Глава вторая

Усадьба фон Нейланда была недалеко от Гольдингена, а где именно – Кнаге толком не понял. Он заснул в тряском экипаже у баронских ног и был вынут уже в просторном дворе. Его препроводили в длинный домик, где жили аристократы среди прислуги: управитель, главный повар с семьей, главный конюх с женой, старшей горничной, секретарь барона, сопровождавший его в поездке. Там мазиле отвели чуланчик, очень хороший чуланчик, где он мог выпрямиться во весь рост. А что постелили на полу – так и в этом свои преимущества: кровати по голландскому образцу коротки, спишь в них, свернувшись, как дитя в материнском чреве, а Кнаге, благодарение Господу, еще не во всякую дверь пройдет, чтобы не пришлось нагибаться.

На следующий день фон Нейланд привел его в свою спальню (он спал один, поскольку госпожи баронессы отродясь не имел) и поставил перед окошком.

– Вот пейзаж, – сказал он. – Вид должен быть ограничен оконной рамой. На полотне должно оказаться все – и мельница, и пруд, и вон та роща слева. Но тут ты со своей подставкой для картины сидеть не будешь. Запомнил местность? Бери свое добро и ступай на лужайку, вон она, оттуда все это отлично видно. Две нимфы тоже должны присутствовать – могу отрядить в твое распоряжение любую из моих скотниц, они девицы молодые и в теле, а если прикажу – будут лежать перед тобой без юбок и рубах, это уж как скажешь. Еще я хотел бы видеть на картине «приапа».

Кнаге не смог сдержать смеха.

Всякие причуды случаются у заказчиков, иному нужно непременно видеть себя на портрете в сверкающей кирасе, хотя кирасу такой величины во всей Европе не найти, иной требует пририсовать к своей лысой башке вороные кудри, ибо кажется ему, что в молодости они были как раз вороными. Этому вот – подавай «приапа» посреди курляндского пейзажа. Голые нимфы – еще полбеды, это дело в любом пейзаже обычное, хоть в испанском, хоть в лапландском. Но «приап» художника смутил.

От девок он, впрочем, не отказался.

Целый день Кнаге провозился с грунтовкой холста, сварил для этой нужды клею про запас, не пожалел для доброго барона цинковых белил вместо обычного мела, потом три дня сидел на лугу и усердно малевал пейзаж. Он поместил туда все необходимое – и мельницу, и нимф. «Приапа» сперва изобразил на отдельной бумажке – хотел убедиться, что заказчик желал именно это. Рисовал по воспоминаниям – видел несколько полотен, где под сенью неопознанных древес на заднем плане стоял серый каменный столб, верхняя часть которого являла собой обнаженный мускулистый мужской торс с бородатой головой, но без рук. Внизу, там, где торс завершался и начиналась гладкая поверхность столба, имелось нечто пикантное, размера – раза в полтора более обыкновенного, и готовое к боевым действиям.

Как всякий художник, желающий получать заказы и хорошо их выполнять, Кнаге знал греческую и римскую мифологию, помнил атрибуты всех богов, от Зевесовых молний до Венериных голубок, не говоря уж о Купидоновых стрелах (Купидона заказчики норовили вставить в любой сюжет, а Кнаге не сопротивлялся). Приапа считали сыном Зевса и Афродиты, уродившимся с поразительной мужской анатомией. Испуганная мамаша оставила его в горах, дитя подобрали и воспитали местные нимфы, не столь пугливые. Приапа высшее олимпийское начальство назначило богом садов, огородов и всяческого плодородия, но это было, сколько Кнаге помнил, уже не греческое, а римское «начальство». Деревянных и каменных «приапов» ставили в лесах, садах, виноградниках, а также на пасеках, пристанях и в лупанариях. То есть, живописуя античный сюжет, художник мог водрузить скабрезную фигуру где угодно, и ошибкой бы это не сочли.

Фон Нейланд посмотрел, оценил, одобрил. Сам указал на картине место для «приапа». Только велел писать столб более толстым. Кнаге согласился – столб гениальности от художника не требовал, не то что нимфы – тут уж он, пользуясь редкой в его ремесле возможностью писать обнаженную натуру, повеселился вволю и блеснул талантом. К тому же Кнаге хотел показать фон Нейланду, что его родственник фон Брейткопф – тупой самодур, не имеющий понятия об искусстве и не уразумевшей истинной цены портрета, а также беспредельной гениальности художника; а гениальность – вот она!

