Глава тринадцатая
Курляндия, 1658 год
Кнаге в смутном состоянии души вернулся на мельницу, где у него лежали кое-какие пожитки, думал сразу оттуда убраться – но не выдержал и завалился спать в сарае. Проснулся он ближе к полудню.
Мельничиха сильно беспокоилась о муже и посылала детей следить за усадьбой.
– Их еще не повезли в Гольдинген, – сказала она. – Но с самого утра туда поскакали двое конных. Мой Петер проводил их чуть ли не до старого городища, залез наверх и видел, как они ускакали на север. До Гольдингена две немецкие мили, туда и пешком можно быстро дойти. А потом они вернулись, и в усадьбе какая-то суета… Ох, не к добру, не к добру!
– Мало ли какие у шведов дела, – рассеянно отвечал Кнаге. У него были заботы поважнее – дойти до Фрауэнбурга и благополучно оттуда уйти с вещами. Но куда – он не мог решить. В Либаву? Так вряд ли торговые суда причаливают каждый день – война все-таки. Пешком в Польшу? Опять же – война. И как в дороге заработать на пропитание – неизвестно. Погнавшись за богатой невестой, мазила попал в большую беду…
И где та невеста? Помнит ли о женихе? Или выкинула его из души, чтобы ничто не напоминало о неудаче?
Место на липе занимал младший из мальчишек, пятилетний Бренцис – так местные жители сократили звучное имя «Лаврентиус». Вдруг он закричал оттуда.
– Что? Что такое? – спросила мать-мельничиха.
– Они уезжают из усадьбы!
Действительно, шведы во главе с офицером попарно выезжали из ворот. Направились они, как объяснила мельничиха, в сторону Туккума. Мельника и парней с собой не вели – и мельничиха вдруг поняла, что их уже нет в живых. Она разрыдалась.
Живописцу дела не было до шведских маневров. Он мечтал оказаться где-нибудь подальше от Шнепельна – миль за тысячу. Но взволнованная мельничиха вцепилась в его рукав, умоляя вместе с ней идти в усадьбу, помочь похоронить мужа. Он не сумел выругать ее, отцепиться и убежать. Пришлось идти.
Усадьба, совсем недавно – процветающая, была разорена. Однако ни виселицы на заднем дворе, ни трупов Кнаге не увидел. Мельничиха побежала по комнатам, надеясь найти хоть одну живую душу. Она выкрикивала имена, но никто не отзывался. Кнаге стоял, окруженный испуганными детьми, и думал не о покойниках, нет! Он думал, что в спальне фон Нейланда оставалось несколько картин. Шведам они явно ни к чему. Можно было взять их и унести. Хотя в войну мало желающих украсить свое жилище, но вдруг удастся хотя бы на хлеб выменять? А фон Нейланд, вернувшись, купит другие – откопает свой клад и заново обустроит усадьбу…
– Господин Кнаге, господин Кнаге! – принялась звать неугомонная мельничиха.
Он пошел на голос. Оказалось – мельничиха нашла старую незамужнюю сестрицу фон Нейланда. Эта госпожа лежала на полу в собственной комнате – ее хватил удар. Сил оставалось ровно столько, чтобы, услышав голос мельничихи, позвать на помощь.
– Господин Кнаге, принесите воды из колодца, ее надо вымыть! – сказала мельничиха, стоя на коленях возле дамы, которую привыкла считать хозяйкой усадьбы. – Пусть госпожа еще немного потерпит! Сейчас, сейчас мы вымоем госпожу и переоденем в чистое!
Кнаге пятился – он боялся, что от дурного запаха его вывернет наизнанку.
– Проклинаю, – вдруг отчетливо выговорила старуха.
– Пусть госпожа смилуется над нами! – воскликнула мельничиха. – Мы с мужем никогда ее не огорчали!..
– Проклинаю. Племянника своего… дьявольское отродье!.. Его проклинаю. Ты, Кате… ты будь со мной… недолго осталось, милая… Проклинаю. И женщину. И ее проклинаю. Пусть черви сгрызут их заживо. Ты слышала. Скажи ему и ей.
– Госпожа изволит господина фон Альшванга проклинать? – уточнила мельничиха.
– Да. Убийцу. Иуду фон Альшванга. Иуду фон Альшванга! – старуха неожиданно засмеялась. – Мое проклятье всюду его найдет! Я – девица! Небеса меня услышат! И ту женщину! Им недолго жить осталось!
– Господин Кнаге, принесите из колодца воды, во имя Божье! – взмолилась мельничиха. – Ох, что делать? И скажите детям – пусть обойдут все комнаты, пусть поищут… сиротки мои, за что, Господи?..
– Они в погребе заперты, – сказала старуха. – Их били, но это ничего… у крестьян шкура жесткая… вылечишь его, Кате, а меня уже не вылечишь…
Кнаге кинулся прочь. Ему стало страшно – что, если старая ведьма и его проклянет? Ведь фон Альшвангу даже не пришлось ждать, пока она вслух произнесет свое проклятье.
– Погреб отворите, господин Кнаге! – кричала вслед мельничиха.
Погреб ему указали дети. Дверь была закрыта на большой засов. Кнаге с немалым усилием вытащил его, позвал мельника, тот слабым голосом откликнулся. Дети спустились вниз, Кнаге поспешил за водой.
Ведер он не нашел – был только немытый котел на кухне, в котором варили кашу для слуг. Кнаге принес в нем немного воды. Мельничиха уже успела раздеть старуху. Кнаге выслушал следующее распоряжение, побежал в спальню фон Нейланда, сдернул с его постели грязную простыню – в сапогах шведы, что ли, спать ложились? Потом он открыл сундучок, на дне обнаружил полотенце и старую, но чистую рубашку. Уходя, оглядел стены – да, два неплохих пейзажа, с развалинами замка и с пасущимся стадом, можно было забрать.
