Глава четвертая
Курляндия, 1658 год
Кнаге смотрел на плоды трудов своих и хохотал во всю глотку. Перед ним висели на стене сарая три картины с тремя «приапами», и вид этих дурацких фигур, троих в ряд, привел живописца в некое развеселое безумие.
Кнаге, конечно же, был заурядным мазилой-недоучкой. Мазилой, но не дураком, и на все смешное сразу же отзывался; не было еще случая, чтобы при нем рассказывали потешную историйку, а он не понял, в чем изюминка. Да и нельзя при бродячем образе жизни смотреть на мир серьезно. Этак и спятить недолго.
Другие шесть работ такого хохота не вызывали. Они были совершенно обычными.
Кнаге знал про себя, что ему просто в жизни не очень повезло. Тот, кто бродит по маленьким городишкам и не может приткнуться к мастерской известного живописца, тот настоящего мастерства не наживет. А вот если бы как-то так исхитриться дойти до Амстердама, где трудится Рембрандт ван Рейн, и попроситься к нему в ученики… Говорили, что учеников у него теперь до прискорбного мало, а ведь он-то и мог бы сделать из Кнаге настоящего живописца. Если бы только удалось заработать денег, чтобы посвятить несколько лет учебе и не думать о заказах. Сейчас, набегавшись вволю, Кнаге очень хорошо понимал, каким должно быть учение.
Раз уж тот мастер, что создал портрет из спальни фон Нейланда, мертв, то лучше всего было бы идти в Амстердам, – так думал Кнаге, глядя на троих «приапов». Там можно из провинциального мазилы стать художником. Там можно обратить на себя внимание богатых заказчиков. Даже если просто наймешься в мастерскую к Говарду Флинку или Фердинанду Болу, которых амстердамцы любят, будешь дорисовывать не законченные мастером руки или кружева, или пейзажики на заднем плане, а то и позировать, сидя без штанов на старом стуле и изображая Зевса-громовержца на облаке, – тоже для начала неплохо. Даже разрезать холсты, натягивать их на раму, готовить подставки, растирать краски, цедить масло, а также смахивать пыль с кресел, в которых будут позировать бюргеры для своих портретов. Зато потом… о, потом!..
Голландцы знают толк в живописи. Это не бюргеры из германских городишек и не курляндские бюргеры. Голландцы одной своей придирчивостью воспитают из мазилы-разгильдяя настоящего мастера. А потом можно будет и в Курляндию вернуться – по личному приглашению герцога Якоба; вернуться мастером, который берет за свои работы сотни талеров, и то еще не у всякого желающего. Вот тогда можно будет написать настоящий портрет Марии-Сусанны, даже если она к тому времени выйдет замуж и нарожает детей. И она поймет… она все поймет…
Кнаге потрогал пальцем край холста. Лак схватился. Работу можно было считать завершенной. Теперь следовало все это добро раздать, не перепутав, владельцам. Оригиналы, выполненные, как полагал Кнаге, совсем неплохо, – фон Нейланду. Три более или менее пристойные копии – фон Альшвангу, чтобы баронов племянник хоть видел, за что деньги платит. Три копии похуже – Анне-Маргарите, с нее и такие сойдут; это полностью соответствовало ее подвигам в постели.
На всех трех «приапах» были словно бы поврежденные временем, но с легким усилием читаемые буквы «EDBCIC».
Разумеется, Кнаге ломал голову над их тайным смыслом. Но ничего придумать не мог – кроме разве что инициалов дам, памятных старому фон Нейланду своими шалостями под одеялом. Эрна – Доротея – Беата – Цецилия – Ирмгард – еще одна Цецилия…
В сарае у мельника было всякое добро, в том числе и курляндские сани с вырезанным по обожженному дереву сложным узором, сделанные без единого железного гвоздя и поставленные дыбом, чтобы занимали поменьше места. В августе они еще никому не были нужны. Кнаге подобрался к саням и спрятал за них шесть творений, а три, переложив чистыми кусками холста, понес в усадьбу.
Фон Нейланд принял его в спальне, служившей заодно кабинетом. Барон вернулся из поездки к соседу, был еще в высоких сапогах, еще лохмат после быстрой скачки.
– Очень хорошо, парень… Именно этого я и желал… – фон Нейланд открыл одну из двух шкатулок, в которых обычно лежали деньги на мелкие расходы и золотые безделушки. – Сейчас ты соберешь свое имущество и пойдешь прочь, но я дам тебе еще одно небольшое поручение. Тебе ведь все равно, куда шагать?
– Ходят слухи, что шведы двинут сюда из Риги свое войско. Так что мне бы не хотелось очутиться на поле боя, – честно признался Кнаге.