Правда, девок он немного приукрасил, убавил им пышности там, где положено быть талии, спины сделал поуже, груди – малость поменьше. Но в целом не слишком преобразил натуру. Особенно ему понравились светлые распущенные косы скотниц – одну он нарочно поставил так, чтобы падавшие на спину волосы показать во всей красе. Для позирования он отвел девиц к речке, а кучер фон Нейланда, Марцис, ходил поблизости, гоняя любопытных.

Полюбовавшись своими скотницами (которых он, сдается, видел без юбок не только на картинке), фон Нейланд показал Кнаге небольшие картины в спальне – действительно любопытные картины. Одно полотно даже заставило Кнаге разинуть от изумления рот. Мазила повернулся к барону с немым вопросом во взоре и услышал краткое «да».

При этом фон Нейланд тонко и лукаво усмехнулся.

Кнаге был настоящим бродячим мазилой – слонялся по маленьким городкам, где нет своего художника, обновлял картины в храмах Божьих, мог починить и деревянную резьбу, заодно покрасив в яркие цвета одеяние святого, писал портреты почтенных бюргеров с женами и детками, заодно торговал раскрашенными гравюрами. В молодые годы все это – приятные занятия, если не связываться с баронами вроде фон Брейткопфа. Но Кнаге старался там, куда его заносила фортуна, посмотреть старинную живопись, давнюю, вышедшую из моды: в церквах видел алтарные картины и фрески Маттиаса Нитхарда, прозванного Грюневальдом, и завидовал его отважному обращению с цветом; нарочно пошел в Виттенберг посмотреть работы знаменитого Лукаса Кранаха. Портрет, висевший в гостиной фон Нейланда, был ему знаком по странствиям в Саксонии, и он сразу узнал лицо, узнал руку. Было достойно удивления, что это сокровище попало к курляндскому барону.

Больше они о портрете не говорили – довольно было того, что поняли друг друга. Фон Нейланд, получив пейзаж с нимфами и «приапом», заказал другой – вид своей усадьбы с холма, того самого, что Кнаге изобразил на первой работе. И Кнаге понял, что попал в рай. Как же не рай, если на завтрак приносят в мисочке сливки, которые можно резать ножом? Как же не рай, если можно отрезать себе куски жирного мяса, поджаренного так, что корочка тает во рту?

Чтобы показать усадьбу во всей красе, Кнаге избавил пейзаж от нескольких больших деревьев, тогда зритель мог оценить величину просторного одноэтажного дома, расположение служб – больших клетей, хлевов, конюшни, сараев, маслобойни; перед усадьбой он изобразил крошечных всадников на одинаково гарцующих лошадках, иначе вид получался уж очень скучный.

Фон Нейланд и вид усадьбы сверху одобрил. Потом ему потребовался вид мельницы отдельно. Там Кнаге окончательно освоился в раю – уложил-таки в кустах девку, что носила ему в корзиночке обед. Насколько он понял, девка осталась довольна, хотя вслух об этом не сказала. Может, и слов таких они оба не знали: она – на немецком, он – на латышском.

Кнаге уже стал почти своим за баронским столом, где его сажали в дальнем от хозяина конце, но все-таки сажали, и знал всех домочадцев. Их было немного – пожилая фрейлен фон Нейланд, племянник и племянница барона от другой сестры, ныне покойной, – Николас-Иоганн-Якоб фон Альшванг и Анна-Маргарита фон Боссе, некий господин фон Бок – видимо, совсем уж дальняя родня, и молодая девица Мария-Сусанна – то ли воспитанница, дочь покойного друга, то ли незаконное дитя самого барона (этот вывод Кнаге сделал на основании носа с горбинкой и прочих, заметных лишь художнику, черт сходства).

Девушка была немного похожа на тот старинный портрет, который висел в бароновой спальне. Не красавица – но чистая светлая кожа словно излучала сияние, волосы золотились. Лицо было продолговатым, без обязательных для классической красотки пухлых щечек, со спокойными внимательными глазами, и оно словно само просилось на холст, но Кнаге видел Марию-Сусанну, если бы она снизошла и позволила написать свой портрет, существом из иного мира, загадкой – то ли мальчик, то ли девушка, без кружев и жемчуга на шее, но с цветами в волосах, и непременно в холодных тонах! Ее природное высокомерие требовало тонов зеленоватых, голубоватых, серых. Еще живописцу мерещилось на этом воображаемом портрете черно-белое – обязательно или полосатый шнурок на одежде, или полосатая лента в волосах. И цветок чертополоха в руке – тоже холодно-лиловый.

