Глава четвертая
1
До полудня в губернии ничего не произошло…
Согласно полицейской справке, убитых в Уренске за прошедшую ночь не было, ограблено только пятеро. Мясо на базаре продается в пятачок фунт, десяток яиц за гривенник. В числе лиц, приехавших с утренним поездом, не значится ни одного, кто был бы достоин внимания со стороны власть имущих.
Мышецкий с удовольствием вспомнил:
И уж отечества призванье
Гремит нам: «Шествуйте, сыны!..»
Огурцов боком, вдоль стенки, втерся в кабинет и доложил, что отставленный вчера от службы санитарный инспектор Савва Борисяк сдержал свое слово и не покинул присутствия.
– Что-с? – поразился Мышецкий. – Так и простоял всю ночь?
– Хохол-то упрямый, ваше сиятельство.
– Зовите городового, – велел Сергей Яковлевич. – Пусть он его выведет…
Стороною Мышецкий пытался выяснить для себя, каким образом в Уренске собрался этот чиновный зверинец. И – по выяснении – перестал удивляться. Россия вышвырнула их со службы как жуликов, но Сибирь не приняла их – как дураков (Сибирь ведь любит светлый, энергичный ум). Вот и получилось, что они застряли здесь, приворовались один к другому и желают только одного: чтобы их не тревожили! Мало того, эти чиновные помои просто выплескивались в Уренскую губернию, как в грязную лохань, в которую все сливать можно…
«Без працы не бенды кололацы», – утешился Мышецкий.
События начали развиваться в губернии с полудня, когда к присутствию со звоном подкатила роскошная коляска на резиновых шинах. Сергей Яковлевич видел в окне, как вышла из нее моложавая дама и, подобрав пышный турнюр платья, уверенно поднялась на крыльцо.
На вопрос Мышецкого, кто это, Огурцов ответил:
– О-о, разве же вы не знаете? Это же Конкордия Ивановна, та самая – Монахтина!
– И мой предшественник, покончивший…
– Да, да! – поспешил Огурцов. – Она самая!
Сергей Яковлевич повернулся к дверям, и двери вдруг сами распахнулись перед женщиной, открытые чьей-то услужливою рукой. Придерживая отвороты шубки, Монахтина прищурила красиво очерченные глаза; на персиковых щеках ее смешливо прыгали бархатистые мушки.
– Князь, – пропела она, еще издали протягивая ему свою пухлую руку. – Я всю ночь молилась за вас, князь. Я понимаю, вы так молоды, и вам так трудно… Преосвященный (о, я как раз от него) просил передать вам это!
Мышецкий прочел в записке, извлеченной из ридикюля:
«Приезжай, князь, наливки с кардамоном пробовать. А я ногами слаб стал. Совсем немощен. Почему ишо вчера не шел? Горд ты! Мне говорить надобно. Плохо все! Будь свят.
Мелхисидек ».
Сергей Яковлевич поразился двум вещам: безграмотности и настоятельности того тона, в каком была составлена эта писулька от архиепископа.
– Благодарю вас, мадам. Чем могу служить?
Монахтина упала на стол лицом, и теперь князь видел ее молочный затылок с умилительной ложбинкой.
– Как я несчастна, князь… Спасите!
– Что с вами, мадам?
Она подняла лицо, мокрое от слез, глаза сделались еще прекраснее; громадные серьги качались в маленьких ушках Уренской львицы.
– Мне, – куснула она платочек, – грозит голодная смерть. Я знаю – вы так добры, князь, вы не откажете…
Мышецкий смотрел из-под пенсне – недоверчиво, холодно.
– Вы разве так бедны? – спросил он.
– Я разорена окончательно… Мой муж, этот гнуснейший мизерабль, завез меня в эту глушь и… бросил! Я одна, совсем одна… Доходов с именьишка никаких! Спасите!
«Чем черт не шутит», – Мышецкий никогда еще не видел столько слез: они текли и текли, заливая прекрасное лицо.
– Не надо плакать – сказал он, – не надо… Я еще не проверял отчетность своей кассы и потому могу предложить вам лишь… ну, это!
Он выложил перед ней сто рублей:
– Пока не могу помочь более…
Конкордия Ивановна отгородилась от сторублевки ладонью, как при виде противного червяка:
– Помилуйте, князь! Я приехала к вам на собственных лошадях, а вы даете мне эти жалкие… Нет, нет!
– Извините, мадам. – Сергей Яковлевич самым спокойным образом спрятал деньги обратно. – Я об этом не подумал… Но я могу купить у вас фаэтон, и вы будете иметь верных три тысячи. Смерть от голода вам не грозит!
Монахтина встала и направилась к дверям. Мышецкий долго беззвучно смеялся, закрывая глаза ладонью. Потом протиснулся в кабинет Огурцов и робко заметил:
– Простите, ваше сиятельство, но вы напрасно так…
– Как – так?
– Ведь госпожа Монахтина не денег пришла просить: ей хотелось, чтобы вы обратили на нее благосклонное внимание!
– Ну и что? – вспыхнул Мышецкий. – Я не желаю оказаться на положении моего предшественника, который… Сами знаете, чем это кончилось! Велите закладывать лошадей – я должен повидать его превосходительство.
Огурцов в смущении потоптался возле порога.
– Договаривайте, – разрешил ему Мышецкий.
Многоопытный чиновник (заслуживший крест в петлицу и геморрой в поясницу) ответил так:
– Не мое это дело, ваше сиятельство, но… Смотрите, как бы не обмишуриться!
– Обмишуриться… в чем?
– Да еще ни один губернатор не мог управлять Уренской губернией, не заручившись прежде «дружбой» с Конкордией Ивановной… Уж такие зубры из столиц наезживали, а только рога-то она им ломала! От этой женщины, как и от смерти, не скроешься…
За стеною послышался шум, и появился городовой, прижимая к шишке на лбу пятачок: Борисяк не сдавался.
– Я сам разберусь, – сказал Мышецкий.
Санитарный инспектор стоял посреди зала на том же самом месте, на каком Мышецкий вчера его и оставил. Только ввалились глаза да посерело лицо упрямца. Стоял он, опираясь на палку, и сразу выкрикнул в сторону вице-губернатора:
– Я сказал, что не уйду! Где же справедливость? Почему вы столь уверены в правильности своих решений? Я ведь, по правде говоря, даже ожидал вашего приезда. Вам не нравится грязь в Уренске – так я согласен, город загажен по самые крыши. Но только моя ли вина в этом?
– Вы обмолвились, что ждали меня, – напомнил Мышецкий.
– Да, – ответил Борисяк, – мне казалось, что приедет образованный человек, который поможет мне навести порядок в городе. И вот теперь, когда я полон желания разгребать этот навоз, вы вдруг вышвыриваете меня на улицу! А вы… Да как вам не стыдно, князь?
«Собственно, – подумал Мышецкий, – на основании чего я изгоняю этого человека? Исключительно на основании дурацкой бумажки, подсунутой мне вчера Ениколоповым!..»
И он спросил напрямик:
– Скажите, Савва Кириллович, каковы у вас отношения с хирургом Ениколоповым, служащим в губернской больнице?
– Безобразные, – ответил Борисяк. – Он презирает меня, считая недоучкой, в чем он, может, и прав!
– Честно говоря, – призадумался Мышецкий, – я склонен выискивать правду на стороне… оппозиции, поймите меня правильно.
И вдруг Борисяк взволнованно заговорил:
– Вы напрасно считаете Ениколопова таковым. Это скорее пройдоха. Ради денег он вырежет вам грыжу, ради денег же он и зарежет кого угодно…
Сергею Яковлевичу не хотелось погружаться в губернские сплетни, и он поспешно сунул инспектору свою руку:
– Не будем муссировать этот вопрос дальше. Я уважаю вашу настойчивость, и мы будем служить вместе…
Огурцов доложил, что лошади поданы, и предупредил:
– Ваше сиятельство, Борисяк-то мужчина опасный. Говорят, в депо ходит, речи произносит… У святого причастия, как появился в Уренске, ни разу еще не был!
Сергей Яковлевич хлопнул по столу:
– Пожалуйста, Огурцов, без новостей с черного хода. Для собрания подобных сведений существует жандармское управление, а меня касается исключительно служба!..
Он отправился к Влахопулову, заранее комбинируя свои выводы. Конкордия Ивановна сейчас его даже не тревожила, но писулька от Мелхисидека припекала из кармана словно горчичник. «Ехать на подворье или не ехать?» – мучился он по дороге.
По слухам Мышецкий уже знал, что губернатор добивался непонятной чести – быть старостой уренского кафедрального собора. Причем Влахопулов грозился, что сразу же начнет ремонт – от креста до подвалов. Но преосвященный с ремонтом не спешил, отчего и отношения с губернатором у него были натянутые.
«Ехать или не ехать?» – раздумывал Сергей Яковлевич и, ничего не решив, появился перед Влахопуловым, который встретил его сдержанным рычанием:
– Что вы там натворили, князь? Эдак вы мне всю губернию разгоните… Говорят, один остолоп даже прохудил штаны от страху? Ха-ха-ха!
Мышецкий ответил без улыбки:
– Ваше превосходительство сами изволили признать, что в губернии не всё благополучно. Я никому зла не желаю, руководствуясь единственно лишь выгодами по службе…
– Ну ладно, князь, ладно! До чего же вы, правоведы, поговорить любите… А что, – спросил он неожиданно, – Конкордия Ивановна была у вас?
– Была.
– Вот б…! – восхищенно выругался Влахопулов, колыхаясь выпуклым животом. – Ну и баба! Такую и озолотить не грех. Куда там до нее Матильде Экзарховне!
– Она, очевидно, близка к архиепископу Мелхисидеку? – спросил Мышецкий заинтересованно.
– Еще бы, Мелхисидек души в ней не чает! А мы с ним – вот так! – Симон Гераклович потер один кулак об другой. – Я бы этого блудодея во святости давно из Уренска выставил, да он собака-то не из моей псарни. Сам Победоносцев нашел его в какой-то дыре и до преосвященства поднял!
Мышецкий быстро прикинул в голове, какие выгоды можно извлечь из этой запутанной комбинации. Вывод был один: «Надо заехать к Мелхисидеку, поклон шеи мне не сломает!»
– Вот что, князь, – продолжал Влахопулов внушительно, – я велел вчера нашему итальяшке…
– Чиколини? – догадался Мышецкий.
– Да, полицмейстеру. Чтобы он, черноротый, не вздумал пропускать переселенцев через город. Увижу хоть одного «самохода» на улице – велю городовым телегу ломать!
– Отчего так строго? – спросил Сергей Яковлевич.
– Оттого, что в прошлом году был уже мор по губернии. Вы еще не знаете, князь, что такое холера! А потому я и велел: поймали «самохода» – не жалей. Хватай с барахлом и сопляками, тащи в острог! Река вскроется, на баржу всех запрем – и пусть плывут с богом: дальше уже не моя губерния…
Легок на помине, явился полицмейстер, держа узелок под локтем. Поклонился учтиво, развязал перед начальством тряпицу. Взору открылись черные ватрушки, прокаленные калачи, куски деревенского хлеба.
– С базара я, – сказал Бруно Иванович.
– Ты что – побираться ходил?
Чиколини снял фуражку, мелко закрестился поверх шинельки.
– Начинается, – возвестил он со вздохом. – Неужели и в этом годе в Мглинском да Запереченском уездах пухнуть мужики будут? А – сеять? – И он опять закрестился…
Мышецкий взял ватрушку, разломил ее пополам:
– С морковкой, кажется… Ну-ка!
Полицмейстер остановил его руку с поднесенной ко рту ватрушкой:
– Остерегитесь, князь. Этот хлебчик кусается.
Сергей Яковлевич придвинул ватрушку к самому пенсне: колючие перья отрубей щетиной торчали поверх излома.
