Глава седьмая
Курляндия, 1658 год
Господин фон Альшванг до такой степени расстроился, что приказал Кнаге немедленно, среди ночи, найти ему две бутылки любого вина, а лучше – три.
Кнаге, к счастью, уже стал обзаводиться хозяйством. Невеста дала ему список покупок, и он, разумеется, начал с самых приятных. Таким образом Кнаге приобрел дюжину бутылок рейнского вина и поставил их до поры в хозяйский погреб вместе с кое-каким прочим имуществом. Ключ от погреба у него был, он как можно тише пробрался во двор и вернулся с бутылками.
По дороге он несколько раз проклял свой длинный язык. Какого черта рассказывал хазенпотскому корчмарю, что собирается во Фрауэнбург?! Какого черта послушался совета и пошел снимать жилье к бюргеру, на которого указал корчмарь? Плевать на репутацию бюргера – нужно было забраться в самую грязную, вонючую и ненадежную конуру! И тогда фон Альшванг, побывав в Либаве и ища следов Кнаге на дороге меж Либавой и Гольдингеном, может, и докопался бы, что мазила жил в Хазенпоте, но куда потом подевался – вовеки бы не выяснил!
А теперь вот расплачивайся за болтовню, и хорошо, если только рейнским…
Вдруг до Кнаге дошло, что баронов племянник никоим образом не должен встречаться с Кларой-Иоганной. Белокурая вдовушка отличалась безукоризненной нравственностью – если окажется, что жених замешался в какую-то подозрительную историю и тайно от фон Нейланда делал копии принадлежавших барону картин, ей это наверняка не понравится. Упускать такую невесту Кнаге не желал. В кои-то веки он понравился женщине образованной, с прекрасными манерами, изящной даже в тяжелом и широком бархатном платье с талией по моде – выше натуральной; понравился женщине с которой будущее обеспечено: правильно она рассудила, что нужно завести свою мастерскую, взять учеников, стать понемногу добропорядочным бюргером. А потом родятся дети, жизнь будет сытой и спокойной, а для души, коли душа не впадет в блаженную дрему, можно будет выезжать в красивую местность, писать пейзажи, и, кстати, такие пейзажи могут годами ждать богатого покупателя. В конце концов, кто помешает уважаемому мастеру съездить несколько раз в Амстердам, провести там месяц-другой, копируя картины мастеров? Копирование – отменная школа… и что же, все это – псу под хвост?..
Входя в комнату, Кнаге уже вполне владел собой. Если между ним и Кларой-Иоганной стоит этот сумасшедший, завернутый в конскую попону, то от сумасшедшего придется избавляться. Тем более – война, а на войну все можно списать. Одним покойником больше, одним меньше…
Кнаге отнюдь не собирался сию минуту тыкать в фон Альшванга ножом. Более того – даже взяв нож в руки, он стоял бы с оружием довольно долго, не находя в себе силы, достаточной даже для того, чтобы проткнуть холст. Живописец не был отчаянным храбрецом – он вообще никаким храбрецом не был, но загнанная в угол кошка становится опаснее льва, и выстрелить в человека, который способен сильно ему навредить, он, наверное, сумел бы – по крайней мере, сам себя в этом старательно уговаривал.
Он сам себе приказал болтать поменьше, слушать побольше, глядишь, и найдется способ сбыть с рук баронова племянника без особых затруднений и без кровопролития.
Из погреба Кнаге прихватил и закуску – у него хватило ума сообразить, что, когда война доберется до этих краев, продовольствие сильно вздорожает, и он припас окорока, два бочонка солонины, кровяные колбасы, так что мог на славу угостить фон Альшванга.
Живописец здраво рассудил, что сытый сумасшедший не в пример лучше голодного.
Видимо, фон Альшванг, шастая по Курляндии и прячась от шведских отрядов, питался очень плохо; частично его ярость объяснялась именно голодом. У него хватило глупости для начала опрокинуть в себя полбутылки рейнского, спиртное на пустой желудок шарахнуло по голове, и когда фон Альшванг жевал жестковатое вяленое мясо, он уже плохо понимал, о чем можно говорить, а о чем нельзя.
– Ты тоже пей, – велел он Кнаге. – Пей и вспоминай. Старый негодяй должен был хоть что-то сказать тебе про ключ!
– У меня никогда не было ключа, – возразил Кнаге, – мой чулан не запирался. И на мельнице он тоже ни к чему. Я ведь там ночевал в сарае и закладывал дверь на засов…
– Болван! Это другой ключ! Это не тот ключ! Это ключ таинственный!
– Таинственного тоже нигде не видел.