Фон Альшванг пожаловал в гости к живописцу как раз в обед. Кнаге как раз затащил мольберт с почти законченным видом мельницы в тень и ждал девицу с корзинкой, чью полосатую домотканую юбку и вышитый белый чепчик высмотрел издалека.

– Не откажетесь? – спросил баронов племянник, ставя в траву бутылку темного стекла. – Дядюшка всегда покупает рейнское целыми корзинами. Выпейте за его здоровье.

– Не откажусь, благодарю! – отвечал Кнаге.

– А у меня к вам, господин Кнаге, дело. Соблаговолите выслушать.

Мазила привык к более простому обхождению и даже растерялся.

– Я собираюсь уезжать отсюда, поступить на службу. Но я провел в усадьбе столько лет, я буду скучать… Господин Кнаге, у меня тоже для вас заказ. Сделайте мне копии тех картин, что вы написали для дядюшки! Я возьму их с собой, в новом своем жилище повешу на стену… вы понимаете?.. Я буду смотреть на них… вспоминать…

Для тридцатипятилетнего господина, которого жизнь уже порядком потрепала, столь нежные чувства – большая редкость, и Кнаге, который чаще сталкивался со злобой человеческой, чем чувствительностью, разинул рот.

– Я заплачу, – тут же добавил племянник. – Меньше, чем дядюшка, но заплачу – это ведь копии? За них платят меньше?

– Да, господин фон Альшванг, – согласился Кнаге.

– Вдвое меньше?

– Срядились, – сказал художник, пока племянник не додумался еще уменьшить вознаграждение.

– Все три картины?

– Мне придется купить холсты. И какое-то время уйдет на то, чтобы загрунтовать их.

– Холсты принесу я. И, господин Кнаге… я хотел бы… Словом, пусть это останется между нами. Делайте копии так, чтобы этого никто не видел, ни слуги, ни эта хитрая девка Мария-Сусанна…

– Но как?..

– Ночью!

Кнаге изумился, но согласился.

Тоня пошла учиться на искусствоведа от несчастной любви. Она влюбилась в молодого художника, который у нее в школе преподавал рисование и вел платную студию. Тоня извела прорву бумаги, акварели и даже дорогих акриловых красок, пока поняла, что живописных талантов Бог не дал. Но к живописи она приросла. Бог дал взамен отличную память, и в голове у Тони хранились экспозиции всех знаменитых музеев и шедевры всех мастеров, начиная чуть ли не с краснофигурной античной керамики.

Родители ужаснулись, узнав о дочкином выборе, но старшая сестра встала на Тонину сторону.

– Вы просто не знаете, сколько получают за экспертизу, – сказала она. – А чтобы стать экспертом, нужно высшее образование. Ничего, прокормим!

Имелось в виду – прокормим до той поры, когда миллионеры будут приглашать Тоню для оценки своих коллекций.

Оказалось – все не так плохо. Когда курсы валют скачут, как блохи, недвижимость падает в цене, банки лихорадит, а политики, ничего не понимая, несут чушь, вкладывать деньги в произведения искусства имеет смысл. Многие богатые рижане уже раньше завели себе картинные галереи – какой же пентхауз без галереи? А поскольку люди, умеющие зарабатывать деньги, как правило, ничего другого толком не умеют, приятная девушка в очках, знающая наперечет местных художников первой, второй и двадцать второй величины, с помощью умной сестры и ее мужа стала наживать себе клиентуру.

У нее уже было несколько таких галерейщиков поневоле, кому она звонила в первую очередь, если на горизонте появлялась приличная работа. И двух месяцев не прошло, как она была в гостях у богатого дядечки, которому понемногу сосватала то ли шесть, то ли семь картин тридцатых годов.

Дядечка по фамилии Виркавс, вообще-то, к тридцатым годам был равнодушен, ему хотелось чего постарше, такого, чем хвастаются, и он, списавшись с коллекционером из Канады, договорился насчет обмена. Канадец как раз предлагал довольно старую работу, неподписную, с дефектами, но слова «семнадцатый век» рижанина привели в восторг.

