(статья из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона 1904 г. издания)

Демон (δαίμων) – вообще означает (в классической литературе) деятеля, обладающего сверхчеловеческой силой, принадлежащего к невидимому миpy и имеющего влияние на жизнь и судьбу людей; между δαίμων и θεός приблизительно такое же отношение, как между лат. numen и deus. Бесспорной этимологии слова «демон» не существует. Три главные: 1) Платонова (в Кратиле) от глагола δαήναι – знать (ότι φρόνιμοι καί δαήμονες ήσαν, δαίμονας αύτούς ώνόμασε); Д. – знающий. – 2) Известная древним грамматикам и усвоенная в новое время Поттом производит слово Д. от корня общего с глаголом δαίομαι, δαίνυμι, δατέομαι – раздаю, распределяю (дары); Д. – δαιτύμαι – раздаятель, распределитель (даров), ср. эпитет Зевса – Έπιδώτης, Гадеса – Ίσοδαίτης и богов вообще – δωτήρες. – 3) Принимаемая Боппом, Бенфеем и Курциусом – от корня διF, соотв. восточноарийск. dêva, daêva и daïvas (с переходом дигаммы в соотв. носовую и с суффиксом μων – man), Д. – блестящий, светлое существо – бог.

Изречение первого греческого философа Фалеса, что всё полно демонов (πάντα δαιμόνων πλήρη), есть точное выражение в отвлеченном сознании того взгляда, на котором основывалась первобытная религия у всех народов. Эта религия лучше всего определяется как пандемонизм, что не мешает ей быть вместе с тем и культом умерших или предков; ибо между демоническими силами природы и душами людей первоначально не полагалось определенной границы: умерший предок мог воплощаться в каком-нибудь священном камне, дереве, звезде и т. п., а с другой стороны, всякий природный дух мог принимать человеческий образ, смешиваться с людьми и становиться демоном-родоначальником (см. Религия первобытных народов).

Внутренние перемены в идее демонов неразрывно связаны с общим ходом развития античной религии. Мы находим здесь два соотносительных течения религиозной мысли: одно – в смысле дифференциации, приводящее от первоначального смешанного пандемонизма к понятию о демонах как исключительно злых существах; другое – в смысле интеграции религиозного миросозерцания, постепенно переходящего от хаотической множественности божественных и демонических существ к единобожию. Гомерический эпос есть памятник уже начавшегося процесса; религиозное сознание только что вышло здесь из первобытного безразличия, верховные олимпийские боги выделены и поставлены над сонмом мифических существ низшего порядка; однако память о прежнем смешении еще свежа, и различие нетвердо: олимпийцы и сам Зевс еще называются иногда общим именем демонов: Δώματ ές άιγιόχοιο Διός μετά δαίμονας αλλους. Это, впрочем, встречается лишь как исключение; вообще же индивидуально определившиеся и поэтически оформленные божества не называются у Гомера демонами, и за этим словом (преимущ. в единств. числе) остается преобладающий смысл какого-то неопределенного, таинственного воздействия или наития невидимого миpa на человека. Демоном называется высшее решение, окончательно и непреложно определяющее судьбу дел человеческих (например, «Илиада», VII, 271, 377, 396); Демон поминается при клятве (например «Илиада», XIX, 188); Демон – благое и мудрое внушение свыше (например, «Одиссея», III, 26). Демонам приписывается также возбуждение в человеке необычайного мужества и решимости: θάρσος ένέπνευσεν μέγα δαίμονι. Чаще, однако, Демонам приписывается вредоносное воздействие на человека, так что у Гомера уже находится зародыш будущего превращения Демона из божества в злого духа. Истребительный пожар, бешено устремляющийся на убийство воин сравниваются с Д.: δαίμονι ίσος; насильственная смерть называется Демоном: πάρός τοί δαίμονα δώσω, противный ветер – κακός δαίμων. Обманчивое и пагубное внушение есть дело Демонов: μηδέ σε δαίμων ενταϋθα τρέψειε; δαίμονος αϊσα κακή. Встречается и прилагательное: δαιμόνιος, в смысле одержимого роковой губительной силой. Впрочем, у Гомера и олимпийские боги не лишены злых качеств и пагубного воздействия на людей.

Более решительное обособление демонов от богов, но не по характеру их действия, а по происхождению, находится у Гезиода: демоны – суть умершие люди Золотого века. Когда земля сокрыла их в своем лоне, воля великого Зевса сделала их славными демонами, рассеянными в земном мире, хранителями смертных людей («Труды и дни»). По словам Плутарха, Гезиод первый ясно установил четыре разряда одаренных разумом существ, обитающих во вселенной: на вершине боги, потом великое число добрых демонов, далее герои или полубоги и наконец люди. Так как герои при жизни своей причислялись к людям, а по кончине смешивались с демонами или богами, то эти 4 разряда легко сводились к 3 и получалось общее определение демона как существа среднего и посредствующего между бессмертным божеством и смертным человеком – (μετα ξύθνητοϋ καί άθανάτου).