– Видел! Ты сам его написал, дурья голова, ты сам его написал! Я бы убил его… я думал, что найду его, а он подался с парнями куда-то к Туккуму, я не знаю, куда… Он рехнулся на старости лет и объявил войну шведскому королю, свою личную войну! Проклятые шведы отняли у меня сапоги… такие были сапоги!.. Эх…
Фон Альшванг чуть не заплакал.
– Шведы?.. – удивился Кнаге. О том, что неприятель забирает продовольствие и лошадей, он знал, но польститься на сапоги – это было уж чересчур; шведский король одевал свое войско так, что раздевать мимоезжих дворян не требовалось.
– Да! Они всех грабят! Я не мог сопротивляться, их было двести человек! Двести! Они стащили меня с лошади, шпагу отняли, все отняли, все двести! Один сразу сел на мою лошадь, другой натянул сапоги, а третий… третий меня ударил, скотина! Но я дрался до последнего! Я им всем троим показал, что такое курляндский дворянин!
Что такое именно этот курляндский дворянин – Кнаге уже понял, живя в усадьбе фон Нейланда. Баронов племянник поселился там после каких-то загадочных приключений и поступил на полное содержание к дядюшке. Дядюшка, видимо, знал неприглядные подробности, потому что денег фон Альшвангу почти не давал; тот, расплачиваясь за копии, выгребал мелочь из всех карманов.
– Пейте, – сказал Кнаге. – Пейте. Вино хорошее.
– Да. Ты не такой уж подлец, каким выглядишь… ты тоже пей и вспоминай! Эти буквы – загадка, а у тебя есть ключ от загадки, понял?
– Как будет угодно милостивому господину.
– Значит, понял. Он думал, что обманул меня! Он думал – теперь все достанется девчонке! На старости лет обзавелся дочкой, таким же сатанинским отродьем, каков сам! Картина-то была нужна, чтобы подарить девчонке! Одна из трех, а две – черт их знает, зачем те две! Для отвода глаз? Или он сам еще не знал, где зароет золото, когда заказывал три картины?
Кнаге невольно отвлекся – он увидел лицо Марии-Сусанны. Человеку, который собрался жениться, причем не из чистого расчета и без всякого внутреннего принуждения, негоже вспоминать посторонних девиц. Но взгляд, который словно не желал касаться ничего дурного, да что дурного – ничего постороннего, и нежную гладкую кожу, и черты лица – скорее точеные юношеские, чем пухловатые девичьи, но оттого загадочно привлекательные, забыть было невозможно.
– Я следил за ним – он оказался хитрой лисой! Он не сам зарывал золото, а послал конюха Яна! Вот что он сделал, а потом вместе с Яном уехал на лучших лошадях, мне осталась только старая кляча… Сперва Ян закопал золото, потом мой проклятый дядюшка отправил в Польшу мою бестолковую сестрицу и свою девчонку, а уж потом сам покинул усадьбу – когда шведы въезжали в ворота, он уходил с заднего двора, а под крыльцо был подведен пороховой заряд…
Кнаге невольно улыбнулся – барон фон Нейланд нравился ему все больше.
– Он должен был тебе сказать, что в письме! – вдруг заявил фон Альшванг. – Ты должен был знать, чтобы объяснить Штадену!
– На конверте даже не было написано имя Штадена. Господин фон Нейланд сказал, чтобы я отдал письмо Лейнерту. И это все, что я знаю. Он сказал, что Лейнерт поймет, – внутренне смеясь, доложил Кнаге. С покойника-то какой спрос?
– И тебе не было любопытно, что в письме?
– Кто я такой, чтобы любопытствовать насчет дел господина барона?
– Дурак ты – вот кто ты такой! Как было бы хорошо, если бы ты вскрыл письмо… а может, все-таки вскрыл? Вскрыл! И понял, что означают эти проклятые буквы! Три и три – шестизначное число, сперва – три, потом еще три. Это я знаю, но не могу же я угадать проклятое число! Скажи мне эти буквы! Тебе от них никакого прока, а я найду золото! У меня же есть копия картины, а у тебя – нет! Хочешь, я поделюсь с тобой? Я дам тебе два талера! Два золотых талера, слышишь? У меня есть картина, но нет ключа, у тебя есть ключ, но нет картины – так мы можем договориться! Давай договоримся! Ты просто не представляешь себе – там все, все! Пять талеров! Нет? Десять талеров, будь ты неладен! Утром он стоит на крыльце – а у него ни единого перстня на пальце! Из гостиной пропали его часы – а они всегда лежали на подоконнике, из поставца пропали золотые бокалы, шкатулка в спальне стояла с откинутой крышкой, тоже пустая! Он все, все велел закопать! И Ян уехал с ним… И эта проклятая образина! И она тоже! Вот зачем понадобились футляры из оленьей кожи, которые он привез из Митавы! Я думал – для картин, но из картин пропала только эта злобная рожа и маленький пейзаж, портреты остались. Давай договоримся!