Он позвал Тоню, чтобы вместе с ней за чашкой горячего шоколада с орехами, собственноручно состряпанного, обсудить эту затею. Канадец прислал файл, этот файл рижанин вытащил на монитор и сказал Тоне:

– Вот, вроде ничего, да?

– Какой ужас! – ответила Тоня.

– Но семнадцатый век!..

На мониторе был пейзаж с мельницей на заднем плане, который, с Тониной точки зрения, был бы куда лучше без двух толстых полуголых девиц посередке, из которых одна лежала на травке, а вторая стояла, поправляя распущенные волосы. Но девицы – это бы еще полбеды; в кустах возвышался серый каменный «приап» со всеми положенными символу плодородия подробностями.

По логике живописца, девицы устраивали свой немудреный стриптиз как раз для «приапа», и его бородатая каменная рожа выражала удовольствие.

– Вы уверены, что вам в галерее нужна эта пошлость? – спросила Тоня.

– Тонечка, вы меня удивляете! Это же обнаженная натура, она не может быть пошлой! – при том, что разговор они вели на хорошем латышском языке, Виркавс то ли из преувеличенной любезности, то ли из баловства называл Тоню ласкательно по-русски.

– Может. Давайте я вам лучше Розенталя сосватаю, Биркманис продает, но об этом еще никто не знает. Можно договориться за хорошую цену. Там тоже обнаженная натура, но хоть приличная. В смысле – художественная.

– Тонечка!..

Тоня поняла, что дядечка влюбился в девок, соблазняющих каменного болвана, и не успокоится, пока их не получит. А может, сам «приап» показался ему прикольным. То есть – спорить не имело смысла. Виркавс был упрям – это и на его круглой физиономии отчетливо читалось. Жена его, может, и смогла бы переубедить, устроив истерику и пригрозив разводом, но не эксперт, вдвое его моложе. Не исключено, что ответом была бы другая истерика – это с крупными мужчинами нордического типа, с примесью польской крови (Виркавс был из Латгалии, где польская кровь – дело обычное), случается чаще, чем хотелось бы.

Тоня перевела разговор на другое – на подсветку, верхнюю и нижнюю. Виркавс попросил ее подобрать соответствующие маленькие лампочки, она принесла два каталога, и они вдвоем быстро выбрали то, что вписывалось в дизайн галереи (галереей они называли длинный коридор, куда с одной стороны выходили двери спален и гостевых комнат, другая была отдана картинам, а освещение было только искусственное).

После этого она Виркавса не видела и не созванивалась с ним.

И вот, глядя на бабушкину картину, она все отчетливее понимала: Виркавс вздумал покупать точно такую же, но канадскую и сохранившуюся гораздо лучше.

– Знаешь что, деточка? Не будем мы пока искать эту кулдигскую даму, а узнаем, что с канадской работой, – решил, узнав про такой сюрприз, Хинценберг. – Загляни-ка к Виркавсу, посмотри – может, что-то вроде подписи разглядишь. Ну, не мне тебя учить.

– Я посмотрю, – сказала Тоня. – Сейчас прямо и позвоню ему.

Повод был – узнать, как ведет себя подсветка и можно ли эти крошечные лампочки с чистой совестью рекомендовать другим клиентам.

Пока Тоня договаривалась, Саша снимал на мобилку четыре возможных презента – очень благопристойные пейзажи конца девятнадцатого века; респектабельные, можно сказать, пейзажи, благопристойные, почтенные, вылизанные, этакий возвышенный реализм с закатным небом, озерным берегом, крошечными домишками в старинном вкусе, миниатюрными человеческими фигурками, лошадками на лугу и прочими принадлежностями. Все они должны были понравиться и Петракею, и московскому Мишуку – вид у них был музейный. И все явно приберегались «для своих» – судя по тому, что в торговом зале не выставлялись.

– Он предлагает приехать сегодня, – сообщила Тоня. – Завтра улетает с женой в Испанию.

– А что, если я поеду с тобой? – спросил Саша. – Это ведь ненадолго? А потом сразу на Юглу, к моим.

Тоня внимательно посмотрела на него – правильно ли поняла. Он улыбнулся и дважды кивнул.

