вот мы… тоже сожаление возымели. Надобно изъять большевистские идеи из рабочей массы.

— Да кто он такой? — нетерпеливо спрашивал Александр Коростелев, прослушавший фамилию делегата.

— Мастер с Белоредкого завода. — Семен Кичигин посмотрел записи в блокноте. — Состоит в партии эсеров. Их там — сила. На заводе у мастеров хорошее жалованье, дома — свое зажиточное хозяйство. А некоторые еще производственными секретами владеют и потому в чести у хозяев.

— Неприятно слушать, черт побери! — приглушенно ругнулся Александр. — Пятно на весь завод кладет…

Георгий Коростелев, ездивший весной по делам Совета в Челябинск, рассказывал во время короткого перерыва Джангильдину:

— Казачье там кондовое. Дома полутораэтажные, под железом, из таких бревен срублены — двести лет простоят. А меж домами — стены каменные: не только вору перелезть, горящая головня при любом ветре не перелетит. Чихать они хотели на демократию. Земля черноземная, сосняки мачтовые, озера от рыбы кипят. Да еще у казачьего войска золотоносные площади в Миасе и в Кочкаре под Челябинском. Руды всякие. В аренду сдают русским промышленникам и концессиям.

Алибий Джангильдин приехал из Тургая на съезд, но выступать не собирался, а слушал выступавших предателей так, будто в самом деле мотал на ус, и все его обветренно-загорелое лицо дышало открытой непримиримостью.

— О столкновениях в Троицке у нас в Тургае известно, а вот такие черносотенные настроения на заводах для меня новость. Это только на Белорецком? — удивлялся он.

— На Ижевском мастера орудуют еще крепче, и эсеров там полно.

— Рабочая аристократия, как на Западе. — Джангильдин едко усмехнулся и притих: пробравшись между рядами и вызвав недовольные нарекания делегатов, Лешка Хлуденев подал Александру Коростелеву газету.

Пока Александр развертывал ее, Лешка втиснулся меж кресел на полу. Когда он поглядел на Коростелева снизу добрыми глазами в больших белых ресницах, то на его еще мальчишеском лице выразилась такая отчаянная решимость, такая готовность к действию, что именно это выражение связного и привлекло внимание Алибия. Он протянул цепкую смуглую руку — первым перехватил от Александра газету. Выступления ораторов сразу отошли на задний план.

В «Свободном слове солдата» под заголовком «Чудовищные призывы» сообщалось о воззвании Ленина — «К делу». В истолковании московского «Социал-демократа» это выглядело так: «Под ружье, наши боевые товарищи!» — «Что это? — спрашивала оренбургская газета. — Призыв к восстанию? Надо думать — нет, и сами большевики будут отрицать это. Но именно так поймут Ленина и большевиков тысячи рабочих, хулиганы, погромщики — все темные силы. Мы призываем рабочих и солдат отнестись к этим призывам с осуждением. Не забывайте, что опыт, к которому зовет Ленин, обошелся французскому пролетариату в 1871 году в сто сорок тысяч жизней».

— Именно этот опыт нами будет учтен, — тихо сказал Кичигин, оторвавшись от газеты.

Очередной оратор на трибуне сообщил о наказе, принятом Временным правительством для делегата на Парижскую конференцию меньшевика М. И. Скобелева. «Непременное условие мира: вывод германских войск из областей России».

— Перед нами грозный призрак голода, — говорил оратор. — Всероссийское продовольственное совещание в Москве раскрыло ужасающую картину. Кроваво-огненный циклон, три года опустошавший все страны, надломил не только наше, но и мировое хозяйство. Недостаток питания в Германии так велик, что за последнее время там часто рождаются дети без волос, бровей и ногтей.

— Ребятишки, по-моему, всегда родятся без бровей и волос, — заметил Лешка.

— По-твоему? — Георгий ласково потрепал белые Лешкины вихры. — Сиди уж, не рыпайся!

— А будем? — Лешка кивнул на газету. — Будем?.. Рыпаться?..

— Всенепременно, — вспомнив словечко Ленина, заверил Александр. — Иначе нельзя. И пусть они не сваливают рабочих в одну кучу с хулиганами и погромщиками. Не пройдет у них этот номер.