– Поля боя не будет. Будут безобразия и грабежи. Придется отправить Марию-Сусанну в Польшу, там у меня друзья и родня. На мою любезную племянницу никто не покусится, если покусится – пусть сам от нее спасается, а девочку могут обидеть. Я советую тебе идти сперва в сторону Либавы. Если шведы захотят добраться до герцога – у него не хватит ума ускакать с семьей в Либаву и оттуда уходить морем, он попытается бежать из своей любезной Виндавской гавани, в которую столько денег вложено. Там-то его и возьмут голыми руками… Так вот, ты пойдешь к Либаве. Там ты найдешь в порту хозяина канатной мастерской Ганса Штадена и передашь ему вот это письмо. Он надежный человек, ну да и я позаботился, чтобы у его честности было поменьше соблазнов. Кстати, он мог бы посадить тебя на хорошее надежное судно, чтобы ты благополучно добрался хоть до Любека.
В Любеке живописцу было решительно нечего делать. Там своих мазил хватало. Кнаге сперва связывал надежды с Курляндией, и Курляндия его уже более двух лет кормила и поила – не так хорошо, как хотелось бы, но и жаловаться грех – порой в руки попадали неплохие деньги. Нелепая история с фон Брейткопфом была за эти годы всего лишь третьей. Потом впереди замаячил великолепный Амстердам. Но Любек? Хотя из Любека до Амстердама ближе, чем из любого курляндского города. Можно даже добираться водой, сперва по старому каналу под названием Штекниц, потом по каким-нибудь другим каналам, где ходят баржи. На баржу возьмут и даже не слишком дорого сдерут за провоз.
Фон Нейланд прав – начнутся безобразия и грабежи, здешним жителям все равно будет не до картин.
– И в сторону Либавы тебя бы подбросил мой арендатор. Хоть полторы мили – а все подошвы целее будут, – добавил фон Нейланд. – Так что собирайся.
Тут лишь до Кнаге дошло – барон хочет как можно скорее избавиться от живописца.
За работу фон Нейланд расплатился красиво – серебряными шестигрошевиками, а мог бы отсыпать медных шиллингов, которые чеканились в Курляндии по образцу польских шелягов. Серебро – оно и в Мавритании серебро.
– Когда поедет арендатор господина барона? – спросил Кнаге.
– Завтра утром, выедет еще затемно, так что укладывай свои мешки, парень. Я скажу сестре, пусть прикажет собрать тебе в дорогу хлеб, сыр и копченое мясо. И пошлю к нему мальчишку – чтобы забрал тебя от ворот усадьбы. Вот письмо, сунь за пазуху, да чтобы никто не видел. А теперь ступай.
Из спальни фон Нейланд вышел первым, Кнаге задержался ради прощального взгляда на портрет. Непостижимым образом были в его голове связаны этот портрет и Мария-Сусанна: одна на двоих у них была высокомерная чистота молодости, одно на двоих – выражение лица человека, который прислушивается к шепоту своей души.
Потом Кнаге поспешил на поиски фон Альшванга и нашел господина племянника за скотным двором, на капустном огороде. Причем нашел по шуму – фон Альшванг в ожидании неприятностей пристреливал пистолеты и карабины. Вместо мишени в грядку воткнули старую лопату, но и по ней он в тридцати шагах мазал.
Зато он откопал где-то старую кирасу, которая была ему маловата, зато на боку у него была шпага с преогромным эфесом и на широкой старинной перевязи из буйволовой кожи, зато на ногах вместо разношенных туфель – высокие и довольно узкие сапоги с раструбами, в раструбах – пожелтевшее от старости кружево. Вид у племянника был боевой, даже грозный. Всякий сразу мог понять: вот благородный господин, который и близко к себе не подпустит презренных шведов.
– Отлично, – сказал фон Альшванг. – Я пришлю, когда стемнеет, своего Фрица на мельницу, будь там.
– То есть господин даст Фрицу девять шестигрошевиков для меня? – уточнил Кнаге.
– Девять?! Да ты с ума сошел!
– Срядились – вдвое меньше, чем заплатит господин барон. Это и будет девять, с позволения вашей милости, – доложил Кнаге, понимая, что племянник не побежит к дядюшке с вопросами.
– Чтоб ты околел…
Даже не пытаясь оспаривать это пожелание, Кнаге пошел искать Анну-Маргариту. Госпожа племянница сидела в гостиной с фрейлен фон Нейланд и господином фон Бок. Дамы рукодельничали, фон Бок курил длинную трубку и забавлял их. Кнаге, приоткрыв дверь, поймал взгляд Анны-Маргариты и подождал ее в узком коридоре.