Виркавс жил в загородном особнячке на южном берегу Большого Белого озера: место не то чтоб аристократическое, а даже древнеаристократическое. Там, наверное, с пятидесятых годов прошлого века селились солидные люди – те, кому по карману выстроить свой дом и каждый день ездить на собственной машине в Ригу и обратно. Образовались поселки, где не было чужих. Купить участок под новостройку там было совершенно невозможно.

Если горячее желание жить на Большом или на Малом Белом озере не унималось, то был еще северный берег, мало обжитый, там даже приличной асфальтированной дороги не имелось. Но солидному человеку забираться туда было как-то не с руки.

На въезде в поселок стояла будка со шлагбаумом. Тоня позвонила Виркавсу, он – охраннику, «мазду» впустили. Она покатила по дугообразной улочке, повторявшей, видимо, береговую линию, мимо кованых заборов и калиток, мимо опрятных и элегантных коттеджей, мимо двориков, над которыми потрудились опытные садовники и дизайнеры.

Виркавс встретил во дворе, указал место для машины и провел сразу в галерею. Там он включил сперва нижнюю подсветку, потом верхнюю, потом обе сразу. Когда Тоня убедилась, что лампочки не бликуют и в глаза не бросаются, Виркавс повел в гостиную.

– Вот, – сказал он. – Привезли. На прошлой неделе! Нарочно мы с этим Батлером на курьера скинулись. Но курьер умный – он еще из Ванкувера породистых кошек вез, каких-то оцелотов, что ли. Выгодное дело – курьером работать. Мы с женой решили – пусть пока тут повисит.

Беседа велась на латышском, хотя Виркавс, получивший высшее образование еще до развала Союза, прекрасно владел русским. Но тут он был у себя дома, впридачу знал, что молодые гости говорят по-латышски вполне сносно: Тоня в Академии художеств и лекции слушала, и сдавала экзамены на этом языке, а Саша не имел с ним проблем, потому что был полукровкой и несколько лет рос под присмотром бабушки с отцовской стороны, дамы с большим национальным перекосом.

Место в галерее имелось – Виркавс отдал за свой «семнадцатый век» три картины, и их уже увезли. Видимо, жена, дама строгих нравов, не захотела развлекать гостей, которых торжественно водят по галерее, полотном с «приапом». А в гостиной его пристроили как-то сбоку, за огромным диваном; вроде и стена не пустая, и разглядеть безобразие трудно.

У Тони было три футляра с очками. Одни, сильные, она надевала в театре. Как-то очень незаметно она открыла сумочку, в ходе светской беседы сняла одни очки, поменяла их на другие; она привыкла проделывать эти манипуляции, не привлекая внимания, чтобы никому не объяснять свои офтальмологические проблемы. Потом она сказала «я на минутку» и вышла.

В туалете Тоня достала из сумочки мобильник.

– Господин Хинценберг? Посмотрите, пожалуйста, у кулдигской работы есть на «приапе» какие-то надписи? Да, я жду, – сказала она. – Так, ясно, скиньте мне через пару минут эсэмэс… Как – не умеете?.. Господин Хинценберг!.. Ну, попросите кого-нибудь, Ирену попросите… Это все дошкольники умеют…

Она вернулась в гостиную. Саша объяснял Виркавсу, что они приехали буквально на пять минут. Это было чистой правдой – его уже искал Петракей, и Саша не признался, что укатил к Белому озеру, наоборот – обещал быть через двадцать минут. Так что Югла и праздник для матери отменялись.

На сей раз Виркавс приготовил хитроумный китайский чай, спрессованный в крошечные бурые чашечки, которые при правильном заваривании красиво раскрывались. К чаю он, эстетствуя, подал сухое печенье и пообещал, что его вкус подчеркнет букет напитка. Саша от букета отказался, его организм никаких чаев не принимал, а Тоня из любопытства согласилась. Виркавс расставил на журнальном столике керамический чайник с плетеной ручкой, коричневые пиалушки, плетенку с печеньем. Ему нравилась красивая сервировка. Эти маленькие радости, необходимую принадлежность быта старой латышской семьи, хранящей традиции, Тоня хорошо знала и даже уважала. Она тоже частенько эстетизировала действительность.

Лежавший на журнальном столике айпод Виркавса вдруг заскрипел на русском языке:

– Хозяин, слышь, хозяин, ты это… Возьми меня, хозяин!..