13

По ночам уже схватывало землю крепкими заморозками, а днем раскисало. И такие серо-сизые тучи наплывали, громоздясь над городом, что горожан, выбитых из жизненной колеи, еще сильнее томило беспокойство. Вот одна почти черная громада, широко распластав крылья, снова надвинулась из степей, нависла, как хищная птица, над потемневшими улицами, заглядывая в каждый двор, в каждый дом.

— Не бывает в эту пору грозовых туч. Что это, господи? — говорили прохожие; верующие при этом крестились и прибавляли шагу, спеша укрыться от небесного знамения, предвещавшего недоброе.

Но азартные политики, чуждые суеверий, как всегда, собирались в скверах и на бойких перекрестках у афиш, обсуждали подробности новых событий. Разносчики, размахивая газетами, кричали о грандиозном скандале, устроенном большевиками на заседании Совета депутатов: «Такого скандала не было в Оренбурге с начала двадцатого века!»

— Мы тебя ждали всю ночь. Мама ужасно беспокоилась! — говорила брату Лиза Коростелева. Захватив сшитое для заказчицы платье, она забежала в партком и застала Александра, когда он крепко спал на большом канцелярском столе. — Ну, что ты лежишь так? Даже смотреть тяжело!

— Как покойник, да? — хрипловатым спросонья голосом спросил Александр, опустил ноги в аккуратных сапогах, потер ладонями лицо и, потянув за собой пальто (шапка была в изголовье), встал перед сестрой. — Понимаешь, заседание затянулось до четырех утра. Цвиллинга отпустили раньше закончить статью для газеты; он сегодня уезжает в Петроград. А я зашел сюда, чтобы передать ему еще кое-что по телефону, да так разморило в тепле — лег и сразу уснул. На столе потому, что тут, на Хлебной площади, крыс полно, заскакивают ночью и к нам.

— Что вы так долго обсуждали? — строго спросила Лиза. Она знала, что в купеческих подвалах всякой нечисти довольно, и слова о крысах пропустила мимо ушей. — Сегодня по всему городу расклеили приказы… Запрещаются митинги, собрания, а заодно орлянка. Это у них называется «групповые развлечения».

— Кем подписано? — быстро спросил Александр, расправляя на плечах надетое пальто и счищая с полы приставшие соринки.

— Губернским комиссаром…

— Эсер Архангельский!

— Да, потом городским головой Барановским, председателем комитета общественной безопасности, а еще — подумать только! — атаманом Дутовым!

— Что же тут думать? Приказ прямо от его имени, остальные — сбоку припека.

— Никто не принимал этого всерьез. Пока я бежала сюда, чего только не наслушалась. Сборища образуются везде. Больше всего говорят о том, что казаки захватили власть и установили диктатуру атамана Дутова. По приказу-то похоже на правду!..

— Я провожу тебя по пути в редакцию, а оттуда зайду к Цвиллингу. Нам обязательно надо увидеться перед его отъездом.

— Жалко, что уезжает. Да?

— Не то слово! После съезда Советов он должен вернуться обратно, но время такое — могут послать и в другой город.

— Виринею Сивожелезову вы тоже в «Пролетарий» взяли?

— Нет, она пока в «Заре» работает, там у нее квартирка. У нас-то еще ничего нет.

На слегка побеленных снегом грязных улицах, затемненных нависшими тучами, метались горожане, то и дело собирались в группы и вдруг разбегались в стороны.

— Слушаются все-таки приказа-то, боятся! — заметил Александр, наклонясь к розовому от холода уху сестры и взяв ее под руку.

Они втерлись в большую толпу у магазина, рассматривая витрину, прислушались к невнятному говору:

— Начинается!

— Что начинается? Где?

— По всем городам России, от Петрограда до нашего Челябинска идет резня.

— Но в газетах не пишут о резне, и в Оренбурге спокойно. Столкновений нет.

— Потому что у нас мало большевиков и много… э-э… много казаков.

Лиза и Александр переглянулись.

— Порядок будет наведен повсюду. Мы не позволим большевикам самовольничать.

— Правильно. Поэтому всю полноту власти Временное правительство уже передало генералам — Багратуни, Кишкину, Пальчинскому, Ротенбергу…

— Боже мой! Один русский, и тот Кишкин! Несчастная Россия! Недаром писали, что при награждении адмирала Макарова, когда государь спросил его: «Что я могу еще для вас сделать?», он будто бы ответил: «Сделайте меня немцем, ваше величество…»

— Ротенберг — патриот России и ненавидит немцев.

— Но ведь теперь столкнулись большевики и Временное правительство. Это уж пахнет гражданской войной.