– Спасибо, что предупредили. Я действительно не приучен к подобным… вафлям.
Влахопулов сгреб в кучу хлебные куски, кликнул лакея:
– Эй, выбрось! Да не скроши птице – подохнет!
Мышецкий протянул руку:
– Нет, Симон Гераклович, такими кусками не бросаются…
– Зачем вам это, князь? – сердито фыркнул Влахопулов.
– Мне нужен точный анализ того, что содержится в желудке мужика нашей губернии… Может, – предложил Сергей Яковлевич, – сразу откроем запасные магазины, чтобы выдать хлеб наиболее нуждающимся?
– Как бы не так! Хлеб-то они всегда сожрать рады, а что сеять под яровые?
– А скоро сеять, – вмешался Чиколини. – Тяжелый год…
– Все не передохнут, – веско рассудил губернатор. – Кто-нибудь да останется. А потом, глядишь, и новый урожай подоспеет… Выкрутятся, не первый год!
– На том и держимся, – скуповато подчеркнул Мышецкий.
Чиколини звякнул шпорами перед Влахопуловым:
– Позвольте высказать свое мнение?
– Валяй! Ум – хорошо, а полтора – еще лучше… Ха-ха!
– Как вы изволили распорядиться, я заставы перекрыл…
– Молодцом!
– Только вот… До лавок две семьи пропустил я. Издалека народец тянется, колесной мази купить негде… Да и детишки!
Губернатор, побагровев, треснул кулаком по столу:
– Ты что, в бараке еще не валялся? На Свищево поле тебе захотелось? На вот, возьми, подмажь колесной мазью…
Он протянул Чиколини кукиш.
– Ваше превосходительство, – приосанился полицмейстер, – не забывайтесь: я ведь тоже служил… по артиллерии!
– Ну, так на же тебе – на лафете!
И кукиш правой руки был водружен на «лафет» (ладонь левой руки) и поднесен к самому носу бедного Чиколини.
– Узнаешь свою пушку? – спросил помпадур грозно.
Мышецкий поднялся, завязал губернские хлеба в узелок и протянул его полицмейстеру.
– Отнесете в коляску, – велел он. – Позвольте откланяться, любезный Симон Гераклович?..
В коляске они долго молчали. Чиколини, зажав меж колен обшарпанную «селедку», печально вздыхал. Потом признался:
– Извините, князь. Мне так неудобно перед вами за эту грубую сцену. Был вот я до этого в Липецке…
– Ах, оставьте! – поморщился Мышецкий. – Скоро его заберут от нас. Повыше сядет.
– Да кому он нужен-то? – рискнул Чиколини откровенностью.
– Не говорите так, – возразил Сергей Яковлевич. – Россия бедна талантами… Лучше поговорим об Обираловке!
– Что поделаешь, – ответил Бруно Иванович. – Уренск ведь место административной ссылки. Писал я уже! Куда не писал только, чтобы оставили в Уренске одних политических. С ними спокойнее, да и… не мне, а жандармам возиться!
– Это не выход, – ответил Мышецкий. – Сколько ни перекладывай грязный платок из кармана в карман, он все равно будет грязным. Здесь нужны разумные репрессалии!..
Бруно Иванович выпрыгнул из коляски напротив телеграфа, а вице-губернатор завернул на Хилковскую, сдал образцы хлеба в полицейскую лабораторию. Чиновник попался опытный: нюхал крестьянский хлеб, растер его в пальцах, сказал:
– Могу ответить сразу: песок, конопля, лебеда и куколь. С преобладанием последнего.
– Каковы же последствия?
– Пожалуйста, – пояснил лаборант. – Слущивание небного эпителия, разрыхление слизистой оболочки и появление язвенных образований в глотке и кишечнике…
– Но куколь же ядовит? – напомнил Мышецкий.
– Безусловно, князь. И он преобладает в этом составе.
Вернувшись в присутствие, Сергей Яковлевич вызвал к себе губернского статистика:
– Дайте мне сведения за последний период времени: ввоз и вывоз куколя из губернии, точную диаграмму повышения или занижения агростеммы на губернском рынке.
– Будет исполнено, ваше сиятельство…
Чиновник вышел из кабинета, потолкался между столами и печкой, попил водички и вернулся обратно:
– Извините, ваше сиятельство. Но про куколь нам неизвестно. Ежели угодно, я пошлю дворника на базар? Он мигом про все узнает…
Мышецкий снял пенсне, в задумчивости долго протирал сверкавшие стекла.
– Не надо, – сказал он. – Дворники в России статистике пока не обучены…
Сергей Яковлевич понял, что здесь надобно начинать все сначала. Скажи «а», потом «б».
Вокруг него лежала пустыня.
2
Мелхисидек стоял посреди беленных известью покоев, наклонясь немощной плотью на суковатую клюку с набалдашником. На костлявом теле обвисла монашеская ряса, из зарослей волос глаза его смотрели пронзительно и странно.
– Пришел? – сказал он. – Ну то-то!
Мышецкий приблизился к руке преосвященного. Мелхисидек больно ткнул ему в губы свои почерневшие костяшки:
– Целуй, князь. Да садись – говорить станем…
Сергей Яковлевич присел и осмотрелся. За круглым оконцем отсверкивала крыша монастырской оранжереи. На столе, перед медным распятием, стояла хрустальная чаша, и в ней, раскрывая почки, плавала ветка бузины. Более в покоях архиепископа не на чем было задержать взгляд.
Разве что на иконе богоматери…
– Ну, чего молчишь? – спросил Мелхисидек.
Мышецкий не мог оторвать глаз от иконы. И образе богоматери была запечатлена Конкордия Ивановна Монахтина с очами, воздетыми горе, умиленная и обворожительная в греховной красоте своей. А какая тонкая, добротная живопись.
– Не молчи! – приказал Мелхисидек.
И, повинуясь этому окрику, Мышецкий заговорил о своих сомнениях, вспомнил девочку на тюремном дворе, ряды нар в ночлежном доме Иконниковых, но Мелхисидек властно поднял перед ним иссохшую ладонь.
– Это… мирское, – сказал он. – Ты или глуп, князь, или боишься по краю борозды пройтись… Не затем звал я тебя!
Сергей Яковлевич почтительно замолк.
– Вот так, – одобрил Мелхисидек. – Молчи лучше…
Вошла, опустив лицо к полу, чистенькая монашенка-белица, внесла вино, белый хлеб и разрезанную дыню-астраханку.
– Пробуй вот, – велел Мелхисидек. – У меня парники, знаешь, какие? Бо-огатые… Погоди вот, под осень ананасы поспеют. Виноград давить станем!
Мышецкий мелкими зубами откусывал ароматную мякоть. Мелхисидек наполнил рюмки до краев, но не перелил: рука старца была твердой, как у солдата.
– Благодать, – сказал он. – Вот помру скоро, а… жаль!
Хлебнув золотистой наливки, спросил в упор – словно ударил по лбу:
– Ты жандарма нашего видел?
– Нет.
– Чего же так?
– Полковник Сущев-Ракуса обязан и сам бы явиться ко мне.
– Обязан… Много ты понимаешь, князь!
Размочив в рюмке хлебный мякиш. Мелхисидек задумчиво пожевал его беззубыми деснами.
Закончил твердо – без возражений:
– Самый умный в губернии – жандарм…
Какое-то загадочное кольцо, слабо щелкнув, незримо замкнулось перед Мышецким: губернатор – Конкордия Ивановна – преосвященный – и жандарм.
Наугад он сказал – вроде бы равнодушно, более для проверки впечатления:
– Странная особа – госпожа Монахтина. Просила денег…
– А ты – посули и не дай. У нее и своих хватает!
– Но она как будто обиделась на меня?
– То баба, – резко ответил Мелхисидек. – Ты баб не впутывай…
И кольцо вроде бы снова разомкнулось.
– Как жить-то думаешь? – спросил Мелхисидек сурово. – С чего начнешь-то?.. Всяк по-разному. Иной деревья сажает, другой (был тут такой) городовых на флейте играть учил… Ну, а ты какую бомбу под Уренск наш заложишь?
Мышецкий заговорил о мужицком хлебе, о куколе, о переселенцах и с первых же слов понял, что угодил точно в цель.
– Согласитесь, что это преступление, – сказал он.
Грубо выругавшись, преосвященный встал и ударил клюкою в пол.
– Шуты, вопленики! – выпалил яростно он. – Что они знать могут? А я мужика наскрозь вижу… Сам из мужиков вышел!
Мышецкий осторожно подлил масла в огонь:
– Но его превосходительство Симон Гераклович…
Этого было достаточно:
– Ну, он – дурак! Ему только и место на сенате. А ты-то, князь? Думаешь ли?
– Я больше осматриваюсь, ваше преосвященство.
Мелхисидек приник – лицо к лицу – к Мышецкому:
– Послушь меня! Доколе же земля под ногами томиться будет? Она зерна просит, а мы кал в нее кидаем… Эвон, князь, взгляни с колокольни: сколько еще – не пахано, не сеяно. А мужика мы прочь гоним! Не даем к земле притулиться.
– Но переселенцы, ваше преосвященство, – снова прицелился Сергей Яковлевич. – Но опасность эпидемии…
И острие клюки расщепило паркетную плашку.
– Не сметь мужика обижать! – выкрикнул Мелхисидек. – Он добро несет, он сеет, от мужика Русь пошла… А его, как собаку худую, по степу гоняют, негде головы преклонить. Пока мужик плох – и Россия худа будет!
Мелхисидек сел и опорожнил рюмку. Сделался спокоен.
Что это было – неистовство или притворство, так и не понял до конца Сергей Яковлевич и решил терпеливо выждать.
– Вот ты, – снова начал архиепископ. – Пришел ты ко мне – спасибо! Ну, а что ты сказал мне умного? Каков ты есть? Другой бы хоть напился – эвон добра сколько!
Мышецкий улыбнулся, и брови Мелхисидека насупились.
– Улыбаешься, – сказал он. – Ну-ну, улыбайся… Роздали министры Россию по кускам своим племянникам. Сели вы мужику на шею – и любо вам!
Преосвященный отодвинулся от вице-губернатора.
– А я начальства не люблю, – досказал он. – И так полагаю: между царем и народом никого не должно быть… Ты тоже, князь, лишний!
Молчать далее становилось опасно. Сергей Яковлевич заговорил – намеками, догадками, часто запинаясь. Он и сам не мог еще уяснить до конца положения в губернии. С трудом настроил свою речь на убедительный лад (в основном – хлеб, переселенцы, грязь, нищета) и закончил ее словами:
– Ваше преосвященство напрасно ломали передо мной копья в справедливом негодовании. Я тоже, как и вы, полон желания помочь всем несчастным и обездоленным. И я счастлив отныне, что смогу видеть в вашем преосвященстве своего ревностного единомышленника…
– Ишь ты завернул как! – сказал Мелхисидек, удивленный таким оборотом дела. – А ты – не глуп вроде…
– И мне, – продолжал Сергей Яковлевич, – необходима лишь твердая уверенность, что вы поможете мне в моих начинаниях.
Преосвященный хмыкнул:
– Да у тебя же и конь еще не валялся!
– Моему коню еще не пришло время валяться. Я только прошу вас поддержать меня своим духовным авторитетом, когда я примусь за дело…
Два голубя, воркуя, уселись на подоконник. Мелхисидек напряженно и мрачно следил за их поцелуями.
– Жаль, – сказал он, – жаль…
– О чем вы? – спросил Мышецкий.
– Помру вот… скоро! – И совсем неожиданно закончил: – Ежели, князь, жандарм на твою доску станет – ну, куды ни шло, я подкачну вас. А ежели нет…
Он снова надолго замолчал.
– Тогда? – напомнил Сергей Яковлевич.