Потом, отдав находки медьничихе, он вернулся в кабинет, вынул картины из рам, свернул обе в одну трубочку, проложив бумагой, связал шнурком, на котором висел пейзаж со стадом. Он хотел только одного – поскорее покинуть Шнепельн.
Мельник и парни уже стояли во дворе. Их все время, что они провели в усадьбе, не кормили, да еще и поколотили. После ночи в холодном погребе мужчин трясло. Маленький Бренцис вцепился в отцовские штаны и плакал. Старшие мальчики побежали на мельницу за хлебом и отцовским теплым кафтаном.
Уйти незаметно не удалось. Удалось только спрятать трубочку за спину.
Потом в окно выглянула мельничиха и позвала на помощь – уложить старуху в постель.
В спальне девицы фон Нейланд все еще воняло. Мельничиха, укрыв госпожу одеялом, кинулась к мужу.
– Останься, – приказала старуха Кнаге. – Ты живописец… я тебя узнала… Возьми бумагу, перо, я должна отправить письмо его высочеству, это очень важно… пока я жива…
Кнаге хотел выйти, вернуться и сказать ей, что ни бумаги, ни пера не нашел.
– Вот тут, – морщинистая рука, чуть приподнявшись, указала на резной секретер. Пришлось подчиниться.
– Пиши… титулы – потом… ваше высочество… – старуха замолчала, собираясь с мыслями. – Мой негодный племянник Николас – Иоганн-Якоб фон Альшванг добровольно и без принуждения выдал шведскому офицеру Уве Аксельроду место, где скрывается мой брат… высокородный барон Эберхард-Вильгельм-Фридрих фон Нейланд…
Голос старухи иссяк, обратился в еле слышный шепот.
– Нет! – вскрикнула она. – Настолько еще сил хватит! Я еще смогу… смогу сказать правду… пусть герцог их судит!.. Пиши. Барон фон Нейланд со своими людьми будет сопротивляться врагам до последнего! Он верен вашему высочеству! Мой проклятый племянник рассказал шведам, как пройти через болото и найти охотничий домик, где прячутся барон фон Нейланд и его люди! Аксельрод послал гонцов в Гольдинген к коменданту шведского гарнизона, чтобы тот дал солдат для облавы… Погоди, тут нужно вставить… Пиши так – моему племяннику приказала совершить это предательство женщина, которая приезжала в усадьбу. Она заморочила ему голову своими дьявольскими прелестями! Да, так и пиши. Он смотрел на нее, как голодный пес, роняя слюну. Эта женщина назвалась госпожой Фиркс. Она убедила его выдать врагам моего брата… да, Фиркс, и я проклинаю ее! Пусть ее тоже найдут и повесят!
Кнаге уже давно не писал, а только слушал. Он знал, что Клара-Иоганна неспроста отправилась в усадьбу. Ее замысел был настолько прост, что Кнаге удивился – как сразу не догадался? Ей нужно было уничтожить фон Нейланда – ведь барон, вернувшись однажды и узнав, что Мария-Сусанна не получила письма, пойдет откапывать клад – а найдет только рыхлую землю. И она заставила фон Альшванга рассказать про охотничий домик – Кнаге даже представил себе, как это произошло: она, кокетничая и жеманничая с Аксельродом, вспоминала, как ездила с покойным мужем на охоту и дразнила баронова племянника, пока он не заговорил про дядюшкины охотничьи угодья…
– Пиши! – приказала госпожа фон Нейланд. Но ему было не до пера с бумагой.
Он вспомнил Марию-Сусанну.
Все перевернулось в голове! Вдруг стало ясно, что он любит эту гордую девушку так, как вовеки не полюбил бы Клару-Иоганну. И теперь, если фон Нейланд погибнет, она останется нищей. У нее только картина – а письма с ключом она не получит никогда!
А кто в этом виноват?
Кнаге выбежал из старухиной спальни.
Нужно было спасти те обрывки, которые Клара-Иоганна бросила в яму. Нужно было достать их, сложить, склеить, спрятать! И сделать так, чтобы они попали в руки к девушке. Остальное не имело значения.
Место на обочине тропинки он нашел сразу. Копал руками, просеивал в пальцах землю, каждый клочок обдувал и чуть ли не целовал. Наконец удалось собрать письмо – недоставало только одного уголка, где не было слов.
У Кнаге были с собой свернутые в трубочку пейзажи. Чтобы не растерять клочки, он распустил узел и вложил их между холстами. Потом он пошел к мельнице.
Мельничиха уже была там – врачевала мужа и парней. Вокруг суетились дети, прибегали и убегали.
– Лучшее средство – паутина, – сказала она. – Наши женщины всегда, если мужчин выпорют, по всем углам ищут паутину, чтобы приложить. Хорошо плохим хозяйкам – у них этого лекарства вдоволь… Бренцис, живо в старую клеть! Там, под стрехой, еще не смотрели!
Кнаге попросил у нее кусок хлеба и забрался в сарай. Он чувствовал себя как растение, выдернутое из земли и засыхающее. Именно сейчас он обнаружил у себя совесть. И эта совесть грызла его так, как никогда в жизни, – должно быть, решила взять свое за многие годы бестолковой жизни.
Было стыдно перед фон Нейландом-живым, а еще стыднее – перед фон Нейландом-мертвым.
Было стыдно перед Марией-Сусанной.