— Мы тоже выступим на защиту отечества. У нас, слава богу, есть казаки и атаман Дутов.

Лиза, забывшись, крепко сжала пакет с платьем, которое так старательно отутюжила дома, и подтолкнула брата локтем: дескать, чувствуй, большевик! (Она и сама на днях вступила в партию).

— Вы слышали, в редакции «Рабочей зари» собрался комитет меньшевиков.

— Что толку?

— Прения шли по вопросу: бороться ли против большевистской власти слева или с возможностью контрреволюции справа — со стороны монархистов?

— Да это возмутительно — «слева или справа?». Любое посягательство на власть Временного правительства и созыв Учредительного собрания — контрреволюция!

— Возмущаются, а сами для революции — гроб с музыкой! — сказал Александр, когда толпа обывателей вдруг засуетилась и растаяла: ехал казачий патруль.

Но, несмотря на запрет собираться, оренбуржцы, еще не привыкшие к таким строгостям, скучивались на каждом шагу. Какой-то запыхавшийся господин взмахнул развернутой газетой у афишной тумбы, и его сразу окружили прохожие, охваченные беспокойством, страхом, любопытством:

— Что там еще?

— «Комитет постановил… — захлебываясь от спешки, начал читать господин, — препятствовать всеми мерами попыткам большевиков захватить местную власть… Для чего объявляет в городе военное положение…»

— Ох, Мария Петровна!.. Никак не разберусь я в политике! — посетовала полная дама в пенсне, с седыми буклями из-под меховой шапочки. — Везде комитеты и комитеты. На каждом шагу комитеты! И все партии называют себя революционными.

— Не говорите, Лидия Павловна!.. — посочувствовала другая — сухопарая брюнетка с золотыми зубами, скрестила узенькие лапки в замше, собрав на груди складки свободного от худобы беличьего манто, блеснул на тоненьком запястье между мехом и замшей дорогой браслет. — Как жили светло и благостно! Был царский двор, один-единственный император на всю страну, и каждый дворник знал, за кого ставить свечу в день тезоименитства. Теперь же ничего не разберешь. Да еще военное положение!.. Ведь это кошмар, если здесь, как на фронте, загремят пушки!

— Что вы, душечка Мария Петровна, военное положение — это иносказательно! Оренбург и фронт! Ха-ха… Неужели вы допускаете, что комитеты будут дискутировать с помощью пушек? — И обе, сразу умолкнув, проводили взглядами проходившую мимо Лизу.

— Такие они теперь большевички. Какое крамольное выражение! Не то курсистка, не то учительница. И хорошенькая ведь! Чего им надобно? Непонятно.

— Граждане! Прошу разойтись! — Представительный милиционер Игнат Хлуденев с ходу врезался боком в толпу. — Объявления вывешены: никаких собраний!

Другие милиционеры подоспевшего наряда оттесняли граждан с противоположной стороны:

— Газетки надо дома читать!..

Кузьма Хлуденев, высокий, худой, но плечистый, столкнулся с братцем Игнатом. С минуту он молча смотрел в его маленькие, широко расставленные глаза. Шея брата, багровая от полнокровия, щеки, готовые лопнуть, мясистый нос — все было ненавистно Кузьме.

— Усердствуешь? — задыхаясь от злости, он вплотную придвинулся сероватым, не по возрасту морщинистым лицом, словно хотел сквозь пустые Игнатовы гляделки увидеть, что там творилось внутри, под форменной фуражкой.

— Вас, идиотов, не спасать, так вы средь зимы в прорубь полезете за своим Лениным либо башкой в костер сунетесь, да и других туда же потянете, вроде самых бешеных кулугуров. Те хоть за веру, за божественное пострадать норовят, а вы за чего?

— «За чего», — передразнил Кузьма. — Не видишь, что у народа только жилы натруженные остались? Все беды на большевиков валите, а кто страну разорил? У наших ребятишек одни косточки, на бабах юбки не держатся. Заживо хоронить прикажете? Чего доброго, и впрямь, как кулугуры, в огонь кидаться начнем.

14

Серая наволочь совсем затянула небо, колкая крупа посыпалась, зашуршала по тесовым и железным крышам.

— Зима подкатывает? — Цвиллинг, весело щурясь, подставлял лицо под бодрящие ледяные иголочки. — Не заметили, как проскочило лето, и осень уже проходит.