– Я ничего не знаю, – в который уже раз повторил Кнаге. – А милостивый господин откуда узнал про ключ?
– Так говорю же тебе – я слышал, что он сказал девчонке! Он сказал: я постараюсь уцелеть, но если меня убьют – ты возьмешь свое приданое сама. Береги картину. Картине грош цена, но она поможет тебе найти место, где хранится приданое. Ключ – у Штадена в Либаве, он знает, что должен передать тебе записку. Вот что он сказал! И еще сказал – число состоит из двух, первые три цифры – сверху вниз, следующие – слева направо. И когда будешь определять место – вспомни, что я тебе рассказывал про дедушку фон Граве и бабушку фон Граве. Тут она засмеялась, обняла его и поцеловала в щеку. Все – для нее, все – для нее! Нам с сестрой – ничего! И фон Граве, выходит, ее родной дед! Так я и думал! Он на том свете содрогается от ужаса – что натворил его ненаглядный зять! Знал бы он, за кого отдал любимую дочь! Это была прекраснейшая девушка во всем Ганновере! Мне матушка рассказывала – когда старый негодяй привез ее в Курляндию, люди стояли по обе стороны дороги от Доббельна до Гольдингена, чтобы увидеть ее в окне кареты! Ее называли прекрасной саксонкой!
– Разве господин барон был женат? – спросил Кнаге.
– Нет, конечно!
– Но за кого тогда вышла замуж прекрасная саксонка?
– За его отца… да… – баронов племянник понял, что запутался, и замолчал.
Кнаге смотрел на него исподлобья.
На картине есть некое место, где зарыт клад. Точнее, место, откуда нужно двигаться сверху вниз, а потом – возможно, отсчитав нужное количество шагов, – слева направо. И, похоже, это – «приап», место для коего на картине фон Нейланд указал собственным пальцем!
Клад был бы весьма, весьма кстати…
Курляндия, наши дни
Местность вокруг Снепеле была ухоженной, крестьяне позаботились о красивых указателях на дорогах, ведущих к хуторам. Дома, видные с дороги, были опрятные, одноэтажные, с высокими крышами. Рядом с иным современным коттеджем стоял каменный амбар, старше него лет на двести.
– А теперь вроде бы направо, – сказал Полищук. – Айвар как-то так выразился, что по одну сторону дороги дома, а по другую – заброшенный комплекс. Вот, наверное, эти дома…
– А вон там, за деревьями, что-то такое, бетонное, – подсказала Тоня.
Повернули, по большаку добрались до мертвого комплекса.
– И всю Европу бы сливочным маслом снабжали, и на Австралию бы хватило, если бы все это уцелело, – глядя на бетонные развалины, проворчал Хинценберг. – Как это русские говорят? Назло бабушке уши отморожу?
– Теперь нужно понять, с какой стороны холмик, где была мельница, и вычислить местоположение каменного дурака…
– Вы полагаете, он до сих пор там торчит? – осведомился антиквар.
– Вряд ли. Еще при советской власти убрали.
– Раньше. Подумайте сами – поставил его какой-то местный чудак, вообразивший себя древним римлянином. Чудак этот помер еще в семнадцатом веке – а наследникам такое страшилище зачем? Наследники – господа добропорядочные, послали людей, чтобы выкопать каменному дураку могилку и спрятать его там на веки вечные.
– В том случае, если каменный дурак вообще был, – вмешалась Тоня. – Нарисовать серую скульптуру можно в любом пейзаже – даже просто скопировать ее с другой картины.
– Тоже вариант, – согласился антиквар. – Но нам от того не легче. Итак, попытаемся найти место, куда художник поместил «приапа»…
– Вы приехали сюда искать клад? – удивился Полищук.
– Ну да, вас же интересует только то, что связано с убийством и с убийцей. А в моем возрасте, деточка… – на сей раз Хинценберг обратился так к следователю, – поиски клада и поиски убийцы не так любопытны, как поиски истины.
– Вы собираетесь искать истину в старом коровнике?
– Она может найтись и в менее подходящем месте.
Тоня видела, что Хинценберг для Полищука – чуть ли не выживший из ума старик. Но не это удивляло ее – а то, что антиквар нацепил маску престарелого чудака… или он носил маску в салоне «Вольдемар», притворяясь бизнесменом и хитроумно торгуясь за каждый лат?..