И перед самим собой тоже – надо ж было уродится таким дураком…
Кнаге словно вывалился из кошмарного сна, в котором чуть не женился на ведьме-людоедке, в светлое и радостное утро. Вспоминать сон не хотелось – его следовало оставить за спиной и идти дальше – идти туда, где можно будет исправить свою ошибку. Авось Господь и смилуется. Авось даст хоть издали посмотреть на строгую и гордую девушку…
Кнаге поплелся обратно в усадьбу, чтобы написать письмо под старухину диктовку. Как быть с жалобой на покойника дальше – он не знал. Если герцог Якоб со всей семьей в шведском плену, то вряд ли он принимает послания от подданных.
Вдруг живописца осенило – нужно приложить жалобу к письму фон Нейланда, адресованному Марии-Сусанне. Мысль была безумной – вдруг герцог как-то освободится, вернется, начнет судить, карать и миловать? Наследник Шнепельна и прочего имущества барона – фон Альшванг, его наследница, очевидно, сестра, Анна-Маргарита фон Боссе, но если его сочтут виновником дядиной смерти – может ли он наследовать владения своей жертвы и передать их сестре?
Конечно, у фон Нейланда был шанс уцелеть. Он знал окрестные леса, он мог уйти тайными тропами; в конце концов, он мог сдаться в плен, попасть в заточение, выжить. И тогда он должен был узнать правду!
Кнаге весь вечер просидел у старухиной постели, записывая проклятия. Вонь в спальне он терпел более мужественно, чем даже сам от себя ожидал; совесть язвительно шептала – так тебе и надо. В конце концов госпожа фон Нейланд стала заговариваться. Кнаге в панике побежал за мельничихой.
Переночевал он в сарае.
К полудню следующего дня на мельницу пришел крестьянин с соседнего хутора, принес плохую новость: шведы нашли охотничий домик фон Нейланда, окружили его, затеяли перестрелку, барон погиб, но и враги его не уцелели – парни заманили их в болото. Свидетельницами боя стали женщины с детьми, собиравшие в лесу грибы, они отсиделись в овраге, а потом своими глазами видели тело барона на носилках. Ян хотел привезти своего господина в Шнепельн и похоронить на родовом кладбище.
Мельничиха разрыдалась, мельник ругался последними словами. Никто не заметил, как Кнаге забрал из сарая свои вещи и ушел.
Он пешком добрался до Фрауэнбурга и долго ходил вокруг дома, где снял комнаты, – опасался встретиться с Кларой-Иоганной. Но ее, похоже, в городе не было. Тогда он осторожно проник в комнаты.
Кроме прочего добра, у Кнаге была ботаническая книжка с гравюрами. Она часто пригождалась, когда он писал картины из древней греческой жизни и пышные букеты в вазах. Кнаге разгладил клочки письма фон Нейланда и уложил их между толстыми страницами. Так же он поступил и с письмом госпожи фон Нейланд. Потом он приготовил капельку клейстера – в ложке, на пламени свечи, – и пальцем смазал обрез. Теперь клочки и жалоба уж точно бы не вывалились – а восстановить письмо Марии-Сусанне ведь можно и в Либаве. Уложив книгу на самое дно мешка, Кнаге забрал свое имущество – и был таков.
Он должен был добраться до Либавы, найти мастерскую Ганса Штадена и оставить там письмо для Марии-Сусанны. И это живописцу почти удалось.
Кнаге в поисках ночлега набрел на пустой дом. Дверь была сорвана с петель. Ложиться там, куда всякий мог вломиться, Кнаге не рискнул. Он забрался на чердак и втянул за собой лестницу. Сон не шел – Кнаге пытался придумать себе будущее. Он мог бы остаться в Либаве и дождаться там Марии-Сусанны. Встреча получилась бы удачной – к тому времени Кнаге сумел бы как-то устроиться в жизни, хоть подручным к маляру пойти, и оказал бы одинокой девушке покровительство.
Рано утром живописец проснулся от стрельбы. Еще плохо соображая спросонья, он высунулся из окошка. И, казалось бы, совсем далеко стреляли, однако шальная пуля нашла цель – Кнаге рухнул на пол с дыркой в виске.
Смерть была милосердной – мгновенной.
Курляндия и Рига, наши дни
Тоня не считала себя красавицей. Когда подружки ее хвалили, она чувствовала в этом какой-то подвох. Тадек, естественно, об этом не знал. То, что девушка отказалась поужинать с ним в ресторанчике, он счел кокетством; а раз паненка кокетничает, значит, есть шанс.
Хинценберг, заметив, как поляк распускает хвост, немедленно вмешался в игру.
– Деточка, пойди и поужинай! В Польше еще живы традиции правильного ухаживания за прекрасными дамами. Хоть посмотришь, что это такое.
– Я не голодна, – ответила Тоня.
– Неужели он тебе совсем не нравится? Он неглупый парень, обаятельный, в искусстве разбирается. Тебя же никто не потащит за ухо в постель. Пойди, деточка, а Сергей пусть посмотрит, как у него из-под носа уводят такую девушку!
Довод сперва Тоню ужаснул: это что же Хинценберг подумал о нее несуществующих отношениях со следователем? А потом она поняла, что антиквар дал хороший совет. Пусть Полищук видит, что она – не серая мышка, которой можно командовать. Назло Полищуку – это был точный аргумент.
В гостиничный номер она вернулась во втором часу ночи, а вставать нужно было в восемь. Тадек и ручки целовал на прощание, и в щечку, и даже порывался в губы, но Тоня его оттолкнула. Потом, лежа в постели, пожалела об этом: парень ей нравился, а месть Полищуку была бы полной. За что месть – она словесно определить не могла, только понимала – его за что-то нужно проучить. С тем и заснула.
Утром ее обрадовал Хинцеберг.
