Бунт в Сити. Головы мятежников насажены на пики ворот «Биллингзгейт». Объявлено военное положение. Подмастерья повешены, казнены и четвертованы на холме Тауэр.

Это было лето 1595 года, и основной причиной волнений стали высокие цены. Подмастерья избивали продавцов яиц, масла, что продавали свои товары по удвоенным и еще более высоким ценам. Яйца, по пенни каждое, масло по семь пенсов за фунт — этого вытерпеть было невозможно, поэтому масло размазывали по мостовой, а яйца использовали в качестве подсобных боеприпасов. Молодежь всегда с восторгом проявляла гнев, но пожилые не всегда проявляли терпимость. Как нам кажется, власти зашли слишком далеко, устраивая казни совсем еще мальчишек на месте их преступления, но такова была Веселая Англия. Естественно, театры были закрыты, потому что именно там чаще всего собирались студенты, потенциальные бунтари, и «слуги лорда-камергера» оставались без работы, по меньшей мере, два месяца.

В театре Шекспир увековечил, со всеми подробностями и очень красиво, несчастное лето и осень предыдущего года. Титания возложила вину за все это на разногласия между нею и ее мужем Обероном: это было деяние не Бога, а не связанных договором природных сил. Теперь Англия страдала от неурожая и падежа скота. Шекспир, как другие мелкие капиталисты, предвидел нехватку зерна в Лондоне и, скорее всего, уже закупил его бушель. Купить подешевле, а продать подороже — освященный веками способ зарабатывать деньги.

К вышеперечисленным национальным бедствиям следует добавить, что испанцы держали наготове новую и более мощную Армаду и что Дрейк с Хокинсом отправились, весьма несвоевременно, в то путешествие, которое оказалось для них последним. Время было ужасное, и астрологи ничем не могли порадовать, ибо они знали, что королева вступает в длительный климактерический период. 7 сентября 1595 года ей пошел шестьдесят третий год. Шестьдесят три составляло девять, умноженное на семь, комбинация чисел весьма взрывоопасная и зловещая. В 1588 году, в год прошлой Армады, девять и шесть были мистическими цифрами: шесть не так коварна, как семь, но тоже достаточно опасная цифра. Тот 1588 год, посмеявшись над печальными приметами и предсказаниями, был увенчан славной победой, но сейчас не было никакой надежды на благополучный исход: Англии, отягощенной великим грехом предательства и самодовольства, могло не повезти во второй раз.

 

^{Атрибуты тайных обрядов с обезьяной в центре представлены в книге Роберта Флада}

 

Коль скоро речь зашла о потенциальном предательстве, настало время бросить взгляд на героического покровителя Уилла, графа Эссекса, Роберта Девере, когда-то королевского любимчика Робина, а теперь не Робина Постельничего, а Робина Дурного Малого — так его называли. В «Сне в летнюю ночь» Пэк говорит: «Ну да, я — Добрый Малый Робин», а в конце пьесы с улыбкой заявляет: «…клянусь, как честный Пэк, что… лучше все пойдет потом». Но Робин все еще с грустью размышлял об унижении, которое он претерпел от рук королевы в деле Лопеса. Он говорил о старческом маразме и некомпетентности правящей дамы, которая когда-то царствовала в его сердце и, по жеманной традиции Суда любви, делала всех придворных своими поклонниками, одних в большей степени, других — в меньшей. В ноябре 1595 года, в тридцать седьмую годовщину восшествия на престол, в ее руки попала книга, озаглавленная «Некоторые соображения о грядущем преемнике английской короны». Автор, Доулмен, проявил отсутствие здравого смысла, посвятив свою работу графу Эссексу, и королева захотела узнать, какая связь существовала между предметом обсуждения и посвятителем. Какие бы объяснения ни представил Эссекс, временно он лишился королевских милостей.