Не в силах разгадать эту загадку, она помалкивала, а Полищук и Хинценберг рассуждали, где могут быть искомые холмики. Их было по меньшей мере два – один чуть поближе, другой чуть подальше. На каждом стояло по двухэтажному дому современной постройки. А «приап» теоретически находился на полпути между тем местом, где сидел с мольбертом Курляндский Аноним, и холмом с мельницей, торчавшей неподалеку от пустого холмика, где потом нашли «святые мощи» и построили дом.
– Дальше мы не проедем, – решил Полищук. – А если проедем – то так застрянем – придется тягач вызывать.
– Да ради бога! – Хинценберг даже обрадовался, что можно выйти из машины.
С фотографической сумкой он забрался на кучу камней и озирался в поисках, как он сказал, любопытного ракурса. Полищук же пошел к бетонной стенке, которая оказалась торцом того самого коровника.
– Пейзаж после ядерной войны, – сказал Хинценберг, нацеливаясь объективом на спину Полищука. – Единственный уцелевший ищет братьев по разуму. Снимок я сделаю черно-белым, ради полнейшей безысходности.
Пока антиквар прилаживался в поисках самой что ни на есть загробной безысходности кадра, следователь скрылся, но ненадолго.
Появившись из-за угла, он прижал палец к губам и сделал жест «все сюда».
Оказалось, он нашел целый лагерь, но чей – неизвестно.
В сотне шагов от коровника стоял на полянке джип, но стоял так, что номеров не разглядеть. Рядом был натянут желтый тент, под тентом стояли раскладной столик и три табурета. Хозяева явно бродили где-то поблизости.
– Это не машина Виркавса? – спросил Тоню Полищук.
– Для меня все джипы на одно лицо, – отрубила она.
Полищук отошел подальше и достал мобильник.
– Своим звонит, – догадался Хинценберг. – Знаешь что, деточка? Иди-ка ты в машину и сиди там на всякий случай. Мало ли что? Так чтобы не пришлось искать тебя по всей волости.
– И вы тоже, господин Хинценберг.
– И я тоже. Только сделаю пару гениальных кадров.
Антиквар усыпил Тонину бдительность – она уже пошла к машине, но вовремя обернулась. Хинценберг лез на стену коровника.
– Господи! – воскликнула по-русски Тоня и поспешила к антиквару.
– Я должен рухнуть в твои объятия, деточка? – недовольно осведомился он. – Полезай сюда, кое-что увидишь…
По бетонным обломкам и камням Тоня кое-как добралась до края стены. Крыши коровник лишился уже давно, остались одни стропила Сверху антиквар и его эксперт видели любопытные маневры. Двое мужчин, причем один из них – с лопатой, наблюдали на третьим, который медленно, словно считая каждый шаг, шел по скошенному лугу в сторону коровника. Вдруг он остановился, позвал их жестом, они подошли и принялись толковать, причем бурно, явно обвиняя друг дружку в неких смертных грехах. Но расслышать их никак не удавалось.
– Смотри внимательно. Нет там того красавчика с фотографии? – спросил Хинценберг.
– Нет, того – нет…
– Если ты скажешь, что существует еще одна копия картины с «приапом» и что они ищут клад, сверяясь с той копией, я тебе все равно не поверю…
Полищук меж тем, связавшись с коллегами, которые нашли в протоколах допросов модель угнанного у Виркавса джипа, крался к машине, чтобы убедиться, точно ли это она.
– Но Лива видела джип с лопатой в багажнике, хозяин которого не был Гунаром…
– Боже мой, чем я занимаюсь…
Те трое пошли прочь от коровника – туда, где в траве стояла высокая спортивная сумка. Они достали из сумки какие-то бумаги, немного поспорили над ними и пошли прочь, но не к своему лагерю, а в совсем другую сторону.
– Если они тоже ищут, где стоял «приап», то и у них есть картина с мельницей на заднем плане, – задумчиво произнесла Тоня. – Господин Хинценберг, я должна проверить одну вещь. Где вы оставили фотографии?
– В машине у Сергея, в подвесном кармане.
– Я сейчас приду…
Достав снимки, Тоня вернула в карман фотографии, сделанные в аэропорту, и оставила только репродукции трех картин – пейзажа с «приапом», пейзажа с мельницей и вида на старинную усадьбу сверху.
Она чувствовала, что между ними есть связь, но эта связь никак не могла выразиться словесно.
Репродукций было восемь – три с «приапом», разного качества, три – с усадьбой, две – с мельницей. В том, что мельница на пейзаже с «приапом» и на своем собственном пейзаже была одна и та же, Тоня не сомневалась. Она видела все три работы и могла почти без сомнений сказать, что это – мазня одного и того же Курляндского Анонима. Он бродил в окрестностях коровника, который стоял почти на месте погибшей усадьбы, название которой, Шнепельн, унаследовало село… он бродил между мельницей и усадьбой…
Тут Тоню и осенило. Она отыскала-таки нужные слова.