По мере того, как с развитием культуры и гражданственности непосредственное общение человека с жизнью природы, определявшее собой первобытную религию и получившее в поэтической теологии Гомера свою высшую художественную форму, отступало на задний план – и для религиозного сознания божества прекрасной природы утрачивали свое жизненное значение, и главный интерес сосредоточивался на мифических образах, связанных с культурным существованием человека и с вопросами самостоятельной религиозной мысли. Геракл – олицетворение человеческого труда и подвига, побеждающего враждебную власть природы и обусловливающего цивилизацию; Деметра – основательница оседлой культурной жизни; Дионис – бог возрождения и бессмертия, добрый демон по преимуществу (άγαθόςδαίμων) – вот главные предметы религиозного почитания этой эпохи, а с ними толпа всевозможных демонических существ, окружающих человека и принимающих самое близкое и прямое участие в его повседневном существовании. Тесная связь этих длемонов с интересами и нуждами человека видна из их прозваний – δαίμονες άποτρόπαιοι, άλεξίκακοι, μελίχιοι, άκέσιοι, πρόπολοι; особым почтением продолжали пользоваться древние божества домашнего очага – δαίμονες έστιοϋχοι. Так как все эти демонические существа (или по крайней мере большинство) были сами первоначально лишь душами умерших, то естественно, что развитие культа демонов шло об руку с усиленным почитанием мертвых и могил.

Если человеческая жизнь управляется демонами, то зло и бедствия этой жизни указывают на существование дурных демонов. К тому же приводит и происхождение самих демонов: если умерший обращается в демона, то умерший злодей естественно становится не добрым, а злым демоном. Поэт Фокилид из греческих писателей первый говорит прямо (по свидетельству Климента Александрийского) о разряде дурных демонов. (φαΰλοι δ). В самофракийских таинствах рядом с благими кабирами играли какую-то роль и злые кобали, относительно дурных демонов вместо молитв употреблялись заклинания – άποπομπαί.

Замечаемое в жизни отдельных людей преобладание благополучие или несчастие привело религиозную мысль к новому видоизменению идеи демонов – к представлению особого демона, который при самом рождении дается человеку на всю его жизнь и своим характером определяет его судьбу; это – δαίμων γενέθλιος (встреч. у Пиндара). Счастливый человек есть тот, который получил при рождении доброго демона; поэтому такой человек и называется εύδαίμων, в противном случае – κακοδαίμων, δυσδαίμων, βαρυδαίμων. Представить нравственное оправдание этой противоположной судьбы было одной из задач греческих мистерий; ясный отголосок их учений мы находим у великих трагиков. У Эсхила большую роль играет демон-мститель (άλάστωρ – незабывающий); он имеет не личный, а родовой характер (δ. γέννας), его действием потомки становятся и жертвами, и мстителями за грехи предков, проявляя нравственную солидарность поколений – πάτροθεν συλλήπτωρ γένοιτ άν άλάστωρ («Агамемнон»). Во множественном числе αλάστορες называются у того же поэта богини мщения и искупления эринии – эвмениды, рожденные (по Гезиоду) из крови оскопленного своим сыном Кроноса. По реально-мистическому объяснению Павзания, άλάστωρ есть призрак умершего от преступления, привязывающийся к дому или роду виновных и не отступающий до умиротворения или отмщения обиды. Эврипид (в «Алькесте») олицетворенную смерть (θάνατος) называет господином демонов (δαιμόνον ό κύριος), причем схоласт ссылается на общее мнение, что мертвецы и демоны – одно и то же (φασί γάρ τούς νεκρούς δαίμονας).

Философия греческая, с самого начала давшая свою санкцию популярной идее демонов (в вышеприведенном изречении Фалеса), много способствовала ее дальнейшему развитию. Для Гераклита, стоявшего за внутренний смысл и связь всего существующего и отрицательно относившегося ко всяким внешним разграничениям, демоническая сила получала имманентный характер, совпадая с этическим самоопределением человека: ήθος άνθρώπψ δαίμων. В пифагорейской школе демоны отождествлялись с душами, не теряя, однако, своего специфического характера, ибо души бывают разного рода: на небе они – боги, на земле – люди, а в срединном пространстве – демоны. Эмпедокл, соответственно своему основному дуализму, признавал добрых демонов как порождение и служителей всемирной Любви (Φιλία) и злых – как порождение и служителей всемирной Вражды (Νεΐκος). С разных сторон индивидуальные мифологические черты в идее демонов сглаживались, разрешаясь в общих метафизических и этических понятиях. То же самое совершалось и с богами Гомера и Гезиода (теософия Орфиков, полемика Ксенофана против мифологии), и в результате этого двойного процесса получилась идея единого Божества, которому вместе с собственным именем Зевса возвращено первобытное неопределенное название демона: Έν κράτος, εΐς δάιμων γένετο μέγας άρχός άπάντων. Ta же идея, вполне освобожденная от мифологических воспоминаний, является в учении Анаксагора о едином Уме, зиждителе и управителе Вселенной.