Новая католическая угроза, исходившая от иностранных государств, заставила многих патриотично настроенных подданных опасаться за положение дел на родине. Королева состарилась, и священнослужители неустанно напоминали ей об этом. Епископ собора Святого Давида, читая проповедь в присутствии королевы, бестактно заметил, что она достигла того возраста, когда чувства ослабевают, и сила идет на убыль, и мощь тела клонится к упадку. Если бы она внезапно умерла, что вполне могло случиться, она оставила бы нерешенным вопрос о преемнике: ведь не было никакой уверенности, что кандидатура Джеймса VI Шотландского получит поддержку во всех частях государства. Правда заключается в том, что она вела с Джеймсом переписку, подготавливая его к роли своего преемника, но боялась предать гласности свой выбор. Католические враги могли организовать его убийство прежде, чем он взошел бы на престол, и тем самым ввергнуть страну в ужасный хаос. И так продолжалось обсуждение столь популярной темы, наряду с всеобщим страхом, что сама королева может стать беспомощной.

Вопрос о том, что Елизавету мог свергнуть тщеславный протестантский подданный, никому не приходил в голову, иначе Шекспир не написал бы и не представил бы приблизительно в это время «Ричарда II». Хотя, если кто-то уже мечтал о подобном развитии событий, то в этой пьесе было напоминание о том, как происходит низложение государя. В 1599 году приближался двухсотлетний юбилей захвата власти Генри Болингброком. Шекспир, гораздо больше интересовавшийся личными делами, чем общественными, был поглощен своей работой. После комедий, действие которых происходило в Венеции или в Волшебной стране афинского Уорикшира, пришло время продолжить эпическую драму о войне Алой и Белой розы. Он написал конец; теперь ему предстояло написать начало, показав, что столкновение Йорков и Ланкастеров возникло из-за греха одного человека, греха, который нельзя было замолить паломничеством в Святую землю. Генрих IV не меньше, чем Эдип, принес несчастья и гибель своему народу благодаря изначально допущенной несправедливости. Нет преступления хуже, чем цареубийство.

Шекспир усвоил уроки одной исторической драмы Марло, «Эдуарда II» (ставшей уже доступной, поскольку она была напечатана), что обычное повествование, в манере деревенских мистерий, как в трилогии «Генрих VI», менее захватывающе, чем исследование мотивов, скрывавшихся за этими событиями. Эдуард — слабовольный правитель, отдавшийся противоестественной любви к своему фавориту Гавестону, отвергнутый своей королевой, а также и своим королевством. Его свергают и жестоко умерщвляют, но, по крайней мере, его сын одерживает победу. Ричард был также свергнут и жестоко убит, но его род умер вместе с ним. Роду Тюдоров предстояло погибнуть.

По характеру Ричард эмоционален, тонко чувствует красоту, это мечтатель, скорее похожий на Эдуарда, но Шекспир не мог, в угоду настоящему, историческому Ричарду «Хроник» Холиншеда, сделать его педерастом. Чтобы отразить сексуальные мотивы, Шекспир перенес похотливые устремления в язык, каламбуры, изощренные сравнения и потерпел поэтическую неудачу. Монологи общественной и личной тематики так длинны, как будто Ричард диктует свою волю, а его создатель относится к этому очень снисходительно. В них присутствуют также вспышки раздражения, позерство, немотивированные смены настроения. Его герой больше похож на королеву, чем на короля. На роль Ричарда нужен был очень опытный исполнитель, и Шекспир нашел такого человека в лице Бербеджа.

Почему именно в то время, а не через несколько лет Шекспир приступил к работе над «Ричардом II», был ли это его собственный замысел? Партия Эссекса увеличивалась; она нуждалась в программе, а возможно, и в поэте. Саутгемптон, остававшийся до последнего часа верным другом Эссекса, снабжал Уилла деньгами. Ему были посвящены две большие поэмы, и его красота была увековечена во многих сонетах; он также отбил или хотел отбить любовницу Уилла. Но возможно, сам Саутгемптон претендовал на большее, если только не действовал от лица кого-то другого. Вполне вероятно, что он хотел бы видеть поэму или пьесу, в которой был бы показан некомпетентный правитель, доведший Англию до бедственного положения, и сильный патриот, несправедливо обиженный своим государем, который, захватив власть, спас бы свою страну от гибели. Возможно, Уилл сказал, что он в любом случае собирался написать «Ричарда II», что он устал от комедий и готов возвратиться к трагедии или истории и, возможно, немедленно приступит к ней. Что касается пропагандистских возможностей пьесы, это его не трогало, поскольку всего этого имелось с избытком в самой теме; Шекспир, конечно, не собирался фальсифицировать историю ради иных, не художественных целей, и он не стал бы специально подчеркивать актуальность темы. «Тогда договорились: займись этим, Уилл».