– Господин Хинценберг, господин Хинценберг, – позвала она, стоя у стены коровника.
– Не мешай, деточка. Тот, кто наблюдает за сумасшедшими кладоискателями, избавлен от необходимости ходить в цирк…
– Господин Хинценберг, я знаю, как найти «приапа»!
– Ты тоже сошла с ума? Это радует…
– Господин Хинценберг, слезайте, я все объясню.
– А ты знаешь, деточка, что слезать труднее, чем залезать?
– Ну хорошо, я к вам полезу. Только там не на чем разложить снимки.
Тоня показала антиквару вид усадьбы.
– Вам ничего тут не кажется интересным?
– А что может казаться? Ну, домики, ну, лошадки…
– На самом деле усадьба большая, Курляндский Аноним хотел показать все здания и все хлева с конюшнями, для этого и залез повыше. Поэтому все такое крошечное, а горизонт за ней – такой широкий. А чего не хватает на этом горизонте?
– Светлого будущего? – предположил Хинценберг.
– На нем не хватает мельницы!
– Да?
– Да! Посмотрите – мельницы нет ни за усадьбой, ни слева, ни справа. Если бы они была видна с того места, где сидел художник, хоть краешком, он бы извернулся, но вставил ее в пейзаж. Он же понимал, что горизонт неплохо чем-то оживить. Значит, во время работы он или сидел рядом с мельницей, или она была у него за спиной.
– Логично.
– И нам нужно понять, где был фасад усадьбы, тогда станет ясно, где мельница.
– И как ты собираешься искать этот фасад, деточка?
– Да очень просто! Помните, тот полицейский, Думпис, рассказывал, что от всей усадьбы сохранился каменный погреб? И он сам показал нам холмик с дверью! Вот он, вот! Если мы найдем его, то сможем вычертить план усадьбы по картине, а мельницу найдем напротив фасада… и несколько метров роли не играют!..
– Опять же логично!
Антиквар хотел позвать Полищука, но тот подошел сам.
– Это не она, – скорбно сказал следователь.
– Это какие-то непредсказуемые сумасшедшие, – согласился Хинценберг. – И совершенно невинные. Похоже, что Гунчи с двумя лопатами тут сейчас нет. Но вот что придумала Тонечка… Деточка, объясни господину следователю свою географию.
И тут случилось страшное – Тоня не смогла растолковать Полищуку свое открытие. Он так мрачно смотрел на нее, что девушка путалась в словах. Вмешался Хинценберг, а Тоня надулась – Полищук нравился ей все меньше и меньше. По контрасту вспомнился Саша – с Сашей ей не приходилось напрягаться, разве что чуть-чуть. И Тоня вдруг осознала, что весь день от него не было ни одного звонка.
От мысли, что жених всерьез разозлился, ей стало не по себе.
Тоня вдруг поняла, что Саша прав: ну, зачем рассказывать подружкам все, что знаешь о делах Петракея, зачем? Трудно было, что ли, промолчать? Мало ли куда и зачем собрался Петракей? У таких мужчин обычно богатая биография – в каждой длинноногой девице, ведущей странный образ жизни, можно подозревать его случайную подругу… или это уже паранойя?..
Ссориться с Сашей ей вовсе не хотелось. Во-первых, жених, во-вторых… Какое-то чувство ей подсказывало, что Саша слишком трагически воспринимает даже мелкие неприятности, и потому ради приятных отношений следует его ограждать от любого повода расстроиться. Возможно, это чувство было материнским – в двадцать шесть лет неплохо бы уже прогуливаться по Верманскому парку с коляской, не то станешь, как Кристинка, нянчить британских кошек и гоняться за недоступным женатым Петракеем.
Видя, что объяснения Хинценберга вроде бы доходят до Полищука, Тоня пошла к машине.
– Возьмите у меня в бардачке блокнот с авторучкой, – сказал вслед Полищук и не сразу добавил: – Пожалуйста.
Тоня открыла багажник и вытащила сумку. Телефон сообщил – Саша звонил трижды. Это немного утешало. Не зная, что сотрудницы «Вольдемара» невольно вселили в жениховское сердце ревность, Тоня приняла решение – позвонить Саше малость погодя, когда станут ясны планы Хинценберга. Именно он был ее прямым начальством – а не малоприятный Полищук.