– Ты не представляешь, сколько в этой сумке всяких черных дыр! Вот посмотри, деточка, – он стал показывать всякие загадочные отсеки в фотосумке, предназначенные для двух аппаратов, нескольких объективов и еще каких-то непонятных Тоне штучек. – Я искал маленький нож, я обычно кладу его вот сюда, его не было, тогда я все вывалил на кровать – и что же я увидел? Он все это время там лежал!
Антиквар вручил Тоне ее потерянный телефон.
– Только он совсем разрядился, деточка. Придется уже в Риге заряжать, нас время поджимает.
Тоня посмотрела на босса с огромным подозрением. А он в ответ улыбнулся, как невинное дитя, и на морщинистом лице было написано: да как ты могла подумать, что я хотел тебе помешать созваниваться с женихом?!
Возле джипа антиквар и эксперт встретились с Тадеком. Он помог устроить сзади на полу тяжелую сумку, а потом целовал Тоне ручку в самую подходящую минуту – из дверей гостиницы как раз вышел Полищук.
Отчего Тоне хотелось, чтобы следователь это видел, – она сама не могла понять. Этот крепкий и суровый мужик с постоянно сдвинутыми бровями вызывал у нее раздражение. Что-то в нем было такое, что немедленно возникало желание перечить и протестовать.
Ехать до Снепеле было недолго, доехали бы и быстрее, если бы не переходившее дорогу стадо коров. Тадек от нетерпения погудел, но коров даже пароходным ревуном было бы не пронять – шага они не ускорили.
Довольно скоро джип пепельно-серого цвета, да еще «металлик», остановился у разрушенного коровника.
– Где-то тут сидел художник, – сверившись со своим планом, сказала Тоня. – Смотрел он вон туда. На правом холмике, очевидно, была мельница. На левом – тот дом, который на месте могилы.
Она перевела это для Тадека и объяснила, что в могиле было найдено письмо, подвигнувшее на поиски Гунара Лиепу.
– Ну, приступим, с Божьей помощью, – сказал Тадек. Ночью он очень точно определил точку, где следует копать. Лопата у него была.
Эта точка была шагах в десяти от места, где нашли тело Влада Вишневского. Что свидетельствовало: поиск идет в верном направлении. Полищук взялся за лопату первым.
Потом копал Тадек. Потом – опять Полищук. Они разрыли примерно двадцать квадратных метров и взмокли. Никакого клада не было.
– Пусто, – сказал Полищук. – По-моему, тот, кто сочинил это послание, просто хотел пошутить. Поэтому и велел нарисовать каменного дурака.
– Мы все делали правильно. Отложили сверху восемь и почти сорок две сотых дюйма. Потом слева – почти четыре дюйма… – антиквар задумался. – Точка оказалась на склоне холмика. То есть ошибка в пару сотых долей значения не имеет… Ничего не понимаю… что же эти сотые доли означают?
– Судя по тому, что Гунча с Эйнаром, имевшие ключ к картине, убили Вишневского, чтобы завладеть его ключом, они считали письмо Вишневского правильным… И что любопытно – Гунча сразу сообразил, что нужно измерять расстояния на картине, – сказал Полищук. – Нет, тут точно какое-то надувательство. Мы зря тратим время и смешим местное население.
– Я внимательно читал письмо девицы фон Нейланд. Она очень хорошо относилась к Марии-Сусанне. Она была убеждена, что барон сделал девушку своей наследницей. Вряд ли он стал бы так шутить над Марией-Сусанной, – возразил Тадек, которому Тоня перевела слова Полищука. – Может быть, мы что-то неправильно поняли в письме?
– Ксерокопия оригинала у вас с собой? – спросил антиквар.
– Да, конечно. И несколько ксерокопий перевода.
Тадек достал из дорожной сумки бумаги. Перевод был сделан на польский язык, но Полищук с Тоней, попросив Тадека читать медленно, разобрались.
– Нет, все верно, – сличив цифры и буквы, сказал Хинценберг. – Где же загвоздка? Погодите… Может быть, загвоздка в том, что мы обращали внимание на цифры, а надо было – на приписку?
– Приписка сделана другим почерком, – Полищук показал на ксерокопию баронова письма.
– А как она переводится?
– «К тайне имеют отношение дедушка барона по матери фон Граве и его мать, прекрасная саксонка, в девичестве фон Граве», – прочитал Тадек.
– Ну, нам не хватало еще искать по всем архивам этих дедушек и бабушек! Они, наверное, вообще в шестнадцатом веке жили! – Полищук даже развеселился. – Какое отношение они могут иметь к кладу, закопанному в середине семнадцатого века?
– Какое-то имеют… Тонечка, деточка, поищи-ка в Интернете этих фон Граве, – попросил антиквар. – Может быть, потянем за ниточку…
Минут десять погонявшись за ниточкой, Тоня сказала, что это безнадежно. Были какие-то фон Граве – вот и все, что знает Интернет.
– Тогда остается прекрасная саксонка. На нее вся надежда, – сказал Полищук. – Будем рассуждать. У нашего барона была родня в Саксонии. Что-то это для него значило. Что бы такого саксонского могла передать ему покойная матушка? Такого, чтобы это как-то было связано с тайной клада?
Тут у Тони перехватило дыхание.
От волнения она враз охрипла. Поэтому, даже не пытаясь объяснить свою догадку, она опять полезла в Интернет.
На сей раз поиски были стремительными.
Все еще не в состоянии выговорить хоть слово, она сунула экранчик под нос Полищуку. И он прочитал вполголоса:
– Саксонский дюйм – два и тридцать шесть сотых, курляндский дюйм – три и тридцать шесть сотых, рижский дюйм – два и двадцать четыре сотых, ревельский дюйм – два и шестьдесят семь сотых…
– Японский дюйм – два и четыреста семьдесят пять сотых! – вдруг закричал Хинценберг. – Эскимосский дюйм! Вавилонский дюйм! Деточка!.. Дай я тебя поцелую!