Мелхисидек бросил в голубей коркой, стал горячо просить:
– Слушай, князь, понравься жандарму… а? Понравься, милый. Жандарм-то с головой мужик, не с пенька сшибленный!
«Что за нежная любовь между ними?» – задумался Сергей Яковлевич и согласился:
– Я не знаю, сумею ли я понравиться начальнику губернского жандармского управления, но встретиться с ним я вам обещаю, ваше преосвященство!..
Возвращаясь с монастырского подворья, Мышецкий решил повидаться с Иваном Степановичем, который поселился в гостинице «Золотой якорь» (в просторечии – «Золотая вошь»). Князь был раздосадован по многим причинам, не мог оформить обилия впечатлений, потому и говорил отрывочно, раздраженно.
Кобзев молча слушал его, чесал бороду, покашливал.
– Вы растеряны, – заметил он Мышецкому. – И мне понятна ваша растерянность. Пошлость ведь имеет громадную силу. Об этом очень хорошо сказал еще Щедрин… И она всегда застает свежего человека врасплох. Она сминает его, вяжет. По рукам и по ногам. Старается сразу же подчинить его себе… Но есть – выход!
– Какой же?
– Подчиниться этой пошлости.
Сергей Яковлевич был искренне возмущен:
– И это советуете мне… вы? Именно вы советуете?
– Да я, – кивнул Кобзев. – Во время моих скитаний по России я часто встречался с администраторами подобного толка. Вроде вас, князь. Среди них попадались люди отменного духа и разума. Они долго не давались под седло условиям. Но условия российской действительности оказывались сильнее их!
– И каков же был конец? – спросил Мышецкий удрученно.
– В лучшем случае они… спивались.
– А в худшем?
Иван Степанович не ответил, разглядывая свои синеватые пальцы. На одном из них еще был заметен слабый оттенок от узенького колечка.
– Хлеб, – неожиданно произнес он. – Вот что выручит вас. Накормите людей – и ваша служба обретет благородную цель! В борьбе за русский хлеб вы никогда не замараете себя пошлостью. Народ будет благодарен вам…
Сергей Яковлевич взволнованно пробежался из одного угла комнаты в другой, куснул косточки пальцев.
– Ах, – сказал он, – я понял вас. Но поручить дела переселенцев, бредущих через всю Россию, моей канцелярии – это значит сразу же погубить все дело! Сегодня я обнаружил в хлебе куколь… Это ужасно!
Кобзев решительно пресек его жалобы:
– Постойте, князь. Чего вы хотите?
Сергей Яковлевич развел руками.
– Ну… – сказал он неопределенно.
– Вы и сами, выходит, не знаете?
– Нет. Я знаю. Мои намерения добрые, – заговорил Мышецкий. – Но положение отчаянное. Скоро вот нагрянут орды искателей счастья, голодные, рваные, хворые… Как я с ними управлюсь? Не могли бы вы, Иван Степанович, сообразуясь с обстоятельствами и опытом, наметить для…
– Для кого? – перебил его Кобзев.
– Пусть будет так. Хотя бы – для меня. Наметить конкретные меры, чтобы распутать этот клубок? Мне не справиться…
Пошлепывая себя ладонями по коленям, Кобзев четко и ясно выговорил:
– Слушайте! Надобно энергично пропустить переселенцев через просторы Уренской губернии. Используя для этого всё: поезда, пароходы, плоты, лошадей. Строгий карантин! – подчеркнул он.
Сергей Яковлевич одобрительно поддакнул:
– Строгий… я согласен!
– А часть переселенцев, – пояснил Кобзев, – отсеять. Поняли? Сразу же отсеять. И посадить их на этих землях.
– На каких на этих?
– Естественно, на пустошах, – невозмутимо ответил тот. – Две такие губернии, как Уренская, могут прокормить Россию.
Сергей Яковлевич подумал и рассмеялся.
– Если бы это было возможно! Эх, Иван Степанович, вашими бы устами… Но ведь я дам только землю. Только голую землю! А где – дома, пособия, плуги, скотина, горшки?.. Где я возьму для них яровые, если в губернии жрут хлеб пополам с куколем?
Он огорченно махнул рукою:
– Плевелы, кругом одни плевелы…
Кобзев снова глухо раскашлялся и отошел к окну.
– Иного выхода, – сказал он натужно, – у вас нет!
3
Свидание, на котором так настаивал Мелхисидек, все-таки состоялось. Причем встреча с губернским жандармом произошла случайно.
Возвращаясь домой по темным улицам, Сергей Яковлевич заметил брызжущие светом окна особнячка. Через распахнутые форточки пахнуло табачным угаром мужской компании.
– Жандарм гуляет, – подсказал кучер. – Намается за день на мельнице своей, вот и… гуляет!
– На какой мельнице?
– Да сказывают так-то. Быдто у жандарма мельница така есть. Сунет в жернова человека, а сзаду порошок выходит.
– Не болтай глупостей. Ну-ка заворачивай, братец…
Позвонил. Угрюмая кухарка пропустила его внутрь. Стоя в тесном коридорчике, Мышецкий слышал щелканье бильярдных шаров, в гуле голосов позвякивали стаканы.
– Сейчас выйдет, – буркнула кухарка.
Дверь из комнат открылась, и перед вице-губернатором предстал сам полковник Сущев-Ракуса. У этого крепкого человека (человека уже в летах) шеи почти не было, а будто прямо из плеч росла круглая голова, жесткие зачесы были гладко прифабрены над ушами.
Взмахнув намеленным кием, жандарм шевельнул одним усом, присматриваясь. Сергей Яковлевич шагнул навстречу.
– Если гора не идет к Магомету, – сказал он дружелюбно, – то Магомет идет к горе… Не так ли?
– Но вы не должны иметь на меня сердца. Я хотел посетить вас непременно после визита предводителя дворянства! Раздевайтесь, князь.
– Да, – согласился Мышецкий, стягивая галоши, – господин Атрыганьев ведет себя недостойно… У вас гости, полковник?
– Так, приятели.
Через открытую дверь Сергей Яковлевич разглядел шумливое скопище незнакомых офицеров, путейских техников. И среди них похаживал с мелком в руке Осип Донатович Паскаль, «выбитый» из службы по грозному «третьему пункту».
Это несколько покоробило князя.
– А этот… тоже у вас бывает? – спросил он.
– Червяк, конечно, – согласился Сущев-Ракуса. – Но что поделаешь? Вы бы только видели, князь, как этот стервец «винта» кладет в лузу!
Паскаль выскочил в переднюю, не смутился:
– Аристид Карпыч, разбейте «угол»!
– Извините, князь. Дружеская услуга…
Полковник нырнул в облако табачного дыма, и Сергей Яковлевич увидел через двери, как одним четким ударом жандарм рассыпал треугольник шаров по зеленому полю. Отбросив кий, Сущев-Ракуса на ходу сдернул со стула мундир, продел его в рукава, крикнул:
– Дошибайте без меня… Князь, я к вашим услугам!
Они прошли в соседнюю комнату, где было тихо, пустынно и темновато. Большой кот грелся под абажуром. Сущев-Ракуса почесал его за ухом:
– Ух ты… ух ты, миляга!
Присев к столу, полковник протянул Мышецкому газету:
– Читайте то, что обведено красным карандашом…
Сергей Яковлевич с удивлением прочел:
«Нам пишут . – По имеющимся слухам, в Уренской губернии готовы вспыхнуть административные волнения, причиной которых являются драконовские действия вновь прибывшего помпадура. При настоящей ситуации опасна любая искра. За отдаленностью Уренской губернии, редакция не может порадовать читателя более подробными сведениями…»
– Первая ласточка! – сказал Мышецкий, пораженный.
– Эту газету, – поясняет Сущев-Ракуса, – выписывают в городе только три человека, и я не допустил ее до подписчиков. Пока (он сделал ударение на этом слове) это не нужно!
Мышецкий стыдливо покраснел:
– Вы так находите, полковник?
– Да, я нахожу… Вашего положения эта заметка не укрепит. А мне надоел развал в губернии. Следует укреплять власть! – с напором закончил он.
– Что ж, давайте укреплять совместно…
Аристид Карпович перебрал рюмки, выбрал из них две почище, плеснул водки на донышко каждой.
– Я понимаю, – сказал он серьезно, – вам должно быть сейчас очень тяжело. Но вы не огорчайтесь. Россия ведь такая проклятая страна, что в ней по-человечески относятся только к покойникам!
Махнул рукой – ух! – и плавно опустил пустую рюмку.
– А хороша, хороша… – сказал жандарм, раскусывая огурчик.
Что-то было в нем подкупающее, естественно-простое. «Может, и прав Мелхисидек?» Желая хоть как-то отблагодарить жандарма, Сергей Яковлевич сказал:
– Преосвященный очень хорошо отзывался о вас, полковник.
Сущев-Ракуса догрыз огурец до хвостика, а хвостик покрутил перед Мышецким в своих пальцах, словно цветок перед искушаемой девицей:
– Я знаю, князь, что вы были у него. Только незачем вам было гонять лошадей… Владыка – хитер и продажен!
– Неужели, полковник?
– И напрасно вы, – продолжал жандарм, заостряясь взглядом, – напрасно обидели Конкордию Ивановну. Ибо через эту женщину можно воздействовать и на владыку, который имеет с ней денежные шахер-махеры…
Хрупкие постройки, возведенные Мышецким на основании догадок и выводов, вдруг заколебались, грозя рухнуть.
– Простите, полковник, – спросил он растерянно, – на кого же тогда будет воздействовать владыка?
Ответ прозвучал совсем неожиданно:
– Очевидно же на… Иконникова! А вы о нем, я вижу, и не подумали.
Аристид Карпович снова почесал кота, и кот развалился перед ним, а жандарм шерстил его по животу, приговаривая:
– Ишь ты… ишь ты, гулена!
– Какое же положение занимает Иконников в городе?
– Всего лишь гласный.
– Что-то я не понимаю тогда…
– Но у него в руках – миллионы, – подсказал Аристид Карпович. – Не забывайте, что половина России пьет его чай! Задержи молодцы Иконникова товар хотя бы на неделю на складах, и… вы понимаете, князь, как статистик, – в экономике мужицкого хозяйства что-то вдруг хрустнет. Тихонечко так, но – хрустнет!
– Честно говоря, – призадумался Мышецкий, – я не предполагал, насколько все это сложно…
– А как же, мой милый князь! – Сущев-Ракуса, быстро освоясь, уже расстегивал тесный ворот мундира. – Это вам не паршивая Европа, где катится все как по маслу. России нужны особые люди, чтобы управлять ею. Звери, а не люди!
Умышленно или просто так, случайно, но разговор был наведен жандармом именно на главного начальника губернии, и Мышецкий не побоялся поставить вопрос ребром:
– Что вы скажете о Влахопулове?
– Ну, что скажу?.. Россия всегда страдала перепроизводством «великих людей». Видно, лизнул он, пардон, кого-то весьма удачно в очко самое, вот вам – и столп отечества! Это же закономерно в бюрократическом государстве…
Сергей Яковлевич подумал и неумело вылил в рот себе водку.
– Вот так! – поощрил его жандарм. – Чего смотреть-то на нее? Еще нальем…
Дружески продел на вилку огурчик, протянул Мышецкому.
– Зажуйте, – сказал. – Пить-то, я вижу, вы совсем не умеете… Да вот, к слову пришлось. Хорошо, что вспомнил!
Он сознательно долго раскуривал папиросу, поглядывая на молодого вице-губернатора. Мышецкий вытерпел и дал жандарму заговорить первому.
– Я чувствую, – сказал Аристид Карпович, – что тут, за моей спиной, назревают некоторые осложнения…
– Что вы имеете в виду?