– Госпожа может прислать кого-нибудь за копиями, – прошептал Кнаге. – И остатки холста я тоже отдам.
– Забери себе, – милостиво позволила Анна-Маргарита. – Куда мне прислать Марту?
Он объяснил.
– Завтра на рассвете я ухожу, – сказал он.
– Это хорошо. Счастливого пути, – холодно отвечала она.
Холст в дороге всегда пригодится, подумал Кнаге, даже скверный. Любопытно, сколько он пролежал в сундуке, раз появились такие неистребимые сгибы. И так, и сяк пришлось изворачиваться, чтобы получились пригодные для работы три куска.
При мысли, что Анна-Маргарита получит кое-как сделанные копии, когда мазила будет уже далеко, Кнаге фыркнул. Это его немного утешало.
Он засиделся в усадьбе, дорога уже казалась райским блаженством. Вот только Мария-Сусанна…
Девушка могла остаться в памяти надолго, хотя ни разу на бедного живописца не поглядела. Однако он понимал – гордость у нее происходит от чистоты. Уж эта девица не побежит ночью в чулан к какому-то бродяге. Сама мысль расплатиться за услугу телом никогда не придет в ее красивую пышноволосую головку.
И даже невозможно вообразить, что эта девица возьмет в руки картину с «приапом».
А ведь ее лицо возникнет перед глазами в один прекрасный день, когда будет свой угол в мастерской и нужное количество времени. Пусть живет портрет – не для продажи, не для денег, а чтобы на старости лет посмотреть и сказать самуму себе: этот бродяга Кнаге кое-что в жизни сделал хорошего, кое-какое мастерство явил миру!
Вздохнув о несбыточном, Кнаге отправился укладывать свои вещички. Фон Нейланд ему понравился, и Кнаге решил в точности выполнить бароновы распоряжения: доставить письмо канатному мастеру, сесть на торговый флейт герцога Курляндского и уплыть подальше от Либавы. В самом деле, пора бы уже покончить со странствиями, и если не сразу в Амстердам примчаться – то на год-другой осесть в приличном голландском городишке, освоить язык, попроситься в цех – хотя бы вывески малевать или резьбу на стульях золотить, послужить в подмастерьях, если вдруг повезет и кто-то из цеховых мастеров помрет – жениться на вдове этого почтенного мастера… а не перебиваться милостями скотниц и шалостями почтенных дам… Или все же – сразу в Амстердам, невзирая ни на что?..
И то, и другое было бы разумным, очень разумным. Конечно, сперва сердце затоскует. Но, может, удастся прижиться на одном месте?
Рига, наши дни
Тоня созвонилась с Лолитой и поехала к ней в гости.
По дороге она думала о причудах времени. Тонина мама не понимала, что творится: она с детства знала, что девушка должна окончить школу, потом – техникум или институт, получить образование, устроиться на работу, выйти замуж (именно в такой последовательности), родить двоих детей и однажды уйти на пенсию с одной-единственной записью в трудовой книжке «принята тогда-то и туда-то». А нынешние девицы могли, не окончив даже школу, умчаться куда-то на заработки, вернуться, сесть на шею какому-нибудь мужчине и вести его хозяйство, одновременно выращивая на продажу декоративных крыс; потом бросить мужчину и поступить на курсы маникюра и педикюра; потом вдруг открыть в себе вокальный талант и петь по вечерам в ресторане; забеременеть непонятно от кого и с радостью родить ребенка; влюбиться по Интернету в норвежца и вместе с ребенком уехать к нему навсегда, совершенно не беспокоясь о трудовом стаже…
Лолита была в той стадии, когда много чего перепробовано и требуется жених. Желательно за границей. О латвийских мужчинах она была очень невысокого мнения. Возможно, и они о ней – тоже. Лолита придумала себе стиль и держалась за него уже лет семь по меньшей мере. А мужчины очень хорошо отличают хорошенькую свеженькую девочку, которая играет в деву-воительницу с распущенными волосами и стальным взором, с повадками киношной каратистки, от молодой женщины, которая заигралась неведомо во что. Можно спрятать даже широкие бедра, а вот начавшее обвисать лицо и мимические морщины не спрячешь.
История с канадцем Лолиту развлекала – за чужой счет полететь через океан, везти с собой кучу старых картин, разбираться с высоким, красивым и совершенно безвольным парнем, который только в переписке изображал из себя мужчину, обратно тащить переноску с орущими маленькими оцикетами и упакованную в какие-то тряпки картину: приключение, да еще какое! Во всяком случае, будет что рассказывать подружкам – а неприятный осадок от встречи с толстой, коротко стриженой и горластой канадкой смоется, как известно что в унитазе.