Он уезжал в Петроград. Его избрали делегатом на II съезд Советов.

— Пока здесь хозяйничают дутовцы и соглашатели. Но скоро, дружище Александр, мы начнем настоящие бои с ними.

— Вот посмотрим, как сегодня Булкин, Барановский и Архангельский примут на исполкоме Совета наш протест против передачи ими местной власти в руки казаков, — с подчеркнуто будничной озабоченностью отозвался Коростелев.

Он беспокоился, хотя старался держаться твердо: «Всю рефлексию побоку». Но поневоле шевелилась в душе боязнь новой утраты: уехал и до сих пор не вернулся Кобозев, а теперь Цвиллинг уезжает. Кто знает, куда бросит его буря революционной борьбы? Вдруг он тоже не вернется?

Потому и приглушал Коростелев праздничное настроение товарища.

— Как примут протест? — веселое оживление на лице Цвиллинга сменилось язвительной усмешкой. — Эсеры и меньшевики слишком заинтересованы в том, чтобы мероприятия атамана по охране города не проводились без их участия. А от кого они хотят обороняться? От рабочих — ясно! И ради этого они станут плясать под дудку атамана. Дутовскую дудку!.. — Это сочетание слов на мгновенье позабавило его, но смешинка угасла, и, сурово нахмуренный, сверкая глазами из-под разлетистых бровей, он воскликнул:

— Горький замечательно сказал: «Пусть сильнее грянет буря!..» В девятьсот пятом она разразилась с недостаточной силой. Сейчас мы должны завершить начатое.

— Тебе надо было родиться поэтом, — мягко укорил Александр. — А революция — тяжкий труд, требующий огромных жертв и страданий.

— Новое всегда рождается в муках, но даже эти муки — животворящий источник поэзии.

— Ты настроен возвышенно!..

— Как всегда перед боем. У нас объявился еще один враг — Комитет спасения родины и революции. Ты успел прочитать мою статью для «Пролетария»? Посмотри еще верстку, пожалуйста. Я называю их «Комитетом спасения родины от революции».

Казачий разъезд промчался по Николаевской к вокзалу. Стволы карабинов поблескивали за плечами, шашки вздрагивали, готовно прилегая сбоку. Цвиллинг посмотрел вслед казакам, но лицо его приняло то мягкое выражение, с каким он вспоминал о жене и сынишке.

— Может быть, ты и прав, отдаваясь целиком только делу революции, — сказал он негромко, приспосабливаясь к широким шагам Коростелева. — Но все-таки хорошо, когда есть уголок в сердце, где живут самые добрые чувства.

— Казачьи разъезды и караулы уже начали занимать главные здания города, — нарочито сухо напомнил Александр. — Правда, Дутов после первого объяснения на исполкоме Совета распорядился, чтобы казаки не претендовали на подчинение им армейской пехоты. Исполком, конечно, считает вопрос исчерпанным, но пехоты-то Оренбургского гарнизона уже нет — ликвидирована. А делегаты казаков заявили, что всю военную власть, переданную Дутову губкомиссаром Архангельским, они используют для подавления неугодных им группировок.

— Я не закрываю глаза на сложность обстановки, — возразил Цвиллинг. — Но Барановский и Семенов-Булкин напрасно рассчитывают, что, высказываясь против передачи власти казакам, они снимут с себя ответственность, передав ее Дутову через Архангельского.

— Вряд ли они беспокоятся сейчас об этом, — не согласился Коростелев. — Ведь в новую, так называемую «революционную власть» вошли не только казаки и губкомиссар — эсер Архангельский, лебезящий перед Дутовым, но и представители местных Советов всех партий, кроме большевиков. Город фактически уже на военном положении. Нет, хорошо, что ты едешь в Петроград… Найди сразу Кобозева и все расскажи ему. Может, вместе приедете с Петром Алексеевичем. Ну, лады… Ждем. Доберешься один до вокзала?

— А чего? — Цвиллинг с виду беззаботно тряхнул своим чемоданчиком. — Можно сказать, налегке…

Они посмотрели друг другу в глаза и крепко обнялись.

15

Здание городской думы с высокими колоннами и широким подъездом красовалось на бывшей Центральной площади, где разбиты два садика: Александровский и… Собачий, разделенные Неплюевской улицей, напротив, за голыми деревьями, высились здания реального училища и городской театр, перестроенный из манежа, слева стояли казармы, еще левее гостиный двор. Место было людное.