Виркавс поднес аппаратик к уху.

– Да, я, – ответил он по-латышски. – Да, тот самый. Простите, это мое личное дело. Нет, я посторонних в дом не впускаю. Научитесь сперва говорить вежливо. Нет, теперь я вообще встречаться с вами не хочу. Это не моя проблема.

Тем разговор и кончился.

– Извините, Тонечка, я должен выезжать, – сказал Виркавс. – Это просто свинство, просто свинство… Я не за это деньги платил…

– Идем, нам тоже пора, – Саша направился к двери. – Тонечка?

– Да, идем, идем… – согласилась она и бросила тоскливый взгляд на «семнадцатый век».

Сделав два шага к Саше, она налетела на низкий пуфик. Очки, позволяющие видеть стрелки на часах главного героя из восемнадцатого ряда партера, превратили пуфик в туманное пятно.

Сашина «мазда» стояла так, что загораживала двери гаража. Саша с Тоней выехали первые, ворота за ними остались открыты – для джипа Виркавса.

В «мазде» Тоня первым делом вытащила из сумочки телефон и вышла в Интернет.

– Э, де, бэ, цэ, и, цэ… – бормотала она, отправляя самой себе послание. – Эдбциц… Саш, есть в каком-нибудь языке слово «эдбциц»?

– В папуасском, – ответил Саша. – Ты ничего не перепутала?

– Нет, латинскими буквами – «эдбциц». Но буквы такие… сильно потертые… Ты меня до «Вольдемара» подбросишь?

Саша вздохнул. Но делать было нечего – не ссориться же с подругой, которая скоро станет женой, из-за десяти минут.

К самому салону он Тоню не подвез, а выпустил на набережной. Оттуда было уже близко. Она поспешила к Хинценбергу. Старый антиквар сидел среди сокровищ и разглядывал в лупу старые монеты.

– Что, деточка? – спросил он.

– Господин Хинценберг, где кулдигская работа?

– Вон, у стенки.

Картина стояла «лицом» к стене, Тоня подняла ее и поднесла к свету.

– То же самое!

На каменном «приапе» можно было разглядеть загадочное слово «EDBCIC», на первый взгляд, не имевшее никакого отношения ни к древнегреческому языку, ни к латыни.

– Вряд ли это подпись художника, хотя такие случаи бывали, – сказал Хинценберг. – Зашифровать свое имя посреди работы – дело обычное… или еще какое-нибудь имя… Эдбциц?

– Да, господин Хинценберг. Очень четкие буквы, хотя надпись нарочно состарена. Римские буквы.

– Это аббревиатура. Эд – Эдуард? Эдгар? Так, где лупа? Может быть, не «EDBCIC», а «EDECIC»? Тогда было бы действительно похоже на аббревиатуру. Двойное имя и фамилия. Или имя и двойная фамилия. Эдуард Экке Цимес… – фантазировал старый антиквар. Тоня не мешала ему – такой поток несуразностей мог привести к открытию.

Она забрала у него лупу и тщательно разглядела надпись. В стеклянный круг попадало и то, что выше надписи, к немалому смущению Тони. Казалось бы, искусствовед уж должен относиться спокойно к таким вещам, потому что насмотрелся на них вволю – что на древнегреческой керамике, что на японских гравюрах. Но Тоне было страх как неловко – «приап» вызывал у нее даже злость.

В конце концов она прошлась с лупой по всему полотну, ища тайных знаков в крыльях мельницы и ветвях деревьев. Никаких букв больше не было.

– Тонечка, деточка, покопайся-ка в глубинах прошлого. Писали вообще что-то на этих каменных дураках? – додумался Хинценберг. – Может, была какая-то непристойная латинская фраза, которую обозначали первыми буквами слов?

– Это могла быть и немецкая, и французская фраза, – возразила Тоня. – Мы же не знаем, на каком языке говорил этот несчастный мазила.

Ей совершенно не хотелось заниматься такими исследованиями.

Хинценберг отнял у нее лупу и еще раз внимательно разглядел надпись.

– Нет, все-таки «B»… Жаль, что ты не смогла повозиться с канадской работой. Если это, как нам показалось, копия, то канадская, выходит, оригинал. Послушай, а нет ли у тебя телефона этого канадца – как ты его назвала?