Тадек с изумлением смотрел на буйство антиквара.
– Да что я?! Мне Сергей подсказал! Это он! – хрипло выкрикивала Тоня.
– Считаем заново! Пересчитываем с курляндских дюймов на саксонские! Ого! Какая разница! – антиквар радовался, как дитя – новогоднему подарку. – Было от верхнего края двадцать восемь сантиметров, а теперь – девятнадцать и восемьдесят семь сотых! Вперед, к призраку мельницы!
Новое место оказалось почти на верхушке холмика.
– Вот это уже имеет смысл! – обрадовался Хинценберг. – Миллиметром выше мы уже на склоне большого холма. Но если за это время рельеф местности изменился – тогда надежды нет.
– Рискнем в последний раз, – решил Полищук. – Не получится – возвращаемся в Кулдигу, отпускаем пана Тадеуша и едем в Ригу.
Перейдя на новое место, мужчины взялись за работу.
– Осторожно! Осторожно! – вскрикивал Хинценберг. – Если там деревянный ящик – он давно прогнил. Бережнее… и вообще давайте лучше руками…
Тоня перевела на английский.
– Мы и так по миллиметру копаем, – ответил Тадек.
– Стоп! – приказал Полищук.
– Есть? Есть? Деточка, возьми в фотосумке валокордин, я не выдержу…
– Что-то есть, – Полищук опустился на колени и стал осторожно разгребать землю.
– Что это? – увидев очертания черного цилиндра, спросила Тоня. – Похоже на тубус. Такой толстый, пластмассовый…
– Вы меня в гроб загоните! – возмутился антиквар. – Какой пластмассовый тубус в семнадцатом веке?
Полищук встал, взялся за лопату и расширил яму рядом с цилиндром. Тадек хотел спрыгнуть туда, но следователь отодвинул поляка и сам полез извлекать добычу.
Он осторожно подкопал руками и вытащил два тускло-черных цилиндра, оба – сантиметров восемьдесят в длину, а толщиной – сантиметров пятнадцать.
– Что с этим надо делать? – спросил он Хинценберга.
– Не знаю, я впервые в жизни откопал клад… Стойте! Не вздумайте открывать! – воскликнул антиквар. – Это должны сделать специалисты!
– Где у нас специалисты?
– Где? В Художественном музее! У них есть реставраторы…
– Так что, везем в Художественный музей? – Полищук был удивительно спокоен. – Очень хорошо. Но сперва – в кулдигское полицейское управления, составим акт изъятия по всем правилам, подпишемся…
– Какого изъятия, откуда изъятия? – удивился антиквар.
– Из земли изъятия. Звоните в свой музей…
– Ах, Боженька, телефон в мобильнике… я забыл, как его искать… Тонечка, деточка, позвони им и дай мне трубку!
– Больше там ничего нет? – спросил по-английски Тадек. – Или еще поискать?
– Попробуйте, – лаконично ответил по-английски Полищук.
Тадек углубил яму еще на полметра, но ничего не нашел.
– Идем к машине! – требовал антиквар. – Сергей, берите футляр, осторожно, осторожно… Тадеуш, берите второй футляр… Только, ради бога, не споткнитесь… Их надо во что-то завернуть! Ах, Боженька. Во что?
– У меня в багажнике есть полиэтилен, – сказал, услышав от Тони перевод этих причитаний, Тадек.
– Деточка, беги, вытащи этот полиэтилен!
Тоня побежала.
Пепельно-серый джип, сверкающий на солнце миллионами искр, как положено при цвете «металлик», стоял багажником к лесу. Тоня стала поднимать дверцу багажника – и вдруг у нее перехватило дыхание. Она не сразу поняла, что ее схватил сзади, немного пережав горло, крупный и сильный мужчина.
Затем он потащил Тоню вперед, чуть ли не по воздуху пронес шага три и заговорил.
– Стоять, не двигаться! Если кто-то шевельнется – стреляю! В девчонку! Пусть старик возьмет эти коробки и положит в машину. Остальным – не двигаться!
Тоня не то чтобы не испугалась – она скорее удивилась: как, и это – все, и жизни больше не будет?
– Эйнар, ты делаешь большую глупость, – заговорил Полищук. – Ты думаешь, что увезешь клад – и окажешься с ним на другой планете?
– Заткни рот, – приказал Сиполиньш. – И ни шагу! А ты, старый черт, заноси в машину эти коробки.
– Эйнар, не дури. Брось пистолет. За тобой и так много чего числится, а ты еще додумался захватить заложницу, – голос Полищука был спокоен, как будто он, взрослый человек, беседовал с буйным и надоедливым ребенком.
– Будешь много говорить – выстрелю. Ну?!
– Ах, Боженька… – забормотал Хинценберг, – сейчас, сейчас, только пусть он ее отпустит… Сейчас, сейчас я их возьму…
Он сгреб в охапку оба грязных черных цилиндра и, спотыкаясь, потащил их к джипу.
– Эйнар, ты делаешь глупость.
– Заткни рот. А ты – нажми на брелок, чтобы двери открылсь.
Полищук кое-как перевел на английский это распоряжение.
Тадек достал брелок – машина поздоровалась с хозяином двойным писком.
– Эйнар, отпусти девушку, они тебе ничего плохого не сделала, – уговаривал Полищук. – Что ты ее в мужские разборки впутываешь?
– Стоять, говорю! Стоять!
Здоровенный мускулистый дядька был неуправляем. Близость богатства совсем помутила ему мозги.