В группе депутатов, уже собравшихся в просторном вестибюле думы, громко разглагольствовал плотный, подкрашенный брюнет с седой, нарочно оставленной прядью:

— Мы своей резолюцией отказали в доверии и поддержке образовавшейся в Петрограде самочинной власти.

— Казаки тоже голосовали?

— Само собой разумеется. Второй резолюцией мы поддержали наш революционный комитет — ему и вручена вся власть в Оренбурге и окрестностях. В Петрограде тоже организован Комитет спасения родины и революции — он принимает меры к восстановлению деятельности правительства. Версия об аресте Керенского — выдумка большевиков.

— Внимание! — предупредил один из слушателей, заметив Александра Коростелева, Джангильдина, Кичигина и Краснощекова — большевика из Орска, которые быстро прошли по вестибюлю и поднялись на галерею, где находились места для гостей.

Только что получено известие о большевистском перевороте в Петрограде, о низложении Временного правительства, и страсти сразу накалились до предела.

В сдержанном гомоне голосов на галерее выделялись отдельные, с нажимом произнесенные фразы:

— Помилуйте, князь Николай Николаевич — герой Кавказского фронта…

— На бирже дела аховые…

И самоуверенный баритон какого-то «политика»:

— Образовано новое министерство: председатель — министр Ленин, министр иностранных дел — Троцкий, министр внутренних дел — Луначарский. Но им предъявлено категорическое требование: немедленно остановить гражданскую войну и образовать революционную власть с участием всех партий.

— Какая чушь! — возмутился Александр Коростелев. — Упрекают большевиков в том, что они вызывают гражданскую войну, а сами дают полную волю вождям казачества для кровавых расправ с народом.

— Но теперь, кажуть, объявилась нова политическа власть — Комитет спасения, — с лукавой усмешкой сказал Краснощеков. — Вывеска атаману подходяща.

Небольшой, но высокий зал думы был переполнен. Галерея ломилась от нахлынувшей публики, желавшей послушать прения. Все хозяйственные дела, обсуждавшиеся здесь в течение нескольких месяцев почти ежедневно, были отодвинуты на задний план жгучим вопросом об отношении думы к большевикам.

Председатель — бойкий журналист Корчагин произнес скорбную речь:

— Нашу родину постигло несчастье: в Петрограде большевики захватили власть, и всюду воцарилась анархия. На улицах городов стрельба. Теперь уже имеются точные сведения об аресте Временного правительства. Для нашей страны бьет двенадцатый час. Но родина принимает вызов, и авантюра Ленина будет ликвидирована.

— Мы выслушаем все их наскоки, а ответим на них в своем «Пролетарии», — сказал Александр Коростелев товарищам.

Слово было предоставлено губернскому комиссару, эсеру Архангельскому. Он заговорил с трагическим пафосом:

— В тот момент, когда Временное правительство на пороге Учредительного собрания решало наболевший вопрос о земле, большевики вознамерились захватить власть в стране.

— И захватили!.. — дерзкий голос с галерки (похоже, Харитона Наследова).

Зал колыхнулся, насторожился. Архангельский, будто не обратив внимания на выкрик, но сразу забыв о риторике, продолжал уже в ином стиле — вот-вот сорвется на брань.

— Самара, Уфа, Москва, Петроград заняты большевиками… Фронт и общество требуют восстановить Временное правительство. Полумеры не помогут. Мы долго колебались, но выбора нет. В Оренбурге введено военное положение, и вся полнота власти передана атаману казачьего войска. Войсковой атаман Дутов категорически заявил, что здесь захват власти большевиками не будет иметь места.

— Это мы еще посмотрим! — уже в несколько голосов дружно ответили с галерки.

Городской голова Барановский объявил, что он пригласил на заседание Дутова, и попросил предоставить ему слово.

— Какие трогательные альянсы! — сказала Мария Стрельникова. — Об этом стоит написать мемуары, чтобы лет через полсотни, когда исчезнут предательство и лицемерие, люди имели представление о том, какая шла борьба.

Дутов уже стоял на трибуне, окидывая собрание властным взглядом.

— Мне приходится выступать здесь при очень тяжелых условиях, — заговорил он негромко, явно не заботясь о том, чтобы его услышали на галерке. — Мое имя произносится на всех перекрестках, поэтому я хочу открыто сказать, к чему я иду. Я заявляю, что мы, казачество, всеми мерами будем поддерживать Временное правительство. Я имею одобрительные по этому вопросу телеграммы от всех казачьих войск. А Дон пошел еще дальше: он пригласил Керенского в Новочеркасск, где гарантирует Временному правительству полную безопасность. — Дутов смолк, проверяя произведенное его словами впечатление, и снова оглядел зал.