Создавая пьесу, Шекспир, как всегда, чутко прислушивался к настроению общества. Его публика была готова, как и в былые дни «Генриха VI», рукоплескать патриотическим лозунгам, поскольку вновь возникла угроза испанского нашествия и приведенным в боевую готовность англичанам ничто так не пришлось бы по душе, как памятные всем слова, что они одновременно велики и ничтожны. В предсмертной речи Джона Ганта (одно неправдоподобно длинное предложение) множество высокопарных фраз — «…дивный сей алмаз / В серебряной оправе океана…», «…Англия, священная земля, / Взрастившая великих венценосцев…», «Страна великих душ, жилище славы…» — нейтрализует всего одна фраза о том, что Англия на неверном пути. Большая часть патриотических воспоминаний, сильных в части, где говорится о «дивном сем алмазе», ослабевает при словах «сама себя постыдно победила». В пьесе нет и намека на цинизм, который появится в «Генрихе IV», и нам остается только гадать, не нагрузил ли Шекспир властительный трон королей риторикой для того, чтобы сделать более болезненным разрушение шовинистических эмоций, снова поднявших голову. К патриотизму Шекспира следует подходить столь же осторожно, как к его атеизму, вегетарианству или франкмасонству.

До конца года «слуги лорда-камергера» четыре раза играли при дворе. Сомнительно, что они представили «Ричарда II»: это было самое подходящее время для комедий. Серьезность сохраняли для реальной жизни, но затем наступил тяжелый год — 1596-й. Как мы увидим, это был очень тяжелый год для Шекспира, но, по крайней мере, он его пережил. Слишком много людей умирало на улицах из-за нищеты; цены на продовольствие стали несообразно высокими; деньги, которые должны были принести облегчение беднякам, продолжали тратить на войну с иностранцами. Генрих IV Французский жаловался, что Англия оказывает недостаточную помощь в его борьбе против общего католического врага; Елизавету взбесил деголльевский тон требований его посла. Французы всегда были нацией предателей, говорили англичане. В новом году был заключен союз, который сулил такие же выгоды, как разорванный.

С приходом весны из Франции стали поступать тревожные новости. Вероломные французы говорили, что они предпочли бы иметь в Кале испанцев, а не англичан, так как при испанцах всегда оставалась надежда вернуть город при посредничестве Папы, в то время как англичане, однажды завладев им, никогда не отдадут обратно. Это была типично галльская логика, и она сильно раздражала англичан. В апреле испанцы обосновались в Кале и, собрав значительные силы, приготовились пересечь Ла-Манш. Эта угроза была посерьезнее того подобного комариному укусу нападения, которое уже потревожило Корнуолл. В Великую пятницу шесть тысяч человек выступили маршем в Дувр, но, поскольку пришло известие, что Кале не может больше держаться, набор рекрутов был отложен. В пасхальное воскресенье, когда епископ собора Святого Давида читал королеве нотацию относительно ее старческой немощи и, сочиняя унизительную для нее проповедь, указывал на то, что годы ее уходят, опять был объявлен набор рекрутов. Найти новобранцев не составило труда: поскольку шла служба и все верующие находились в церкви, то просто-напросто закрыли церковные двери и силой забрали в армию нужное количество человек. На этот раз они выступили в Дувр, но не отплыли в Кале. Разнесся слух, что испытанные в боях войска из Нидерландов прорвали оборону испанцев и достигли гарнизона, но по вине отвратительных французов их уничтожили. Испанцы, по словам французов, были более симпатичны, чем северные протестанты, говорившие на каком-то непонятном языке.