Тонин звонок был очень кстати – Лолита последние деньги за курьерские услуги потратила на новый мобильник, и десять латов были совсем не лишними. Когда девушка умеет играть в бильярд и в покер, шить игрушечных зайцев, водить машину и делать эксклюзивный мэйк-ап, то у нее мало охоты устраиваться на скучную работу, и потому часто случаются прорехи в кошельке. Этого Тонина мама тоже, хоть убей, не могла понять.
Лолита помыла Тоне голову, усадила клиентку перед зеркалом и стала ей рассказывать про канадские похождения. Главным словом в ее монологе было, разумеется, «козел». Тоня терпеливо выслушала и про козла, и про сучку, а потом стала задавать свои вопросы. Они Лолиту не удивили – она знала, где работает Тоня.
– Ну что о нем сказать? Лет ему за полтинник. Толстый дядька, английский у него родной… что еще?.. Мы ведь с ним особенно не говорили. Он мне выдал картину в тряпках, идиот… Мне же ее в аэропорту разворачивать пришлось!
– В каких тряпках?
– В каких-то непонятных! Мне таможенник говорит – разверните. Ну и правильно говорит! Должен же он убедиться, что она соответствует документам. А там все на скотче держится! Я стала дергать, все слиплось в ком! Надо было не брать картину, пока он ее по-человечески не упакует. Хорошо, парень рядом стоял, он мне помог. Представляешь, у него в барсетке был рулон скотча! Ну, я понимаю, когда у Жанки замочек от молнии на сапогах сломался, она с собой плоскогубцы носила… Не наклоняйся! Ну, или этот чудик Вася с собой крысу носил… крыса – это прикольно… Слушай, докуда уши будем открывать? А у этого – скотч, да еще широкий рулон! Потом, в салоне, он поменялся, мы рядом сидели. Ну, думаю, канадского козла мне добрый Боженька не дает – вот, говорит, тебе кое-что получше на замену!
И Лолита стала рассказывать про парня со скотчем.
Тоня умела слушать и соглашаться. Но не полчаса же подряд! Она опять стала допытываться насчет Ральфа Батлера.
– Нам его нужно в картотеку внести, – наконец догадалась соврать она. – Если он коллекционер – то мы должны про него знать. Тем более – если у него там семнадцатый век.
Никакой картотеки коллекционеров у Хинценберга, естественно, не было.
– Так вы бы у Виркавса спросили, это он с Батлером в Инете познакомился. Он же вывесил там где-то всю свою галерею, а Батлер ему написал.
Тоня удивилась – про эти подвиги покойного она не знала. Отчего-то Виркавс не счел нужным рассказывать ей про интернетные проказы. Он не производил впечатления человека, которому обязательно нужно похвастаться галереей перед анонимными комментаторами, но чужая душа, как известно, те еще потемки, а Тоня не очень-то приглядывалась к клиенту. Платил за услуги – вот и замечательно.
Дав Тоне в руки фен, Лолита включила ноутбук.
– Вот, смотри! – она вытащила на монитор фотографию. – Это он и есть…
– Батлер?!
– Эрик!
Парень, который помог справиться с упаковкой картины и летел рядом с Лолитой в Ригу, помог ей с багажом. В рижском аэропорту девушку встречали известный котовод Шишкин, сын Виркавса, Бруно, с приятелем и подруга Иветта. Иветта стояла с мобильником наготове – она хотела заснять, как Лолита выходит, таща в одной руке кошачью переноску, в другой – картину и сумку с кошачьей мордой, а в третьей, не иначе, дорожную сумку на колесах. Но картину и большую сумку нес Эрик – так они вдвоем попали в кадр. Снимков было сделано три, причем на третьем Бруно уже забирал картину, а Лолита вовсю позировала.
– Интересное лицо. Подарок для скульптора, – сказала Тоня.
– Вот! И я так подумала! Этот, как его…
– Мефистофель.
Лолита посмотрела на Тоню – не объяснит ли она странное слово? А Тоня вглядывалась в картинку, все больше убеждаясь, что этому лицу необходим средневековый берет с торчащим назад жестким пером. И красно-черный наряд – особенно длинный черный плащ на красной подкладке. Она видела такого Мефистофеля на эскизах костюмов к опере «Фауст» и хорошо запомнила его острые черты лица и ехидную ухмылку.
Лолита, которая имела о «Фаусте» туманное понятие, заметила в парне другое – хороший рост, хороший возраст – около тридцати, стройную фигуру, умение несколько часов подряд поддерживать беседу, определенную галантность – он вроде и пошлых комплиментов не говорил, а она рядом с ним чувствовала себя королевой.
– Скажи – сексапильный мэн? – спросила Лолита.