Речь его была вознаграждена бурными овациями.

Городской голова Барановский предложил оказать атаману Оренбургского казачьего войска полное доверие. Гласные думы единодушно проголосовали. В заключение дума заклеймила «преступную авантюру большевиков», «которая открывает свободную дорогу армии Вильгельма и пролагает пути для контрреволюции в стране».

Утверждая этот пункт, многие из гласных оглянулись на большевиков, но увидели такие откровенно насмешливые презрительные и даже грозные лица, что сразу присмирели, тем более что их защитника, атамана, в зале уже не было. Чем черт не шутит: вдруг эти отчаянные, во многом загадочные люди устроят в Оренбурге такой же переворот, как в Петрограде!

Живы еще были в памяти вспышки дореволюционных восстаний, которые сотрясали губернию, шатая императорский трон всея Руси. Баррикады девятьсот пятого года. Вон сколько одних главарей, а за ними целая армия рукастых, горластых, бесстрашных рабочих, которые всем недовольны. Что им стоит запросто сцапать смелого, но коротконогого атамана? Как тогда быть?

Большевики молчали.

За свое долготерпение и выдержку они были вознаграждены откровенным выступлением гласного господина Смыслова:

— Вводя военное положение, мы берем под контроль бессознательные массы, которые сейчас издерганы и, поддаваясь большевистским лозунгам, готовы на любые эксцессы. Таким образом, угрожая голодным и обездоленным, мы защищаем классы обеспеченные, — без обиняков заявил он.

— Не часто можно услышать от них столь откровенные слова, — сказал Кичигин. — Все болтали, и никто не брал на себя суровой ответственности, а теперь отношения определились.

— Завтра нас начнут вешать и расстреливать, если мы не примем нужные меры, — ответил Александр Коростелев.

16

Теперь город считался на военном положении, и всюду стояли казачьи караулы, всюду рыскали казачьи разъезды.

Александр Коростелев сам видел по пути домой, как были заняты казаками здания телеграфа, банка, вокзала, как выставлялась усиленная стража возле арсенала и депо.

Только что осенняя ночь сверкала щедро разбросанными в густой синеве крупными звездами, но небо опять заволоклось невидимо надвинувшейся завесой. Мерзлый снег, колкий, как просеянное сквозь тучи звездное стекло, зашуршал по крышам мятежного города, посыпался на слабо освещенные и совсем темные улицы, по которым скакали гонцы Дутова. Впервые жутковато показалось Александру Коростелеву шагать в одиночку на городскую окраину: стукнут прямо с седла, никто и не увидит.

«Атаман распоясался вовсю, но теперь, после вооруженного восстания в Петрограде, когда центральная власть действительно перешла в руки народа, этот белый волк нам не страшен. Второй Всероссийский съезд Советов сразу утвердил декреты о земле и мире. Вот самое могучее наше оружие против врагов революции. — Александр оттолкнулся от стола и с минуту сидел неподвижно, сосредоточенно глядя на стену, оклеенную чистенькими дешевыми обоями. — Нет, Дутов и его прихвостни даже не представляют, как мы их тряхнем. Только что организованные подпольно красногвардейские отряды уже большая сила. Никто не выбьет добытое оружие из наших рук. И очень хорошо, что у нас есть своя газета».

Взяв принесенный им оттиск «Пролетария», Александр, радуясь, вдохнул запах типографской краски. Статью «Их позор» написал для этого номера он сам и, просматривая ее, опять улыбнулся:

«Корреспонденты — рабочие, и я — еще и редактор газеты поневоле, — тоже стал писучим человеком». С тревожным чувством, будто ощущая на себе тысячи взыскательных взглядов, Коростелев прочитал вслух:

— «Когда у всех истинно революционных солдат и рабочих вырвался вздох облегчения при переходе власти в руки Советов, главари оренбургской партии социалистов-революционеров передали местную власть атаману Дутову. Свершилось неслыханное предательство. Вопреки воле солдат, рабочих, крестьян эти изменники венчали Дутова на военную диктатуру». «Нет, все верно! Именно так прямо и резко мы должны говорить на страницах нашей печати».