Тоня чуть шевельнулась, Эйнар встряхнул ее.
И тут джип громко загудел.
Не ожидавший резкого пронзительного звука, Эйнар повернулся и увидел, что антиквар жмет на кнопку посреди руля.
– Идиот! – крикнул ему Эйнар и, возможно, даже хотел пристрелить Хинценберга, но тут Полищук, внезапно оказавшийся рядом, с такой силой вывернул ему руку, что Эйнар взревел.
Выстрел все же был – пуля ушла в небеса.
– Сука, – сказал Полищук, дернул за руку, и Эйнар рухнул на колени. – Ишь, и ствол раздобыл! И с утра тут околачивался! Тоня, не бойся! Скажи Тадеушу – пусть поищет, чем этого бандюгана-самоучку связать.
– Ох, – пробормотала Тоня, держась за горло. – Ох…
Хинценберг, оставив руль в покое, поспешил к ней.
– Деточка, деточка… Идем, садись… все кончилось… не бойся…
– Я… не… боюсь…
Тоня смотрела на Полищука, но он не замечал этого взгляда – он был занят Эйнаром. Уложив его на землю, следователь для надежности уперся коленом ему в спину и не обращал внимания на ругань с угрозами.
Тадек от растерянности не мог найти ничего подходящего, и тогда Полищук велел ему откопать в дорожной сумке хотя бы грязную футболку. Тадек, очень смущаясь, вытащил футболку, под руководством Полищука разорвал ее, а потом помог связать Эйнару за спиной руки.
– Господин Хинценберг! – позвал следователь. – Возьмите у меня на поясе мобильник, найдите там телефоны Думписа и Айвара, позвоните обоим. Пусть там договорятся, чтобы хоть кто-то приехал и забрал этого сукина сына. То-то Гунча обрадуется!
– Сейчас, Сергей, сейчас позвоню.
Ждать пришлось минут двадцать, и все это время Полищук сидел на своей добыче, время от времени читая нравоучения:
– … а вот нечего было за чужим добром гоняться! А вот нечего было всяких мелких жуликов слушаться!..
Полицейская машина пришла из Кулдиги. На Эйнара надели наручники и, невзирая на легкое сопротивление, погрузили в нее.
– Скажите Айвару – я сейчас приеду, а потом – в Ригу, – попросил Полищук. – Нужно одно дело довести до конца.
– Будет сделано, – отрапортовал молодой полицейский.
Эйнара увезли, и можно было заняться сокровищами фон Нейланда, которые лежали у переднего левого колеса джипа. Тут на антиквара опять напал страх.
– Осторожно, ради бога, осторожно, – причитал Хинценберг, когда черные цилиндры, замотанные в полиэтилен, грузили в польский джип. – Я вас умоляю! Деточка, сядь рядом с ними и придерживай их! Там может быть что угодно! Ну, едем! Куда вы так гоните? На собственные похороны? Едем по тукумской дороге! Она безопасная! Если ехать через Салдус – дорога идет мимо карстового провала, мы обязательно свалимся в озеро!
Составив в Кулдиге «акт изъятия», цилиндры повезли в Ригу со скоростью не более шестидесяти километров – стоило прибавить газу, как Хинценберг хватался за сердце.
У служебного входа Художественного музея, со стороны парка, ценный груз уже ждали и внесли в служебные помещения так, как впервые в жизни носят своего новорожденного младенца, с волнением и трепетом.
Хинценберг порывался помочь реставраторам, но от беспокойства плохо себя почувствовал. Его уговорили остаться в парке на лавочке. Тоня бегала туда и обратно, докладывая новости. Полищук и Тадек получили позволение наблюдать за процедурой.
– Это, как я и говорила, футляры из оленьей кожи, в таких даже в восемнадцатом веке возили картины. Он залит смолой – помните, как те футляры, что аквалангисты подняли со дна? – наконец сказала Тоня. – Сейчас их будут вскрывать…
– Я пойду с тобой, деточка! Я должен это видеть!
Хинценберг и Тоня вошли вовремя.
Из старинного футляра посыпались сперва золотые монеты, потом маленькие свертки, вместе с ними – свернутые трубочкой бумаги. Их развернули – это оказалось завещание барона фон Нейланд.
– Осторожно, не подходите, – предупредил реставратор, ощупывая изнутри стенки цилиндра. – Там что-то есть. Сейчас мы его скальпелем…
Как можно осторожнее он провел острием длинную черту по черному боку, потом углубил ее на ничтожную долю миллиметра, то же проделал с другой стороны. Все следили, затаив дыхание. Футляр распался, появился еще один цилиндр.
– Свернутая картина! Боже, ее же нельзя разворачивать!.. – прямо застонал Хинценберг.
– Да, прямо сейчас – нельзя, – согласились реставраторы. – Но вы же знаете, у нас есть способы…
– Вы все погубите… Деточка, валокордин у тебя?
– Давайте-ка лучше составим опись найденного имущества, – строго сказал Полищук. – Тоня, переведите Тадеушу – он будет понятым.
– Я не знаю, как по-английски «понятой».
– Ну, свидетелем.
С кладом возились до вечера. Все это время Тоня, взявшая у реставраторов зарядку для телефона, названивала Саше, но безуспешно. Свернутую рулоном картину чем-то смазали, накрыли тканью, потом, когда покончили с описью, осторожно отогнули край.
– Все получится, – обнадежили реставраторы.
– Я не доживу, – ответил им Хинценберг.
Он не ушел, пока реставраторы не развернули картину и на свет не явилось юношеское лицо, чуть угловатое, горбоносое, обрамленное прядями соломенных с золотинкой волос; лицо одновременно задумчивое и надменное, со строгим взглядом больших глаз, устремленным на цветок чертополоха в прекрасно вылепленной руке.