Тоня сперва подумала, что Лолите, засидевшейся в девках, всюду мерещится сексапильность. Потом устыдилась и села поближе к ноутбуку, чтобы разглядеть Мефистофеля: кто его знает, может, и впрямь взор не ехидный, а страстный?
На первом снимке, где Лолита с Эриком выходили в зал ожидания, он улыбался, но улыбка показалась Тоне странной – как будто он ее такую, одервеневшую, уже часа два носит. Она и объяснение нашла – Эрик не Лолите улыбался, а вообще, то есть – никому. На втором снимке Мефистофель с той же улыбкой на шаг отстал от Лолиты. А вот на третьем, где рядом с ним оказался Бруно Виркавс, улыбка неуловимо исказилась – чуть вздернулась верхняя губа, изменился прищур глаз. «Так скалится человек, которому вдруг стало страшно», – подумала Тоня.
– Ну? – не унималась Лолита.
– Сексапильный, – согласилась Тоня. – Очень даже.
На самом деле ей так не казалось, но она не любила спорить.
– Я сейчас кофе сварю, – сказала Лолита и пошла на кухню.
Тоня сразу полезла в Интернет и переслала себе все три фотографии.
Она не знала, какой пользы от них ожидать. Но странные события вокруг двух картин с «приапом», оригинала и копии, в ком угодно разбудили бы сыщика.
– И ты только один раз встретилась с этим Ральфом Батлером? – спросила она за кофе.
– А зачем с ним два раза встречаться? Я отдала ему три картины, получила одну – и гудбай, бамбино. Ты понимаешь, он мог бы хоть соком в баре угостить. Но он куда-то спешил и был так рад, что быстро избавился от своей картины и получил те три!.. Хотя… Он ведь не сразу уехал… – Лолита хмыкнула, вспоминая. – Он стоял у машины и озирался по сторонам.
– А где вы обменялись картинами?
– Да в аэропорту, перед отлетом! Я сперва поехала к тому уникальному козлу, который мне полгода голову морочил, неделю у него прожила – втроем с той бабой, такая у нас была любовь втроем! Она меня с ним ни на минуту не оставляла! Потом они повезли меня за котятами. Я получила котят в переноске и целую сумку кошачьего приданого – ну там документы, корм какой-то особенный… Потом сразу от котовода – в аэропорт, и там меня ждал Батлер с каким-то… Слушай!.. Это же был телохранитель!
– С чего ты взяла? – удивилась Тоня.
– Не знаю! То есть мне тогда было не до него, а сейчас я вспоминаю – и прямо его вижу…
– Батлера?
– Телохранителя! Ну, такой мужчина в черном костюме, как в кино. Он был рядом с Батлером все время и молчал. Потом я отдала три картины, взяла одну, и они ушли…
– Мало ли кто мог с ним быть. Черный костюм – еще не удостоверение личности.
– А я тебе говорю, что это был телохранитель! Что я, кино не смотрю?!
Чтобы покончить с глупым разговором, Тоня стала поправлять прическу.
– Ты не перестаралась? – спросила она жалобно. – Тут как-то слишком коротко…
– Не зубы, вырастут. Это то, что тебе нужно, ты просто еще не привыкла. У меня легкая рука – кого постригу, все сразу замуж выходят. Меня бы кто постриг…
Тоня подумала, что привыкать к новой стрижке придется очень долго – к тому времени волосы, пожалуй, отрастут и примут привычный вид. Чтобы совсем не поссориться с Лолитой, она засобиралась. У нее действительно было мало времени – она хотела перед встречей с Сашей побывать в «Вольдемаре» у Хинценберга.
Старый антиквар имел семью – сына и дочь, четверых внуков, но быть домашним дедушкой наотрез отказался. Его жена умерла несколько лет назад, и он, кажется, вздохнул с облегчением. Теперь он мог целыми днями пропадать в «Вольдемаре».
Тоня нашла его на антресолях, где он держал старые иконы.
– Господин Хинценберг! – позвала она. – Про Батлера я ничего не узнала. Но, кажется, я знаю, где искать информацию.
– Ну так ищи, деточка.
– Мне нужно еще немного денег…
– А десять латов – вот они? – Хинценберг с интересом оглядел прическу своего эксперта. – Раньше было лучше. Но зато сейчас видны твои трогательные ушки. Знаешь что, деточка? Тебе короткие волосы противопоказаны.
Тоня вздохнула – ведь, идя к Лолите, она возлагала на новую прическу кое-какие надежды. Когда женщина меняет прическу – то и в жизни будут перемены. А что если Саше это новшество не понравится? И главной переменой будет откладывание похода в загс до неопределенного времени?