– Кое-где, ваше сиятельство, вы уже обронили свои мысли относительно запашки степной пустоши. Потому я и говорю сейчас об осложнениях.
– Между мною и… губернатором, вы думаете?
Сущев-Ракуса был явно доволен недогадливостью князя.
– Нет, – сказал он, – между вами и султаном киргизской орды омбу-Самсырбаем!
Вот это был ход конем! Мышецкий даже не знал о существовании в губернии такого султана.
– В каких же чинах султан?
– Чин у него соответственный – прапорщика! – ответил жандарм. – Но вопрос о землях орды – это камень преткновения не только в Уренске, но и там… в сенате! Хочу предупредить, князь, что здесь легко сломать себе шею.
Сущев-Ракуса плеснул ему водочки, и Мышецкий сгоряча выпил. «Я, кажется, неловок, – подумал он. – А преосвященный прав: жандарма надобно держаться…»
– Петербург считает эти земли казенными, – сказал князь.
– Но, в силу обычая, принадлежащими киргизам, – добавил Аристид Карпович.
– Тогда выходит, что киргизы считают эти земли своей личной собственностью?
– Да, но эта собственность, в силу давней традиции, принадлежит казне так же, как и киргизам, – поправил жандарм.
– Казустика! – хмыкнул Мышецкий и стал прощаться.
На следующий день Сущев-Ракуса навестил вице-губернатора в присутствии, сказал ему:
– Князь! Я много думал, и мне нравится, что вы обратили внимание на землю. Я зла мужику никогда не желал, я люблю богатого мужика. И потому вы можете считать меня своим союзником. Но, честно признаюсь, что вклиниваться в многовековую распрю между ордой и сенатом не стану. И вам тоже не советую!
Было видно, что жандарм чего-то недоговаривает, и Сергей Яковлевич не стал настаивать на продолжении разговора. Аристид Карпович выложил перед ним текст расшифрованной телеграммы:
– Вот, князь, начальство опять мне поросенка подкладывает! Дела у Сережки Зубатого, после ссылки Шаевича, видать, неважные. Но, говорят, что и сам Плеве порядком взнуздался от Зубатова…
Вице-губернатор пригляделся через пенсне к мелким буковкам, пристегнутым сверху над цифровым кодом:
Секретно По линии
Ожидается появление из Москвы социалиста Виктора Штромберга. Приметы: высок, белокур, сипловат, усов и бороды не имеет. Демагогии вышепоименованного препятствий не чинить. Сообщение о его прибытии провести по каналам губернии.
– Что сие означает? – удивился Мышецкий.
– Отсюда не видать. Виктор Штромберг… не знаю такого! Ну, что же. Пусть поболтает. К демагогии нам не привыкать!
Огурцов доложил, что некий господин Кобзев желает видеть вице-губернатора.
– Пусть подождет. Я сейчас занят.
Сущев-Ракуса прищемил Огурцова в дверях своим взглядом.
– Нет уж, – сказал жандарм, якобы уступая. – Пусть господин Кобзев входит. А я повременю, Сергей Яковлевич.
– Ну хорошо, – согласился Мышецкий. – Просите…
Аристид Карпович повернулся к стене, разглядывая карту, а Кобзев минут пять толковал Мышецкому свои мысли о разгрузке губернии от нашествия переселенцев.
– Советую, – говорил Иван Степанович, – посетить вам Свищево поле за городом. Это печальное место. Могилы следует убрать, благо их никто не посещает. Холерный барак раздвинуть пошире. Хорошо бы сложить печи, а в них – котлы…
Сергей Яковлевич слушал его на этот раз рассеянно, часто кивая с торопливой благодарностью:
– Спасибо, спасибо. Я разберусь… Да, да, конечно!
Кобзев направился к дверям, но Сущев-Ракуса остановил его неожиданным возгласом:
– Господин… Криштофович?
Кобзев остановился:
– Вам нельзя отказать в хорошей памяти, Аристид Карпович.
Жандарм очень спокойно вставил папиросу в тоненькую камышинку самодельного мундштука.
– Рад, – сказал он и смоченным на языке пальцем подклеил порванную папиросу. – Рад встретиться… А вы стали, видит бог, заправским статистиком?
– Да. А вы с тех пор, как я видел вас на Каре, уже стали полковником?
– Плодам созревать к осени.
– Иногда – и гнить, господин полковник!
Мышецкий заметил, что пальцы рук у него мелко трясутся, и он стистул их в непрошибаемые кулаки. Решил молчать – не вмешиваться.
– Кстати, господин полковник, – продолжил Иван Степанович, – хочу напомнить, что я прибыл сюда как… Кобзев!
Сущев-Ракуса весело рассмеялся:
– О, это вас не должно тревожить! Вы еще только подъезжали к Уренску, а я уже отметил ваше прибытие под той фамилией, под которой вам и следовало бы быть… Идите, господин Кобзев, или Криштофович, и прошу вас не делать глупостей, ибо (вы сами понимаете) вы находитесь у нас под строгим надзором.
– Я уже немолод, чтобы делать глупости, – ответил ему Кобзев.
Когда же двери за ним закрылись, Мышецкий сказал:
– Выходит, Аристид Карпович, я в какой-то степени виноват перед вами в том, что в губернии появился этот человек?
– Нет, князь. Криштофович теперь увлечен марксизмом, а этих мудрецов я пока не боюсь. Гораздо страшнее эсеры или анархисты. Вот тут я не всегда разбираюсь, где кончается революционер и где начинается преступник!
– Вы знаете Ениколопова? – спросил Мышецкий.
– Вадима Аркадьевича? – улыбнулся Сущев-Ракуса. – Конечно, мы частенько обедаем с ним в «Аквариуме»… Что ж, эсерище неглупый! Но я привык видеть революционеров более чистоплотными морально, нежели этот живодер из дворян.
«Значит, Борисяк где-то прав», – сообразил Мышецкий.
Аристид Карпович снова вспомнил о шифровке, похлопал себя по карману:
– Виктор Штромберг… Ну, ладно, ладно! «Демагогии не препятствовать». А мы – и не будем. Видать, горячий мужчина, так мы его на депо сосватаем – больно уж там все учеными стали!..
В этот день Мышецкому не терпелось вернуться домой. Вернулся – и сразу же кинулся на завалы книг, отыскал книжицу охранного отделения. Лихорадочно отыскивал: Криштофович… Криштофович – так, очевидно, зовется Кобзев в действительности.
Нашел, и узнал, что Иван Криштофович – из дворян Полтавской губернии. Проходил под кличками «Рубец», «Диоген» и «Дядя Ваня». В начале своей деятельности – бунтарь-одиночка, при арестовании неоднократно применял оружие. Последние годы от народничества отошел, увлекся учением Маркса; по всем приметам, очевидно, желает легализировать проповедь этого учения, но от легальных марксистов отстранен. Состоит под негласным надзором. Оторванный от общества – не опасен…
– Не опасен! – повторил Мышецкий и успокоился.
4
В субботу от Гостиного ряда, докрасна распаренная после бани, прошла компания в сибирках и чуйках, в лихо заломленных картузах, шлепая вразброд по лужам.
Возле окон губернского присутствия – спьяна или умышленно – компания вдруг задержалась, и гармоника визгливо пропела:
Мы ребята – ежики,
в голенищах ножики,
по две гирьки на весу
да наганчик в поясу.
Кривоногий мужичонко, поддергивая штаны, выскочил вперед и прошелся вприсядку, загребая грязь бурыми сапогами:
Погодите-ко, ребяты,
попаду я в типутаты,
типутатам-то почет,
с ними Плеве водку пьет…
Сергей Яковлевич терпеливо выстоял на балконе присутствия, пока компания не рассосалась по ближним трактирам.
– Что это за банда? – спросил он Огурцова. – Наверное, молодцы с Обираловки?
– Что вы, – шепотком подсказал Огурцов. – Это же из Уренского союза истинно русских людей.
– Хм… Кто же там верховодит?
– Господин Атрыганьев.
Мышецкий в задумчивости поправил манжеты:
– Предводитель дворянства… Так, так! Теперь я понимаю, отчего он не спешит ко мне с визитом.
Далее не сказал, а додумал про себя: «Слишком уверен в своей силе. А что я могу противопоставить ему, если подобные легионы поощрены оттуда – из „Монплезира“?»
Он поднял глаза на Огурцова – полдень еще не наступил, а старик уже явно хватил «полсобаки». Странный был человек этот Огурцов: к вечеру бросало его от стенки к стенке, но от него даже не пахло. Вот и сейчас – стоит, мигает, ждет. Прикажи – исполнит. Не заснет и не свалится.
– Где вы пьете? – спросил Мышецкий с печальным удивлением. – Черт вас знает, будто на себе таскаете… Даже из присутствия не отлучаетесь. Чудеса, да и только!
Прибыл Чиколини, и вдвоем они посетили мрачное Свищево поле, лежащее верстах в трех от города, недалеко от пристаней и товароразгрузочной станции. Здесь обычно переселенцы месяцами выжидали дальнейшей отправки.
Сергей Яковлевич распорядился подновить скособоченный барак, вырыть колодец, сложить печи для варки пищи. В овражистых лощинах, пересекавших Свищево поле, еще лежал пожухлый снег. Где-то вдалеке синела полоска леса, да торчали из песчаных бугров кресты безымянных могил.
– До чего же грустно, – вздохнул Мышецкий, снимая шляпу. – Я прошу вас, Чиколини, не говорите пока никому в городе, что мы здесь были… Я сведу вас с неглупым человеком, господином Кобзевым. Вот он, да еще инспектор Борисяк, – они помогут вам принять первые партии переселенцев. А на своих и на комитетских чиновников я не рассчитываю!
Когда возвращались в город, Сергей Яковлевич расчетливо полюбопытствовал:
– Бруно Иванович, много ли в Уренске евреев?
– В самом-то городе не очень, – ответил полицмейстер. – Но в губернии немало земледельческих колоний, основанных еще Николаем I.
– С какой же целью?
– Чтобы проверить, способны ли евреи к землепашеству.
– Ну и как?
– Грязно живут, ваше сиятельство, но таровато.
«Поеду к Аннинскому – навещу эти колонии», – заранее решил Мышецкий…
Вдали уже показались беленые стены «Менового двора», вокруг которого дымились навозные кучи. Еще дальше торчали трубы мастерских депо, и Чиколини вдруг показал свой кулачок:
– Вот такие сидят там… крепкие! Как орехи…
– Кто? – не понял Сергей Яковлевич.
– Да деповские эсдеки, ваше сиятельство. Аристид Карпович-то уже сколько клыков себе поломал, а ничего поделать не может. Последние волосенки в депо оставил – одни усы теперь у него!
– Что же так, Бруно Иванович?
– Да тяжело ему, бедному… Большевики там, в депо-то!
Сергей Яковлевич заговорил совсем о другом:
– А вы, Бруно Иванович, плохо следите за порядком в городе… Прямо скажу – плохо!
– Вы опять про Обираловку? – забеспокоился Чиколини.
– Да нет… Что у нас за бандиты гуляют среди бела дня по улицам? Поют у меня под окнами частушки… Обещают попасть в какие-то там депутаты к самому Вячеславу Константиновичу!
Чиколини обиделся:
– Я в политику не мешаюсь. Пусть Аристид Карпыч разбирается, это его забота. Мое дело – ворюги, пьяницы, проститутки! А тут и без меня начальства хватает; Атрыганьев – камергер, Мелхисидек – архиепископ… Не пойму я их!
Сергей Яковлевич вспомнил кривоногого мужичонку, поддергивающего штаны, и невольно засмеялся:
– Странные Лассали появились на Руси!..
Коляска высоко подскочила на ухабе – у князя щелкнули зубы. Он стал жаловаться, что ни в ком не может найти поддержки; убогость мысли, низость характеров, круговая порука в преступлениях – вот спицы колеса, в котором он вынужден кружиться как белка.