Как всякий гуманитарий, нахватавшийся в студенческой компании художественных рассуждений о свободе и особых правах гениев, Тоня смотрела на полицию свысока. Ну, есть какие-то мужчины, которым платят деньги за то, чтобы в стране был порядок, иногда они даже ловят квартирных воров и автоугонщиков, но приличному человеку общаться с ними незачем. Именно так она воспринимала Полищука – человек ищет убийцу Виркавса, помочь следователю надо, но чем скорее окончится это сотрудничество – тем лучше, ибо ни на Шерлока Холмса, ни на Эркюля Пуаро, ни на Эраста Фандорина этот человек не похож.
Взяв телефон и блокнот с авторучкой, а также футляр с теми очками, что предназначались для мелкой работы, Тоня пошла к коровнику. Там Хинценберг уже рисовал палочкой по земле, а Полищук кивал – очевидно, антиквару удалось найти нужные слова.
– Деточка, давай-ка набросай план усадьбы, – сказал Хинценберг. – Очень приблизительно. Господский дом, очевидно, был как вытянутый прямоугольник – если судить по фасаду. В длину он был… примем длину лошади за два метра, отсюда и будем танцевать… Сколько лошадей помещается на фасаде?
– Жаль, что нет циркуля, – ответила Тоня и обошлась ногтями. Ногти у нее были довольно длинные и с художественным маникюром в холодноватых тонах. Оказалось – если верить Курляндскому Анониму, длина фасада – метров двадцать.
– Не многовато ли? – спросил Полищук. – Если лошадь – два метра, то окно в ширину – чуть ли не полтора?
Померили. Аноним, желая разместить на первом плане побольше всадников, сделал их меньше, чем полагалось бы с учетом законов перспективы.
– Всадники одинаковые, – заметил Хинценберг. – Все лошади стоят на задних ногах в одной и той же позе. Наверное, срисовал с какой-то гравюры. А усадьбу писал с натуры. Ну как, будем танцевать от ширины окна? Это не больше метра.
– Тогда – метров пятнадцать. Жаль, что у нас нет рулетки, – сказал Полищук.
– Оказывается, современная молодежь не знает того, что знал самый ленивый скаут. Какова длина вашего шага, господин Полищук?
– Ну… сантиметров семьдесят?
– Примерно так. Будет время – измерьте точнее. Пригодится. Скаут знал длину своей руки от локтя до кончиков пальцев, знал расстояние между большим пальцем и мизинцем, когда они растопырены, он много чего знал… длину ступни хотя бы… Деточка, у тебя сколько сантиметров в ступне?
– Тридцать семь, – брякнула, не подумав, Тоня.
Антиквар расхохотался.
– Тридцать семь – это размер твоих фарфоровых ножек. А ступня – двадцать четыре или двадцать пять сантиметров.
Тоня с любопытством посмотрела на собственную ногу. А когда подняла глаза – оказалось, что и Полищук таращится на фарфоровые пальчики. Она отступила на несколько шагов.
Потом Хинценберг мобилизовал всех на поиски погреба.
Территория была немалая, захламленная, заросшая крапивой и высоченными, уже больше похожими на деревья, кустами полыни. К августу эта полынь стала почти деревянной. Среди бетонных обломков Полищук обнаружил свежевыкопанную яму немалой глубины.
– Конкурирующая фирма, – сказал он. – И эта фирма определила место каменного дурака.
– Тихо, – вдруг приказал антиквар. – Присели…
Сквозь полынь продирались те трое, что приехали на джипе. Теперь Тоня, еще не поменявшая очки, могла разглядеть их в подробностях.
Первым был высокий и очень красивый парень в дорогих очках – скорее всего итальянских; Тоня, задумав поменять оправу, честно просмотрела несколько каталогов и проанализировала тенденции. Парень был в зеленоватой трикотажной рубашечке с короткими рукавами, в серых штанах ниже колена, в сандалиях на босу ногу, как полагается. Эти сандалии Тоня тоже знала – муж старшей сестры обувался только в продукцию фирмы «ECCO», сколько бы она ни стоила, утверждая, что только эта обувка не калечит, а лечит.
За ним шел мужчина плотного сложения, чернобородый, в бейсболке козырьком назад, в длинной футболке и кошмарных клетчатых шортах по колено – от этих пестрых клеток у Тони чуть зубы не разболелись. Третий член их экспедиции был мужчина за сорок, худой и унылый, явно очень уставший от блужданий по развалинам. Он тащил лопату.
Красивый парень считал шаги, чернобородый сверялся с какими-то записями. Так они и проследовали мимо засевших в полыни Хинценберга, Тони и Полищука.
– Пойду-ка я познакомлюсь с ними, – решил Полищук.
– А я бы не советовал, – возразил антиквар. – Вы же не знаете, какие у них отношения с Гунаром. Может, он продал им картину вместе с информацией? Тогда они его предупредят.
– На мне не написано, что я из криминального отдела.