Усадить Хинценберга за компьютер было мудрено. Старик, валяя дурака, поставил на свой стол арифмометр сороковых годов, лично его выкупив у другого старика, притащившего это железное чудище в антиквариат. В одиночестве он считал на электронном калькуляторе, но когда Хмельницкий, Ирена или Тоня укоряли его за техническую отсталость и пытались убедить в пользе компьютера, он принципиально крутил ручку арифмометра, извлекая из машинки зубодробительный скрип и скрежет. Равным образом в одиночестве он и звонил по мобильному телефону, и принимал звонки, но при посторонних чуть ли не святой водой брызгал на аппарат. Эти маленькие клоунады его развлекали.
– Виркавс, оказывается, где-то в Сетях выложил репродукции работ из своей галереи, – сказала Тоня. – Вот мы их сейчас и найдем по авторам и названиям… Сейчас, сейчас… Ой… Я даже и не знала, что у него свой сайт…
– Что у него, деточка?
– Сайт. Ну, это такое место, где он рассказывает о себе, о своих картинах… Да вот же, смотрите, господин Хинценберг!
Покойный Виркавс стоял в коридоре, превращенном в галерею, и рукой указывал на ряд картин. Вид у него был очень довольный. Этот портрет Тоня увидела на главной странице сайта, а дальше шли репродукции с пояснениями и комментариями. Какие-то люди с обычными для Интернета прозвищами писали Виркавсу, он им отвечал.
Хинценберг подсел к ноутбуку.
– Смотри, деточка, тут все на латышском языке.
– Да, в самом деле…
Наверху были обычные переключатели в виде флажков – латвийского, российского, английского. Тоня попробовала открыть русскую и английскую версии – оказалось, их не было. Виркавс повесит в Интернете недоделанный сайт.
– Что из этого следует? – сама себя спросила Тоня. – Следует из этого, что Ральф Батлер – латыш!
– У латышей нет такой фамилии, – возразил Хинценберг.
– Так там, за границей, очень легко поменять фамилию. Он, может, на самом деле Калниньш, или Круминьш, или Берзиньш…
– Или Витолиньш, или Клявиньш! – развеселился антиквар, перечисляя самые популярные латышские фамилии «природного» происхождения – «Пригорок», «Кустик», «Березка», «Вербочка», «Клен»… А что значит «Батлер»?
– Сейчас… – Тоня нашла в интернетных дебрях хороший словарь и, к собственному удивлению, узнала, что это «дворецкий».
– Значит, в Канаде сидит латыш, у которого до последнего времени была дурацкая картина с каким-то непотребством, копия которой, опять же до последнего времени, валялась на каком-нибудь чердаке в Кулдиге.
Тоня невольно вспомнила Полищука. Он первым сообразил, что Батлер – латыш.
А вот этого делать не следовало. Потому что следователь поймал мысленный сигнал и через несколько секунд запела Тонина мобилка.
– Госпожа Лаврентьева? – спросил по-латышски мужской голос. – Капитан Полищук беспокоит.
– Да, я узнала вас, – по-русски ответила Тоня. Она действительно узнала это страшное произношение.
– Мне нужно с вами поговорить.
– Это Полищук, господин Хинценберг, – прикрыв микрофон, сказала Тоня.
– Пригласи его сюда, деточка, – посоветовал старый антиквар. – Мы вместе посмотрим на кулдигскую копию. Может быть, до чего-нибудь додумаемся.
– Мне кажется, он не придет…
Тоня догадалась, отчего Полищук так строг. И не ошиблась – он хотел знать, почему о спутнике Тони, высоком молодом человеке, он должен узнавать от соседей покойного Виркавса.
Она стала извиняться – он не принимал извинений и требовал всех Сашиных данных, чтобы вызвать его на допрос.
– Само то, что вы о нем не сказали, уже наводит на плохие мысли, – заявил Полищук. Тоня покраснела – ее обвиняли в преступлении.
Антиквар слушал ее лепетанье с большим неудовольствием.
– Дай трубку, деточка, – наконец сказал он, забрал у Тони мобильник и заговорил с Полищуком по-русски, с легким акцентом, но очень грамотно.
– Господин следователь, моя фамилия Хинценберг, я совладелец антикварной фирмы «Вольдемар» и начальник госпожи Лаврентьевой. Я в курсе ваших проблем. Предлагаю приехать в магазин «Вольдемар» и посмотреть на копию украденной у господина Виркавса картины. Да, у нас есть копия. Мы ее не выставляли в зале, потому что еще не успели атрибутировать, но вам я ее охотно покажу.
Затем Хинценберг продиктовал адрес.
– Нажми кнопку, деточка, – сказал он, возвращая мобильник. – У тебя какая-то непонятная система. Он сейчас придет. Я бы на твоем месте ушел. Ты не умеешь разговаривать с такими людьми, деточка, а этому на ходу не учатся.