– Воруют так, что печку раскаленную нельзя без присмотра оставить. Отвернись только – и печку голыми руками вынесут…
Мышецкий высказал все это, и обрусевший итальянец (потомок часовщика, удравшего в Россию от долгов из Венеции) понурился стыдливо.
– Я знаю, – хмуро произнес Чиколини, – о чем вы хотите спросить меня… Такой ли я, как и остальные в Уренске? Ну, что ж. Сознаюсь честно: я тоже беру взятки.
– Каким же образом?
– Очень просто: не плачу за выпитое и съеденное. Хотя… всегда всучиваю деньги. Но не берут. И – не надо!
Сергей Яковлевич подивился откровенности и спросил:
– Как же вы, Бруно Иванович, оказались в Уренске?
Чиколини загрустил, вспоминая:
– Эх, был ведь я комендантом в Липецке – на водах. Городок веселый, обыватели смирные. Приезжал как-то император покойный, и тут я сплоховал, прямо скажем… Бывает, знаете, эдакое умопомрачение. Сам не ведаешь, что творишь!
– А что же случилось?
– Да поначалу, – помялся Чиколини, – все хорошо было. Ходил я с его величеством. Показывал-рассказывал… Перешли мы с ним через Липовку (речонка такая). А за нами народец кинулся. И – только треск слышу: моста как не бывало! Людишки в реку – всем табором. Так и скрылись, в пиджаках да шляпах, по случаю высокого гостя…
– Ну, и что же его величество?
– Побледнеть изволили. Однако ничего – пошли далее. Тут он меня про жену спросил. А я-то и недоглядел в суматохе, как отбилась моя половина. Схватил какую-то поповну и тяну ее, как овцу. Она дура, императору-то представилась, а потом и ляпни: «Бруно Иванович, только какая же я вам жена?..» Его величество хохочет, а под шерсть ему и все – тоже скалятся. Ну, с меня пот льет, как вода по клеенке. А император (царствие ему небесное) дает мне деньги: «Вот тебе, Чиколини, пятьсот рублей, поправь мост…»
– Ну, – улыбнулся Мышецкий – и вы, конечно, забыли его отблагодарить?
– Хуже, – заскорбел Бруно Иванович. – Я поблагодарил… Да потом-то плюнул себе на пальцы и давай пересчитывать. Добрые люди по мозолям мне ходят, чтобы очухался, а я, знай себе, считаю. Пересчитал и рапортую: «Совершенно верно, ваше величество, точно пятьсот вы мне дали!»
Полицмейстер прослезился и долго фыркал в платок:
– Вот, ваше сиятельство, и оказался ваш Чиколини здесь – в Уренске. А Липецк-то городок хороший, обыватели смирные…
Коляска вкатилась на Торговую улицу и по самые оси колес сразу же погрузилась в разжиженную слякоть, которая сочно пузырилась и чавкала под кузовом. Седокам пришлось подобрать ноги и придерживать полы шинелей.
– Я возьмусь и за мостовые, – сказал Сергей Яковлевич. – Но сейчас не разорваться же мне на сто кусков…
Внимание его привлек громадный сарай, над двустворчатыми воротами которого висела сногсшибательная вывеска:
ПРОДАЖА ДЕГТЮ, РОГОЖ, ГВОЗДЕЙ
И ПРОЧЕГО ТОВАРУ КАМЕРГЕРА ДВОРА
ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА
Б.Н. АТРЫГАНЬЕВА
– Что он хочет доказать этим? – удивился Мышецкий.
Сергей Яковлевич прошел в сарай. На стенах висели шлеи и расписные дуги, пахло дегтем и керосином, болтались под потолком связки баранок. Несколько приказчиков (из числа тех, которые недавно плясали под окнами присутствия) зубоскалили в углу, лузгая семечки.
– Кто здесь старший? – подошел к ним Мышецкий.
Выдвинулся вперед сильно косивший парень:
– А что нужно?
Князь резко оттолкнул его.
– Хам, – сказал он. – Посмей грубить… Убирайтесь отсюда – все, все! И ключи – мне отдайте. Я прихлопну вашу лавочку…
Он закрыл сарай и с ключами – громадными, как пистолеты, – вернулся в коляску. Чиколини был явно напуган таким оборотом дела:
– Смотрите, ваше сиятельство, это добром не кончится. Борис Николаевич ведь камергер. Большие связи, в Питер запросто катается…
– Ерунда, Чиколини! Пусть он только рыпнется, и эта идиотская вывеска обернется личным оскорблением императору. Не бойтесь! Атрыганьев приползет ко мне на брюхе… Поехали!..
Атрыганьев, конечно же, не «приполз на брюхе». Но прислал короткую записку, в которой сообщал, что после поездки в свое имение Золотишное вернулся болен и просит вице-губернатора запросто посетить его.
О ключах в записке не было сказано ни слова.
– А я, кажется, сижу в галоше, – поморщился Мышецкий.
Губернский предводитель (при том, что уездных не было, благодаря малой прослойке дворянства) являлся, что ни говори, третьим по значению лицом в губернии после Мышецкого, и Сергею Яковлевичу теперь ничего не оставалось, как ответить на это приглашение визитом.
– Ну и ответим. Без працы не бенды кололацы!..
5
Захватив ключи от сарая, князь нагрянул в дом предводителя без предупреждения.
Сонный калмык пропустил его в переднюю с остатками старинного барства. Откуда-то вылезла, неслышно ступая по коврам, породистая борзая сука и легла возле ног Мышецкого.
Князь подождал возвращения калмыка.
– Иди, бачка, – разрешил тот. – Бориса Николаича видеть будешь… Иди!
Атрыганьев встретил вице-губернатора в гостиной, обставленной прекрасной мебелью. Блистала всюду золоченная через огонь старинная бронза. Вразнобой тикало множество различных часов – луисез, буль, ампир и форокайль. На миниатюрных полочках, вдоль стен, теснились горки хрусталя и фарфоровой посуды старого Гарднера, Поскочина, Широбокова.
Перехватив любопытный взгляд гостя, устремленный на портрет величавого старца в парике, Атрыганьев небрежно заметил:
– Мой прадед – работы Иоганна Лампи… Хотя с исподу имеется поддельная подпись Боровиковского!
Суховато представившись, они уселись в кресла. Внимательными взглядами оценили друг друга. Атрыганьев был еще сравнительно молод. Лет около сорока, не больше. Но мешки под глазами и трясучка в пальцах говорили сами за себя: излишеств в жизни этого господина было – хоть отбавляй. Внешне он чем-то напомнил Мышецкому графа Подгоричани с его великолепными рейтузами…
Молчание затянулось, и Сергей Яковлевич брякнул на стол связку ключей от сарая.
– Это ключи камергера? – сказал он. – Стыдитесь! Предводитель дворянства, а не гнушаетесь пачкаться в дегте… К чему вся эта неостроумная бравада?
– Вы ошибаетесь, – возразил Атрыганьев. – Я совсем не фрондирую. Времена изменились, и дворянин, чтобы поддерживать свою честь, должен изыскивать средства любыми путями.
– Но, – ответил Мышецкий, – с тех пор, как финикияне изобрели денежные знаки, есть много способов заработать их, не прибегая к унизительным средствам!
Атрыганьев продолжал свою мысль:
– Дворянство переживает кризис. Правительство жидовствует направо и налево, а его величество…
Он вдруг осекся и повел глазами вокруг – медленно, словно удав, переполненный пищей.
«Дурак», – подумал Мышецкий и закинул удочку подальше:
– Итак, продолжайте. «Его величество…»
– Нет, – очухался предводитель, – продолжайте уж вы!
Сергей Яковлевич сказал:
– Положение в губернии обязывает нас с вами, Борис Николаевич, приложить все старания, чтобы дворянство, верное заветам предков, оказалось впереди идей нашего века и…
Атрыганьев нетерпеливо остановил его:
– Не говорите так, князь. На дворянство вы можете не рассчитывать – его просто нет в нашей губернии. Люди без племени и роду, жалкие отребья общества – вот среда местных помещиков… Куцый! Василий Иванович Куцый! Вы, князь, слышали о таком дворянине?
– Нет, не слышал.
– Вот, а он тоже здесь… лицо! В губернии есть только один дворянин – это я!
Мышецкому надоело «столбовое» чванство.
– Тем более, – сказал он, – вы должны быть образцом в своем поведении, а не служить посмешищем обществу с «продажею дегтю, рогож, гвоздей и прочего товару».
– Но это же – трагично! – воскликнул Атрыганьев. – Кроме того, торговля дает мне возможность ближе соприкасаться с тем сословием, из которого нынешнее дворянство пополняет свои ряды, или, наоборот, само переходит в это сословие мелких собственников!
– Я усматриваю трагичное еще и в другом, – жестко продолжал Сергей Яковлевич. – Мне привелось видеть вашу черную сотню, которую вы сколотили под своим гербом с помощью «дегтю, рогож, гвоздей и прочего товару…».
Атрыганьев ответил спокойно:
– Не отрицаю! Но, позвольте спросить вас, князь, что вы сможете противопоставить всем этим заразам, происходящим от учения Карла Маркса и прочих? Кого сможете вы выдвинуть в авангард борьбы с различными социальными партиями?
– Существует власть, – кратко рассудил Мышецкий.
Атрыганьев брезгливо отвернулся, как от падали:
– Власть? Она подобна евнуху: хочет, да не может, только злится… Так вот я и дам в руки этим кастратам здоровые патриотические силы, способные сокрушить любую крамолу!
Мышецкий снова вспомнил кривоногого мужичонку, в пьяной присядке месившего грязь бурыми сапогами, и ответил:
– Вот в том-то и дело, что я не считаю эти силы здоровыми! Сейчас самые здоровые силы возятся у машин, пашут землю. А вы, Борис Николаевич, отыскали их в лавках Гостиного ряда и на задворках Обираловки…
Атрыганьев куда-то вышел и вскоре вернулся с бюваром в руках. Дал прочесть Мышецкому:
– Вот как оценил деятельность моего союза его императорское величество. Можете убедиться: «Благодарю всех русских людей в Уренске…» И так далее. Читайте сами, князь!
Мышецкий прочел:
«Благодарю всех русских людей в Уренске, примкнувших к Истинно Русскому Союзу. И пусть всегда молитва за Самодержавного Царя будет дня них дороже похвал заграничных газет. Скоро, скоро воссияет солнце правды на Русской земле, и тогда все сомнения исчезнут!»
Возражать императору, конечно, не приходилось, и Сергей Яковлевич захлопнул худосочный бюварчик.
– Только хочу предупредить вас, – напомнил Мышецкий, – что я не допущу даже намека на любой погром… Вы, может, этого погрома и не хотите, но согласитесь: псарь думает о водке, а на псарне лают о плетке!
Он снова посмотрел на портрет старца: «Пожалуй, все-таки – Лампи… Боровиковский не столь пышен и не любит углубления теней». Ему сделалось скучно, и он поднялся, чтобы откланяться.
Атрыганьев придержал его:
– Не уходите, князь. Нельзя же нам так и расстаться, ни до чего не договорившись!
– Но я, Борис Николаевич, не вижу точек соприкосновения!
– Не спешите, князь. Мы вполне можем быть солидарны с вами в вопросе о запашке пустошных земель…
Мышецкий уселся опять, явно заинтересованный, и предводитель вдруг огорошил его словами:
– Да будет известно вам, Сергей Яковлевич, что Уренская губерния, вверенная вам русским правительством, уже распродается по кускам за границу…
– Как вы сказали? – вытянулся Мышецкий.
– По кускам, – повторил Атрыганьев. – Самым жирным и сочным. Вот увидите сами, что лучшие наделы будут нарезаны под немца – этого извечного врага русскому человеку, этого извечного пожирателя русского хлеба!