– Это вам только кажется.
Тоня фыркнула. На Полищуке было написано, как однажды выразился Саша, сперший формулировку у Петракея: «найду – урою».
– Тогда отходим к машине, – сказал Полищук. – Сядем и подумаем хорошенько. А потом разобьем план местности на квадраты и будем искать целенаправленно. Если Думпис видел этот вход в погреб, то, значит, он всякой дрянью не завален, и мы его тоже найдем.
– Интересно, что тут было раньше, – сказала Тоня, идя рядом с Хинценбергом. – И ведь наверняка у этой земли есть хозяева.
– Есть, – согласился антиквар. – Полагаю, что дураки. Если каменный дурак имеет хоть какую-то ценность, то эти – ни малейшей. Ты, деточка, тогда еще ничего не понимала в исторической справедливости.
– Я и сейчас в ней ничего не понимаю, – призналась Тоня.
– Когда двадцать лет назад случилась эта чудная денационализация, оказалось, что каждый квадратный метр до сорокового года имел хозяина, и наследники тут же прибежали с бумагами. Им сказали: выбирайте – недвижимость или компенсация. И люди, которые не могли рассчитать собственную получку от зарплаты до зарплаты, дружно закричали: хотим недвижимость! И они ее получили. Потом выяснилось, что им достались каменные дома в центре Риги, пятьдесят лет не знавшие коммунального ремонта. Бери с жильцов хоть двести латов за квадратный метр – но предоставь им все удобства, а не дохлую электропроводку и сломанную канализацию. А на ремонт канализации нужны деньги, а где их взять – неизвестно. Знаешь дом на Мариинской улице? На углу с Елизаветинской? Я постараюсь дожить до того дня, когда он рухнет, и желательно на головы своим владельцам.
Мрачный дом, затянутый то зеленой сеткой, то какими-то полотнищами, Тоня, конечно, знала – и удивлялась, как здание до сих пор не обрушилось. В хороших руках ему бы цены не было – но с руками была большая проблема.
– На селе то же самое, – продолжал Хинценберг. – Люди вернули себе тот самый пресловутый кусочек отцовской земли. И он стал для них камнем на шее. Они думали, что компенсация – гроши, а вот они выгодно продадут свою землицу! Какому иностранцу и какому банкиру нужна недвижимость в Снепеле? И какому соседу она нужна? Сосед не знает, что на своей-то земле делать, чтобы она хоть убытков не приносила. Тот, кто приватизировал землю под коровником и сдуру начал его ломать, так и умрет нищим. Хуже того – он так никогда и не поймет, отчего умирает нищим. Виноваты будут все – Америка, Россия, Европа, Африка, правительство, оккупанты, соседи, законы, наводнение в Новом Орлеане!
– А вот еще яма, – заметил Полищук. – Вон, вон, между кустами. Эту бы энергию – да в мирных целях.
– Похоже, речь идет об очень больших деньгах, – сказал Хинценберг. – Ради тысячи латов этот Гунар с озера Вигалес не стал бы убивать Виркавса. Я думаю, он и в Канаду летал с дурными намерениями. Вряд ли он догадался насчет клада, увидев картину только в аэропорту. Так что канадской полиции не повезло.
– Батлер нашел хороший способ избавиться от картины, – согласился Полищук. – И не предупредил Виркавса, что у картины есть довесок в виде Гунара. Позвоню-ка я ребятам. Может быть, уже напали на след этого красавца.
– За такой короткий срок?
– Может быть, хватило одного телефонного звонка, чтобы узнать, куда двигаться дальше.
Полищук достал телефон и отошел за машину, чтобы разговор получился секретный. Тоня посмотрела на экран своей мобилки. Экран показал время – шестнадцать часов десять минут. Хотелось домой.
– Господин Хинценберг, у меня с собой кофе, будете? – спросила Тоня.
– И восемнадцать пирожков, деточка. Давай! – «давай» антиквар, как это повелось в последнее время у латышей, сказал по-русски. – Только не тут. Устроим пикник в более приятном месте. Вид разрушенного коровника навевает апокалиптические мысли. Пройдем подальше по дороге. Господин Полищук, новости есть?
– Ребята дозвонились до отца Гунара и наслушались ругани. Он про сына слышать не желает. Говорит – проклял и выгнал. Тот еще, видно, подарочек…
– А фамилия у подарочка есть?
– Есть. Лиепа. Хотел бы я знать, сколько человек в Латвии носит фамилию Лиепа…
Предложение поесть пирожков следователь принял охотно, и идея отъехать от коровника ему тоже понравилась.
– Хоть поговорим спокойно. А то – в любую минуту могут вылезть из кустов эти граждане с лопатой.