Давно составленный англичанами альтернативный план был теперь приведен в действие. Они намеревались послать в Кадикс флот под командованием лорда Чарлза Хоуарда, лорд-адмирала, и графа Эссекса, который уже снова был любимцем королевы. За несколько недель до их отплытия из Плимута вернулись из пиратского набега корабли Дрейка и Хокинса, но без Дрейка и Хокинса. Они были мертвы, и рискованное предприятие провалилось. Предсказания в год климактерического кризиса королевы не сулили ничего хорошего. Но, напутствуемые молитвами королевы, флот и войска отплыли в Испанию 3 июня.

 

^{Тщательно обдуманный рисунок интерьера театра «Лебедь» — единственный дошедший до нас из елизаветинских времен}

 

Между тем началось неудачное для Шекспира лето. Некий Уильям Гарднер, взяточник и самодур, но при этом мировой судья в Саутуорке, подал заявление, что Шекспир совместно с Фрэнсисом Лэнгли, владельцем театра «Лебедь», угрожал его жизни. Вероятно, все это была чепуха: Шекспир был не Кит Марло, пьяница, в любой момент готовый ввязаться в драку; речь шла о преступном намерении, не более того, но оно означало судебный процесс. Отягощенный этими проблемами, Шекспир пытался продолжать работу над новой историей, которая была основана на старой пьесе, поставленной «слугами королевы» — «Бурное правление короля Иоанна». Как всегда у Шекспира, представляя прошлое, он комментировал настоящее. В пьесе идет речь о вероломной Франции и непокорной Англии, о вневременном протестантизме, проявляющемся в презрении Иоанна к кратковременной власти Папы. Звучали в ней также патриотические фанфары, которые Уилл всегда был готов привести в действие:

Но это, несомненно, худшая из пьес зрелого Шекспира. В ней есть прекрасные строки, но герои лишены правдоподобия. И еще: зная об особенно мрачном настроении поэта в то лето, мы находим странные осколки мучительно острой боли. Фраза принца Генриха, к примеру, где «который» имеет двоякий смысл:

Или умирающий король Иоанн:

Лебедь Эйвона, носящий лебедя, эмблему лорда-камергера, на своей ливрее, торопливо набрасывает эти строки в жаркое лето, — вот тот материал, из которого создана метафора. И его молодой лебедь скончался. Пемброк говорит:

Самая острая боль в словах Констанции, матери Артура, которой предстоит умереть:

В начале августа умер Гамнет Шекспир. Ему было одиннадцать с половиной лет. Энн Шекспир было сорок, и, вероятно, считалось, что время рождения детей для нее закончилось. Уилл должен был примириться с мыслью, что он умрет, не оставив после себя сына — наследника почестей, за которые его отец боролся до победного конца. Энн, эта грубая селянка, которая держалась вдали от опасностей такого города, как Лондон, возможно, еще переживет его. Обращенные к Саутгемптону сонеты, в которых он воспевал радости отцовства, очевидно, стали больно ранить Уилла. И 29 октября, когда бедный ребенок уже покоился в своем маленьком королевстве, геральдмейстер ордена Подвязки, наконец, наградил Джона Шекспира титулом и гербом, которого он так долго добивался.

 

«Золотой гербовый щит, на темном поясе посеребренное стальное копье. В верхней части щита, в качестве эмблемы, распростерший крылья серебряный сокол, стоящий на венце из фамильных цветов, держащий в лапке позолоченное стальное копье с нашлемником с различными лентами, какие приняты обычаем, более отчетливо изображенными здесь на полях. Таким образом, подписью, по полномочию моей конторы, все вышесказанное утверждается, и оно будет законно для указанного Джона Шекспира, дворянина, и для его детей, имеющихся и потомства (во все времена и места подходящие), чтобы носить и показывать то же прославление или достижение на тех же щитах, маленьких круглых щитах, гербе, щите герба, вымпелах, флажках, печатях, кольцах, величественных сооружениях, зданиях, утвари, ливреях, гробницах, или памятниках, или других предметах для всякого рода военных деяний или гражданского использования или применения, в соответствии с законом о гербах и обычаях, которые принадлежат дворянам, без позволения или прерывания любым другим человеком или людьми для использования или ношения того же самого».