Сергей Яковлевич помедлил:
– Не шантаж ли это?
Атрыганьев возмущенно вскочил, с грохотом отодвинул от себя кресло, забегал по комнате.
– Немецкая экспансия, – выкрикнул он, – стремительно движется на восток! Остзейские провинции и Польшу уже нельзя считать русскими. Вот вам: Крым, Херсонщина, Малороссия и Поволжье (самые плодоносные земли) – уже под пятой немецкого колониста. Теперь не нужно кровавых битв, ежели Россия стала такой непроходимой дурой, что сама покорно ложится под немца!
Мышецкий сидел – как в воду опущенный. Обидно, что возразить черносотенцу было нечем. Земельные спекуляции – при земельном же голоде – давно уже вышли из провинциальных масштабов и перешли в масштабы международные.
Немецкий хуторянин сосет украинский чернозем, кормит хлебом кайзеровского солдата, а нищего русского мужика сгоняют с родных наделов и посылают искать новую землю у черта на куличках!
«Что ответить? – раздумывал Мышецкий. – А ответить надобно, но так, чтобы господин предводитель не счел меня своим союзником…»
– Отчасти вы правы, – согласился он. – Но это, Борис Николаевич, вынужденная необходимость. Правительство идет на сдачу земель в аренду, чтобы укрепить свои финансы. Мало того, колонист привозит технику, а у нас – соха! Колонист укрепляет землю фосфатами, а у нас – г…! Не только немецкий, но и французский капитал настойчиво вторгаются в российскую бухгалтерию…
Атрыганьев молчал, и Мышецкий аккуратно положил его на ноготь, чтобы с удовольствием прищелкнуть:
– Вот вы, Борис Николаевич, ратуете против засилия иностранного капитала. Однако не вы ли запродали свою стекольную фабричку и стали скупать бельгийские акции? Песок, лес, абразивы – русские… Если уж быть патриотом, так надо быть им до конца. Так, по-моему?
Предводитель, к удивлению князя, остался непоколебим:
– Но франко-русский союз поддержан свыше, его величеством. А я, как истинно верноподданный, поддерживаю его снизу, от самого пенька!
– Боюсь, – ответил Мышецкий, – что «от самого пенька» скоро не останется леса в губернии.
– Но зеркальное стекло – признак культуры!
– Ах, кому это нужно в России разглядывать по утрам свою рожу с похмелья? Бросьте, Борис Николаевич, никто вам не поверит…
Атрыганьев смотрел на него почти с презрением:
– Вы так не говорили бы, князь, если бы знали, на какие деньги скупают немцы наши земли.
Мышецкий пожал плечами: мол, не знаю.
– Бюджет министерства колоний германской империи, – резко договорил предводитель, – отныне планируется следующим образом: Камерун – земля Гереро – Кьяо-Чжау – Новая Гвинея – и… Россия, князь!
– Да, я слышал об этом, Борис Николаевич…
Можно было презирать главаря «уренских патриотов», но нельзя было не согласиться с ним в этом вопросе.
С раздвоенными чувствами Мышецкий покинул дом предводителя и направил свой гнев противу… Он и сам не знал, кто виноват в этом, а потому накинулся на первого, кто ему подвернулся.
Этим первым был Такжин Гаврило Эрастович, состоящий при казенной палате.
– Вы что? Опять шахер-махеры?.. Почему я узнаю об этом со стороны? Немцы хватают зймли вдоль полотна железной дороги, которая еще не отстроена… А куда же пристегнуть мне мужика с его пятнадцатью десятинками?
Такжин оторопел под этим натиском:
– Ваше… ваше… При чем здесь мы?
– Так кто же там барышничает?
– Ваше сиятельство, – вступился пьяненький, как всегда, Огурцов, – денежки-то – тю-тю! Плакали…
– Чушь! Я сегодня же буду телеграфировать в министерство, чтобы приостановить банковские операции.
– Не торопитесь, князь, – осмелел Огурцов. – На этот раз денежки только текут через банк, но… мимо банка!
– Коим образом?
– Шито-крыто, в мешке запродано, в темноте плачено. Прямо в карман нашему султану, из банка и – в степь!
– Значит – в орду?
– Султану, князь, султану.
– Вы имеете в виду… – начал было Мышецкий.
– Да, да, – подтвердил Таюкин, – на этот раз колонисты обошли министерство и ведут дела прямо с омбу-Самсырбаем!
«Проклятый жандарм, – выругался в душе Сергей Яковлевич. – Что же он не сказал мне прямо?…»
Князь задумался: итак, земли казенные, но принадлежат орде, – с другой стороны, земли эти киргизские, но принадлежат казне. «Кто же хозяин?»
– Мутная вода, – сказал Мышецкий, – до чего же мутная… Все в ней ловят!
И тут же решил про себя: «Ну, я тоже не в поленнице дров найденный, я тоже что-нибудь да выловлю…»
6
Повсюду творилось что-то ужасное. Неразбериха – черт ногу сломает. С каждым днем открывались все новые язвы и червоточины в управлении. Словно гнилое сукно, подсунутое ворами, все трещало вокруг.
Мышецкий понял свою наивную тщету в день приезда, когда осматривал губернские учреждения. Крохобор Сютаев, своровавший шматок сала, уже не представлялся ему опасным, – по степям и по банкам сидели такие зубры, что куда там смотрителю богадельни!
«Боже, если бы только клопы да гнилые нары… И сенатор Мясоедов тоже хорош гусь: ревизия не вскрыла и сотой доли загнивания в губернии!»
Вскоре чья-то заботливая рука, в злорадном предвкушении, подкинула ему на стол недавний номер журнальчика «Дело и потеха». Сергей Яковлевич нашел его на своем столе и долго листал страницы, совершенно не понимая, с какой целью он оказался в его кабинете.
И только перелистав журнал до конца, понял.
– Свиньи! – сказал он с ненавистью. – Хорьки несчастные, и отомстить-то не смогли как следует!..
В журнале была приведена карикатура: Мышецкий со шваброй в руках склонился над круглой дырой ватерклозета. Автор карикатуры не знал его в лицо, но такая деталь, как пенсне, была ему известна. Под картинкой были оттиснуты стишки не без яда:
Князь М – и через «ватер»
вызволяет Русь недужную —
чистит нужник губернатор:
место-то ведь – нужное!
Вот пример администрации —
начинай с ассенизации.
И подпись: «Золотарь в отставке» (попробуй придерись).
Да, действительно, так было: он указывал на мерзостное состояние общественных уборных, но… Разве же думал, что благие стремления к чистоте приведут его к позору на всю читающую Россию?
В бешенстве рванул журнал наискось, тряс колокольчиком до тех пор, пока не влетел в кабинет Огурцов:
– Кто прислал мне эту… гадость?
– Не знаю, ваше сиятельство. – Огурцов посмотрел на разбросанные по полу клочья бумаги. – Я даже не выходил…
– Все вы одним миром мазаны.
Секретарь канцелярии, как прибитая собака, затыкался в двери. А в спину ему новое:
– Стойте! Где сейчас находится султан Самсырбай?
– В степи, ваше сиятельство.
– Это понятно, но – где в степи?
– Этого никто не знает, ваше сиятельство…
– Послать сейчас же казаков линейного батальона. Пусть разыщут этого сиятельного жулика, чтобы он незамедлительно прибыл ко мне для переговоров!
– Будет исполнено, ваше сиятельство.
– Стойте! Что вы тычетесь в двери? Я еще не закончил…
– Слушаю, ваше сиятельство.
– Поговорите по телефону с губернским банком и узнайте, на какую сумму имеются перечисления из министерства германских колоний на имя омбу-Самсырбая!
– Я мигом, ваше сиятельство…
Остался один и пробарабанил пальцами по краю стола: тра-та-та, тра-та-та! «Что бы еще сделать?»
Вызвал статистика:
– Скоро погонят скот со степи… Сколько бьют скота на «салганах» в среднем за сутки?
– Вагонов с десять, ваше сиятельство.
– Это, выходит, голов до пятисот? А кровь, а отходы?
– В реку, ваше сиятельство… Сомы кровищи нажрутся – во такие под берегом засыпают!
– В Астрахани – тузлук, а в нашем Уренске – бойни… Вот источник всей заразы… Мы еще спрашиваем, откуда холера берется?
Огурцов вскоре вернулся и доложил, что директор банка желает лично переговорить с вице-губернатором. Мышецкий приложил к уху микрофон, прокричал в трубу, укрепленную на стене:
– Счет на султана из орды… Во сколько?
– Сто двадцать восемь тысяч, – ответили ему.
– Где находятся деньги – у вас, в банке, или уже отправлены в степь?
В ответ раздался другой голос:
– Сергей Яковлевич, это я… День добрый!
– Чиколини? Что вы там делаете?
Полицмейстер таинственно приглушил голос.
– В банке не все спокойно, – ответил он. – Будет лучше, если вы подъедете сюда сами. Только, пожалуйста, остановите лошадей на Хилковской и заходите в банк со двора, чтобы не привлекать внимания…
Мышецкий быстро сбежал по лестнице.
– Нет, – сказал он, – я положительно схожу с ума!
Однако с ума он не сошел, а сделал все так, как велел ему Чиколини: оставил лошадей за квартал до банка и проник в помещение с заднего двора. Его встретили испуганные лица финансовых чиновников. Бруно Иванович ползал по комнатам банка, измеряя половицы рулеткой. Двое дюжих городовых передвигали железные шкафы.
– Что тут происходит? – спросил Мышецкий.
– Не тревожьтесь, Сергей Яковлевич, не миновала и нас чаша сия… Служащие подозревают, что под банком ведется подкоп…
– Этого еще не хватало! Может, осмотреть подвалы в округе…
– Ни-ни-ни! – замахал руками Чиколини. – Что вы, князь, как можно? Сразу вспугнем…
– Какая наглость! – возмутился вице-губернатор.
– Надобно выждать. Копать-то они будут еще долго… Я уже Аристида Карпыча сюда вызвал!
Вскоре, переодетый в штатское платье, тоже с заднего двора, появился в банке полковник Сущев-Ракуса. Все трое, они еще раз обошли помещения банка, проверили расположение сейфов и надежность решеток.
– Очень хорошо, – спокойно рассудил Сушев-Ракуса. – Вы, любезный Бруно Иванович, дайте им докопаться, а потом арестуйте с поличным… Только не понимаю я, зачем вы меня-то позвали?
– Как зачем? Вы же обязаны…
Губернский жандарм посмотрел на князя Мышецкого, но ответил в сторону полицмейстера:
– Вы не учите меня: я свои обязанности знаю. И в уголовные дела вмешиваться не стану. Своих дел – во как, под козырек самый!
– Помилуйте, – взмолился Чиколини, – какие же это уголовные? Мои обираловцы не такие дурни, чтобы на банк польститься! Им пальтишек да часиков хватает… А тут ведь – как репа пареная… Явная экспроприация в пользу одной из социальных партий!
Сущев-Ракуса взмахнул перчаткой, резко обрывая полицмейстера.
– Не выдумывайте! – сказал он. – Я лучше вас знаю положение в губернии. И сейчас не найдется в Уренске человека, который бы осмелился возглавить столь рискованное предприятие. Это – ваши, Бруно Иванович.
– Как бы не так… – фыркнул Чиколини.
– И баста, – заключил жандарм.
Чиколини сложил ладони перед собой на католический манер, воззвал к Мышецкому с мольбою:
– Вот и всегда эдак-то. Заступитесь, ваше сиятельств. Аристид Карпыч, не при нем будь сказано, какой уже раз отпихивается от своих дел. А потом, когда моя полиция в лепешку расшибется, он и забирает славу к своим жандармам!