Александр подтянул к себе бумагу, обмакнул в чернильницу перо, крепко сжимая в сильных пальцах тонкую ученическую ручку…

Наскоро позавтракав, не успев даже поговорить с сестрой и матерью, он еще раз прочитал законченную перед рассветом новую статью и помчался в типографию.

Около знакомых дверей стоял взвод спешившихся вооруженных казаков. Они держались вольно, посмеиваясь и дымя цигарками, как будто ожидали кого-то.

«Обыск идет! — промелькнула у Коростелева обжигающая холодом мысль, и он еще ускорил шаги. — С либерализмом покончено. Диктатура казачьего вождя показывает свои волчьи зубы».

Усатый казак, вскинув на руку винтовку, преградил штыком дорогу Александру:

— Стой! Стой! Не велено никого пущать.

— Скажи, что пришел редактор газеты.

Казак посмотрел озадаченно и ушел. Ушел и пропал. Потом выглянул немолодой урядник, неприветливо оглядев редактора, нехотя буркнул:

— Ну, входитя, что ли!

Войдя в типографию и увидев рассыпанный набор газеты, Александр чуть не выронил из рук туго набитый портфель. Много раз волновался он, вынужденный молчком переносить обыски, когда жандармы, вломившись в квартиру, переворачивали в ней все вверх дном, но то были переживания отдельной личности, идущей наперекор течению, а тут произошел разгром газеты — детища целого коллектива рабочих, их надежды и гордости и, самое главное, их боевой трибуны.

На огромном столе для подготовки печатных форм темнели литеры рассыпанного набора, валялись смятые гранки, а на полу виднелись разорванные полосы и оттиски газеты со статьей «Их позор», затоптанные грязными сапогами погромщиков. Сильнее обычного ощущалась — так и лезла в горло — висевшая в спертом воздухе только что поднятая свинцовая пыль.

От этой ли пыли, от чувства ли бессильной ярости и острого сожаления у Александра Коростелева запершило в горле: сколько хлопот, беготни, переговоров с владельцами типографий, сколько трудовых денег, оторванных рабочими от своего семейного стола!..

— Кто устроил это безобразие? — с возмущением спросил он появившегося владельца типографии — типичного, заплывшего жирком буржуа, заметно обеспокоенного.

— Распоряжение свыше не может быть безобразием, — самоуверенно возразил вынырнувший из двери печатного цеха щеголеватый офицер. — Газета закрыта по приказу войскового атамана. А вас приказано задержать.

Не успел Коростелев собраться с мыслями, как у подъезда загудел автомобиль, и в наборный цех ввалилась группа казаков, возглавляемая адъютантом Дутова.

— Я должен доставить вас в войсковой штаб, — заявил тот, не без любопытства оглядев арестованного, который был известен дутовцам не как редактор газеты, а как один из главных большевистских бузотеров и председатель их городского комитета.

Для охраны в автомобиль вместе с ним село несколько казаков, кроме того, человек двадцать конников помчались следом.

«Почет-то какой! — со злой усмешкой подумал Александр. — Неужели они такие трусы — за одним человеком чуть не сотню стражников послали? Или боятся, чтобы рабочие не отбили меня?»

Первое, что он увидел, войдя в штаб атамана, — это свежеотпечатанный экземпляр запрещенного номера «Пролетария», лежавший на столе дежурного офицера.

«Успели-таки — тиснули для себя!» — Редактор посмотрел на газетный лист, точно на дорогого, безвременно погибшего друга.

Тут же у входа его обыскали, вывернув все карманы, булавку и то не удалось бы скрыть.

«Боитесь, чтобы я не прикончил вашего батьку, язви его в душу!» Хотя это пылкое пожелание не было высказано вслух, однако вид Коростелева, стоявшего с поднятыми руками среди обшаривавших его с ног до головы казаков, не понравился адъютанту: обыск походил на какой-то мелкий грабеж, но пострадавший человек смотрел на обступивших его «воришек» не только с полным самообладанием, но и откровенным презрением.

Поэтому, когда в комнату вошел полковник, знакомый теперь всему Оренбургу, адъютант встал поближе к арестованному редактору, зорко следя за каждым его движеньем.

— По какому праву вы закрыли нашу газету? — спросил Коростелев, шагнув навстречу Дутову.