– Его зовут Ральф Батлер, – вспомнила Тоня. – Но Виркавс с ним не разговаривал, они письма писали. Господин Хинценберг, давайте я вас научу! Сделаю вам почтовый ящик, поставлю скайп, вы сможете с внуками бесплатно разговаривать!

– Бесплатно? – заинтересовался антиквар. – Это как?

– Через Интернет! Ему же все равно, где ваши внуки, в Юрмале или в Берлине.

– Деточка, я старый больной человек, я там сразу все перепутаю, – тут же выпалил антиквар, и испуг в голосе был неподдельным. – Что мы имеем с птицы гусь? (это он произнес по-русски с сильным еврейским акцентом). Мы имеем работу, которая может оказаться любопытной, если мы точно поймем, с чего эта копия. Давай я сам позвоню этому старому жулику Виркавсу… продиктуй, деточка, телефон…

Виркавс трубку не взял.

– Он куда-то собирался ехать, – сказала Тоня. – Может, у него совещание? Он же в совете директоров какого-то банка.

– Тогда бы он отключил телефон.

– Ну, тогда он в «маленьком домике».

– Без этого тоже нельзя.

Через пять минут они позвонили еще раз – и с тем же успехом.

– В его возрасте еще не положено вдруг падать на пол с инфарктом или с инсультом, – заявил Хинценберг. – Он же совсем молодой человек, ему даже шестидесяти нет.

Вошел совладелец «Вольдемара», Хмельницкий.

Он был красив, как сорокалетний герой-любовник испанского типа, в распахнутом длинном плаще из белоснежной кожи, сорвавшийся с киноэкрана и влетевший в захламленное и пыльное помещение, почти не касаясь пола; но если приглядеться – и лет было больше сорока, и черные волосы поредели, и белый плащ имел несколько желтоватых пятен.

Тоню всегда удивляли его бакенбарды, тоненькие, как новые шнурочки от ботинок, идеально подбритые. Она никак не могла понять, зачем мужской физиономии это украшение.

– Явился авантюрист! – приветствовал его Хинценберг. – С какого чердака на этот раз?

– У меня проект! Мегапроект! – с места в карьер начал Хмельницкий. – Ты еще ничего не знаешь! Я уже подал заявки на грант от Фонда культурного капитала и фонда Сороса.

– Уйди, уйди! – закричал старый антиквар. – Дай мне спокойно умереть – и пусть меня закопают за мои деньги, а не свезут в крематорий за счет государства!

– Выставка ювелирных изделий Фаберже! – пытался перекричать его Хмельницкий. – Фаберже жил в Риге! Тут жили его работники! Рига – родина Фаберже! Это такой пиар!

– Уйди, уйди, ты меня в гроб загонишь своими проектами! Сколько ты мне должен за каталог Цирулиса?! Давай я заплачу из своего кармана, чтобы грузчики втащили эти жуткие картинки обратно на чердак!

Тоня выскочила из комнаты. Смеялась она уже в торговом зале.

Хмельницкий года два назад прославился тем, что открыл самородка. На чердаке старого дома, образчика пресловутого рижского югендстиля, новые хозяева обнаружили коробки с акварелями. Акварели были мрачны и, если выстроить их в ряд, даже фантасмагоричны: в основном на них стояли и сидели голые женщины в чулках, а чулки были раскрашены разноцветными ромбиками. Женщин пробовали сосчитать – дошли до пяти сотен и бросили.

Попробовали докопаться, чьи это художества. Обнаружили давно скончавшегося безумца, который лет в сорок засел безвылазно дома и не меньше двадцати лет рисовал этих самых женщин, одну другой мрачнее. По тональности и общему настрою он был прямой предшественник тех выпускников Академии художеств, которых ненавидел Хинценберг. Но среди людей творческих считалось хорошим тоном хвалить трагизм, тоску и безысходность. Это и навело Хмельницкого на мысль: если сделать покойному самородку рекламу, то он станет курицей, несущей золотые яйца. Главное – ввести его в культурный оборот, сделать модным, чтобы ни один коллекционер, ни один галерейщик не считал себя профессионалом, если у него не было хотя бы десятка акварелей Яниса Цирулиса.