– Дюрер, – тихо сказала Тоня. – Неизвестный автопортрет Дюрера… Не может быть…
– Кто это такой? – шепотом спросил Полищук.
Тоня взглянула на него с ужасом, как будто он признался в неумении ходить по земле на двух ногах.
И тут начались восторженные крики, объятия, пляски вокруг стола, на котором лежал шедевр; немедленно снарядили экспедицию за бутылками и закуской. Время было позднее, почти полночь, но не каждый день в Курляндии находятся такие клады, и золото с драгоценностями померкло перед шедевром. Хинценберг забыл, что за вечер раз двадцать собирался помирать, потребовал рюмку коньяка, громко хохотал, и только во втором часу ночи вакханалия кончилась. Тадек развез Полищука, Тоню и антиквара по домам, сам поехал в гостиницу.
Утром, еще не было девяти, Хинценберг разбудил Тоню звонком, велел ехать к музею и сам прибыл туда на такси. Он хотел еще раз полюбоваться автопортретом. Там они застряли часа на два. Примчались телевидение и пресса, Хинценберг блистал, реставраторы блистали, даже Тоне удалось блеснуть, хотя она этого не желала, – кто-то должен был сказать пару слов о роли Альбрехта Дюрера в мировом искусстве. Наконец пресса убралась, антиквар угомонился.
– Едем, деточка, в «Вольдемар», – сказал он. – Вызывай такси. Я забыл, как это делается.
Пешком до салона было не более четверти часа, но Хинценберг вдруг ощутил страшную усталость. Это было правдой – после всей суеты последних дней он отчаянно нуждался в тишине и одиночестве.
В запасниках он уселся за свой древний стол и по меньшей мере десять минут молчал.
– Господин Хинценберг, я вам сейчас не очень нужна? – осторожно спросила Тоня.
– Нет, деточка. Ты вообще можешь пару дней отдохнуть. Считай это отгулами за кулдигскую командировку.
– Спасибо, господин Хинценберг!
– К Саше побежала? – поинтересовался антиквар, глядя, как Тоня собирает сумку и меняет рабочие очки на уличные.
– Да! Поеду к нему в офис. Представляю, как он на меня обиделся. Буду просить прощения. Ничего не поделаешь, сама виновата…
– Просить у Саши прощения?
– Да, господин Хинценберг. Он обиделся, понимаете, ведь я ему ничего не объяснила.
– Он не отвечает на твои звонки, а ты будешь за это просить у него прощения?
– Господин Хинценберг, мы скоро подаем заявление в загс. Мы не должны ссориться из-за ерунды. Ну, я ухожу. Представляю, как он обрадуется, когда я ему все объясню. Не каждый день невеста находит автопортрет Дюрера. До свидания. Если что – звоните.
– Удачи, деточка, – как-то уныло сказал антиквар.
Отпустив Тоню, Хинценберг забрался в запасники. После всех приключений ему хотелось спокойно ответить на письма, вскрыть бандероли и посмотреть каталоги выставок с чувством, с толком, с расстановкой.
Около полутора часов он неспешно работал. Потом в дверь постучали.
– Господин Хинценберг, тут вас ищут, – сказала, заглянув, Ирена.
– Ох… – ответил антиквар. – Приглашай.
Вошел Полищук.
– Я думал, это по поводу арендной платы. Входите, садитесь! – с искренней радостью предложил Хинценберг. – Тут у нас сплошное недоразумение. Нужно менять договор аренды. Иреночка, милочка! Не приготовишь ли две чашечки настоящего кофе? Пока мои невестки не видят. Дома они поят меня какой-то бурдой, говорят – дольше проживу. Как будто я им еще не надоел! Надоел, сам вижу… Ну, как дела?
– Отлично, – сказал Полищук, садясь. – Из Кулдиги вам привет передают. Дело гладенькое, чистенькое, никаких хвостов не висит, передаем дальше по инстанциям. Гунара Лиепу и Эйнара Сиполиньша будут судить, им светят хорошие сроки. Машину мне приведут в порядок – к счастью, вода из канавы не прошла через воздушный фильтр, а вставить стекло – не проблема. Вознаграждение за клад нам полагается, так что я еще противоугонную систему поменяю…
Он усмехнулся.
– Жаль, что дюреровский портрет сразу нельзя выставить. Над ним сперва реставраторы поколдуют. Хмельницкий где-то выловил идею – «выставка одной картины». Почему бы нет? От овсяного печенья не откажетесь? – антиквар достал из шкафа сухарницу, в которой чего только не было. – Расслабьтесь. Позвольте себе хотя бы полчаса не думать о работе.
– На том свете расслаблюсь. Нужно вернуть картину Анне Приеде, – сказал Полищук. – Пусть ей грош цена, но все-таки…
– Так вы ради этого пришли? Не волнуйтесь, картину я хорошо продам, – ответил Хинценберг. – Госпожа Приеде обиженной не останется. Вот теперь имеет смысл этот пейзаж с «приапом» реставрировать. Картина с такой историей! Пан Тадеуш уже прислал мне координаты нынешних фон Нейландов, Тонечка с ними свяжется. Будем надеяться, что они говорят по-английски. Но она и немецкий знает в разумных пределах. Если не завышать цену – эти господа купят копию работы, сыгравшей такую роль в истории их рода. Так что все картины найдут хозяев. Копия, которая принадлежала покойному Виркавсу, для начала вернется в его семью, хотя семья от этого, кажется, не будет в восторге. Я предложу им хорошо продать эту работу. Она все-таки заметно лучше, чем копия Анны Приеде, которую Курляндский Аноним мазюкал левой ногой, забыв предварительно снять сапог. Хотел бы я знать правду про эти три картины, из которых одна, польская, достойна внимания, вторая, из коллекции покойного Павулса, украденной Тирумсом, еще более или менее, третья – кошмар, и все три принадлежат кисти одного и того же человека.