Сущев-Ракуса дружески обнял полицмейстера, пощекотал его бледную, до синевы выбритую щеку усами:
– Ах вы старый кляузник! Как вам не стыдно перед его сиятельством… Люблю я вас, Бруно Иванович, люблю. Но вы не грешите: это ваши обираловцы копают под банк. Вы меня не проведете…
Аристид Карпович развернулся, щелкнув перед Мышецким каблуками, и, прижимая к груди котелок, направился к выходу.
– Проклятая жизнь! – вздохнул Чиколини, огорченный. – Ну, что ж, идите с богом, а я останусь… Вот дождусь ночи, послушаю, как они – шибко ли скребутся?
Почесал себе в затылке, хмыкнул:
– А может – крысы, ваше сиятельство?
Мышецкий обратился к полицмейстеру:
– Бруно Иванович, около полуночи приоткройте двери. Я, может быть, хотя и не обещаю, загляну к вам на минутку. Вместе послушаем…
Сущев-Ракуса подождал во дворе вице-губернатора, любовно тронул его за локоток:
– Напрасно беспокоитесь, князь, Чиколини – старый фантазер. Я в его авантюрах участвовать не буду.
– Но вполне возможно, что Чиколини и прав? Может, это действительно экспроприация? И затеяна она как раз местными революционерами?
– Не верьте, Сергей Яковлевич, – утешил его Сущев-Ракуса. – Теперь революционер дохлый пошел, он больше книжки читает. А прочтет – болтать начинает. Государственный банк – дело не шуточное, тут смелость нужна!
Помолчав, Мышецкий признался:
– А мне сегодня одну гадость подсунули…
– Это я подсунул, ваше сиятельство, – вдруг рассмеялся жандарм. – Изъял из обывательской почты!
– Вы? – удивился Мышецкий.
– Конечно же, князь. Пока я в Уренской губернии, вы за мною, как за каменной стеной!..
Сергей Яковлевич откровенно спросил жандарма об Агрыганьеве, и полковник ответил так:
– Меня больше занимают деповские социалисты. На всякий же случай, спешу предупредить вас, князь: хоругви и знамена этих «союзников» хранятся в кафедральном соборе. Мелхисидек мелет муку, которую подсыпает ему Атрыганьев, – так вы, князь, не оступитесь между жерновами!
– Постараюсь быть осторожным, – сказал Мышецкий.
– Во-во, – похвалил князя жандарм. – Осторожность не помешает…
Мышецкий не заходил в эту ночь в банк, но утром Чиколини сам явился к нему в присутствие – серый от бессонницы и мрачный. Не спеша поставил в угол шашку, откинул полу старенькой шинели, достал платок и высморкался.
– Ну? – подстрекнул его Сергей Яковлевич. – Что там?
– Мужик умер на Петуховке, – сказал полицмейстер. – Сей день хоронить будут. Говорят, от холеры…
– Постойте, сначала – о банке. Подтвердились слухи или же пустое?
– С банком все ясно, – пояснил Чиколини. – Копают сволочи, и здорово копают. С часу ночи до пяти утра непрестанно. Видно, спешат. Больно деньги понадобились. Скоро и наверх вылезут…
Сергей Яковлевич помолчал, раздумывая.
– Ну, а что за мужик там помер?
– Да квасом торговал. Признаки нехорошие, а вскрывать не дали. Посылал я наряд полиции – так не дали, окаянные, покойника в больницу везти…
Мышецкий позвал к себе Борисяка:
– Господин инспектор, вам известно о покойнике с Петуховки, которого сегодня хоронят?
– Безусловно, князь.
– Причина смерти?
– Неизвестна.
– А вскрытие?
– Господин Ениколопов заявил, что это инфлюэнца.
– Но я слышал, что у покойного была холерина?
– И, однако, делать вскрытия не стали.
Сергей Яковлевич не сдержался – трахнул кулаком по столу.
– Почему не стали?..
Борисяк ответил с достоинством:
– Не дерзите, князь. Ениколопов отказался делать вскрытие, ссылаясь на свой диагноз, а родственники покойного отбили труп у полиции.
– Ну а вы-то на что существуете?
– Дайте мне ваши права, и я заставлю делать вскрытие.
– Может, вам еще пушку дать? – Мышецкий подскочил к Борисяку, вытянул перед ним руки: – Почему все я… все я должен за вас делать?
Поехали вместе – Чиколини остался. На въезде в мещанскую слободку попалась первая пьяная парочка: старый дед и внучек лет пяти. А позади пьяных шла веселая бабушка и подгоняла обоих хворостиной. Когда коляска вице-губернатора поравнялась с ними, бабушка пояснила:
– Гляди-кось: ишо до поминок набрались!..
В конце грязной улочки, вокруг хибарки покойного, уже галдела толпа провожающих. Желтый сундук гробовины вдруг высунулся из окна дома и – под вопли женщин – тут же был принят на руки мужчин.
– Почему через окно? – спросил Мышецкий.
– Примета, – пояснил Борисяк. – Коли выносить через двери – так и второй покойник случится. И несут его, видите, не мослами вперед, а затылком…
Гроб был водружен на телегу. Впереди процессии выстроились молодцеватые парни с топорами в руках. С гиканьем, словно дикари, они вдруг поскакали перед толпой, чертя топорами кресты заклинаний по воздуху. Дополняя ритуал заговора, шла за ними патлатая старуха с метлой. Громко причитая по усопшему, заметала за парнями следы, плевалась в стороны. Глаза у нее желтые, злые – как у волчицы.
Сергей Яковлевич был поражен.
– Ну, – сказал он, – всему есть предел. Слава богу, мы живем уже в двадцатом веке. Век покорения электричества и перехода на жидкое топливо…
Не вылезая из коляски, вице-губернатор встал во весь рост и громко прокричал в толпу:
– Остановитесь, православные! Кто здесь ближайшие родственники покойного? Почему тело не было отвезено на вскрытие? Стойте, стойте…
Толпа ответила ревом, над головой Мышецкого просвистел булыжник. Борисяк, нагнувшись, подхватил с земли вице-губернаторскую шляпу.
– Я запрещаю, – продолжал Мышецкий, – хоронить усопшего на кладбище до тех пор, пока вы…
Слова его потонули в злобных выкриках.
– Теперь вы поняли? – спросил Борисяк.
Бледный попик вцепился в коляску, силясь что-то растолковать. Сергей Яковлевич схватил его за скользкую, как рыбья чешуя, ризу. Треснула парча – попа втащили в коляску, посадили между ног.
– Гони! – гаркнул Борисяк.
Кучер нахлестнул лошадей, и процессия вдруг поняла, что у нее отнята главная принадлежность похорон – сам распорядитель их, попик. Этим-то и воспользовался Сергей Яковлевич: натянул шляпу поглубже, снова закричал в толпу:
– Или в больницу, или… Кол осиновый на могилу!
Борисяк встряхнул попика в своих здоровенных ручищах:
– Ну, батька! Подтвердите, что вы сейчас слышали…
Священник надтреснуто проскулил:
– В больницу, в больницу… От греха подале!
И по городу прошла странная процессия; сначала выезд вице-губернатора, бесноватые парни с топорами, старая ведьма с помелом, сам виновник торжества, везомый на дрогах клячами, дьячок с миской кутьи, далее рыдающие вопленицы, а за ними толпа мещан, вооруженных верою в бога и злостью на медицину…
Ениколопов снова отказался производить вскрытие.
– Я знаю, князь, – заявил он, – что перед нами случай острой инфлюэнции, и – ни более того!
– Вскрывайте, – велел Мышецкий.
– И не подумаю. Я ручаюсь за свой диагноз…
– А я ручаюсь за свой, – озлобленно ответил Мышецкий, – что, в случае вашего отказа, вы в двадцать четыре часа покинете Уренскую губернию… Вскрывайте, а я буду ждать результатов!
Через полчаса, закончив вскрытие, Вадим Аркадьевич вернулся к поджидавшему его вице-губернатору. Стараясь не глядеть в сторону Борисяка, он сказал сквозь зубы:
– Не все же Пироговы, князь… Вот и я ошибся! Велите полиции разогнать провожающих по домам, а родственников покойного упрятать в холерный барак.
– Давно бы так, – буркнул Борисяк.
Ениколопов налил себе воды и жадно выхлебал:
– Кажется, началось! Что-то рано в этом году…
7
Однако прогноз Ениколопова не оказался пророческим: заболевших в городе более не было. Влахопулов все-таки заставил Мышецкого при встрече ополоснуть руки в растворе уксуса и обкурил его серной бумажкой (методы против холеры он признавал лишь старомодные).
Что-то хитрое было написано сегодня на бульдожьей морде губернатора, отчего Сергей Яковлевич заранее насторожился. И не ошибся в этом: Влахопулов немного пронюхал о замыслах своего помощника и сразу же заявил с большим неудовольствием:
– Ну, князь, не ожидал я… Не ожидал от вас!
– О чем вы, Симон Гераюювич?
– Ну, как же. Стоило мне отвернуться, как вы уже стул из-под меня выдергиваете…
– Не совсем понимаю вас, – хитрил Мышецкий.
Влахопулов подмигнул ему и – шепотком:
– А на Свищево-то поле зачем вы ездили?
Сергей Яковлевич решил врать наобум: авось, этот попугай, как называл он в душе Влахопулова, ни черта не знает. Да и откуда знать-то?
– Свищево поле, – заявил он авторитетно, – кажется мне вполне удобным для разбивки пригородного бульвара. Согласитесь, что наш Уренск не богат зеленью… Вы скоро покинете губернию, и вечным памятником вашего губернаторства пусть останется уютный зеленый уголок!
Влахопулов тоже был не дурак – не поверил:
– А я слышал, батенька вы мой, что там бараки покрасили. Колодец вырыли. Санаторий для «самоходов» строите?.. Вот мы сейчас спросим у Чиколини – так ли это?
Бруно Иванович мямлил в ответ что-то невразумительное, по-собачьи преданно косясь на Мышецкого (баржи… пекарни… ледоход… Казань), и закончил патетическим возгласом:
– Мы люди свои, но что скажет Европа?
Влахопулов не терпел подобных сравнений:
– Я тебе здесь и Европа, и Азия, и Австралия! Мне плевать на твою Европу, лишь бы в Петербурге были мною довольны. Слышишь?.. И тебе ясно предписано мною: ограничить переселяющихся мужиков территорией вокзала и пристани!
Мышецкий понял: кошку бьют, а ему намек дают. Однако на этот раз он не выдержал и вступился за полицмейстера:
– Симон Гераклович, но переселенцы-то ведь не каторжные!
– Не каторжные, – согласился Влахопулов.
– А вы хотите, чтобы Уренск был для них вроде пересыльной тюрьмы, откуда гнать их дальше по этапу.
– Уренск и есть этап, – не сдавался губернатор.
– В таком случае, я тоже спрашиваю вас, как и Бруно Иванович, что скажет Европа?
Чиколини глуповато вклеил:
– Все бы ничего, да в Европе, не в пример нам, свободно рассуждают о наших порядках…
На лице будущего сенатора отразилось раздумье.
– Хорошо, – разрешил он. – Можете впустить бродяг…
– До каких пределов? – оживился Чиколини.
– В пределах… кабака и церкви!
– Извольте уточнить, ваше превосходительство.
– Кабака и церкви, – повторил Влахопулов. – Тех, что возле вокзала!
Заметил усмешку на лице Мышецкого и немного расширил свою щедрость:
– Ну и Свищево поле – пусть пасутся! А бульварчик вы, князь, уж без меня разобьете… Я легкой славы не ищу!
На этом они и покончили. Теперь Сергей Яковлевич каждый день справлялся о состоянии реки. Зима в этом году была суровой: морозы покрыли реку непробиваемым льдом, в который вмерзли намертво баржи и пароходы.