Удовлетворительный в смысле общей руководящей идеи, этот рациональный монизм не давал, однако, достаточного объяснения всей эмпирической действительности со стороны как внешней (космической), так и внутренней (религиозно-нравственной) жизни. Поэтому не только софисты выступили за права иррационального факта против абсолютного разума, но и высший выразитель греческого духа, Сократ, с одной стороны, смеялся над неудавшейся рациональной космологией своего учителя Анаксагора, а с другой – подвергся обвинению в том, что вводит новых демонов – δαιμονια καινά. Признавая, что мир и жизнь человеческая управляются единым верховным, целесообразно действующим разумом, отождествляя добродетель с познанием истины, Сократ вместе с тем допускал в широкой мере чисто эмпирический, иррациональный (в смысле недоступности человеческому рассудку) характер тех способов и частных путей, посредством которых проявляется и осуществляется всемирная разумность. Этим объясняется его осторожное отношение к народной религии, а также его положительные показания об особых демонических внушениях, которые он лично испытывал. Сводя общую сущность нравственности к разумным понятиям, Сократ на основании собственного опыта в действительные условия для частных проявлений нравственной жизни вводил сверх рациональных мотивов и мистический элемент. Знаменитый «демон Сократа» (как он сам его понимал) был благотворное провиденциальное внушение, обращавшееся в единичных случаях к его разумной воле, но не в форме только внутреннего сознания, а и внешним ощутительным образом: Платон и Ксенофонт согласно свидетельствуют, что демон говорил Сократу с помощью звука и знака – φωνή καί σημεΐον. По содержанию этих внушений, всегда целесообразных (в высшем нравственном смысле), их нельзя признать за простые болезненные галлюцинации, а по их ощутительной форме их нельзя отождествить с голосом совести или категорическим императивом. С буквою (но не со смыслом) Платонова и Ксенофонтова свидетельства согласно приводимое Плутархом мнение, что Сократов Д. выражался в чихании, которое было и φωνή, и σημεΐον. Более внимания заслуживает объяснение самого Плутарха: подобно тому, как во сне, несмотря на бездействие внешних органов чувств, впечатления и внушения изнутри души облекаются в форму внешних чувств – мы видим образы, слышим звуки, – так у Сократа и в бодрственном состоянии внутренние внушения божества переходили во внешние ощущения. Другими словами, Плутарх приписывает Сократу то, что теперь наз. правдивыми или вещими галлюцинациями. Демон, существование которого Сократ признавал как эмпирический факт, у его учеников стал опять предметом теоретических взглядов. Платон, с одной стороны, утверждает (в «Тимее»), что всякий мудрый и добродетельный человек, живой или умерший, имеет в себе самом нечто демоническое – δαιμόνιον τί, и потому его справедливо называть демоном, а с другой стороны (в «Федре», «Государстве», «Федоне», «Горгии»), говорит, что каждому человеку по его собственному выбору дается демон-руководитель, который, впрочем, отличается от руководимой души не по природе, а только по степени достигнутого совершенства. Ибо Платон признает сложную иерархию духовных существ, начиная от простых душ предков или домашних демонов и кончая небесными богами, непосредственно созерцающими единое верховное благо. В этом платоническом взгляде (систематически разработанном неоплатониками) основное различие оказывается не между богами и демонами (оно здесь второстепенно), а между единым абсолютным божеством и множественностью относительных, смешанной природы духовных существ, более или менее причастных божеству. Но меньшее добро есть то же, что зло – и так. образом возвращается чуждое первоначально платонизму представление дурного демона. Некоторые из писателей после сократовской эпохи останавливаются на простом противоположении добрых и злых демонов (Исократ, Ксенократ, Эвклид, утверждавший, что у каждого из нас есть по два демона противоположного характера); у других писателей является тенденция только злых называть демонами, а добрых – богами (так, между прочим, у Плутарха). Но такое разграничение не могло быть удержано; между мифологическими божествами не было ни одного свободного от дурных свойств и действий, и если существа такого рода суть не боги, а демоны, то прав был Эврипид, когда называл Афродиту (в «Ипполите») худшим из демонов – κακίστη δαιμόνων. Когда развитая религиозно-философская мысль признала достойным поклонения единственно лишь абсолютно доброе, весь эллинский пантеон должен был быть исключен из сферы истинного божества; все олимпийцы превращались в демонов, в духов обмана и зла. Такой взгляд, окончательно утвердившийся в философии патриотической, был, таким образом, не случайным и внешним для эллинизма, а его собственным последним словом по этому предмету.