– Может, попробовать с ними договориться? – осторожно предложил Хинценберг.
– Сперва сделаем все, что можно, сами.
Отъехав метров на сто, Полищук затормозил.
– Вы, господин Хинценберг, пейзаж искали. Ну, вроде вот пейзаж без развалин, лесная опушка. Можно проехать вон туда…
– Там же малина! – обрадовалась Тоня, разглядевшая кустарник сквозь самые сильные очки.
Когда машина остановилась, она отдала мужчинам термос, сделала бумажный фунтик и побежала лакомиться. Есть прямо с куста ей казалось неинтересным – она хотела набрать хотя бы полстакана, сесть и блаженствовать со всеми удобствами.
Передвигаясь от одной соблазнительной ветке к другой, она оказалась на краю малинника, за которым был луг, языком вдававшийся в заросли. Там она сквозь листву увидела нечто странное, повернулась и помахала рукой Хинценбергу, а потом прижала к губам палец.
Первым рядом с ней оказался Полищук.
– Кто это? – спросил он, глядя на компанию, не менее странную, чем та, которая рыла ямы вокруг коровника.
Но Тоня не ответила, а дождалась Хинценберга.
– Это они? – спросил Хинценберг.
– Они. Видите – оба загорелые, один лысый, другой седой. Я их запомнила. Что они тут делают?
– Они смотрят на коровник, – предположил Полищук. – Сколько же этих картин с каменным дураком?!
– Тише, – одернул его Хинценберг.
Двое стариков стояли и молчали. У них за спиной был и третий, на вид – местный житель, в резиновых сапогах, в куртейке – чуть ли не брезентовой, в древней кепке. Он, отвернувшись, курил.
– Вы что-нибудь понимаете? – шепотом спросил Полищук.
– Кажется, понимаю. Идем.
– А эти?
– Они тут еще долго простоят.
– Что они высматривают?
– Они уже ничего не высматривают. Идем.
Хинценберг был мрачен – впервые Тоня видела его таким.
Он первый подошел к машине и забрался в салон.
– Что это с ним? – спросил Полищук.
– Не знаю. Что-то ему не понравилось.
– Я подойду к ним…
– Не надо!
– Вы опять что-то знаете и молчите? – спросил следователь. – И надеетесь, что ваш босс опять выведет вас из-под огня?
– Я ничего не знаю, только то, что эти два дедушки ездят вокруг Кулдиги и покупают старое серебро.
– Может, это серебро имеет отношение к кладу?
– Может, и имеет…
– Скажите ему – если он караулит клад, чтобы купить по дешевке золото с побрякушками, то у него ничего не выйдет, – предупредил Полищук.
– Это глупость.
– Вы же сами говорили, что он настоящий бизнесмен… Вот на что они там смотрят?
– Тише…
Седоволосый старик похлопал по плечу лысого, оба развернулись и пошли прочь, а дедок в кепке (теперь Тоня увидела темное лицо и седую бороду) поплелся следом.
– Стойте, – приказал ей Полищук и неожиданно бесшумно поспешил за молчаливыми стариками.
Тоня осталась одна.
Стоять в малиннике ей не хотелось, она пошла к машине и предложила Хинценбергу малины из фунтика.
– Деточка, – сказал он, – ты знаешь, что на свете самое отвратительное?
– Нет, господин Хинценберг.
– Знать правду, которая никому не нужна.
– Наверное, да.
– Точно тебе говорю. Я познакомился с мальчиком, ему было лет тридцать, наверное. Он книжку написал и издал за свой счет. Он так этим гордился! Он думал – люди прочитают, узнают правду о той войне, спасибо скажут! А они – знаешь, что сказали? «Не надо раскачивать лодку». Жизнь как-то наладилась, образовалось равновесие, и люди не хотят ворошить прошлое. Ведь если узнаешь правду – нужно что-то делать, а пока не знаешь – можно ничего не делать… И вот я знаю правду, а правда никому не нужна… И забыть не могу…
– А вам самому она нужна? – спросила Тоня.
– Она мешает мне жить, деточка, – признался антиквар. – Помнишь басню Крылова про лебедя, рака и щуку. Как она кончается?
– А воз и ныне там.
– Этот воз – я. Я сам себя тащу одновременно в разные стороны и остаюсь на месте.
К машине подошел, продравшись сквозь кусты, Полищук.
– Их там ждала тачка, – он махнул рукой. – «Жигуль», который старше меня лет на десять. Ничего не хотите мне сказать, господин Хинценберг?
– Нет, господин Полищук.
– Вы, наверное, уже хотите домой.
– Нет, – подумав, сказал антиквар. – Мне кажется, что стоит еще ненадолго остаться.