Эпопея с Цирулисом начиналась великолепно: пресс-конференции, телевидение, выставки в Академии художеств и в Художественном музее, издание здоровенного каталога на лучшей бумаге, какая только нашлась в Финляндии. Но сумрачный гений самородка покупатели не оценили. Из сотни картин, а одни рамы чего стоили, было куплено восемь; из тысячи экземпляров каталога – то ли одиннадцать, то ли двенадцать, и еще штук сорок Хмельницкий раздарил нужным людям. Сейчас часть этих работ все еще висела в «Вольдемаре», и Хинценберг грозился выставить их на улицу, чтобы зря место не занимали.

В торговом зале стояло несколько стульев – настоящих венских, с гнутыми спинками. Тоня села и еще раз позвонила Виркавсу. Он не отозвался, зато объявился Саша.

– Он выбрал ту, где лодки и рыбаки. Говорит – Мишук рыбалку любит, так что будет в кассу. Нужно приготовить документы. Он в конце недели летит в Москву на банкет и возьмет с собой рыбаков… Да! Рама!

– Так они же в приличной раме.

– В приличной? Она уже совсем облезлая. Помнишь, ты говорила, у вас мастер есть? Позвони ему, пожалуйста. Пусть сделает раму, как в Лувре, новенькую, блестящую, со всеми этими завитушками. Может, у него готовая найдется. Давай, выручай! Отправим моего Петракея в Москву – тогда я на три дня выпадаю из бизнеса. И мы куда-нибудь поедем. А?

– Поедем, – согласилась Тоня, предположив, что жених забыл про обещанный визит к матери, и не желая ему напоминать.

Хотя в двадцать шесть лет уже вроде положено быть замужем, но унижаться ради кольца на пальчике она не станет.

Телефоны резчиков по дереву, поставлявших «Вольдемару» рамы, у нее были. Она позвонила своему фавориту, очень толковому парню, которого обучил ремеслу дед-профессионал, продиктовала размеры картины. И точно – у него имелись рамы на продажу. Нужно было съездить и подобрать ту, что во вкусе Петракея, чтобы резьба была в стиле «варварская роскошь» и позолота – ослепительная. Мастер отлично знал свой контингент…

Когда и это было сделано, Тоня опять позвонила Виркавсу, но уже не на мобильный, а на городской телефон.

– Господин Виркавс не может взять трубку. Кто звонит? – спросил незнакомый голос. Его латышское произношение было кошмарным.

– Передайте ему, что это Антонина, – сказала несколько удивленная Тоня. – Пусть он сам мне перезвонит или господину Хинценбергу.

– Антонина, а дальше?

– Вы, собственно, кто?

– Я, собственно, следователь Полищук.

– Что случилось? – Тоня перешла на русский, предположив, что по-латышски следователь запутается и ничего толком не объяснит.

– Случилось то, что на Виркавса напали, – сообщил Полищук. – И унесли его мобильник. Может быть, у вас есть телефоны его жены и детей?

– Телефон жены есть… Я скину его эсэмэской… То есть какая эсэмэска?.. Погодите, попробую его найти и продиктовать вам…

Тоня была не в ладах с техникой. Иногда ей удавалось, говоря по мобильнику, вытащить на его экран список телефонов, но чаще – нет.

В конце концов она отключилась, нашла номера людей, которые могли быть связаны с Виркавсом, переписала их на бумажку и перезвонила.

– Спасибо, – сказал Полищук.

И тут Тоня вместо того, чтобы вежливо распрощаться и положить трубку, спросила:

– А как он там? Господин Виркавс?

Судя по тому, что к телефону подходил полицейский, Виркавс при нападении пострадал.

– Плохо, – сказал Полищук. – Очень плохо. То есть совсем плохо.

– О господи! Ведь я час назад с ним говорила! – воскликнула Тоня. – Он меня китайским чаем угощал!..

– Вы были у него? – быстро спросил Полищук.

Тут Тоня поняла, что полиция уже вцепилась в нее тигриными когтями.

– Ну как – была? На пять минут заехала по делу…

– Во сколько?

– В четыре.

– Вы где сейчас?

– Я на Блауманя… – Тоня сказала чистую правду, а зачем – неизвестно.

– Вы можете приехать? Прямо сейчас?

– Нет!

– Лучше бы приехать.

– Не вижу необходимости, – Тоня решила выдержать характер.

– Антонина, необходимость есть. Вы – последняя, кто видел Виркавса живым.