Тот властным жестом осадил адъютанта, ринувшегося было заслонить его, приказал:

— Пошлите за губкомиссаром Архангельским! Я распорядился закрыть вашу газету, потому что вы допустили в ней оскорбительные выпады по моему адресу, — с надменным видом пояснил он, обращаясь к Александру. — С Комитетом спасения родины и гласными городской думы вы тоже не церемонитесь. А вам давно бы пора прекратить свою преступную деятельность разобщения сил русского народа.

Он вскинул голову, и в широких глазах его вспыхнули настороженно-злые огоньки. Почему этот безоружный, беспомощно-одинокий сейчас человек на боится его? На что он надеется? Губы атамана плотно сжались, отвислые щеки подобрались. Отставив ногу, заложив по привычке большой палец стиснутой в кулак руки за ремень портупеи, он смотрел в упор на взятого им под стражу Коростелева и думал:

«Чего ты корчишь из себя вождя? В любую минуту я могу тебя уничтожить! И всю твою большевистскую шайку разгоню. Никто не помешает мне теперь осуществить мой суд, скорый и правый».

Александр понимал сложность и опасность положения, но видел перед собой только самоуверенного и недалекого господского холуя, хотя и не мог отказать ему в храбрости и деловой сметке.

«Говорит о русском народе и в то же время собирается выступать против всей революционной России! Ведь образованный — кадетский корпус в Оренбурге закончил, два училища: кавалерийское да инженерное, учебу в академии генерального штаба прошел по первому разряду, а норовит стену лбом прошибить! Зря стараетесь, ваше высокоблагородие! Не мешало бы вам окончить еще наши курсы по марксизму».

То, что атаман послал за Архангельским, еще раз показало, как он поднаторел в каверзных делах, как изворотлив в политике. Значит, несмотря на свою надменную осанку жестокого сатрапа, побаивается самочинной расправы с одним из вожаков оренбургских рабочих.

— Вы хотите казнить меня, а потом заявите, что Коростелева осудили свои революционеры, — с усмешкой сказал Александр. — Но рабочие не такие простаки, чтобы попасть на вашу удочку: этих революционеров, которые прислужничают вам, мы давно разоблачили.

Ставленник Временного правительства губернский комиссар эсер Архангельский не замедлил с прибытием и, усевшись за стол вместе с Дутовым, приказал арестованному, стоя перед ними, отвечать на вопросы. Но Коростелев сам потребовал от них ответа.

— Где ваша хваленая свобода печати? На каком основании вы натравили своих громил на типографию «Пролетария»?

— Ваша газета призывала к восстанию, — резким, не допускающим возражения тоном сказал Дутов.

— Да, призывала. Но вооруженное восстание в Петрограде уже произошло…

— Мы не хотим, чтобы подобное безобразие произошло и в Оренбурге.

— Это произойдет помимо вашего желания.

Дутову захотелось ударить дерзкого большевика, но он сдержался.

— Кто писал передовицу для последнего, запрещенного номера?

— Я. Разгромив типографию и взяв меня под арест, вы вызовете бурю гнева в рабочей среде: газета принадлежала рабочим.

— Мы ничего не будем иметь против вашей газеты и вас освободим, если вы выбросите лозунг «Да здравствует власть Советов!», — вкрадчиво заговорил Архангельский. — И поменьше о вооружении и диктатуре пролетариата.

— Это наши боевые лозунги. Выбросить их мы не можем. Вам пора знать, что в принципиальных вопросах большевики не торгуются.

— Посадим вас в тюрьму и будем судить со всей строгостью закона военного времени, — мрачно объявил Дутов и, хлопнув дверью, вышел из комнаты.

— Какие вы мелкие людишки! — сказал Коростелев Архангельскому, сразу поблекшему без своего покровителя.

17

В казачьих станицах возвышение атамана Дутова было встречено одобрительно: это укрепляло значение войска в губернии, хотя объявленное военное положение в Оренбурге многих заставило насторожиться.

— Не-ет, язви тя! Покуда мир стоять будет, в чести и славе должно находиться казачество! — говорил, не попадая ногой через высокую подворотню, крепко подгулявший на радостях Тихон Захарович Караульников.

Спотыкался еще не дряхлый дед, но на ногах держался упорно, пиная препятствие, возникшее на пути, пока не приметил его из окна сам хозяин Григорий Прохорович Шеломинцев, только что приехавший из Оренбурга через Илецкую Защиту.

Назад: Часть первая
Дальше: По следам Ермака (из путевого блокнота писателя)