– С какими «такими»?..
– С людьми, у которых власть. Я могу спорить, что ты боишься трамвайных контролеров и того человека, который приходит проверять счетчики горячей воды.
– Почему я должна их бояться, господин Хинценберг?! – возмутилась Тоня.
Антиквар засмеялся.
– Деточка, ты не безнадежна. А теперь ты пойдешь на антресоли и будешь оттуда слушать мой разговор с этим господином. Постараюсь тебя, – тут Хинценберг опять перешел на русский, – отмазать. Но это – в первый и последний раз. Я не хочу, чтобы ты привыкла делать глупости. А в этот раз, деточка, ты сделала большую глупость.
– Но Саша действительно ничего не знал и не видел. Он только привез меня и увез… – пробормотала Тоня.
– Дело не в том, что ты забыла сказать о Саше этому следователю. Женщины бывают очаровательно рассеянны. Это мы им охотно прощаем. Дело в том, что ты, деточка, пытаешься его оберегать. Вот это – плохо. Он уже большой мальчик. Никогда так больше не делай. Никогда. Иначе ты сама будешь ремонтировать в своем доме туалетный бачок и сама приносить домой мешки с картошкой. Мы, мужчины, более выносливы, чем можно подумать, глядя на нас.
– Больше не буду, – пообещала Тоня.
– Деточка, врать – нехорошо. Будешь – еще несколько раз. Я думаю, пять или шесть. И невольно станешь ждать благодарности, а ее как раз не будет. Получится цепочка: ты оберегаешь – он принимает как должное – ты обижаешься. Поняла? Если у тебя есть характер, то после шестого раза ты поставишь точку.
Тоня ничего не ответила. Ей заранее сделалось страшно при мысли о разговоре с Сашей. Если бы она с самого начала сказала о нем Полищуку – все бы ограничилось короткой беседой со следователем. А теперь Полищук станет выяснять у Саши, почему о его присутствии умолчали, искать подтексты, тайные смыслы и несуществующие взаимосвязи. Это будет ужасно!
Девушка поняла, что натворила дел, и чуть не заплакала.
– На антресоли, на антресоли! – закричал Хинценберг. – Только не вздумай там чихать! Но сперва – в «маленький домик»! Возьми там рулон туалетной бумаги! Современная молодежь не имеет носовых платков. Если бы в годы моей молодости оказалось, что у девушки нет носового платка, над ней бы смеялся весь город.
Тоня залезла на антресоли заблаговременно. Плакать ей уже не хотелось. Нагоняй от Хинценберга ее немного вразумил. Но старый антиквар не знал о грядущей свадьбе. Если бы знал – нагоняй был бы куда жестче.
Полищук пришел очень скоро. Продавщица Зоя Ивановна, новенькая, но очень старательная, сразу препроводила его к Хинценбергу и тут же вернулась за прилавок – подвешенный к дверному косяку колокольчик опять зазвонил, пришли возможные покупатели. Зоя Ивановна молилась Богу, чтобы это оказались женщины, – женщины сразу шли к прилавку с золотыми серьгами и кольцами. Она, собравшись работать в «Вольдемаре» долго и успешно, изучила все гороскопы, связанные с драгоценными камнями, и могла присоветовать талисман на все случаи жизни. Но это были два старичка, которых она уже запомнила: один – лысый, другой – с седой гривой. И они уже знали, что будут покупать.
Войдя в запасники, Полищук первым делом высмотрел Хинценберга. Тот из принципа не снял халата с беретиком и ждал следователя с кулдигской копией в руках. Следователь официально представился, антиквар предложил ему сесть.
– Вот точная копия украденной у Виркавса картины, – сказал он по-русски. – Любуйтесь. Если хотите, фотографируйте. А потом ищите связь между оригиналом и копией.
– А вы эту связь видите? – спросил Полищук.
– Я вижу.
– И что же это за связь?
– Картина, как теперь говорят, мессидж.
Тоня чуть не свалилась с антресолей. Она думала, что старик и слова-то такого не знает.
– То есть сообщение?
– Да, сообщение, – подтвердил Хинценберг. – Посмотрите на этого каменного дурака. Видите, что написано?
– На каком это языке? – спросил Полищук.
– Молодой человек, такого языка нет в природе. Или аббревиатура, или…
– Шифр?
– Мне тоже кажется, что шифр, – согласился Хинценберг. – Это может быть число из шести цифр. Что оно означает – одному Богу ведомо. Во всей картине только оно и представляет некоторую ценность. Сами видите, она уже ни на что не похожа.
– Откуда вы знаете, что это – точная копия?