А ведь могло случиться и так, что эшелоны с переселенцами прибудут ранее вскрытия реки. «Что тогда?»
Мышецкий отмахивался. «Не будем думать, – говорил он себе. – Казань не посмеет открыть дорогу, пока у меня не пройдет лед…»
Однако настроение Сергея Яковлевича было подавленное, что заметила даже Алиса.
– Мой друг, – напомнила она, – я не так представляла себе нашу жизнь в этом высоком положении… Чего ты ждешь? Пора уже, давно пора устроить бал в Дворянском собрании!
Он посмотрел на нее, как на чудо.
– Опомнись, – сказал, – о чем ты?.. Я тоже представлял все иначе. Да что же делать? Видишь: солнце уже пригревает, а мальчишки еще катаются на коньках… Вот и разберись!
Сергей Яковлевич приучил себя спать при открытом окне, и по утрам его будил крикливый голос торговки:
– Седни яйца-то на базаре опять кусаются. Слыхано ль дело? Десяток – в гривенник… Чтоб им сдохнуть, кровососам! Видать, приходит нам всем час смертный!
Откуда-то из подвала отзывался «холодный» сапожник.
– А подметки? – спрашивал он. – Бывалоча, кожаная в полторы гривны шла. А нонеча? И не хошь, а задумаешься: куды это движется мать-Россия, туды-т ее в корень!..
В один из этих дней Казань передала по телеграфу, что первые шестнадцать тысяч переселенцев уже грузятся по вагонам. Сергей Яковлевич в панике отвечал, чтобы эшелоны не отправляли, в Уренске ничего не готово к их встрече, комитетские чиновники еще не прибыли. На реке – лед…
Ему стало тошно, как никогда еще не было в жизни.
Был уже второй час ночи, а он не уходил с телеграфа. Казалось, что все еще можно поправить. Но под утро Казань ответила: «Не можем задерживать тчк скопление вокзале тчк ожидаем прибытия новой партии тчк свяжитесь пароходством тчк».
Зябко содрогаясь от усталости, поехал на пристани. Баржи стояли в лужах воды, под которой синел твердый лед. Борта старых посудин щербатились драной, обтерханной щепой. Предназначенные для перевоза арестантских партий, они разделялись на два отсека: один – в решетках (для простых), другой – затянутый сеткой (для «благородных») преступников.
Два сонных водолива откачивали воду из трюмов. Сергей Яковлевич показал в сторону каравана новеньких, свежепокрашенных барж, что стояли на приколе.
– Тоже для переселенцев? – спросил он.
– Нет, – ответили водоливы, – это баржи для господина Иконникова, оне чайные!
– Но пойдут-то они вверх пустые?
– Ведомо! Он бережет их, чай – товар нежный…
Сергей Яковлевич решил крепко запомнить это и вернулся в присутствие. Сел за стол, отупело смотрел в окно. С крыши свешивались громадные сосульки, сочащиеся талой водицей.
Вскоре стали собираться чиновники, удивленные ранним приходом вице-губернатора на службу. Огурцов разложил перед ним первые дела для подписи.
– Накажите в палату, – велел Мышецкий, – чтобы открыли переселенческую кассу. Скоро прибудет первая партия.
– Каковы будут, ваше сиятельство, еще распоряжения?
В голове, тяжелой после бессонной ночи, не было ни одной мысли.
– Пожалуйста, – показал за окно Сергей Яковлевич, – пошлите дворника на крышу. Пусть отобьет сосульки, а то еще свалятся на прохожего…
Потом в кабинете появился тюремный смотритель Шестаков, которого Сергей Яковлевич встретил благожелательно: ему чем-то нравился этот честный служака с медалью за Шипку.
– Ну, как дела в вашей Бастилии? Много прибежало народу под сень правосудия?
– Я уж и не считаю, – отозвался смотритель. – А вот из Оренбурга скоро пригонят партию уголовных, которых сразу же следует отправить далее по этапу.
Мышецкий вытянул губы и тонко свистнул:
– Где же взять баржи? Казань вот-вот грозится начать разгрузку вокзала от переселенцев…
– И все-таки, ваше сиятельство, – напомнил Шестаков, – партию из Оренбурга надобно отправить в первую очередь.
– Но арестанту, – здраво рассудил Мышецкий, – безразлично, где сидеть – в Уренске или в Сибири. А переселенцу надо прибыть еще на место, запахать землю и успеть засеять ее, чтобы не подохнуть к осени! Вы же сами понимаете, милейший капитан…
– Да, господи! – отчаялся смотритель. – Не волк же я лесной, все понимаю, ваше сиятельство. Но вы меня тоже поймите: острожишко маленький, всех сволочей не впихнешь в него. Да и частокол – помните, я вам показывал – какой частокол! Пальцем ткни – и он завалится. А «сыр давить» будут… Потом в десять лет обратно не переловишь.
Послышалось громыхание железа на крыше: дворник уже начал отколачивать сосульки. Хрустальные осколки сверкали на солнце, за окном звенело – сочно и радостно.
– Так и быть, капитан, – не удержался Мышецкий от зевка. – Идите, я подумаю…
Впрочем, тогда уже было ясно, что думать он не будет. В разрешении некоторых вопросов он стал полагаться отныне на «волю божию», чего раньше не делал.
Если бы Сергея Яковлевича спросили, каковы у него планы относительно переселенцев, он не смог бы ответить вразумительно. Пожалуй, у него вообще не было никаких планов, лишь смутное желание помочь обездоленным людям, стронутым нищетою с насиженных гнезд.
Он позвонил в колокольчик и спросил Огурцова:
– Что с султаном Самсырбаем? Вернулись гонцы из степи или нет?
– Пока нет, султан любит петлять, как заяц. Его стоянок и не упомнишь.
– А нет ли карты его кочевий?
– Откуда, ваше сиятельство? Испокон веку заведено было: порыщут по степи – найдут султана, и ладно.
– Хорошо, Огурцов. Заберите эти бумаги, я подписал их…
Он снова остался один. Раздумывал. Да, пока что все надежды он возлагал на Кобзева, и слова Ивана Степановича об освоении пустошей в Уренской губернии крепко засели в его голове. Вот именно эта чужая мысль, случайно высказанная, и лелеялась сейчас в душе вице-губернатора, частенько подогреваемая мечтами о русском степном Эльдорадо.
Кобзев, предостерегая князя от «маниловщины», не уставал повторять при каждом свидании:
– Если вы, Сергей Яковлевич, не либеральничаете, – говорил он, – а действительно решили прийти на помощь мужику-переселенцу, то вы поступите именно так!
Мышецкий не однажды начинал сомневаться:
– Но согласится ли еще мужик осесть на этой земле? Ведь русский человек упрям: вбили ему в башку ходоки о золотой Сибири – и теперь он будет умирать на уренском черноземе и все равно его не заметит.
– Мужик упрям, это верно, но не дурак! – возражал ему Кобзев. – Вы только предъявите ему надел, и он сумеет охватить разумом его ценность… Я еще раз повторяю вам, Сергей Яковлевич, что иного выхода в этом вопросе нет…
Снова громыхнула крыша над головой.
И вдруг – в четком квадрате окна – метнулась тень. Тень человека. Она так и запечатлелась в памяти: ноги и руки вразброс, потом переворот тела по часовой стрелке – и снова чистый квадрат окна, в котором ослепительно сияет солнце.
– Что это? Не может быть…
Он прислушался. Ни крика, ни стона – только слабый шлепок донесся в тишину кабинета. Мышецкий был взволнован, но, боясь вида крови и страдания, на улицу не спустился. Только справился в канцелярии о дворнике: молод ли, женат ли и сколько детей.
– Головой, ваше сиятельство, – доложил Огурцов, – прямо так черепушкой и…
– Не надо, – велел Мышецкий. – Не надо подробностей!
Потом он долго сидел в одиночестве, закрыв лицо ладонями. В таком состоянии его застал Чиколини.
– Ну? – встряхнулся князь. – Что в банке?
Бруно Иванович доверительно приник к уху Мышецкого.
– Думаю, – сообщил, – что к концу недели выйдут в подпол.
– Брать будете их живыми, надеюсь?
– Желательно, ваше сиятельство. Трех городовых я уже принарядил в вицмундиры, и они, вооруженные, дежурят в банке на всякий случай. Только – эх! – напрасно Аристид Карпович спорил, не обираловцы это.
– Вы так уверены, Бруно Иванович?..
В конце дня явился Борисяк, очень взволнованный, и рассказал, что два молодых гуртовщика, посаженных в карантин с признаками холеры, среди бела дня бежали из барака. Фельдшер догнать их не сумел, и они скрылись на окраинах города.
– Сообщите в полицию, – велел Мышецкий.
– Уже сообщили…
Выяснилось, что два парня, бежав из барака, решили укрыться в одном из притонов Петуховской слободки. Но старая ведьма-бандерша, хранительница притона, встретила их с топором в руках: «Прочь, заразы!»
Делать было нечего, и беглецы, боясь возвращаться в город, ушли в ночную степь. Там и нашли их через несколько дней киргизы – мертвыми, лежавшими возле погасшего костерка.
Было ясно, что эпидемия уже таится по трущобам губернии, незаметные очажки ее, скрытые до времени завалом отбросов, скоро могут распуститься под солнцем в чудовищные цветы…
Далее события следовали стремительно. Еще накануне полковник Сущев-Ракуса исподтишка доложил:
– Влахопулов, боясь холеры, готовится бежать из города, и я, Сергей Яковлевич, счел долгом предупредить вас – будьте начеку.
Губернатор действительно вызвал Мышецкого к себе и поставил в известность, что – по случаю болезни – сдает свою должность до выздоровления вице-губернатору.
– Привыкайте, – сказал Симон Гераклович. – Все равно я скоро оставлю вас здесь хозяином…
И в тот же день Сергей Яковлевич заступил на его пост. Казань телеграфировала, что в субботу двинутся в путь еще два эшелона с восемью тысячами переселенцев, среди которых имеется немало больных. Особенно – детей. Непроверенные признаки – корь, дифтерит, дизентерия.
Мышецкий был потрясен, но сдержался.
– Река вскрылась? – спросил только.
– Нет, лед еще крепок.
– Очень хорошо, – ответил князь машинально.
«Да воздается мне!» – вдруг вспомнилось ему.
Нервно закрестился он на купола церквей, наполненные звоном и вороньим граем.
Еще ничего не было решено. Служба начиналась.
– Господи, – молился вице-губернатор, – помоги мне с хлебом! Помоги мне, господи…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Россия бродила – закваска мятежа распирала ее изнутри, ломая ржавые обручи законов, властных окриков и решений сената. Знаменитое «Тащи и не пущай!», долетавшее и до Уренска, уже не сдерживало России; от нарвских закоулков Петербурга растекалась по России – в пику гимну – озорная песня рабочих:
Боже, царя возьми:
нам он не нужен —
в лоб он контужен
японца-а-ами-и…
Ветер войны срывал с фасада империи фальшивые вывески. Благолепие царя-батюшки теперь выглядывало из окошка «Монплезира» как явная историческая нелепость. «Война, – писал в это время Ленин, – показывает всем агонию старой России, России, остающейся в крепостной зависимости у полицейского правительства».
На гноище и развале самодержавия сворачивал свою карьеру Сережка Зубатов. Сто рублей из своей кассы он платил Гапону (об этом никто не знал), а другие сто рубликов попу платила охранка (тоже по секрету). С черного хода в кабинеты министров входил дремучий провокатор Евно Азеф со свежей гвоздичкой в петлице безупречного фрака.
А Россию трясло в военных теплушках, она тяжко бредила в рабочих бараках. Был великий канун – что-то должно было хрустнуть в самодержавии. Но… когда?
Дышалось в этом – 1904 – году учащенно: совсем не так, как в другие времена. «Скоро, скоро…»