 

Девиз был: «Non Sans Droict» — «Не без права».

Трудно представить более убийственную насмешку. Гамнету предстояло стать первым урожденным дворянином в семье (помимо тех призрачных предков, которых откопал его дед), но теперь этим мечтам уже не суждено было осуществиться. Никто не мог предвидеть в 1596 году (Гилберту тридцать, Ричарду двадцать два, Эдмунду шестнадцать), что весь род Шекспиров по мужской линии закончится ровно через двадцать лет. Времени для ношения или демонстрации герба оставалось немного.

Все же Шекспир, получив дворянский титул, вероятно, прискакал верхом с похорон в Стратфорде с мрачным чувством достижения цели. Дело было и в тех отношениях, которыми за три года до этого ознаменовалось начало его дружбы с знатным лордом. Он уговаривал его поскорее стать отцом, чтобы с ним вместе не угас знатный род. Разница в общественном положении между лордом и актером была слишком велика, чтобы создать ощущение близости, но теперь этот разрыв сузился. Тогда возникло отчуждение, теперь его можно было загладить. У Саутгемптона действительно было мало свободного времени, которое он мог бы проводить в компании поэтов и актеров. Он часто бывал при дворе, и ходили слухи, что он завел опасную интрижку с одной из королевских фрейлин — госпожой Вернон. Саутгемптон пытался поехать следом за Эссексом сначала в Кале, затем в Кадикс, но королева удержала его на родине. Экспедиция в Кадикс завершилась триумфом, и Саутгемптон горько сожалел, что ему не позволили разделить этот триумф. У него совершенно не было настроения читать почтительные сонеты, автор которых искал возобновления дружбы.

Но настроение Англии и ее строптивой знати изменилось в течение этого жаркого августа. Экспедиция в Кадикс прошла без сучка и задоринки, в лучших традициях рыцарского романа, который считали давно умершим. Эссекс с радостью бросил в море свою шляпу, когда английские корабли вошли в гавань. Рали, враг Эссекса, но в этой экспедиции на какое-то время его товарищ по оружию, заглушал звуком победных фанфар канонаду испанских пушек. Городские стены не устояли перед великолепным пренебрежением к опасности. К городу, взятому приступом, Эссекс отнесся почтительно и гуманно. Если бы только все командиры столь же презирали мародерство, как Эссекс, который, при всех своих ошибках, считал его отсутствие неотъемлемым признаком доблестного победителя, вся экспедиция могла бы стать одной из истинно славных побед царствования Елизаветы. Но солдаты грабили все, что попадалось под руку, с близорукостью жадности часто пренебрегая более богатыми дарами. Испанцы предпочли сжечь пятьдесят больших кораблей и множество более мелких, только чтобы они не попали в руки англичан. Компенсация королеве за столь рискованное предприятие была привезена домой отдельными капитанами на специально нанятых кораблях. Это была великая победа, но в будущем авторов этой победы ждали серьезные неприятности. Королева, очевидно, понимала это.

Эссекс, отпустивший бороду, с триумфом проскакал по улицам Лондона, его люди щеголяли бородами того же фасона. От природы и так наделенный тщеславием, он, вероятно, возгордился выше всякой меры. Но в данный момент настало время для колоколов и фейерверков. Август закончился, и королева уплыла из опасных для ее преклонного возраста вод. Шекспир написал своему покровителю сонет, посвященный этому событию:

Они снова были друзьями. Несомненно, этот сонет, написанный красиво на дорогом пергаменте, был отослан в дом Саутгемптона с гордым гербом на обложке: копье, сокол, шлем и девиз: «Non Sans Droict».

Не без права и не преждевременно. Что же касается сына, умершего от лихорадки, или заражения крови, или падения с дерева, или укуса бешеной собаки, Шекспиру предстояло найти ему замену не в виде продолжателя своего рода, но своего воображения.