– Так сказала госпожа Лаврентьева. Она очень опытный эксперт. Не смотрите на ее молодость. Я ее сам учил, я знаю.
– Хотел бы я с ней поговорить… – проворчал следователь.
– Все, что вы собирались ей сказать, уже сказал я, господин Полищук. Она все поняла. Она прекрасный эксперт, но, как все дамы, в сложной ситуации – глупая девочка. Так вот – я могу дать вам адрес женщины, которая принесла эту картину. Она и другие предметы старины нам приносила. Зовут ее Анна Приеде, живет в Кулдиге. Если вы узнаете, как к ней попала копия, то, может быть, что-то узнаете про оригинал.
– Странная история получается. Судя по всему, эта копия с каменным… ну, дураком, в Латвии уже очень давно. А убийца ждал, пока привезут оригинал из Канады. Если дело в шифре – получается, он следил за канадской картиной? – спросил Полищук. – Но откуда он узнал про ее существование? Вы что-либо понимаете?
– Госпожа Лаврентьева нашла в Интернете… простите, слово забыл. Такое место, где каждый может рассказывать о себе всякую ахинею. Там покойный Виркавс поместил фотоснимки своей галереи. Отозвался канадец Ральф Батлер… Но вы, господин Полищук, уже знаете про обмен картинами?
– Знаю.
– Этот Батлер – латыш. Вот чего вы, возможно, не знаете. Он переписывался с Виркавсом по-латышски. Мне кажется, что оригинал был вывезен из Латвии лет шестьдесят пять назад. Видимо, убийце от кого-то было известно о его существовании, но не знал про копию. А копия тоже явно имеет сложную историю. Давайте пойдем в нашу бухгалтерию, посмотрим документы, и вы запишете точный адрес Анны Приеде.
– Господин Хинценберг, вы уводите разговор от Антонины Лаврентьевой.
– Я знаю, что делаю. Вам лучше дружить с госпожой Лаврентьевой. В этом деле вам потребуется искусствовед, а она – хороший эксперт. Я ее рекомендую.
Тоня, сидя на антресолях, не видела, что Хинценберг приложил палец к губам.
– Хорошо, идем в бухгалтерию, – сразу согласился Полищук. И несколько секунд спустя Тоня перестала слышать их голоса.
В бухгалтерии ждал сюрприз. Ирена не признала в скромно одетом мужчине сотрудника полиции и сразу заговорила о делах.
– Господин Хинценберг, серебряные бокалы ушли, те, пять штук с монограммами, – доложила она. – Я думала, они так навсегда у нас и останутся.
– Кто взял? Туристы? – спросил антиквар.
– Туристы, два старичка. Они не первый раз уже приходят. То-то старушка обрадуется. Сейчас же ей позвоню, чтобы приехала за деньгами. Ей ведь внук телефон подарил, она показывала и номер дала – как раз перед тем, как в больницу попала. Сейчас найду… сейчас… Ну вот! Анна Приеде, квитанция номер… нет… телефон – два девять шестьсот тринадцать…
– Та самая Анна Приеде, – сказал Хинценберг. – Записывайте. А впридачу я дам вам телефон Александра, который был у Виркавса вместе с госпожой Лаврентьевой. Фамилию, правда, не знаю. А телефон у меня записан в памяти этой адской машинки. Александр иногда, если не может найти госпожу Лаврентьеву, звонит мне. Только, пожалуйста, сами его найдите, я не такой умный…
И Хинценберг протянул Полищуку свой мобильник.
– На букву «А»? – спросил тот.
– На букву «С». Знаете – есть такое хорошее русское слово «стрекозел»?
– Знаю.
– Очень хороший мальчик, но стрекозел. В нем нет основательности. Я бы не отдал за него свою внучку – вы понимаете, что я имею в виду.
– И опять вы ловко выгораживаете эту госпожу Лаврентьеву, – заметил Полищук. – В чем тут ваша выгода?
Ирена уставилась на следователя круглыми глазами.
– На прямой вопрос вы получите прямой ответ, господин Полищук, – сказал Хинценберг. – Во-первых, я рад, что вы не подозреваете меня в старческой сентиментальности. Во-вторых, госпожа Лаврентьева – моя ученица и очень полезна «Вольдемару». Я не хочу, чтобы она из-за этой истории впала в депрессию и утратила работоспособность. В-третьих, я хочу, чтобы вы, господин Полищук, работали с ней в одной связке – так, кажется, говорится по-русски?
– Да, так, – подтвердил изумленный следователь. – Но вы что – на работу меня нанимаете?!
– Нет – это тот самый редкий случай, когда мои интересы совпадают с интересами государства. Соглашайтесь, господин Полищук. Узнаете много нового и неожиданного.