– Ну, это я раскопать не могу, – признался Полищук. – Я, собственно, что хотел… Сказать про Приеде… поблагодарить вас, естественно… ну вот…
– Я рад, что вы пришли. К сожалению, Тонечки сейчас нет. Она из-за наших похождений чуть не поссорилась с женихом. Я отпустил ее до завтра, пожелав удачи. Но, когда желал, я сложил пальцы вот так, крестиком – знаете, что это такое?
– Мы тоже так делали.
– Да? Все меняется, всюду научный прогресс, а детские хитрости передаются из уст в уста прямо от наших неандертальских предков. Сложишь пальцы – и можешь безнаказанно врать. Да вы сидите, сидите. Вам не так уж часто приходится отдыхать. А это очень полезно в любом возрасте. Если вам тут что-то интересно – спрашивайте. Не может быть, чтобы все эти странные вещи совсем вас не заинтересовали. Хотите, зажгу люстру?
Антиквар сделал жест, словно бы обводя полутемную комнату по периметру. Там действительно набралось всевозможной рухляди, стояли в три слоя прислоненные к стенам картины, на полках лежали альбомы и коробки, был совершенно загроможден статуэтками старинный резной буфет. Висевшая посреди комнаты люстра с хрустальными подвесками была ненамного меньше той, что в оперном театре. Но в углах висели и другие, с запыленными бронзовыми выкрутасами, некоторые – обтянутые марлей, человек, запрокинувший голову, получал довольно-таки фантасмагорическое зрелище.
– Да нет, и без люстры хорошо.
– Да, мне тоже нравится сидеть тут без света и думать. В жизни у мужчины бывает несколько промежуточных финишей и один окончательный. Мои промежуточные позади. Пора приводить в окончательный порядок мою двойную итальянскую бухгалтерию. Когда-нибудь и вы войдете в плотные слои атмосферы, – пообещал следователю Хинценберг.
– Куда я денусь…
– И вспомните все незавершенные дела и делишки.
– На что вы намекаете, господин Хинценберг?
– Мне кажется, служба так заморочила вам голову, что вы забыли жениться.
– Я недавно наконец развелся и не имею ни малейшего желания! – вдруг взорвался Полищук. – Это была такая глупость! Феерическая глупость! Чтоб я еще раз!.. Ну да ладно… извините…
– Она была высокая, длинноногая, с распущенными волосами по талию, в юбке вот досюда, – уверенно сказал антиквар и показал рукой, докуда, без всякого смущения. – Еще она очень красиво курила тонкие сигаретки, и на фильтре оставался след помады.
– А вы откуда знаете? – изумился следователь.
– Женились вы тогда, когда стало ясно – или немедленно принять решение, или помереть холостяком. Это бывает перед первым промежуточным финишем, годам к тридцати. Вы прожили с ней года три или четыре – пока не вернулся домой рассудок…
– Это как?
– Когда я был маленьким, дома так шутили. Если кто-то делал глупость, мать подносила руки к губам и звала, как раньше хозяйки звали с луга маленьких пастушков: рассудок, ступай домой! Откуда знаю… Именно на такой красотке вы и должны были споткнуться, господин Полищук. Это у вас на лбу написано, вот такими буквами, как на том каменном дураке. И четыре года тоже. Примерно столько держится Приап, а потом начинает работать голова. Сколько месяцев вы приходили домой, еле держась на ногах, и находили в холодильнике только ссохшиеся сосиски, наводящие на мысли о старческой немощи? А сколько мешков с продуктами притащили вы из «Рими», чтобы дома было хоть что-то съедобное? А сколько раз вы просили ее не ходить в мороз с голой поясницей? Сколько раз обещали порезать в мелкие клочья ее коротенькую курточку?
– Все было совсем не так, – сказал Полищук, – и хватит об этом.
– У меня есть для вас хорошая жена. Но за ней еще придется побегать. Я старый больной человек, у меня аритмия и хроническое несварение желудка, – вдруг запричитал Хинценберг. – Я не просто вошел в плотные слои атмосферы, но уже ощущаю, как горит моя обшивка. Мне очень хотелось бы убедиться, что девочка в хороших руках.
– Я ей совершенно не нужен, – даже не задав вопроса о кандидатуре, ответил Полищук.
– Это ей только кажется. Она созрела для того, чтобы стать хорошей женой и матерью. И она была готова отдать настоящее сокровище первому, кто догадался за ней хоть чуточку поухаживать. Ей нужен только один мужчина, другие для нее не существуют. Так в чем же дело? Просто заменить в ее системе ценностей того мальчика на вас. Очень просто!
– Не стану я ничего менять ни в каких системах ценностей, – мрачно сказал Полищук. – Я действительно хотел еще раз увидеть ее, ну, пригласить на чашку кофе, что ли… Ну, не пригласил, не судьба. У нее, вы сказали, уже есть жених. И мы слишком разные. Она – искусствовед, я – простой сыскарь. Нам и говорить-то не о чем!
– Ладно, может, вы и правы, – согласился Хинценберг. – Мне казалось, что у мужчины и женщины, если их тянет друг к другу, очень скоро появится прекрасная общая тема для разговоров.
– Какая?
– Ребенок.
– Не судьба, – повторил Полищук. – И не будем больше об этом. Еще раз – спасибо за все, и… ну, я пошел…
– Стойте! – приказал антиквар. – Еще две… нет, одну минуту! Стойте, говорят вам! Сейчас что-то будет!
